Текст книги "Дневники"

Мне это кажется нереальным. Ничего этого, думаю, не будет. Причин много, почему не будет, а главная причина (даже упраздняющая перечисление других) – это что рабочие думский блок поддерживать не будут.

Если это глупо, то в политической глупости этой повинны не рабочие. Повинны «реальные» политики, сам думский блок. Наши «парламентарии» не только не хотят никакой «поддержки» от рабочих, они ее боятся как огня; самый слух об этом считают порочащим их «добрые имена». Кто-то где-то обмолвился, что в рабочих кругах опираются на какие-то слова или чуть ли не на письмо Милюкова. Боже, как он тщательно отбояривался, как внушительно заявлял протесты. Это было похоже не на одно отгораживание, а почти на «гонение» левых и низов.

На днях у нас был Керенский и возмущенно рассказывал недавнюю историю ареста рабочих из военно-промышленного комитета и поведение, всю позицию Милюкова при этом случае. Керенский кипятился, из себя выходил, – а я только пожимала плечами. Ничего нового. Милюков и его блок верны себе. Были слепы и пребывают в слепоте (хотя говорят, что видят, значит, «грех остается на них»).

Керенский непоседлив и нетерпелив, как всегда. Но он прав сейчас глубоко, даже в нетерпении и возмущении своем. Провожая его, в передней, я спросила (после операции мы еще не видались):

– Ну, как же вы теперь себя чувствуете?

– Я? Что ж, физически – да, лучше чем прежде, а так… лучше не говорить.

Махнул рукой с таким отчаянием, что я вдруг вспомнила один из его давнишних телефонов: «А теперь будет то, что начинается с а…»

А рабочие все же не пойдут 14-го поддерживать Думу.

Следовало бы подвести счеты сегодняшнего дня, самые грубые, – но разве кратко. Ведь все то же повторять, все то же.

Партия государственная, либерально-парламентарная, вся ее работа и «правый» думский блок – остались бесплодными абсолютно. Напротив, если правительственный курс изменился, – то в сторону горшей реакции. Формула Чхенкели, за которую два года тому назад, даже у нас, в 4-х стенах, несчастные «либералы» клеймили этого левого депутата (лично ничем не замечательного) «пораженцем», а «либерало-христиане» – дураком и монофизитом, – эта формула давно принята словесно тем же Милюковым: «С этим правительством Россия не может дальше вести войну, не может дать ей хорошее окончание». Принята, признана – и больше ничего. От выводов отворачиваются. Дошло до того, что наша союзница Англия позволяет себе теперь говорить то же: «С этим правительством Россия…» и т. д.

Англия глубоко равнодушна к нам, еще бы! Но о войне-то она ведь очень заботится. Кое-что понимает.

Во вторник откроется Дума. Положение ее унизительно и безвыходно. При любом поведении (в рамках либерального блока) ее достоинство опять ущербится. Минимум не достигнут; а ради него было пожертвовано решительно всем. Даже не приблизились к минимуму, а для него не побоялись вырыть пропасть между умеренными государственными политиками и революционной интеллигенцией, вместе со смутными русскими революционными низами (всех последних я, для краткости, и беру под один знак «левых элементов»).

Эти левые, от которых блок не уставал публично отрекаться, готовят свои выпады, своими средствами. (Что же им делать, одним? Ничего не делать?) А эти средства сегодня, для сегодняшнего часа не полезны, а вредны.

Да в свое время отметится – что бы ни свершилось далее – это «безумство мудрых», это упорство отталкивания, это «гонение» – как большая политическая ошибка.

Впрочем, ошибки и грехи не моя забота, и обвинять мне никого не дано. Записываю факты, каковыми они рисуются с точки зрения здравого смысла и практической логики. Кладу запись «в бутылку». Ни для чьих сегодняшних ушей она не нужна.

Слова и смысл их – все утратило значение. Люди закрутились в петлю. А если?..

Нет. Хорошо бы ослепнуть и оглохнуть. Даже без «бутылки», даже не интересоваться. Писать стихи «о вечности и красоте» (ах, если б я могла!), перестать быть «человеком».

Хорошие стихи – чем не позиция? Во всяком случае, моя теперешняя политическая позиция «здравого ума и твердой памяти» столь же фактически бездейственна (ведь она только моя и «в бутылке»), как и загадочная позиция «хороших стихов».

Если же писать – поменьше мнений. Поголее факты.

Меня жизнь оправдает.

22 февраля, среда

Слухи о готовящихся выступлениях так разрослись перед 14-м, что думцы-блокисты стали пускать контрслухи, будто выступления предполагаются провокаторские.

Тогда я позвонила к одному из «нереальных» политиков, т. е. к одному из левых интеллигентов. Правда, лично он звезд не хватает и в политике его, всяческой, я весьма сомневаюсь, – даже в правильной информации сомневаюсь, однако насчет «провокации» может знать.

Он ее отверг и был очень утвердителен насчет скорых возможностей: «Движение в прекрасных руках».

Между тем 14-го, как я предрекала, ровно ничего не случилось.

Вернее – случилось большое «Ничего». Протопопов делал вид, что беспокоится, наставил за воротами пулеметов (особенно около Думы, на путях к ней; мы, например, кругом в пулеметах), собрал преображенцев…

Но и в Думе было – Ничего. Министров ни малейших. Охота им туда ездить, только время тратить! Блокистам дан был, для точения зубов, один продовольственный Риттих, но он мудро завел шарманку на два часа, а потом блокисты скисли. «Он сорвал настроение Думы», – писали газеты.

Милюков попытался, но не смог. Повторение всем надоело. Кончил: «Хоть с этим правительством Россия не может победить, но мы должны вести ее к полной победе, и она победит» (?).

С тех пор, вот неделя, так и ползет: ни шатко ни валко. Голицын в Думу вовсе носа не показал и ни малейшей «декларацией» никого не удостоил.

Протопопов предпочитает ездить в Царское, говорить о божественном.

Белые места в газетах запрещены (нововведение), и речи думцев поэтому столь высоко обессмыслены, что даже Пуришкевич застонал: «Не печатайте меня вовсе!»

Говорил дельное Керенский, но такое дельное, что правительство затребовало его стенограмму. Дума прикрыла, не дала.

С хлебом, да и со всем остальным, у нас плохо.

А в общем – опять штиль. Даже слухи, после четырнадцатого, как-то внезапно и странно сгасли. Я слышала, однако, вскользь (не желая настаивать), будто все осталось, а 14 – го будто ничего не было, ибо «не желали связывать с Думой». Ага! Это похоже на правду. Если даже все остальное вздор, то вот это психологически верно.

Но констатирую полный внешний штиль всей недели. Опять притайно. Дышит ли тайной?

Может быть – да, может быть – нет. Мы так привыкли к вечному «нет», что не верим даже тому, что наверно знаем.

И раз делать ничего не можем – то боимся одинаково и «да», и «нет».

Я ведь знаю, что… будет. Но нет смелости желать, ибо… Впрочем, об этом слишком много сказано. Молчание.

Театры полны. На лекциях биток. У нас в Рел. – Фил. Обществе Андрей Белый читал дважды. Публичная лекция была ничего. А закрытое заседание довольно позорное: почти не могу видеть эту праздную толпу, жаждущую «антропософии». И лица с особенным выражением – я замечала его на лекциях-проповедях Штейнера: выражение удовлетворяемой похоти.

Особенно же противен был, вне программы, неожиданно прочтенный патриото-русопятский «псалом» Клюева. Клюев – поэт в армяке (не без таланта), давно путавшийся с Блоком, потом валандавшийся даже в кабаре «Бродячей собаки» (там он ходил в пиджачной паре), но с войны особенно вверзившийся в «пейзанизм». Жирная, лоснящаяся физиономия. Рот круглый, трубкой. Хлыст. За ним ходит «архангел» в валенках[27]27
  Речь о Сергее Есенине.


[Закрыть].

Бедная Россия. Да опомнись же!

23 февраля, четверг

Сегодня беспорядки. Никто, конечно, в точности ничего не знает. Общая версия, что началось в Выборгской, из-за хлеба. Кое-где остановили трамваи (и разбили). Будто бы убили пристава. Будто бы пошли на Шпалерную, высадили ворота (сняли с петель) и остановили завод. А потом пошли покорно, куда надо, под конвоем городовых, – все «будто бы».

Опять кадетская версия о провокации, – что все вызвано «провокационно», что нарочно, мол, спрятали хлеб (ведь остановили железнодорожное движение?), чтобы «голодные бунты» оправдали желанный правительству сепаратный мир.

Вот глупые и слепые выверты. Надо же такое придумать!

Боюсь, что дело гораздо проще. Так как (до сих пор) никакой картины организованного выступления не наблюдается, то очень похоже, что это обыкновенный голодный бунтик, какие случаются и в Германии. Правда, параллелей нельзя проводить, ибо здесь надо учитывать громадный факт саморазложения правительства. И вполне учесть его нельзя, с полной ясностью.

Как в воде, да еще мутной, мы глядим и не видим, в каком расстоянии мы от краха.

Он неизбежен. Не только избежать, но даже изменить его как-нибудь – мы уже не в состоянии (это-то теперь ясно). Воля спряталась в узкую область просто желаний. И я не хочу высказывать желания. Не нужно. Там борются инстинкты и малодушие, страх и надежда, там тоже нет ничего ясного.

Если завтра все успокоится и опять мы затерпим – по-русски тупо, бездумно и молча, – это ровно ничего не изменит в будущем. Без достоинства бунтовали – без достоинства покоримся.

Ну а если без достоинства – не покоримся? Это лучше? Это хуже?

Какая мука. Молчу. Молчу.

Думаю о войне. Гляжу в ее сторону. Вижу: коллективная усталость от бессмыслия и ужаса овладевает человечеством. Война верно выедает внутренности человека. Она почти гальванизированная плоть, тело, мясо – дерущееся.

Царь уехал на фронт. Лафа теперь в Царском Г-ке «пресекать». Хотя они «пресекать» будут так же бессильно, как мы бессильно будем бунтовать. Какое из двух бессилий победит?

Бедная земля моя. Очнись!

24 февраля, пятница

Беспорядки продолжаются. Но довольно, пока, невинные (?). По Невскому разъезжают молоденькие казаки (новые, без казачьих традиций), гонят толпу на тротуары, случайно подмяли бабу, военную сборщицу, и сами смутились.

Толпа – мальчишки и барышни.

Впрочем, на самом Невском рабочие останавливают трамваи, отнимая ключи.

Трамваи почти нигде не ходят, особенно на окраинах, откуда попасть к нам совсем нельзя. Разве пешком. А морозно и ветрено. Днем было солнце, и это придавало веселость (зловещую) невским демонстрациям.

Министры целый день сидят и совещаются. Пусть совещаются. Царь уже обратно скачет, но не из-за демонстраций, а потому, что у Алексея сделалась корь.

Анекдотично. Французы ничего не понимают. Да и кто поймет? Только мы одни. Отец и помазанник. Благодать выше законов. На что они при благодати!

Но не смеюсь. Пусть чужие…

Был мсье Пети, рассказывал о конференции. Он получил телеграмму от Albert Thomas – «Soyez interpret aupres de Mr. Doumergue»[28]28
  Будьте переводчиком мсье Думергу (фр.).


[Закрыть]. Понял смысл. Думерг с ним не расставался и сразу по приезде сказал, что хочет видеть крупных политических деятелей. В тот день, в вестибюле Европейской гостиницы, Палеолог отозвал Пети в сторону и сообщил, что ввиду желания Думерга видеть Гучкова, Милюкова etc. он их всех приглашает в посольство завтракать. Завтрак состоялся. Был и Поливанов. Беседа была откровенная.

(Я вставляю: совсем как «во всех Европах». И послы, и «крупные политические деятели»… Ну, послам и Бог велел не понимать, что они не в Европах, а эти-то! Наши-то! Доморощенные-то слепцы! Туда же не понимают ничего!)

Продолжаю рассказ Пети: «Во время поездки в Москву Пети сопровождал Думерга. Из официальных переводчиков были два офицера Генерального штаба, Муханов и Солдатенков. Думерг их стеснялся и уверял, что шпионы. В Москве Думерг беседовал у себя, отдельно, с кн. Львовым и Челноковым. Львов произвел на него сильное впечатление. Любопытно, что во время беседы в номер вошел, не постучавшись, Муханов. Извинился и вышел. Потом и во время беседы Челнокова с Мильераном то же произошло, тоже вошел – не Муханов, а Солдатенков».

Интересен инцидент в Купеческой управе. Было много гостей, между прочим, Шебеко. Булочкин сказал официальную речь. Думерг (ничего не понял) отвечал. Этим должно было кончиться. Но через толпу пробрался Рябушинский, вынул из кармана записку и хорошо прочел резкую французскую речь. Нация во вражде с правительством, правительство мешает нации работать и т. д. И что заем не имеет успеха.

Думерг «выглядел немного рассеянным», а Шебеко страшно злился. Тотчас по всем редакциям телефон, чтоб не только не печатать речи Рябушинского, но даже не упоминать его фамилии. Думерг не знал, кто Рябушинский, и очень удивился, что это «член Государственного совета и архимиллионер». Уехала делегация через Колу.

После этой длинной записи о старых уже делах (но как характерно!) возвращаюсь к сегодняшнему дню.

Утром говорили, что путиловцы стали на работу, но затем выяснилось, что нет. Еду по Сергиевской, солнечно, морозно. Вдали крики небольших кучек манифестантов. То там, то здесь.

Спрашиваю извозчика:

– А что они кричат?

– Кто их знает. Кто что попало, то и кричит.

– А ты слышал?

– Мне что. Кричат и кричат. Все разное. И не поймешь их.

Бедная Россия. Откроешь ли глаза?

25 февраля, суббота

Однако дела не утихают, а как будто разгораются. Медленно, но упорно. (Никакого систематического плана не видно до сих пор; если есть что-нибудь – то небольшое, и очень внутри.)

Трамваи остановились по всему городу. На Знаменской площади был митинг (мальчишки сидели, как воробьи, на памятнике Александру III). У здания Городской Думы была первая стрельба – стреляли драгуны.

Правительство, по настоянию Родзянки, согласилось передать продовольственное дело городскому управлению. Как всегда – это поздно. Риттих клялся Думе, что в хлебе недостатка нет. Возможно, что и правда. Но даже если… то, конечно, и это «поздно». Хлеб незаметно забывается, забылся, как случайность.

Все-таки я еще не знаю, чем и как может это (хорошо) окончиться. Ведь 1905–1906 год пережили, когда сомнения не было, что не только хорошо кончится, но уж кончилось. И вот…

Но не забуду: теперь все другое. Теперь безмернее все, ибо война безмерна.

Карташёв упорно стоит на том, что это «балет», – и студенты, и красные флаги, и военные грузовики, медленно двигающиеся по Невскому за толпой (нет проезда), в странном положении конвоирующих эти красные флаги. Если балет… какой горький, зловещий балет! Или…

Завтра предрекают решительный день (воскресный). Не начали бы стрелять вовсю. А тогда… это тебе не Германия, и уж выйдет не «бабий» бунт. Но я боюсь говорить. Помолчим.

Интересно, что правительство не проявляет явных признаков жизни. Где оно и кто, собственно, распоряжается – не понять. Это ново. Нет никакого прежнего Трепова – «патронов на толпу не жалеть». Премьер (я даже не сразу вспоминаю, кто у нас) точно умер у себя на квартире. Протопопов тоже адски пришипился. Кто-то, где-то, что-то будто приказывает. Хабалов? И не Хабалов. Душит чей-то гигантский труп. И только. Странное ощущение.

Дума – «заняла революционную позицию»… как вагон трамвая ее занимает, когда поставлен поперек рельс. Не более. У интеллигентов либерального толка вообще сейчас ни малейшей связи с движением. Не знаю, есть ли реальная и у других (сомневаюсь), но у либерало-оппозиционистов нет связи даже созерцательно-сочувственной. Они шипят: какие безумцы! Нужно с армией! Надо подождать! Теперь все для войны! Пораженцы!

Никто их не слышит. Бесплодно охрипли в Думе. И с каждым нарастающим мгновением они как будто все меньше делаются нужны. («Как будто!» А ведь они нужны!)

Если совершится… пусть не в этот, в двадцатый раз, – опоздавшим либералам солоно будет это сознание. Неужели так никогда и не поймут они свою ответственность за настоящее и… будущие минуты?

В наших краях спокойно. Наискосок казармы, сзади казармы, напротив инвалиды. Поперек улицы шагает часовой.

Вместо Беляева назначен генерал Маниковский.

26 февраля, воскресенье

День чрезвычайно резкий. Газеты совсем не вышли. Даже «Новое время» (сняли наборщиков). Только «Земщина» и «Христианское чтение» (трогательная солидарность!).

Вчера было заседание Городской Думы. Длилось до 3 часов ночи. Председательствовал Базунов. Превратилось в широкое политическое заседание при участии рабочих (от кооперативов), попечительств и депутатов. Говорил и Керенский. Постановлено было много всяких хороших вещей.

Сегодня с утра вывешено объявление Хабалова, что «беспорядки будут подавляться вооруженной силой». На объявление никто не смотрит. Взглянут – и мимо. У лавок стоят молчаливые хвосты. Морозно и светло. На ближайших улицах как будто даже тихо. Но Невский оцеплен. Появились «старые» казаки и стали с нагайками скакать вдоль тротуаров, хлеща женщин и студентов. (Это я видела также и здесь, на Сергиевской, своими глазами.)

На Знаменской площади казаки вчерашние – «новые» – защищали народ от полиции. Убили пристава, городовых оттеснили на Лиговку, а когда вернулись – их встретили криками: «Ура, товарищи-казаки!»

Не то сегодня. Часа в 3 была на Невском серьезная стрельба, раненых и убитых несли тут же в приемный покой под каланчу. Сидящие в Европейской гостинице заперты безвыходно и говорят нам оттуда, что стрельба длится часами. Настроение войск неопределенное. Есть, очевидно, стреляющие (драгуны), но есть и отказавшиеся. Вчера отказался Московский полк. Сегодня, к вечеру, имеем определенные сведения, что – не отказался, а возмутился – Павловский. Казармы оцеплены и все Марсово поле кругом. Говорят, убили командира и нескольких офицеров.

Сейчас в Думе идет сеньорен-конвент, на завтра назначено экстренное общее заседание.

Связь между революционным движением и Думой весьма неопределенна, не видна. «Интеллигенция» продолжает быть за бортом. Нет даже осведомления у них настоящего.

Идет где-то «совет рабочих депутатов» (1905 год?), вырабатываются будто бы лозунги… (Для новых не поздно ли схватились? Успеют ли? А старые, 12-летние, сгодятся ли?)

До сих пор не видно, как, чем это может кончиться. На красных флагах было пока старое «долой самодержавие» (это годится). Было, кажется, и «долой войну», но, к счастью, большого успеха не имело. Да, предоставленная себе, неорганизованная стихия ширится, и о войне, о том, что ведь война, – и здесь, и страшная, – забыли.

Это естественно. Это понятно, слишком понятно, после действий правительства и после лозунга думских и не думских интеллигентов-либералов: все для войны! Понятен этот перегиб, но ведь он – страшен!

Впрочем, теперь поздно думать. И все равно, если это лишь вспышка и будет подавлена (если!), – ничему не научатся либералы: им опять будет «рано» думать о революции.

Но я сознаюсь, что говорю о думском блоке недостаточно объективно. Я готова признать, что для «пропаганды» он имел свое значение. Только дела он никакого, даже своего прямого, не сделал. А в иные времена все дело в деле — исключительно.

Я готова признать, что даже теперь, даже в этот миг (если это миг предреволюционный) для «умеренных» наших деятелей – еще не поздно. Но данный миг последний. Они еще могут… нет, не верю, что могут, скажу могли бы, – кое-что спасти и кое-как спастись. Еще сегодня могли бы, завтра – поздно. Но ведь нужно рискнуть тотчас же, именно сегодня, признать этот миг предреволюционным наверняка. Ибо лишь с этим признанием они примут завтрашнюю революцию, пройдут сквозь нее, внесут в нее свой строгий дух.

Они не смогут, ибо в последний миг это еще труднее, чем раньше, когда они уже не смогли. Но я обязана констатировать, что еще не поздно. Без обвинений, с ужасом вижу я, что не смогут. Да и слишком трудно. А между тем оно не простится – кем-то, чем-то. Если б простилось! Но нет. Безголовая революция – отрубленная, мертвая голова.

Кто будет строить? Кто-нибудь. Какие-нибудь третьи. Но не сегодняшние Милюковы, и не сегодняшние под-Чхеидзе.

Бедная Россия. Незачем скрывать – есть в ней какой-то подлый слой. Вот те, страшные, наполняющие сегодня театры битком. Да, битком сидят на «Маскараде» в Императорском театре, пришли ведь отовсюду пешком (иных сообщений нет), любуются Юрьевым и постановкой Мейерхольда – один просцениум стоил 18 тысяч. А вдоль Невского стрекочут пулеметы. В это же самое время (знаю от очевидца) шальная пуля застигла студента, покупавшего билет у барышника. Историческая картина!

Все школы, гимназии, курсы – закрыты. Сияют одни театры и… костры расположившихся на улицах бивуаком войск. Закрыты и сады, где мирно гуляли дети: Летний и наш, Таврический. Из окон на Невском стреляют, а «публика» спешит в театр. Студент живот свой положил ради «искусства»…

Но не надо никого судить. Не судительное время – грозное. И что бы ни было дальше – радостное. Ни полкапли этой странной, внеразумной, живой радости не давала ни секунды война. Нет оправдания войне – для современного человеческого существа. Все в войне кричит для нас: «Назад!» Все в революционном движении: «Вперед!» Даже при внешних сближениях – вдруг, точно искра. Качественное различие. Качественное.

27 февраля, понедельник

12 ч. дня. Вчера вечером в заседании фракций говорили, что у правительства существует колебание между диктатурой Протопопова и министерством якобы «доверия» с генералом Алексеевым во главе. Но поздно ночью пришел указ о роспуске Думы до 1 апреля. Дума будто бы решила не расходиться. И, в самом деле, она, кажется, там сидит. Все прилегающие к нам улицы запружены солдатами, очевидно, присоединившимися к движению. Приходивший утром Н.Д.Соколов рассказывал, что вчера на Невском стреляла учебная команда павловцев, которых в это время заперли. Это ускорило восстание полка. Литовцы и волынцы решили присоединиться к павловцам.

1 ½ ч. дня. Идут по Сергиевской мимо наших окон вооруженные рабочие, солдаты, народ. Все автомобили останавливаются, солдаты высаживают едущих, стреляют в воздух, садятся и уезжают. Много автомобилей с красными флагами, заворачивающих к Думе.

2 ч. дня. Делегация от 25 тысяч восставших войск подошла к Думе, сняла охрану и заняла ее место.

Экстренное заседание Думы продолжается?

Мимо окон идет страшная толпа: солдаты без винтовок, рабочие с шашками, подростки и даже дети от 7–8 лет, со штыками, с кортиками. Сомнительны лишь артиллеристы и часть семеновцев. Но вся улица, каждая сияющая баба убеждена, что они пойдут «за народ».

3 ч. дня. Известия о телеграммах Родзянки к царю; первая – с мольбой о смене правительства, вторая – почти паническая – «последний час настал, династия в опасности»; и две его же телеграммы Брусилову и Рузскому с просьбой поддержать ходатайство у царя. Оба ответили – первый: «Исполнил свой долг перед царем и родиной», второй: «Телеграмму получил поручение исполнил».

4 часа. Стреляют – большею частью в воздух. Известия: раскрыты тюрьмы, заключенные освобождены. Кем? Толпы чаще всего – смешанные. Кое-где солдаты «снимали» рабочих (Орудийный завод) – рабочие высыпали на улицу. Из предварилки между прочим выпущен и Манасевич, его чуть ли не до дому проводили.

Взята Петропавловская крепость. Революционные войска сделали ее своей базой. Когда оттуда выпустили Хрусталева-Носаря (председатель сов. рабочих депутатов в 1905 г.), рабочие и солдаты встретили его восторженно. По рассказу Вани Пугачева на кухне (Ваня – старинный знакомый, молодой матрос):

«Он столько лет страдал за народ, так вот, недаром. (Мое примечание: Носарь эти десять лет провел в Париже, где вел себя сомнительно, вернулся только с полгода; по всем сведениям – сумасшедший…) Сейчас это его взяли и повезли в Думу. А он по дороге: постойте, говорит, товарищи, сначала идите в Окружной суд, сожгите их гадкие дела, там и мое есть. Они пошли, подожгли, и сейчас горит. Ну, привезли в Думу – к депутатам. Те сейчас согласились, пусть он какую хочет должность берет и министров выбирает. Стал он, значит, глава Совета рабочих депутатов. (Мое примечание: Ваня совсем не "серый" матрос, но какая каша, даже любопытно: "глава" Совета рабочих депутатов – "выбирает" министров и садится на любую "должность"…) Потом говорит: поедемте на Финляндский вокзал вызванные войска встречать, чтобы они сразу стали за народ… Ну, и уехали».

Окружной суд, действительно, горит. Разгромлено также Охранное отделение, и дела сожжены.

4 ½ часа. Стрельба продолжается, но вместе с тем о правительственных войсках ничего не слышно. Ганфман поехал в Думу на моторе, но «инсургенты» его высадили. В Думе идут жаркие прения. Умеренные хотят Временное правительство с популярным генералом «для избежания анархии», левые хотят Временное правительство из видных думцев и общественных деятелей.

Узнала, что Дума, получив приказ о роспуске, вовсе не решила «не расходиться», весьма заколебалась и даже начала было собираться восвояси; но ее почти механически задержали события – первые подошедшие войска из восставших, за которыми полились без перерыва и другие. Передают, что Родзянко ходит, растерянно ударяя себя руками: «Сделали меня революционером! Сделали!»

Беляев предложил ему сформировать кабинет, но Родзянко ответил: «Поздно».

5 часов. В Думе образовался Комитет «для водворения порядка и для сношения с учреждениями и лицами». Двенадцать: Родзянко, Коновалов, Дмитрюков, Керенский, Чхеидзе, Шульгин, Шидловский, Милюков, Караулов, Львов и Ржевский.

Комитет заседает перманентно. Тут же во дворце Таврическом (в какой зале – не знаю) заседает и Сов. раб. депутатов. В какой они связи с Комитетом – не выясняется определенно. Но там и представители кооперативов.

5 ½. Арестовали Щегловитова. Под революционной охраной привезли в Думу. Родзянко протестовал, но Керенский, под свою ответственность, посадил его в Министерский павильон и запер.

(Голицын известил Родзянку, что уходит, равно будто бы и другие министры, кроме Протопопова.)

Все ворота и подъезды велено держать открытыми. У нас на дворе солдаты искали двух городовых, живущих в доме. Но те переоделись и скрылись. Солдаты, кажется, были выпивши.

На улицах пулеметы и даже пушки – все забранные революционерами, ибо, повторяю, о правительственных войсках не слышно. А полиция скрылась.

Насчет других районов – слухи противоречивы: кто говорит, что довольно порядливо, другие – что были разгромы лавок.

6 часов. В восставших полках, в некоторых, убиты офицеры, командиры и генералы. Слух (непроверенный), что убит японский посланник, принятый за офицера. Насчет артиллеристов и семеновцев все так же неопределенно. На улицах ни одной лошади, ни в каком виде; только гудящие автомобили, похожие на дикобразов: торчат кругом щетиной блестящие иглы штыков.

7 часов. На Литейной, 46 хотят выпустить «Известия» от комитета журналистов, – там Земгор, союзы и т. д. «Известия» думцев, которые они уже начали было печатать в типографии «Нового времени», не вышли: явились вооруженные рабочие и заставили напечатать несколько революционных прокламаций «неприятного» тона, – по словам Волковысского (сотрудника московской газеты «Утро России»). Он же говорит, что «движение принимает стихийный характер». Родзянко и думцы теряют всякое влияние. Мало, мол, они нас предавали. Терпи да терпи, да сами разговоры разговаривали…

(Это похоже на правду. И эта возможность, конечно, самая ужасная. Да, неизъяснимо все страшно. Небывало страшно. То «необойдимое», что, зналось, все равно будет. И лик его закрыт. Что же? «Она» – или «Оно»?

9 часов. Есть тайные слухи, что министры засели в градоначальстве и совещаются под председательством Протопопова. Вызваны, кажется, войска из Петергофа. Будто бы начало сражения на Измайловском, но еще не проверено.

Воззвание от Совета раб. депутатов. Очень куцее и смутное. «Связывайтесь между собой… Выбирайте депутатов… Занимайте здания…» О связи своей с Думским комитетом – ни слова.

Все думают, что и с правительством еще предстоит бойня. Но странно, что оно так стерлось, точно провалилось. Если соберет какие-нибудь силы – не задумается начать расстрел Государственной Думы.

Вдоль Сергиевской уже смотрит пушка, но эта – революционная. (Ядра-то у всякой – те же.)

О назначении будто бы Алексеева – слух смолк. Говорят о приезде то Николая Николаевича, то Михаила Александровича, то еще кого-то.

(Опять где-то стрельба.)

11 час. веч. Вышли какие-то «Известия». Общее подтверждается. Это Комитет петербургских журналистов. Есть еще воззвание рабочих депутатов: «Граждане, кормите восставших солдат…»

О связи (?), об отношениях между Комитетом думским и С.Р.Д. ни тут ни там – ни слова.

12 час. У нас телефоны продолжаются, но верного ничего. От выводов и впечатлений хочется воздержаться. Одно только: сейчас Дума не во власти ли войск – солдат и рабочих? Уже не во власти ли?

28 февраля, вторник

Вчера не кончила и сегодня, очевидно, всего не напишу. Грозная, страшная сказка.

Н.Слонимский пришел (студент, в муз. команде преображенцев), принес листки. Рассказывал много интересного. Сам в экстазе, забыл весь свой индивидуализм.

«Известия» Сов. раб. депутатов: он заявляет, что заседает в Таврическом дворце, выбрал «районных комиссаров», призывает бороться «за полное устранение старого правительства и за созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, тайного…» и т. д.

Все это хорошо и решительно, а вот далее идут «воззвания», от которых так и ударило затхлостью, двенадцатилетнею давностью, точно эти бумажки с 1905 года пролежали в сыром подвале (так ведь оно и есть, а новеньких и не успели написать, да не хватит их, писак этих, одних, на новенькие).

Вот из «манифеста» С.Д.Р.П., Центрального комитета: «…Войти в сношения с пролетариатом воюющих стран против своих угнетателей и поработителей, царских правительств и капиталистических клик для немедленного прекращения человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам».

Да ведь это по тону и почти дословно – живая «Новая жизнь» «социал-демократа-большевика» Ленина пятых годов, где еще Минский, напрасно стараясь сделать свои «надстройки», получил арест и гибель эмиграции. И та же приподнятая тупость, и невежество, и непонимание момента, времени, истории.

Но… даже тут, – не говоря о других воззваниях и заявлениях Сов. раб. деп., с которыми уже по существу нельзя не соглашаться, – есть действенность, есть властность; и она – противопоставлена нежному безвластию думцев. Они сами не знают, чего желают, даже не знают, каких желаний пожелать. И как им быть, с царем? Без царя? Они только обходят осторожно все вопросы, все ответы. Стоит взглянуть на комитетские «Известия», на «Извещение», подписанное Родзянкой. Все это производит жалкое впечатление робости, растерянности, нерешительности.

Из-за каждой строчки несется знаменитый вопль Родзянки: «Сделали меня революционером! Сделали!»

Между тем ясно: если не будет сейчас власть – будет очень худо России. Очень худо. Но это какое-то проклятие, что они даже в совершившейся, помимо них, революции (и не оттого ли, что «помимо»?) не могут стать на мудрую, но революционную точку… состояния (точки «зрения» теперь мало).