Текст книги "Избранное"

За столом сидели хорошие люди. Не прохиндеи, не жулики, не махинаторы. Добросовестные, усердные трудяги, каждый – отличный специалист в своей области, как говорят теперь – профессионал. Кроме того, все были завзятые театралы, любители и знатоки живописи, литературы, бывали – нет, не по «служебным надобностям», а в турпоездках за собственный счет – за границей… Они знали русскую историю, русскую классику, искусство Серебряного века. Многие прожили всю жизнь в Казахстане и любили эту землю – ее горы и степи, ее добродушный, приветливый, отзывчивый на чужую боль народ. Французский импрессионизм, немецкий экспрессионизм, скандинавский авангард… Новгородская вечевая демократия и опричнина Ивана Грозного, реформы Александра II и творчество «мироискусников» – они могли рассуждать об этом с вечера до утра, и рассуждать не как-нибудь, а погружаясь в детали и тонкости… Все это было для них свое. И чужими были еврейская культура, еврейское искусство, еврейская история. Чужим был еврейский язык – что иврит, что идиш. Чуждо звучали еврейские имена. Более того: что-то удерживало их от того, чтобы ощутить свою причастность к еврейству, что-то властно отторгало от него…

16

Все та же наивность живет во мне и сейчас. И вот я думаю… А хорошо бы создать музей истории евреев России! Я вовсе не считаю, что это была бы только история погромов, хотя от них-то никуда не уйти… Главное в другом. Мои знакомые, с которыми мы горячились по поводу «Нашего современника», из прославленных еврейских имен, поднатужась, помимо Эйнштейна, Шагала и Эренбурга, могли перечислить еще пять или шесть, да и то не слишком уверенно («Фальк…» – «Да?.. Разве?.. Вот не думал!.. И Альберт Майкельсон?..» – «Быть не может!» – «Почему не может, если Модильяни…» – «Как, и Модильяни?..»), что же до еврейской истории, то ей предпочитали рыбу фиш и весело похрустывающую на зубах мацу. А здесь…

Здесь было бы рассказано о еврейских кварталах в Киеве времен Ярослава Мудрого и о еврейских купцах, торивших путь из Хазарии через Древнюю Русь в Западную Европу. И о враче-микробиологе Владимире Хавкине, который спас миллионы индийцев от чумы и холеры. И о лауреате Нобелевской премии Илье Мечникове. И о скульпторе Антокольском. И о разведчике полковнике Абеле, а также его коллеге Леопольде Треппере, «Большом шефе» легендарной «Красной капеллы». И об Исааке Левитане. И о Борисе Слуцком. И о Василии Гроссмане. И об Иосифе Бродском – почему бы нет?.. И о 16-й Литовской дивизии, в которой были подразделения, где команды отдавались на идише, поскольку они, эти подразделения, состояли сплошь из евреев, которых в дивизии насчитывалось 2970 человек. Половина дивизии полегла в сражении на Курской дуге… Можно было бы рассказать здесь и о братьях Рубинштейнах, из которых старший, Антон, признанный одним из величайших пианистов мира, автор оперы «Демон», в 1862 году основал в Петербурге первую русскую консерваторию, а четыре года спустя его брат Николай возглавил созданную им Московскую консерваторию. И если с помощью хорошо выполненных экспозиций раскрыть творческую историю театра Михоэлса и рассказать, скажем, об Эмиле Гилельсе и Давиде Ойстрахе, о Майе Плисецкой и Аркадии Райкине, об Исааке Дунаевском и Леониде Утесове, о Михаиле Ромме и Анатолии Эфросе, и найти уголок для истории шахмат, а в нем – место, по крайней мере, для Михаила Ботвинника и Михаила Таля, то, думается мне, с одной стороны, поубавилось бы евреев с комплексом «третьесортности», а с другой – поубавилось бы и (разумеется, среди не отравленных вконец ядом ненависти) антисемитов. Правда, тут же и возник бы вопрос: а Осип Мандельштам? А Борис Пастернак? А Самуил Маршак? А тот же Аркадий Райкин, к примеру, – это что же – еврейская культура? Да что тут еврейского? Русская, русская – с ног до головы!.. Что же, вопрос не так-то прост. Но, во-первых, само его наличие говорит о переплетении и со-творчестве культур, об их слиянии, о процессах, которые происходят в мире и, как видим, порою дают неплохие результаты… А во-вторых, если спор примет уж очень принципиальные и обидные для кого-либо формы, то что ж… Среди наших предков (да будет позволительно и нам ссылаться на своих предков) имеется царь Соломон, который, согласно притче, судил двух женщин, претендующих на одного ребенка – и все помнят, чем закончился спор… Еврейскому народу, как той матери из библейской притчи, не впервой уступать другим своих сыновей и дочерей… Это как в старом анекдоте хрущевской поры: чья бы команда ни проиграла – выиграет дружба…

17

Ну, ладно – музей – музеем, дружба – прекрасная вещь, но требует взаимности, как любовь – партнерства… Пока же, как говаривал мудрый Самуил-Шмелке из Никольсбурга, начнем-ка лучше с себя…

Однажды, а если быть точным, то два года назад, чудесным летним алма-атинским вечером сидели мы с моим давним другом, поэтом-москвичом, в отведенном ему гостиничном номере и беседовали о близящемся погроме. Дневная жара отступила, с оснеженных, розовых до закатного солнца гор тянуло прохладой, фонтан под окнами гостиницы шумом и плеском напоминал о бешеных, прорезающих ущелья потоках, о живом бархате зеленых альпийских лугов, о тянь-шаньских, словно нежной изморозью покрытых елях. Словом, о жизни иной. Марк (звали его именно так, один из четырех евангелистов приходился ему тезкой) был растерян, хотя вообще-то я никогда не считал его человеком робкого десятка. В свое время он плавал на минном тральщике, вылавливал и подрывал оставленные войной гостинцы в наших северных водах, а шитую золотом форму капитана первого ранга лишь недавно повесил в домашний гардероб, чтобы надевать ее только в торжественных случаях, отправляясь на встречу с читателями… Так вот, он-то и был растерян, обескуражен: перед моим приходом он звонил домой и услышал от жены: ходят-бродят по Москве слухи, будто готовится погром… Говорят, в Малаховке что-то сожгли, кажется – синагогу. Да, вот еще: листовки бросают в почтовые ящики… Короче – ждут. И ей, Майе, с внуками на руках – дети куда-то уехали – тоже тревожно, так что лучше бы ему, Марку, поскорее вернуться…

Мы уже выпустили в пространство наполненное горной прохладой и фонтанным плеском изрядное количество соответственных военно-морских и сухопутно-гражданских выражений. У Марка все равно командировка кончалась, так что не в срочном его возвращении в Москву было дело. И не в погроме – мы оба в него не верили. Почему?.. Сам не знаю, да вот не верили – и все. Майя с маленькими внуками, по ночам одна в квартире, подозрительные звуки за окнами, дыхание спящих детей… Это ее беспокойство, тревога в голосе, увещевания, которые по телефонному проводу Марк посылал ей с расстояния в три тысячи километров. Вот что, пожалуй, было главным… Но если разобраться, не о Майе, доброй и милой жене Марка, мы тогда думали. Как же так – через сорок пять лет после конца войны с фашизмом, через три с половиной десятка лет после «дела врачей» – снова разговоры, слухи о погромах? И где – в Москве?.. Нет, в голове это не укладывалось. Ни у Марка, в его поэтической, порядком поседевшей голове, ни в моей – вполне прозаической, но тоже изрядно поседевшей.

А почему, собственно, не укладывалось? А Сумгаит в ней – укладывается? А Карабах? А наши события в декабре восемьдесят шестого?.. А «Память» – она укладывается? А Кунаев, а Кожинов – укладываются? А – зачем далеко ходить – вся эта история, из-за которой я ушел из редакции, – она укладывается?.. Многое, многое, оказалось, не укладывалось, не хотело укладываться в наших головах. И мы пили минералку (она еще имелась в свободной продаже) и пытались затолкать в свои головы весь этот страшный сумбур, эти вопросы без ответов, и – мало того – найти ответ… Найти ответ на вопрос: что в этой ситуации делать? Стенка на стенку?.. Так ведь это там – стенка, а у нас супротив нее – лбы, и только… Что же – заткнуть уши, закрыть глаза?.. Испытанный прием. Да и Бялика мы читали:

 
«…Ожгла их больно плеть —
Но с болью свыклися и сжилися с позором, —
Чресчур несчастные, чтоб их громить укором,
Чресчур погибшие, чтоб их еще жалеть…»
 

Что же делать? Как жить дальше?.. (Тогда еще невероятным казалось, что выход есть: взять и уехать…)

И Марк сказал (не только тогда, мне и теперь кажется, что его устами говорил, по крайней мере, его тезка-евангелист):

– Хорошо, – сказал он, прихлебнув минералки и затягиваясь сигаретой. – Хорошо, – сказал он, как всегда, слегка грассируя, отчего его вполне семитская физиономия сразу приобрела оттенок непереносимого для любого антисемита аристократизма. – Давай посмотрим на некоторые вещи (он снова вспомнил молодость и минный тральщик…) вот с какой стороны. Мы принадлежим к народу древнему, поднабравшемуся в различных переделках мудрости, почему в конечном счете ему и удалось выжить. И вот он смотрит на другие народы, которые молоды и по сути только начинают жить, все у них впереди… Он как на них смотрит? Ну, к примеру, как старик, попавший в уличную толчею: и тот его пнет, и этот заденет, один уязвит, другой оскорбит… А он все сносит. Не отвечает на толчок толчком, на оскорбление – оскорблением. И не потому, что слаб и стар, во всяком случае – не только потому… А потому, что – мудр и знает: все это молодость, да еще и недостаток приличного воспитания, это пройдет, взрослым всегда неловко и стыдно вспоминать многое из давнишних проделок…

– Значит смириться?..

– Можно сказать и так… А можно быть мудрым. К старости – все мудреют. А мы – старый народ, старый… И на своем веку испытали такое, что не дай бог другим…

– Вот, – сказал Марк и пожевал губами. Маленький, сухонький, в тот миг он и в самом деле выглядел старым-престарым стариком. – Не согласен?..

Я потом часто возвращался к его словам.

Ведь и правда, – думалось мне, – эти ребята в редакции… Ну, да, не такие уж они младенцы-несмышленыши, но что они знают, что знали в тот момент о еврействе, его истории, черте оседлости, погромах на Украине? Что знали из многого, что знал я? Как же мог я спорить с ними на равных? Они не ведали, что творили. Не знали… Так, может быть, мой долг заключался в том, чтобы они знали?.. («Но разве я не принес Антонову с десяток книг, чтобы он знал? И что же – это помогло?..» – возражал я себе, но мысли, получив толчок, уже катились, мчались дальше.) Они не зная, не ведая – причинили боль, сотворили зло, но разве ты сам свободен от подобного?..

Мне вспомнилось, как однажды мы прогуливались по улицам с человеком, которого я считал себе близким, которого много лет с редкостным удовольствием переводил. Кажется, мы и разговаривали в основном о предстоящем переводе: Мухтар М. дорожил каждым словом в своих вещах, и мне нравилось это, хотя порой и осложняло работу… Вдруг он спросил:

– Ну, и как тебе нравится наша «перестройка»?.. – И заглянул, приостановясь, мне в глаза своими внимательными, умными, сухо поблескивающими глазами…

Шла зима 1987 года, всего каких-нибудь два-три месяца назад на Новой площади («Площади Брежнева») перед ЦК происходило побоище, память о котором будет кровоточить годы и годы… Надо представить, как переживал все это Мухтар и на что надеялся, задавая свой вопрос!.. Но как я ответил?..

– Мне – нравится! – вот как я ответил Мухтару.

Я меньше всего думал при этом о Новой площади, о крови, пролившейся там. Я целиком сосредоточен был на своей книге, на романе «Лабиринт», пролежавшем у меня в столе два десятка лет и теперь получившем шанс выйти. Роман был связан с «делом врачей», перестройка вызволила его из темницы, в которой томился он с момента своего рождения в 1965 году.

В глазах у Мухтара вспыхнули враждебные огоньки. Вспыхнули и погасли. Мы продолжали говорить о переводе. Мухтар – человек восточной культуры, восточного такта, он умел себя держать. Только мгновенные искорки в его зрачках запомнились мне да туманная кисея, на миг задернувшая его лицо.

Но теперь, когда после того разговора минуло четыре года и я, с камнем на сердце, говорю: «Прости меня, Мухтар!..», простит ли он мне?.. Не знаю.

18

Так надо ли, есть ли у меня абсолютное право – винить другого – и в чем? Где граница между простой небрежностью, внутренней глухотой, тупостью, непониманием, отсутствием такта – и намеренным стремлением обидеть, оскорбить, унизить, спровоцировать на ответное ожесточение?.. Где граница, если так незаметно одно переходит в другое, и что за дело, каким намерением руководствуется наносящий удар? За ударом – боль! Только это, а в конце-то концов, и важно…

Такт… Не о нем ли говорил Марк, когда мы беседовали под плеск фонтанных струй о возможности еврейских погромов? Хотя смешно думать, что столь тонкие материи, как национальный такт, интересуют погромщиков… Но не о них речь! Мне кажется, всем нам его не хватает – и оттого множатся взаимные обиды, злоба, ненависть, ломающая судьбы, жизни… Такт… Что это такое? Врожденное чувство деликатности, осторожности, трезвый ли расчет: не толкай другого, не становись никому на ногу – рано или поздно сам нарвешься… Или такт – результат культуры, в том числе и такт в межнациональных отношениях?.. Такт и политика – можно ли провести границу между ними?..

Жена мне рассказывала, как ее дед – о нем, о дедушке Мотле, здесь уже говорилось – бывало спорил со своим зятем, человеком горячим, прошедшим Гражданскую войну с винтовкой в руках и твердившим с юношеским восторгом, что нужно, разумеется, «…до основанья, а затем…»

Так вот,

– Юзя, – говорил ему дедушка Мотл, для которого и гимназию, и Оксфорд, и философский факультет заменяла жизнь, часть ее он проработал упаковщиком на железнодорожной станции города Черкассы, – ты хочешь знать, Юзя, на кого вы похожи?.. – Дедушка Мотл и в старости любил пригубить рюмку-другую водки и закусить шматочком-другим сала, тогда он делался особенно разговорчив. – Так я тебе скажу, на кого вы похожи. Вы похожи на того человека, который забрался в чужую квартиру и начал переставлять мебель, не спросив хозяина… Ты понял меня, Юзя?

…Или такт – это сама горькая мудрость жизни?

19

Я думаю, тут бы самое время поговорить о типе «полезного еврея», который дедушка Мотл презирал так же, как и тип «переставляльщика мебели». Поговорить о том и другом нужно бы еще и потому, что две тысячи лет евреи не имели своей национальной «квартиры» и потому то прислуживали, то переставляли мебель в квартире, которую принимали за свою, а точнее – и за свою тоже…

Но что я прибавлю к тому, что известно каждому и без меня?..

Тем более что недавно я случайно обнаружил забытый листок с выписками из талмудического трактата «Авот», изданного, кстати, в городе Санкт-Петербурге в 1903 году, то есть как раз в год кишиневского погрома… Велик соблазн привести хотя бы некоторые из них, способные заинтересовать не одних лишь евреев…

ТАЛМУД АВОТ РАББИ НАФАНА В ОБЕИХ ВЕРСИЯХ С ПРИБАВЛЕНИЕМ ТРАКТАТА АВОТ

Критический перевод Н. Переферковича. СПб., 1903

Не будьте как рабы, служащие господину с мыслью получить паек, но будьте как рабы, служащие господину без мысли получить паек, – и будет страх божий на вас.

* * *

Люби работу, ненавидь господство и не ищи известности у властей.

* * *

Если я не для себя, кто за меня? Если я только для себя, зачем я? Если не теперь, то когда же?

* * *

На трех вещах держится мир: на истине, на правосудии и на мире.

* * *

Не суди ближнего твоего, пока не будешь в его положении… И там, где нет людей, старайся быть человеком.

* * *

Умножающий имущество умножает заботу.

* * *

…Он сказал им: пойдите посмотрите, каков добрый путь, которого человек должен держаться? Реб Элизер говорит: щедрость. Реб Иисус говорит: добрый товарищ. Реб Иоси говорит: добрый сосед. Реб Симон говорит: доброе сердце. Он сказал им: мне кажутся слова Элазара, сына Арахова правильнее ваших слов, ибо в его словах заключаются ваши слова.

* * *

Кто учен? Тот, кто учится у всякого. Кто силен? Тот, кто осилит свой иецер (дурные страсти), ибо сказано: «долготерпеливый лучше сильного, а владеющий собою лучше завоевателя города». Кто богат? Кто довольствуется своей долей. Кто в почете? Тот, кто почитает людей.

* * *

У кого добрых дел больше, нежели учености, у того ученость устойчива; у кого учености больше, нежели добрых дел, у того ученость неустойчива.

* * *

Кем довольны люди, тем доволен Бог, и кем люди недовольны, тем и Бог недоволен.

* * *

Будьте осторожны с властями, ибо они приближают человека только для собственной нужды: они принимают вид друзей, когда им это выгодно, но не заступаются за человека во время стеснения его.

* * *

Будьте осторожны в словах своих, ибо вы можете навлечь на себя изгнание и будете изгнаны в местность, имеющую дурную воду…

* * *

Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется, иначе увидит Господь, и не угодно будет это в очах его, и Он отвратит гнев свой.

20

В этом месте я должен перебить себя, вломиться, так сказать, в собственное повествование.

К тому времени, когда я закончил предшествующую главу, прошел ровно год после солнечного утра в Шереметьеве-2… Для меня этот год складывался из двух частей: из томительного ожидания вестей «оттуда» и писания этой книги. То и другое незаметно слилось в одно, и это «одно» называлось: жизнь…

Главным событием в нашей с женой жизни было известие, сообщенное нам по международному телефону за пятнадцать минут до наступления Нового (1990-го) года. Миша, наш зять, сказал, что нас не хотели заранее тревожить, но Сашеньке уже сделали операцию, длилась она десять часов и, несмотря на искусство хирурга и совершенство американской аппаратуры, проходила очень тяжело. Теперь опасность позади. Сейчас они оба рядом с Сашенькой, такие здесь порядки… Да, да, Мариша в госпитале, а он заехал домой кое-что захватить…

Надо ли говорить, что и для нас с женой, и для второй пары бабушек-дедушек это новогодие было счастливейшим в жизни?..

Дальше понадобилось немало времени, чтобы освоить новые, отдающие фантастикой понятия. США… Бостон… Еврейская община, полностью взявшая на себя расходы на операцию (порядка 40 000 долларов). О том, что для ребенка зарезервировано место в больнице (там называют: «госпиталь»), ребятам сообщили еще в Риме… И с первых же шагов по американской земле, то есть по дорожке аэропорта в Бостоне, где встречавшие держали в руках звездно-полосатые флажки («Нас встречали с американским флагом!» – сказано было по телефону), – приветливость, доброжелательность, непоказная забота… И первые фотографии «оттуда», на них Сашенька в ярких, веселых одежках, лишь явственней оттеняющих бледненькое, худенькое личико… И вот – наконец-то, наконец!.. – его вполне жизнерадостный, тоненький, рвущийся от напряжения голосишко: «А я уже хожу в детский сад!» Господи, до чего же он родной, этот голосишко, до чего близкий – и до чего далекий!.. У нас в Алма-Ате двенадцать дня – у них в Бостоне одиннадцать вечера, там двенадцать вечера – здесь одиннадцать утра… Все чудно, непривычно… Америка – и детсад… Община предлагает Сашке в будущем учиться в еврейской школе: помимо обычных предметов – Тора, история еврейского народа, иврит… Марина и Миша в скептическом недоумении: Тора и иврит для них примерно то же, что веды и санскрит… А для меня?.. «Да, да, – говорю я себе, – начни-ка с себя…» И дальше – дальше все вперемешку: письма от ребят – скандал в ЦДЛ («Сегодня с плакатами – завтра с автоматами!») – машинка – издательская верстка моей книги «Раскрепощение» – звонки: «Анам говорили, что вы уже уехали…» – письма от ребят, Сашкины каракули – беженцы в Москве, в постпредствах, на вокзалах – в Прибалтике демонтирован памятник Ленину – осквернены еврейские могилы в Молдавии – у нас в республике усиливается напряженность: дает себя знать закон о государственном языке, одни требуют передачи северных областей России, другие – преимуществ для коренного населения, машинка, машинка, машинка – письма, телефонные переговоры (много ли наговоришь, если минута – шесть рублей?..) – в Москве создан «Апрель» – и мы создаем свой, казахстанский, чтобы дать отпор переходящим в наступление сталинистам… А в прессе все яростней полемика, обнаженный антисемитизм «патриотов» – моя жена садится за статью против выступления Шафаревича в «Новом мире», мы оба стучим на машинках, она в своей комнате, я в своей, в магазинах пустеют полки, «визитки», талоны – из Алма-Аты растет поток уезжающих, в том числе и наших знакомых: родители едут, страшась за своих детей, не желая им жизни в постоянном унижении (в лучшем случае!), старики едут ради внуков, перерубая вросшие в эту жесткую, горькую, родную землю заскорузлые корни – «А вы что же?..» – «А мы – нет!..» – и нам не верят, – в газетах, в журналах – выступления москвичей, уже в ответ на погромно-расистское «письмо семидесяти четырех» – Юрия Щекочихина, Павла Гутионтова, неизвестного мне прежде Вячеслава Карпова в «Октябре», отважной, талантливейшей Натальи Ивановой в «Огоньке» – публикация еврейских поэтов в переводах Брюсова, Бунина, Вячеслава Иванова, Федора Сологуба с предисловием Сергея Аверинцева: «Я-то еще застал в мои школьные годы последних могикан старой русской интеллигенции. У этих русских стариков с избытком хватало своих обид, но они были чувствительны и к чужим. Они были так воспитаны. И потому мне трудно поверить, будто здесь что-то нуждается в разъяснениях. Когда бьют евреев, русские поэты откладывают свои дела и садятся переводить еврея. Проще – не бывает»…

В Москве гремят баталии – а у нас выходит роман Володи Берденникова «Время детских вопросов» – о шестидесятых, «наших шестидесятых», с нашими «детскими вопросами», на которые и повзрослев не в силах ответить, например: почему в настрадавшейся от фашизма стране вызревает новый фашизм?.. Выходят книги Мориса Симашко, Галины Васильевны Черноголовиной, Виктора Мироглова, Руфи Тамариной, Павла Косенко – раздавили наш клуб «Публицист», но мы существуем не в одиночку: почти все соклубники сорганизовались в «Апреле», руководит им Александр Лазаревич Жовтис… Но два события оттестняют для меня остальные: истерико-«патриотическая» массированная атака на «Октябрь» под флагом борьбы с «русофобией» – и сотни убитых, задушенных, утопленных, разрубленных на части, сожженных в кострах – в Оше, совсем недалеко от нас, в Киргизии…

В такое время единственное спасенье – работа, машинка, иногда выплеск в газетах, за это время их было три – о Пастернаке, о ситуации в республиканской литературной жизни и о том, что единственная гарантия демократии – демократия…

Работа, работа – и еще сознание, что Сашенька спасен. Представить только: десятичасовая операция на открытом сердце (сердечке!..) – какие же рубцы исполосовали, должно быть, его маленькую, с хрупкими ребрышками, в сиреневых прожилках грудь… Но звенит, серебрится в телефонной трубке его голос – и нет в нем той проклятой, невыносимой, той нарастающей, булькающей, хрипящей одышки, слыша которую становилось стыдно жить, стыдно дышать…

Во второй половине лета мне предлагают путевки в Дом творчества – снова Юрмала, снова Дубулты, светлый песок, сквозная, темная зелень сосен, легкое синее небо, недвижимо висящие над морем багряные облака, до самой полуночи полные негаснущего жара… В начале августа мы вылетаем. Семнадцатое – годовщину нашей разлуки с детьми – мы будем встречать там…

21

В дорогу – перелет Алма-Ата – Рига длится девять часов – я захватил ворох газет, среди них «Русский голос», издающийся в Нью-Йорке на русском языке. Мне принесли его перед самым вылетом. Естественно, все, связанное с Америкой, теперь и воспринималось мною по-особому.

Вот что я прочитал в этой газете (номер был относительно свежий – за 28 июня 1990 года).

На первой странице – «Российская хроника»:

«Нам пишут из Москвы: 6 июня 1990 г. в Москве (Тушинский р-н, ДК "Октябрь") состоялся вечер, организованный Народным Православным Движением России: "Всех, кому надоело многократно выслушивать известные факты о бедственном положении России, о геноциде русских, кто хочет заняться реальными делами, Народное Православное Движение приглашает на монархический вечер "БЕЛЫЕ ПЯТНА ИСТОРИИ, ГОД 1918-й". На вечере будет организовано распространение материалов Народного Православного Движения. Субъектам, исповедующим марксизм-ленинизм, демократизм, сионизм, плюрализм и прочим предателям нации и Отечества приходить не рекомендуется. Вечер состоится в ДК "Красный Октябрь" 6 июня 1990 года, начало вечера в 19 ч 30 мин» (из объявления).

На вечере присутствовало более 700 человек, были съемочные группы из зарубежных стран, много корреспондентов. Вечер открыл ведущий Александр Алексеевич Свешников, затем выступили: А. Кулаков, Смирнов-Осташвили, Р. Лобозова, дьякон А. Синяев… Лейтмотивом вечера был призыв прекратить выезд евреев из СССР, пока не будет установлена доля их причастности к геноциду русского народа.

В зале развевался черно-желто-белый флаг, на котором был изображен Георгий Победоносец, был установлен портрет убиенного императора и двуглавый орел. Вечер начался гимном «Боже, Царя храни». Милиция не вмешивалась, хотя повсюду можно было видеть милиционеров, вооруженных автоматами.

За порядком на вечере наблюдали молодые люди в черных рубашках с красной окантовкой и с черно-желто-белыми нарукавными повязками».

В следующей информации сообщалось, что 3 июня 1990 г. в селе Городок собралось «великое множество патриотов России», возложивших букеты цветов к памятнику Сергия Радонежского, и что при этом «никто не срывал стенд с вырезками статей из русских патриотических изданий, прикрепленных к ограде Преображенской церкви, на которой крупными буквами было написано: «А. ЯКОВЛЕВА – ИЗ ЦК КПСС В БНЕЙ-БРИТ».

Не знаю отчего, но читать все это было неловко, будто сам я и сочинил это, и напечатал. Неловко, стыдно… Сосед мой мирно подремывал с того времени, как самолет набрал высоту и привязные ремни расцепили свои металлические челюсти; жена, утомленная преддорожными сборами, борясь со сном, просматривала вполглаза какой-то простенький детектив… Кроме А. Яковлева в первой информации мне была известна единственная фамилия – Смирнова-Осташвили: этого типа, игравшего немалую роль в цедээловском скандале, даже московские следователи не сумели выгородить, несколько дней назад над ним начался судебный процесс…[19]19
  См. с. 399–400.


[Закрыть]

Что же дальше?.. О, дальше, на третьей странице, куда как знакомое имя: Солоухин! «Как я стал монархистом». Интервью… Так: «Читая Ленина… Расстрел царской семьи… Я считаю, что такую вещь русский народ вероятно никогда простить не сможет. Несмотря на христианство… Тем более что они не каются…» Кто эти «они»? Впрочем, когда об этом говорит Солоухин – понятно, кого имеет он в виду… «Они призывают нас к покаянию…»

Кстати, о покаянии. Хорошо запомнилось мне, как год три-четыре назад (как летит время!) тот же Солоухин читал по телевидению стихи Пастернака. Мастерски читал, упоенно-проникновенно… Потом выяснилось вдруг, что среди выступавших за исключение Пастернака из Союза писателей (история с Нобелевской премией) был и он, Солоухин… Ну ладно: с одной стороны, молодость, с другой – служба в охране Кремля, гипнотическое, наподобие остаточной радиации, воздействие Сталина, которого не раз, должно быть, видел он перед собой и «ел глазами», восторженно умилялся всем, вплоть до мелких рябинок-оспинок на лице… Кто не умилялся, в те-то годы! Опять же – «начну с себя»… Но когда Солоухину об этом напомнили, и напомнили публично – смутился он? Устыдился? Раскаялся в давнем грехе?.. Да ничуть не бывало! Стал в ответ корить других!..

Итак, «они нас призывают к покаянию… Так покайтесь вы сначала!» – Тут уже что-то новенькое… Кто и в чем должен каяться? Вот кто: Юрий Трифонов (покойный!), Юлиан Семенов, Василий Аксенов, Булат Окуджава… В чем же?.. В том, что их родители участвовали в революции, совершали, по мнению Солоухина, преступные деяния: на совести матери Юрия Трифонова «сотни, тысячи уничтоженных людей русских» и т. д. Итак, новый вид покаяния: за родительские грехи… Я уж не говорю, что грехи эти следовало сначала доказать… Да что там: «Вот Вася Аксенов встал бы и сказал: "Мне стыдно за отца моего, я приношу покаяние…" Ну вот Булат встал бы и сказал: "Да, мой отец был крупным советским деятелем, я прошу за него прощение…"»

Этот, с рябинками, привычно лицемеря, в тон евангельским заповедям объявил: «Дети за родителей не отвечают!..» Далеко же вперед ушли его ученики!..

Дальше: «Белая гвардия не сумела спасти Россию, но честь России она спасла». Вопрос: «Как вы оцениваете попытки Белой гвардии продолжить эту борьбу во Второй мировой войне?» —…«Они же боролись с большевиками, с советской властью. Нормальный шаг…» – Генерал Деникин, выходит, был куда патриотичней: заявив, что солидарен не с Германией, а с Россией, и призвал русскую эмиграцию оказать отечеству всемерную поддержку… Вспоминается и княжна Оболенская, сражавшаяся на стороне французских маки и зверски замученная гитлеровцами, вспоминается Кузьмина-Караваева – мать Мария… Для Солоухина «нормален» другой шаг, другой путь – с ними ему не по пути…

С кем же еще ему по пути?.. «Отрицательно отношусь к отрицанию "Памяти". Они еще ничего не успели сделать (Интересно, что именно они «еще не успели сделать?..» – Ю. Г.), а их уже почему-то весь мир на всех перекрестках планеты клеймит и клянет». Далее – все знакомое: «У нас в стране государственного антисемитизма нет и быть не может, потому что в одной Москве живет два с половиной миллиона евреев, а у нас в писательской организации их процентов 80 или больше… Какой антисемитизм может быть? Нету. Однако по мере того как раскрывается правда об Октябрьской революции, невольно у отдельных людей и широких масс начинает возникать вопрос. То есть даже не вопрос, а они видят, кто это сделал, и возникает отношение, некое, так сказать, отрицательное. Когда люди узнают, что в первом советском правительстве вообще практически не было русских[20]20
  См. с. 392–394.


[Закрыть], когда они узнают, что ГПУ, ЧК, все чоновские войска были составлены из интернационала – будем мягко так выражаться, – то к этому интернационалу начинает возникать определенное отношение в широких массах. Что с этим можно поделать?..»

Вот именно, – думаю я, – что с этим можно поделать? Что? Если – «широкие массы»?.. – Девять часов – немалый срок… Я успеваю передохнуть прежде, чем продолжить чтение. Успеваю обглодать куриное крылышко, принесенное стюардессой, и выйти, подышать холодным, полынным, веющим из степи воздухом в Караганде, и потолкаться в переполненном, безалаберном уфимском аэропорту, и снова забраться в кресло, защелкнуть и расщелкнуть ременной замок, пробежать две-три другие газеты – и напоследок вытянуть из-под них «Русский голос»…