Текст книги "Избранное"

Умилившая его вначале Animal clinic с развешенными по стенам фотографиями собак и кошек представилась ему в ту минуту воровской малиной, бандитским притоном, а рыжий верзила с доброй улыбкой – главным мафиози… Он отправился в туалет и там просидел на стульчаке, без всякой нужды, довольно долго, обхватив руками голову и время от времени то потирая лоб, то дергая себя за волосы.

Вызвал из туалета его новый звонок – на этот раз, пользуясь воскресной скидкой на телефонные переговоры, звонила жена.

– Что-то случилось?.. – тревожно переспросила она после первых же произнесенных им слов.

– Ничего не случилось, все о’кей, – сказал он.

– Я же слышу по голосу…

– Я говорю: все о’кей…

– А как Фред?.. Кажется, так его зовут – Фред?..

– И Фред о’кей.

– Послушай, – обиделась она, – у тебя имеются в запасе еще какие-нибудь слова?..

– О’кей, – сказал он. – Имеются.

– Ну, то-то, – сказала она. – Расскажи, где ты был, что видел… Нью-Йорк… – Она завистливо вздохнула – так шумно, что он услышал. – Столица мира… Представляю, сколько впечатлений…

– Да, – сказал он, – впечатлений много. Просто уйма всяких впечатлений…

– Еще бы… Ты уже побывал в Metropolitan museum?

– М-м-м… Пока нет.

– А в Музее современного искусства?

– Тоже…

– Где же ты был?..

У всех женщин, когда (имея повод и без всякого повода) у них просыпается ревность, в интонациях голоса отчетливо проступает зеленовато-коричневый оттенок.

– Я был в Animal clinic, – признался Александр Наумович. Ему не хотелось попусту волновать жену, но что было делать…

– И что же, ты проводишь там все время?..

– Нет, но… Фреду предложили еще одну операцию.

– Что, первая оказалась неудачной?

– Нет, но… Для гарантии… Поскольку глубокая рана…

– Потрясающе!.. – Он снова услышал тяжелый вздох. – Вот бы у нас уделяли столько внимания людям, сколько здесь – животным… Потрясающая страна, правда?..

– Правда, – сказал Александр Наумович. – Действительно потрясающая…

Жена закончила разговор, взяв с него слово, что в ближайшее дни он посетит статую Свободы, поднимется на Эмпайр-билдинг и сходит в какой-нибудь театр на Бродвее…

Положив трубку, Александр Наумович принялся подсчитывать, в какую копеечку должен влететь Фред – теперь, после второй операции. Он считал в уме – копеечка получалась грандиозная: тысяча двести долларов… Он не поверил себе и начал пересчитывать на листочке, вырванном из блокнота. Вышло не меньше, а даже на сто долларов больше…

20

Среди дня позвонила Регина, как ни в чем не бывало, и осведомилась, как себя чувствует Фред. О деньгах, то есть о его вчерашней просьбе, она не обмолвилась ни словом, напротив, поспешила свернуть разговор, сказав, что куда-то бежит, опаздывает, уже опоздала… За нею позвонил Арон Львович, он тоже спросил: «Ну, как ваш милый котик?..» В голосе его слышались виноватые ноты: возможно, ему было досадно за вчерашнее… Звонил Белоцерковский, и Александр Наумович выдал ему тоже подробное коммюнике о здоровье Фреда, в ответ Игорь сказал, что все идет нормально, в полном соответствии с американским менталитетом, Александр Наумович действует совершенно правильно…

Александр Наумович вышел на улицу просвежиться, купить хлеба, сосисок… Сосиски он выбрал самые дешевые, решив быть предельно экономным, и, попереминавшись с ноги на ногу перед автоматом, торговавшим кока-колой, снова опустил в карман два квотера, готовых было нырнуть в щелку с надписью Correct change.

Солнце пекло неимоверно; листва на кленах и каштанах сморщилась и свисала с веток, как жеваная; пересохшая кора сползала с гладких, розовых стволов сикомор, падала и хрустела под ногами… Возвращаясь домой, Александр Наумович вынул из почтового ящика газету, кипу реклам и конверт с фотографией: вымощенная плитняком площадь, фонтан, сверкающий многоярусными струями, старинная церковь со стрельчатой аркой под порталом – и на ее фоне Фил и Нэнси в туристской экипировке, счастливо улыбающиеся, беспечные… Фотография была из Копенгагена.

После этого, с промежутками в несколько дней, Александр Наумович получил еще три снимка – из Парижа, Лондона и Брюсселя. В Париже Фил и Нэнси были сфотографированы на фоне Нотр-Дам, в Лондоне – на ступенях Британского музея, в Брюсселе – перед Дворцом правосудия…

Все это время Александр Наумович жил в ожидании близящейся катастрофы. Мрачные апокалиптические видения клубились перед ним. Сны, один другого чудовищней, изводили его по ночам. Тысяча триста долларов… Цифра была невообразимой. Они с женой на эти деньги могли бы кормиться полгода.

Он ограничивал себя во всем. Ел самые дешевые сосиски, варил самую дешевую вермишель, пил чай, используя один и тот же пакетик два-три раза. Когда звонила жена, он описывал ей свои впечатления от музея Гугенхейма, от Metropolitan museum, в особенности от статуи Свободы, при этом он не боялся в чем-нибудь оказаться уличенным: ведь она не видела ни того, ни другого, ни третьего. Что же до театра на Бродвее, то ему по крайней мере в этом не хотелось врать, и он сказал, что не привык ходить в театр один, без нее, и что когда-нибудь они сходят туда вместе… Это объяснение тронуло жену, она больше ни на чем не настаивала, тем более, сказала она, он и без того многое успел посмотреть…

Каждое утро он звонил в Animal clinic – узнать, как поживает Фред. Фред поживал о’кей. Видимо, по заведенному порядку к имени кота пристегивалась фамилия хозяев, так что Фреда именовали там не просто Фред, а Фред Корецкий. Две операции и последующее лечение пошли Фреду на пользу: Александр Наумович посчитал необходимым хотя бы раз проведать его и убедиться в этом окончательно. Кот был вымыт, белая шерстка на нем блестела и лоснилась, увидев Александра Наумовича, он обрадовано забегал по клетке, замурлыкал, уперся треугольным розовым носиком в решетку и позволил почесать у себя за ушком. «Тоже божья тварь», – подумал Александр Наумович, и в груди у него шевельнулось нечто похожее на родительское чувство.

Ему регулярно звонили – Регина, Белоцерковский, Арон Львович, все спрашивали о Фреде, и Александр Наумович каждому давал полную, то есть имеющуюся у него на тот момент информацию. Так что если учесть к тому же сложные переживания, не оставлявшие Александра Наумовича ни на минуту, все дни у него были заполнены до отказа, тем более что он стремился поддерживать в доме порядок: доставал из ящика почту, стирал пыль, поливал цветы, следил за тем, полны ли висевшие на деревьях кормушки для птиц, и по утрам жужжал пылесосом на всех трех этажах. Все это время он почти не думал о своей рукописи, было не до того…

И так случилось, что добрался он до своей голубой папки и развязал узелок, когда за окнами шаркнули шины, стукнула дверца, зазвучали знакомые голоса – и Александр Наумович, обреченно дожидавшийся этого часа, понял, что час Страшного суда – наступил…

21

Они еще ничего не знали, не подозревали… Оба были разгоряченные, смуглые от загара – Нэнси, похудевшая, белокурая, кареглазая, затянутая в джинсы и майку с изображением Эйфелевой башни, и Фил – казалось, еще более раздавшийся в плечах, потяжелевший, уверенный в себе… Они были увешаны чемоданами, сумками, пакетами, напоминая тугие от ягод виноградные грозди. Они перешагнули порог, но, судя по всему, еще пребывали где-то в небе, над океаном, или в автобусе, мчавшемся по трансевропейской трассе из одной страны в другую, или где-нибудь на Монмартре, в одном из тех кабачков, о которых Александру Наумовичу доводилось только читать…

Он не дал им опомниться, прийти в себя, принять столь необходимый с дороги душ… Он жаждал наказания, жаждал кары. В тот момент, когда он, с удивившей обоих настойчивостью, усадил их на диване в ливингрум, напротив камина, лицо у него было торжественное, за выпуклыми стеклами очков глаза горели сумрачным огнем. В его щуплой фигурке проступало что-то от древних библейских пророков, Исайи или Иеремии, но в отличие от них, мечущих громы и молнии против народа, впавшего в разврат, Александр Наумович объектом гневных обличений избрал себя.

Рассказ его был последователен и точен. При этом ни одной детали, которой мог бы воспользоваться в своей обвинительной речи прокурор, не было упущено, ни одна из них не была смягчена. Что же касается того, каким образом Фред в первую же ночь оказался на улице, было сказано, что он, Александр Наумович, совершенно непростительным образом пренебрег предупреждением по поводу опоссума, и в результате… В этом именно месте начавшие до того постепенно меняться в цвете лица Фила и Нэнси утратили три четверти своего европейского загара. Оба переглянулись. Нэнси всплеснула руками и сдавила виски кончиками пальцев с миндалевидными ноготками, отливающими бледно-розовым перламутром.

– Бедный котик… – прошептала она. – Бедный, бедный котик… Его загрыз опоссум?..

Фил ничего не сказал, но желваки на его лице взбугрились, закаменели.

Александр Наумович, ни на миг не поступаясь последовательностью в изложении событий, перешел к тому моменту, когда Фред вернулся домой (оба, Фил и Нэнси, облегченно вздохнули) и, поев, растянулся перед камином, то есть как раз напротив того места, где теперь сидели они… И вот здесь-то он, Александр Наумович, обнаружил у него на шее кровоточащую рану…

Остатки загара смыло со щек Фила и Нэнси. Оба смотрели на коврик перед камином, словно пытаясь обнаружить на нам следы крови бедняжки Фреда…

– Он умер?.. – сорвалось с побелевших губ Нэнси.

– Он жив, – печально произнес Александр Наумович, всем своим видом давая понять, что самое тяжкое, самое страшное еще впереди… Но Нэнси не придала значения его нарастающей интонации. При слове «жив» она вскочила и чмокнула Александра Наумовича в щеку, считая, как и большинство женщин, свой поцелуй высшей наградой.

Но Александр Наумович, похоже, не придал никакого значения ее поцелую. Мало того, он даже как-то его не заметил. Он слегка коснулся пальцами щеки, слегка потер то место…

– Он жив, – не поднимая, не отрывая глаз от пола, проговорил Александр Наумович. – Но его жизнь стоит тысячу триста долларов…

Шок был слишком силен, чтобы справиться с ним в одну минуту. На это ушло по крайней мере минуты четыре, может быть – пять, то есть на то, чтобы справиться с первым, самым первым впечатлением. Нэнси сказала, что ей жарко, и попросила чего-нибудь холодненького, из холодильника. Но поскольку холодильник был пуст, Александр Наумович принес ей воды из-под крана. Однако ей было все равно. Она выпила всю чашку и попросила еще. За это время Фил успел подняться к себе в кабинет на втором этаже и спуститься с пачкой сигарет «Кэмэл». Он распечатал пачку и закурил, что делал только в исключительных случаях.

Александр Наумович мог больше ни о чем не говорить, не рассказывать. Но, не в силах преодолеть свой педантизм, он рассказал все. Рассказал он и о том, что, не зная, как быть, позвонил своему бывшему студенту, а впоследствии коллеге Игорю Белоцерковскому. При этом он не таил в душе никакой задней мысли, но его рассказ имел совершенно неожиданный эффект.

Едва он дошел до совета, который дал ему Игорь, едва упомянул его слова о том, что в Америке домашние животные считаются членами семьи, и тут нет двух мнений… Едва – и, возможно, в том, что он говорил, это и было самым главным, – едва он упомянул о вопросе Игоря относительно менталитета и самоидентификации, то есть, проще, считают ли они, Фил и Нэнси, себя американцами, настоящими американцами, как у обоих устремили напряженно-настороженные взгляды на Александра Наумовича…

– И что ты ответил? – спросил Фил.

Александр Наумович только пожал плечами: разве не ясно, каким был его ответ?.. И мог ли он ответить иначе?..

Он готов был выслушать и принять любые упреки. Он сказал, что все, что у него есть, то есть семьдесят девять долларов, три доллара поглотил общественный транспорт, когда он ездил проведывать Фреда, он просит принять в общий фонд… Однако Фил похлопал его по плечу и заявил, что вел он себя совершенно безупречно, спасая Фреда, и то же самое сказала Нэнси, и сказала, что было бы хорошо прямо сейчас, right now, съездить за Фредом, привезти бедного котика домой, а пока они, Фил и Алекс, будут этим заниматься, она залезет под душ и приготовит что-нибудь поесть – и выпить, да, обязательно выпить!.. – за здоровье Фреда!..

22

Но тут раздался звонок, Фил поднял трубку и после короткого разговора сказал, что должен отлучиться на час-полтора по срочному делу… Наскоро переодевшись, он уехал, пообещав Нэнси на обратном пути заглянуть в супермаркет, прихватить чего-нибудь поесть и выпить.

– Бизнес есть бизнес, – на ходу бросил он брату. – Это Америка…

– Возвращайся скорей, мы тебя ждем! – крикнула Нэнси ему вдогонку.

Она отправилась принимать душ, сказав: «Я не долго». Александр Наумович остался один. Впервые за последние недели он ощутил некоторое облегчение. По крайней мере, Филу и Нэнси теперь все было известно, и они, следует это признать, мужественно приняли удар… На журнальном столике по-прежнему лежала голубая папка, он так и не раскрыл ее, помешал их приезд. «Все люди – братья»… Он углубился в первую страницу, дважды пробежал ее и остался доволен: придраться было не к чему. Зато на следующей он застрял, обнаружив стык одинаковых согласных в конце и в начале слова. Он отлично сознавал, что это снобизм, но ничего не мог с собой поделать – такие стыки его мучили, он упорно старался их преодолеть, для этого ему приходилось хитрить, менять падежи, обороты, иногда переделывать всю фразу.

Низко, басовито гудел мощный кондиционер, нагнетая в комнату прохладу (Александр Наумович из экономии все это время кондиционер не включал), полупрозрачные занавеси на окнах смягчали резкий, бьющий с улицы солнечный свет, уютно, с викторианской солидностью тикали напольные часы в стеклянном футляре… Александр Наумович ничего не слышал, не замечал, тщетно пытаясь разъединить два слипшихся «л». Нэнси пришлось дважды или трижды его окликнуть, прежде чем он оторвался, да и то с явным усилием: фраза, которую он пытался перестроить, получалась запутанной, усложненной громоздким придаточным предложением.

– Кажется, я тебе помешала… Прости, пожалуйста… – проговорила она обиженно.

– Нет, что ты… – Он сообразил, как облегчить фразу, и попросту вычеркнул придаточное. Сделав это, он наконец обернулся.

– Нэнси стояла на ступеньках ведущей вверх лестницы – свежая, розовая после душа, в сиреневом, до пят, купальном халате, играя коленкой, выглядывающей между расходящимися полами. Над ее головой нимбом светились пышные золотистые волосы.

Она показалась ему ослепительной.

Нэнси перехватила его взгляд, но не подала вида.

Она пожаловалась, что не может открыть чемодан.

– Я думала, может быть, ты… Но ты занят, тебе не до меня…

Александр Наумович с готовностью поднялся с дивана, забыв, чего с ним раньше не случалось, захлопнуть папку с рукописью и затянуть бантиком завязки.

В комнате, куда привела его Нэнси, царил полный раскардаш – одежда, белье, какие-то коробки, сумки, склянки с парфюмерией – все это валялось где и как попало, в центре же комнаты на полу плашмя лежал плоский дорожный чемодан, застегнутый на молнию с маленьким висячим замочком.

Они присели перед чемоданом на корточки, и, несмотря на свое минимальное знакомство с техникой, Александр Наумович без особого труда повернул ключик, дужка на замочке соскочила, чемодан был открыт.

– Господи, что значит – мужчина!.. – с преувеличенным восторгом воскликнула Нэнси. Она чмокнула его в щеку. Александру Наумовичу показалось, ее губы пахнут персиком.

Он поднялся с колен, собираясь уйти, но она его не пустила, усадив на стул, стоявший посреди комнаты.

– Я хочу тебе кое-что показать!.. – сказала она и, сунув руку в чемодан, торопясь, вытащила из него какой-то сверток.

– А теперь отвернись!..

Он отвернулся. Сидя на стуле, он разглядывал вещи, хаотически разбросанные по комнате. Сердце у него, неизвестно отчего, билось сильнее, чем всегда.

– А теперь смотри!..

Нэнси стояла в нескольких шагах от него в позе вышедшей на помост манекенщицы – в кружевных, просвечивающих насквозь трусиках и таком же лифчике.

– Ну, как?.. – спросила она. – Я тебе нравлюсь?.. Это Париж, – объяснила она, проведя рукой по кружевам, туго обтягивающим ее полную грудь.

– Мда-а… Красивые тряпочки… – произнес Александр Наумович растерянно, не зная, что сказать.

– И всего-то? А я, я сама?..

– Конечно, Нэнси… – бормотнул он, – и ты тоже…

– О боже!.. – Нэнси, всплеснув руками, хлопнула себя по бедрам. – И это все, что ты можешь сказать, когда перед тобой стоит женщина?.. Или я для тебя кто – не женщина?..

У Александра Наумовича пересохло во рту.

– Что ты, Нэнси… Ты жена моего брата… – Он едва вытолкнул из глотки эти слова.

– О господи, ну и что?.. И потому я тебе не нравлюсь?..

– Нет, почему же… Я ведь сказал – ты мне нравишься… И очень…

– А так?.. – Она с разбега хлопнулась к нему на колени. Стул под ними покачнулся.

– Так еще больше…

– А так?..

Он почувствовал, как ее ноги сомкнулись у него за спиной. Ее груди уперлись в его грудь. У него занялось дыхание.

– Ну?.. – сказала она. – Ты знаешь, кто ты такой?.. Ты настоящий совок, вот ты кто!.. Тебе необходимо раскрепоститься!.. Ты в Америке!.. – Она еще плотнее охватила ногами его бедра. – А ты – совок, каким был, таким и остался!.. И ты никогда не поймешь, что такое свобода и демократия, если не раскрепостишься!.. Я хочу, чтобы ты раскрепостился!.. Любая демократия начинается с секса!..

Трудно сказать, чем бы кончилось дело, тем более что желание постичь свободу, демократию и все остальное во всей полноте овладевало Александром Наумовичем со стремительно нарастающей силой, однако руки его, поддерживающие Нэнси в столь непривычной для него позе, ослабли, он сделал неверное движение, пытаясь сохранить равновесие, и стул под ними рухнул, оба оказались на полу.

– Боже, какой ты неловкий!.. – сердито сказала Нэнси, потирая ушибленный бок.

Александр Наумович в крайнем смущении извинился…

В ту же секунду зазвонил телефон. Они переглянулись… Но это был не Фил: звонили из Animal clinic – осведомиться, когда хозяева приедут за Фредом…

23

Когда Фил вернулся домой, было уже поздно ехать в Animal clinic, они отправились за Фредом на другой день.

Фил собственными глазами убедился, что после всех перенесенных им невзгод Фред выглядит отлично и даже прибавил в весе, что же до раны на шее, то от нее остался лишь небольшой рубец, и тот можно было заметить не сразу, а присмотревшись.

После того как приветливая секретарша с ласковыми зелеными глазами (только теперь Александр Наумович заметил, что у нее зеленые, совершенно кошачьи глаза) произвела окончательные подсчеты, Фил присел к стоявшему в вестибюле столику с ворохом рекламок и выписал чек на 1500 (одну тысячу пятьсот) долларов.

Когда Александр Наумович, заглянув Филучерез плечо, увидел эту цифру, он вдруг вспомнил, что именно такой суммы, как говорили ему осведомленные люди, было достаточно, чтобы издать его книгу.

По дороге домой, сидя на заднем сидении с клеткой на коленях, Александр Наумович размышлял об этом странном совпадении, а также о том, что произошло вчера, и лицо у него было при этом такое хмурое, удрученное, что Фил, посматривая на брата в боковое зеркало, решил его немного развеять. Слегка отклонясь в сторону, он показал ему свой бизнес – большой, на два этажа обувной магазин. В искусно декорированных витринах красовались образцы модной обуви, а вдоль фасада располагались огромные буквы, из которых для Александра Наумовича не сразу сложилось Koretsky’s… Фил рассказал, что купил магазин у прежнего разорившегося владельца, все внутри переоборудовал, нанял новых работников, наладил контакты с ведущими фирмами – и дело пошло. «Видно, – весело подмигнул он в зеркальце, – сказалась наша семейная традиция…» – «Но ведь это, должно быть, потребовало уймы денег!..» – удивился Александр Наумович. – «А какже… Без денег в Америке ничего не делается…» – «Откуда же они у тебя взялись?..» – «А вот уж это, брат, не по-американски… Здесь о таких вещах спрашивать не принято…» Александр Наумович прикусил язык, но вопрос остался… Впрочем, сейчас было не время об этом задумываться.

Дома их ждал приготовленный Нэнси обед. Сама она вела себя как ни в чем не бывало, о вчерашнем, да и то косвенно, напоминал только легкий, из какой-то воздушной ткани халатик в мелких переливчатых блестках, – о нем, прищелкнув языком, Фил сказал, что куплен он на Елисейских полях… Они выпили по бокалу привезенного оттуда же, с Елисейских полей, какого-то уксуснокислого вина, от которого, предчувствовал Александр Наумович, у него разыграется язва, но поскольку пили за здоровье присутствующего при этом Фреда, он не мог не выпить, и он выпил полный бокал, не морщась.

В это время по телевизору шла информационная программа, как обычно, в стремительном темпе, так что с трудом удавалось ухватить, на какую точку земного шара нацелен телеэкран, где именно люди стреляют, взрывают, жгут и давят танками друг друга, где, в какой части света рушатся дома, бегут санитары с носилками, кричат и плачут дети, сгребают в кучи свежие, залитые кровью трупы… То ли это Босния, то ли Африка, то ли Израиль, то ли Россия… Они ели, запивали вином, Фил и Нэнси наперебой рассказывали о Париже, о Лондоне, Фред, наевшись, растянулся на своем излюбленном месте – перед камином, и Фил, заметив, что Александр Наумович слишком пристально следит за экраном, плохо вникая в описание дорожных приключений, с досадой выключил телевизор, заметив, что все это не наши проблемы…

Александру Наумовичу это показалось обидным и несправедливым – возможно, под влиянием выпитого вина, но, возможно, вино было тут ни при чем.

– Отчего же – не наши… – возразил он. – Это как раз наши проблемы… Я об этом и книгу написал – «Все люди – братья».

– «Все люди…» – кто?.. – переспросил Фил.

– «…братья», – подсказал Александр Наумович. – «Все люди – братья», – повторил он. И принес, положил перед Филом голубую папку, распустив предварительно завязочки.

– «…и сестры», – сказала Нэнси, перегнувшись через стол и заглядывая в раскрытую папку. – Надо назвать: «Все люди – братья и сестры», ведь в Америке феминизация, так чтобы не говорили, что нас, женщин, дискриминируют…

– Никто ничего не станет говорить, потому что у книги нет издателя, – пробормотал Александр Наумович, не вступая в спор. И вздохнул.

– Нет издателя, дорогой мой, это еще полбеды, – полистав рукопись, произнес Фил. – У нее не было бы читателя… Кто и зачем стал бы это читать?.. – Он захлопнул папку и вложил в руки Александру Наумовичу.

Александр Наумович попытался ее завязать, но пальцы его дрожали, ленточки соскальзывали, не желая затягиваться в узелок.

– Разве не ясно, что происходит… Что творится в мире… – твердил он, ни к кому не обращаясь, и хотя разница между братьями была всего в три года, сейчас могло показаться, что разница между мгновенно осунувшимся, постаревшим Александром Наумовичем и вальяжно рассевшимся за столом Филом по крайней мере лет десять.

– Все так, – сказал Фил, – согласен… Однако что до всего – этого мне, тебе?.. У американцев есть мудрая пословица: «Делай только то, что в твоих силах, остальное предоставь господу богу…» – В таком случае на его долю придется слишком многое, – сказал Александр Наумович, затянув наконец тесемки.

24

Он улетел из Нью-Йорка на следующий день, так и не повидав ни Metropolitan museum, ни статуи Свободы, не поднявшись на Эмпайр-билдинг и, как ни странно, не жалея об этом. Он был сыт Нью-Йорком по горло. И когда знакомые впоследствии просили его рассказать о своих впечатлениях от «столицы мира», ему вспоминался котик Фред – и он предпочитал отмалчиваться. Кстати, утром в день отъезда он успел сходить в магазин, расположенный неподалеку, и купить там для кота ошейничек взамен прежнего, разрезанного при поступлении в Animal clinic. Александр Наумович сам надел на Фреда этот ошейничек – чрезвычайно элегантного вида, эластичный, с изящной застежкой – и они расстались друзьями, Фред благосклонно разрешил пожать ему на прощанье лапку, в Америке это называется – shake hands.

Последней ночью в Нью-Йорке Александру Наумовичу не спалось. Он вернулся мыслями к своей книге. Он и сам теперь начал кое в чем сомневаться. «Все люди – братья»… Все ли?.. Возможно, не стоит быть таким категоричным?..

Зато в самолете он, как всегда, заснул и проспал весь полет – около двух часов. И снилось ему, что все его друзья – и Регина, и Арон Львович, и Игорь Белоцерковский – все звонят и наперебой предлагают себя в спонсоры для издания его книги… Ему, разумеется, было это приятно, хотя удивляло: ведь он никого ни о чем подобном не просил… Сон был длинный, Александр Наумович проспал до самого Кливленда и ему не хотелось просыпаться.