Текст книги "Дневники"

Учесть последствия этого невозможно, однако в общих чертах они для нас, отсюда, очень ясны. Первый результат – усиление и укрепление красной армии. Ведь все, что получат большевики из Европы (причем глупой Европе они ничего не дадут – у них нет ничего), – все это пойдет комиссарам и красной армии. Ни одна кроха не достанется населению (да на что большевикам – население?). Пожалуй, красноармейцы будут спекулировать на излишках, – только.

Слабое место большевиков – возможность голодных бунтов в армии. Это будет устранено…

Пусть совершается несчастье: мне не жаль Англии; что же, если она сама будет вооружать и кормить противника?

Европа получит по делам своим.

Ленин живет в Кремле, в «Кавалерском доме» (бывшем прислужьем), в двух комнатках; рядом, в таких же, – Бонч. Между ними проломили дверь, т. е. просто дыру, какая еще там дверь. И кто удостаивается деловой аудиенции у Бонча, – видит и Ленина. Только что рассказывал такой удостоившийся после долгих церемоний: сидит Ленин с компрессом на горле, кислый; оттого ли, что горло болит, или от дел неприятных – неизвестно.

Главный Совдеп московский – в генерал-губернаторском доме, но приемная в швейцарской. Там стоит, на голом столе, бутылка, в бутылке свечка.

В Москве зимой не будет «ни одного полена, даже для Ленина», уверял нас один здешний «приспособившийся» еврей (не большевик), заведующий у них топливом.

Кстати, он же рассказал, что, живя вблизи Петропавловской крепости, слышит по ночам бесконечные расстрелы. «Мне кажется иногда, что я схожу с ума. И думаю: нет, уж лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».

Одинаково расстреливают и женщин.

Электричество – 4 часа в сутки, от 8—12 (т. е. 5–9 час. вечера). Ночи темные-темные.

Вчера (14 ст. ст.) была нежная осенняя погода. В саду пахло землей и тихой прудовой водой. Сегодня – дождь.

Ожидаются новые обыски. Вещевые, для армии. Обещают брать все, до занавесей и мебельной обивки включительно.

Сегодня (30 августа нового стиля) – теплый, влажный день. С утра часов до 2–3 – далекая канонада. Опять, вероятно, вялые английские шалости. Знакомо и видено! В московской газете довольно паническая статья «Теперь или никогда». Опять об «окровавленной морде» Антанты, собирающейся будто бы лезть на Петербург. Новых фактов – никаких. Букет старых.

Здешняя наша «Правда» – прорвалась правдой (это случается). Делаю вырезку с пометкой числа и года (30 августа 19 г. СПб.) и кладу в дневник. Пусть лежит на память.

Вот эта вырезка дословно, с орфографией:

Рабочая масса к большевизму относится несочувственно и когда приезжает оратор или созывается общее собрание, т.т. рабочие прячутся по углам и всячески отлынивают. Такое отношение очень прискорбно. Пора одуматься.

ЧЕРЕХОВИЧ

ОТДЕЛ НЕДВИЖИМЫХ ИМУЩЕСТВ

АЛЕКСАНДРО-НЕВСКОГО РАЙОНА

Настроение «пахнет белогвардейским духом». Из 150 служащих всего только 7 человек в коллективе (2 коммуниста, 3 кандидата и 2 сочувствующих). Все старания привлекать публику в нашу партию безрезультатны.

14 – я Государств, типография.

ПЕТРОГРАД.

Весьма характерный «прорыв». Достанется за него завтра кому следует. Бедный «Черехович» неизвестный. Угораздило его на такие откровенности пуститься.

Положим, это все знают, но писать об этом в большевицкой газете – непорядок. Ведь это же правда – а не «Правда».

Опять где-то стреляют, целыми днями. Должно быть, сами же большевики и куда-нибудь палят зря, с испугу. В газете статья «Совершим чудо!», т. е. «дадим отпор Антанте».

Прибыл «сам» Троцкий-Бронштейн. Много бытовых подробностей о грабежах, грязи и воровстве – но нет сил записывать.

В общем, несмотря на периодическую глухую орудийную стрельбу, – все то же, и вид города все тот же: по улицам, заросшим травой, в ямах, идут испитые люди с котомками и саквояжами, а иногда, клубясь вонючим синим дымом, протарахтит большевицкий автомобиль.

Нет, видно, ясны большевицкие небеса. Мария Федоровна (каботинка; «жена» Горького) не только перестала «заручаться», но даже внезапно сделалась уже не одним министром «всех театров», но также и министром «торговли и промышленности». Объявила сегодня об этом запросто И.И-чу. Положим, нехлопотно: «промышленности» никакой нет, а торгуют все чем ни попадя, и министру надо лишь этих всех «разгонять» (или хоть делать вид).

Будто бы арестовали в виде заложников Станиславского и Немировича. Маловероятно, хотя Лилина (жена Станиславского) и Качалов играют в Харькове и, говорят, очень радостно встретили Деникина. Были слухи, что Станиславский бывает в Кремле как придворный увеселитель нового самодержца – Ленина, однако и этому я не очень верю. Мы так мало знаем о Москве.

Из Москвы приехал наш «единственный» – X. Очень забавно рассказывал обо всем. (Станиславского выпустили.) Но вот прелесть – это наш интернациональный хлыщ – Луначарский. Живет он в сиянии славы и роскоши, эдаким неразвенчанным Хлестаковым. Занимает, благодаря физическому устранению конкурентов, место единственного и первого «писателя земли русской». Недаром «Фауста» написал. Гёте написал немецкого, старого, а Луначарский – русского, нового, и уж конечно лучшего, ибо «рабочего».

Официальное положение Луначарского дозволяет ему циркулярами призывать к себе уцелевших критиков, которым он жадно и долго читает свои поэмы. Притом безбоязненно: знает, что они, бедняги, словечка против не скажут – только и могут, что хвалить. Не очень-то накритикуешь, явившись на литературное чтение по приказу начальства. Будь газеты, Луначарский, верно, заказывал бы и статьи о себе.

До этого не доходили и писатели самые высокопоставленные вроде великого князя К.Р. (Константина Романова), уважая все-таки закон внутренний – литературной свободы. Но для Луначарского нет и этих законов. Да и в самом деле: он устал быть «вне» литературы. Большевицкие штыки позволяют ему если не быть, то казаться в самом сердце русской литературы. И он упустит такой случай?

Устроил себе «Дворец искусств». Новую свою «цыпочку», красивую Р., поставил… комиссаром над всеми цирками. Придумал это потому, что она вообще малограмотна, а любит только лошадей. (Старые жены министров большевицких чаще всего – отставлены. Даны им различные места, чтоб заняты были, а министры берут себе «цыпочек», которым уже дают места поближе и поважнее.)

У Луначарского, в бытность его в Петербурге, уже была местная «цыпочка», какая-то актриска из кафешантана. И вдруг (рассказывает X.) – является теперь в Москву – с ребеночком. Но министр искусств не потерялся, тотчас откупился, ассигновав ей из народных сумм полтора миллиона (по-царски, знай наших!) – «на детский театр».

Сегодня, 2 сентября нов. ст., во вторник, записываю прогноз Дмитрия, его «пророчества», притом с его согласия – так он в них уверен.

Никакого наступления ни со стороны англичан, ни с других сторон, Финляндии, Эстляндии и т. п. – не будет ни в ближайшие, ни в дальнейшие дни. Где-нибудь, кто-нибудь, возможно, еще постреляет, – но и только.

Определенного примирения с большевиками у Европы тоже не будет. Все останется приблизительно в таком же положении, как сейчас. Выдержит ли Европа строгую блокаду – неизвестно; будет, однако, еще пытаться.

Деникин обязательно провалится.

Затем Дмитрий дальше пророчествует, уже о будущем годе, после этой зимы, в продолжении которой большевики сильно укрепятся… но я пока этого не записываю, лучше потом.

Дмитрий почему-то объявил, что «вот этот вторник был решающим». (Уж не Троцкий ли загипнотизировал его своими «красными башкирами»?)

Эти «пророчества» – в сущности, то, что мы все знаем, но не хотим знать, не должны и не можем говорить даже себе… если не хотим сейчас же умереть. Физически нельзя продолжать эту жизнь без постоянной надежды. В нас говорит праведный инстинкт жизни, когда мы стараемся не терять надежду.

На Деникина, впрочем, никто почти не надеется, несмотря на его, казалось бы, колоссальные успехи, на все эти Харьковы, Орлы, на Мамонтова и т. д. Слишком мы здесь зрячи, слишком все знаем изнутри, чтобы не видеть, что ни к чему, кроме ухудшения нашего положения, не поведут наши «белые генералы», старые русские «остатки», – даже если они будут честно и определенно поддержаны Европой. А что у Европы нет прямой честности – мы видим.

Опять пачками аресты. Опять те же – Изгоев, Вера Глебовна и пр., самые бессмысленные. Плюс еще всякие англичане. Стрельбы нет.

Арестовали двух детей, 7 и 8 лет. Мать отправили на работы, отца неизвестно куда, а их, детей, в Гатчинский арестный приют. Это такая детская тюрьма, со всеми тюремными прелестями, «советские дети не для иностранцев», как мы говорим. Да, уж в этот приют «европейскую делегацию» не пустят (как, впрочем, и ни в какой другой приют, для этого есть один или два «образцовых», т. е. чисто декорационных).

Тетка арестованных детей (ее еще не арестовали) всюду ездит, хлопочет об освобождении – напрасно. Была в Гатчине, видела их там. Плачет: голодные, говорит, оборванные, во вшах.

Любопытная это вообще штука – «красные дети». Большевики вовсю решили их для себя «использовать». Ни на что не налепили столь пышной вывески, как на несчастных совдепских детей. Нет таких громких слов, каких не произносили бы большевики тут, выхваляя себя. Мы-то знаем им цену и только тихо удивляемся, что есть в «Европах» дураки, которые им верят.

Бесплатное питание. Это матери, едва стоящие на ногах, должны водить детей в «общественные столовые», где дают ребенку тарелку воды, часто недокипяченной, с одиноко плавающим листом чего-то. Это посылаемые в школы «жмыхи», из-за которых дети дерутся, как звереныши.

Всеобщее бесплатное обучение. Приюты. Школы.

Много бы могла я тут рассказать, ибо имею ежедневную самую детальную информацию изнутри. Но я ограничусь выводом: это целое поколение русское, погибшее, духовно и телесно. Счастье для тех, кто не выживет…

Кстати, недавно Горький «лаял» в интимном кругу, что «черт знает, что в школах делается…». И действительно, средняя школа, преобразованная в одну «нормальную» советскую школу, т. е. заведение для обоих полов, сделалась странным заведением… Женские гимназии, институты соединили с кадетскими корпусами, туда же подбавили 14-15-летних мальцов прямо с улицы, всего повидавших… В гимназиях, по словам Горького тоже, есть уже беременные девочки 4-го класса… В «этом» красным детям дается полная «свобода». Но в остальном требуется самое строгое «коммунистическое» воспитание. Уже с девяти лет мальчика выпускают говорить на митингах, учат «агитации» и защите советской власти. (Очевидно, более способных подготавливают к действию в Чрезвычайке. Берут на обыски – это «практические» занятия.) Но довольно, довольно. Об этом будет время вспомнить…

Как это англичане терпят? Даже на них не похоже. Они как будто потеряли всякое понятие национальной чести. Вот: большевики забрали английское посольство, вещи присвоили, сидит там Горький в виде оценщика-старьевщика, записывает «приобретенное».

И все-таки англичанам верят. Сегодня упорные слухи, что англичане взяли Толбухинский маяк и тралят мины.

Как бы не так!

Киев взят почти наверно – по большевицким же газетам. Но какое это имеет значение?

Третий обыск, с Божьей помощью. Я уже писала, что если не гаснет вечером электричество, – значит, обыски в этом районе. В первую ночь, на 5 сентября, была, очевидно, проба. На 6-е, вечером, у нас сидел И.И. Около 12 часов – шум со двора. Пришли. И.И. скорее убежал туда.

Всю ночь ходили по квартирам, всю ночь с ними И.И. (Поразительно, в эту ночь почти все дома громадного района были обысканы. В одну ночь. По всей нашей улице, бесконечно длинной, – часовые.)

Я сидела до 4 часов ночи. Потом так устала, что легла, черт с ними, встану. На минуту уснула – явились.

Войдя в свою рабочую комнату, увидела субъекта, пыхающего махоркой и роющегося в ящиках с моими рукописями. Засунуть пакеты назад не может. Рвет.

– Дайте я вам помогу, – говорю я. – И лучше я сама вам все покажу. А то вы у меня все спутаете.

Махнул рукой:

– Тут все бумаги…

С ними, на этот раз, «барышня» в белой шляпке, негритянского типа. Она как-то стеснялась. И когда Дмитрий сказал: «Открыть вам этот ящик? Видите, это мои черновики…» – барышня-сыщица потянула сыщика-рабочего за рукав: «Не надо…»

– Да вы чего ищите? – спрашиваю.

Новый жандарм заученным тоном ответил:

– Денег. Антисоветской литературы. Оружия.

Вещей они пока не забирали. Говорят, теперь будет другая серия.

Странное чувство стыда, такое жгучее, – не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков с махоркой, с исканием «денег», беспомощных в своей подлости и презрительно жалких.

А рядом всякие бурные романтические истории (у сытых): Т. изгнал свою жену из «Всемирной литературы» (а также из своей квартиры). Она перекочевала к Горькому, который усыпал ее бриллиантами (? за что купила, за то и продаю, за точность не ручаюсь). И теперь лизуны вроде X.Y.Z. не знают, чью пятку лизать: Тихонова, отставной жены или Марии Федоровны.

Аресты и обыски.

Сегодня 8 сентября. Положение то же, что было и неделю тому назад, – если не хуже: слухи о «мирных переговорах» с Эстляндией и Финляндией. (Что это еще за новое, неслыханное, умопомешательство? Как будто большевики могут с кем-нибудь «договориться» и договор исполнять?)

С 10 сентября я считаю дело конченным – в смысле большевицкой зимы. Она делается фактом. Не представима она до такой степени, что самые трезвые люди все-таки еще цепляются за какие-то надежды.

Но зима эта – факт.

Всеобщая погоня за дровами, пайками, прошения о не-вселении в квартиры, извороты с фунтом керосина и т. д. Блок, говорят (лично я с ним не сообщаюсь), даже болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых «12». Ведь это же, по его поэме, 12 апостолов, и впереди них «в венке из роз идет Христос».

X. вывернулся. Получил вагон дров и устраивает с Горьким «Дом искусств».

Вот два писателя (первоклассные из непримиримых) в приемной комиссариата народного просвещения. Комиссар К. – любезен. Обещает: «Мы вам дадим дрова; кладбищенские; мы березы с могил вырубаем – хорошие березы». (А возможно, что и кресты, кстати, вырубят. Дерево даже суше, а на что же кресты?)

К И.И. тоже «вселяют». Ему надо защитить свой рентгеновский кабинет. Бросился он в новую «комиссию по вселению». Рассказывает: «Видал, кажется, Совдепы всякие, но таких архаровцев не видал. Всклокоченные, председатель с неизвестным акцентом, у одного на носу волчанка, баба в награбленной одежде… "Мы – шестерка", – а всех 12 сидят. Самого Кокко (начальник по вселению, национальность таинственна) – нету. "Что? Кабинет? Какой кабинет? Какой ученый? Что-то не слыхали. Книги пишете? А в «Правде» не пишете? Верно, с буржуями возитесь. Ничего, ничего. Вот мы вам пришлем товарищей исследовать, какой такой рентген, какой такой ученый"».

Бедный И.И. кубарем оттуда выкатился. Ждет теперь «товарищей» – исследователей.

Пусть убивают нас, губят Россию (и себя, в конечном счете) невежественные, непонимающие европейцы вроде англичан. Но как могут распоряжаться нами откормленные русские эмигранты, разные «представители» пустых мест, несуществующие «делегации» и т. д.? Когда к нам глухо доносятся голоса зарубежников, когда здешние наши палачи злорадно подхватывают эмигрантские свары и заявления – с одной стороны, всяких большевистствующих тупиц о невмешательстве, с другой, – безумные «непризнания независимости Финляндии» (??) каких-то самоявленных русских парижских «послов» – старорежимников, – мы здесь скрежещем зубами, сжимаем кулаки. О, если б не тряпка во рту, как мы крикнули бы им: «Что вы делаете, идиоты? Кто вам дал право распоряжаться нами и Россией? России нет сейчас, а поскольку есть она, мы Россия, мы, а не вы. Как вы смеете от лица неизвестной вам, забытой России, для вас уж наверно не существующей, – что-то «признавать», чего-то «не признавать», распоряжаться нашей судьбой, нашей жизнью, сами сидя в безопасности?»

Впрочем, все они были бы только смешны и глупы, если бы глупость не смешивалась с кровью. Кровавая глупость. Ладно, в свое время за нее ответят.

Отдельные русские голоса за рубежом, трезвые, – слабы и не имеют значения. Трезвы только недавно бежавшие. Они еще чувствуют Россию, реальное ее положение. А для тех – точно ничего не случилось. Не понимают, между прочим, что и все их партии — уже фикция, туман прошлого, что ничего этого уже нет безвозвратно.

А здесь… Эстляндия 15-го начинает «мирные переговоры», сегодня Чичерин предлагает их всем окраинам, с Финляндией во главе, конечно. Англия и «шалости» прекратила.

Не ясно ли, что после этого…

15 сентября, понедельник

Жду, что в вечерней ихней тряпке будет очередной клик об очередных победах и «устрашенной» Финляндии, склоняющейся к самоубийству (мирным переговорам). Ведь «мир» с большевиками – согласие на самоубийство или на разложение заживо.

24 сентября

Вчера объявление о 67 расстрелянных в Москве (профессора, общественные деятели, женщины). Сегодня о 29 – здесь. О мирных переговорах с Эстляндией, прерванных, но готовящихся будто бы возобновиться, – ничего не знаем, не понимаем, не можем – и нельзя – ничего себе представить. Деникин взял, после Киева, Курск. Троцкий гремит о победах. Ощущение тьмы и ямы. Тихого умопомешательства.

Масло подбирается уже к 1000 р. за фунт. Остальное соответственно. У нас нет более ничего. Да и нигде ничего. И.И. уже «продался» тоже Гржебину – писать брошюры. Недавно такая была картина: у меня сидела торговка, скупающая за гроши нашу одежду. И.И. прислал сверху, с сестрой, свои туфли старые, галстуки, еще что-то, чуть не пиджак последний. А в это же время к нему, И.И., приехал Горький (пользоваться рентгеном И.И.). Вызывал кстати фактора своего, Гржебина (он в нашем доме живет). Тот прибежал. Принес каких-то китайских божков и акварельный альбом – достал по поручению. Горький купил за 10 тысяч. Эта сделка наверху, в квартире И.И., была удачнее нижней: вещи И.И., которые он послал продавать, – погибли у торговки вместе с моими. Торговка ведь берет без денег. А когда через несколько дней И.И. послал сестру к ней за деньгами, – там оказалась засада, торговки нет, вещей нет, чуть и сестру не арестовали.

Опять выключили телефоны. Через 2 дня пробую – снова звонят. Постановили закрыть все заводы. Аптеки пусты. Ни одного лекарства.

(Какой шум у меня в голове. Странное состояние. Физическое или нравственное – не могу понять. Петр Верховенский у Достоевского – как верно о «равенстве и рабстве». И смерть. Да именно – механика смерти.)

Говорят (в ихней газете), что умер Леонид Андреев, у себя в Финляндии. Он не испытал нашего. Но он понимал правду. За это ему вечное уважение.

X. и Горький остались. Процветают.

В литературную столовую пришла барышня. Спрашивает у заведующей: не здесь ли Дейч (старик, плехановец)? Та говорит: его еще нету. Барышня просит указать его, когда придет; мне, мол, его очень нужно. И ждет.

Когда старец приплелся (он едва ходит) – заведующая указывает: вот он. Барышня к нему – ордер: вы арестованы. Все растерялись. Старик просит, чтобы ему хоть пообедать дали. Барышня любезно соглашается…

Из объяснений в газете, за что расстреляны: «…Чеховской, б. дворянин, поляк, был против коммунистов, угрожал последним отплатить, когда придут белые…» № его 28.

Холодно, сыро. У нас пока ни полена, только утром в кухню.

Лианозово-Маргульевское правительство, «Северо-Западное», – полная загадка. Большевики издеваются, ликуют. К чему эта жалкая ерунда?

Большевицкие деньги почти не ходят вне городской черты. Скоро и здесь превратятся в грязную бумагу. Чистая стоит дороже.

Небывалый абсурд происходящего. Такой, что никакая человечность с ним не справляется. Никакое воображение.

11 октября

После нашей недавней личной неудачи (мы пытались организовать побег на Режицу – Ригу) писать психологически невозможно; да и просто нечего. Исчезло ощущение связи событий среди этой трагической нелепости. Большевицкие деньги падают с головокружительной быстротой, их отвергают даже в пригородах. Здесь – черный хлеб с соломой уже 180–200 р. фунт. Молоко давно 50 р. кружка (по случаю). Или больше? Не уловишь, цены растут буквально всякий час. Да и нет ничего.

Когда «их» в Москве взорвало (очень ловкий был взрыв, хотя по последствиям незначительный, убило всего несколько не главных да оглушило Нахамкиса) – мы думали, начнется кубический террор; но они как-то струсили и сверх своих обычных расстрелов не забуйствовали. Мы так давно живем среди потока слов (официальных) – «раздавить», «додушить», «истребить», «разнести», «уничтожить», «залить кровью», «заколотить в могилу» и т. д. и т. д., что каждодневное печатное повторение непечатной ругани – уже не действует, кажется старческим шамканьем. Теперь заклинанья «додавить» и «разгромить» направлены на Деникина, ибо он после Курска взял Воронеж (и Орел – по слухам).

Абсурдно-преступное поведение Антанты (Англии?) продолжается. На свою же голову, конечно, да нам от этого не легче.

Понять по-прежнему ничего нельзя. Уж будто бы целых три самостийных пуговицы, Литва, Латвия и Эстляндия, объявили согласие «мирно переговариваться» с большевиками. Хотят, однако, не нормального мира, а какого-то полубрестского, с «нейтральными зонами» (опять абсурд). Тут же путается германский Гольц, и тут же кучка каких-то «белых» (??) ведет безнадежную борьбу у Луги. Кошмар.

Все меньше у них автомобилей. Иногда дни проходят – не прогремит ни один.

Закрыли заводы, выкинули 10 000 рабочих. Льготы – месяц. Рабочие покорились, как всегда. Они не думают вперед (я приметила эту черту некультурных «масс») – льготный месяц на то и дается. Уедут по деревням. («Чего там, что еще будет через месяц, а пока – езжай до дому».) Здесь большевики организовали принудительную запись в свою партию (не всегда закрывают принудительность даже легким флером). Снарядили, как они выражаются, «пару тысяч коммунистов на южный фронт», чтобы «через какую-нибудь пару недель» догромить Деникина. (Это не я сближаю эти «пары», это так точно пишут наши «советские» журналисты.)

15 октября

Ну вот, и в четвертый раз высекли, говорит Дмитрий в 5 часов утра, после вчерашнего, нового обыска.

Я с убеждением возражаю, что это неверно; что это опять гоголевская унтер-офицерская вдова «сама себя высекла».

Очень хороша была плотная баба в белой кофте, с засученными рукавами и с басом (несомненная прачка), рывшаяся в письменном столе Дмитрия. Она вынимала из конвертов какие-то письма, какие-то заметки.

– А мне желательно иету тилиграмму прочесть…

Стала, приглядываясь и бормоча, разбирать старую телеграмму из кинематографа, кажется.

Другая баба, понежнее, спрашивала у меня «стремянку».

– Что это? Какую?

– Ну лестницу, что ли… На печку посмотреть.

Я тихо ее убедила, что на печку такой вышины очень трудно влезть, что никакой у нас «стремянки» нет и никто туда никогда и не лазил. Послушалась.

У меня в кабинете так постояли, даже столов не открыли. Со мной поздоровался испитой малый и «ручку поцеловал». Глядь – это Гессерих, один из «коренных мерзавцев нашего дома». В прошлый обыск он еще скакал по лестницам, скрываясь, как дезертир и т. д., а нынче уже руководит обыском, как член Чрезвычайки. Гессерих одно время жил у Гржебина.

Потолкались – ушли. Опять придут.

Сегодня – грозные меры: выключаются все телефоны, закрываются все театры, все лавчонки (если уцелели), не выходить после 8 ч. вечера и т. д. Дело в том, что вот уж 4 дня идет наступление белых с Ямбурга. Не хочу, не могу и не буду записывать всех слухов об этом, а ровно ничего кроме слухов, самых обрывочных, у нас нет. Вот, впрочем, один, наиболее скромный и постоянный слух: какие «белые» и какой у них план – неизвестно, но они хотели закрепиться в Луге и Гатчине к 20-му и ждать (чего? Тоже неизвестно). Однако красноармейцы сразу так побежали, что белые растерялись, идут, идут и не могут их догнать. Взяв Лугу и Гатчину – взяли будто бы уже и Ораниенбаум и взорвали мост на Ижоре.

Насчет Ораниенбаума слух нетвердый. Псков будто бы взял фон-дер-Гольц (это совсем нетвердо).

На юге Деникин взял Орел (признано большевиками) и Мценск (не признано).

Мы глядим с тупым удивлением на то, что происходит. Что из этого выйдет? Ощущением, всей омозолившейся душой, мы склоняемся к тому, что ничего не выйдет. Одно разве только: в буквальном смысле будем издыхать от голода, да еще всех нас пошлют копать рвы и строить баррикады.

Красноармейцы действительно подрали от Ямбурга, как зайцы, роя по пути картошку и пожирая ее сырую. Тут не слухи. Тут свидетельства самих действующих сил. От кого дерут – сказать не могут, – не знают. Прослышали о каких-то «танках», лучше от греха домой.

Завтра приезжает «сам» Бронштейн-Троцкий. Вдыхать доблесть в бегущих.

Состояние большевиков – неизвестно. Будто бы не в последней панике, считая это «налетом банд», а что «сил нет».

Самое ужасное, что они, вероятно, правы, что сил и нет, если не подтыкано хоть завалящими регулярными нерусскими войсками, хоть фон-дер-Гольцем. Большевики уповают на своих «красных башкир» в расчете, что им – все равно, лишь бы их откармливали и все позволяли. Их и откармливают, и расчет опять верен.

Газеты – обычно, т. е. понять ничего нельзя абсолютно, а слова те же – «додушить», «раздавить» и т. д.

(Черная книжка моя кончилась, но осталась еще корка – в конце и в начале. Буду продолжать, как можно мельче, на корке.)

16 октября, четверг

Неужели снизойду до повторения здесь таких слухов: англичане вплотную бомбардируют Кронштадт. Взяли на Красной Горке форт «Серая лошадь». Взято Лигово.

Но вот почти наверно: взято Красное Село, Гатчина, красноармейцы продолжают бежать.

В ночь сегодня мобилизуют всех рабочих, заводы (оставшиеся) закрываются. Зиновьев вопит не своим голосом, чтобы «опомнились», не драли и что «никаких танек нет». Все равно дерут.

Оптимисты наши боятся слово сказать (чтоб не сглазить событий), но не выдерживают, шепчут, задыхаясь: Финляндия взяла Левашево… О, вздор, конечно. Т. е. вздор фактический, как данное; как должное – это истина. И если бы выступила Финляндия…

Все равно, душа молчит, перетерпела, замозолилась, изверилась, разучилась надеяться. Но надеяться надо, надо, надо, – иначе смерть.

Голод полнейший. Рынки расхвачены. Фунта хлеба сегодня не могли достать. Масло, когда еще было, – 1000–1200 р. фунт.

26 октября, воскресенье

Рука не подымалась писать. И теперь не подымается. Заставляю себя.

Вот две недели неописуемого кошмара. Троцкий дал приказ: «Гнать вперед красноармейцев» (так и напечатал «гнать»), а в Петербурге копать окопы и строить баррикады. Все улицы перерыты, главным образом центральные. Караванная, например. Роют обыватели, схваченные силой. Воистину ассирийское рабство. Уж как эти невольники роют – другое дело. Не думаю, чтобы особенно крепки были правительственные баррикады, дойди дело до уличного боя.

Но в него никто не верил. Не могло до него дойти (ведь если бы освободители могли дойти до улиц Петрограда – на них уже не было бы ни одного коммуниста).

Три дня, как большевики трубят о своих победах. Из фактов знаем только: белые оставили Царское, Павловск и Колпино. Почему оставили? Почему? Большевики их не прогнали, это мы знаем. Почему они ушли – мы не знаем.

Гатчина и Красное Село еще заняты. Но если они уже начали уходить…

Большевики вывели свой крейсер «Севастополь» на Неву и стреляют с него в Лигово и вообще во все стороны наудачу. В частях города, близких к Неве, около площади Исаакия, например, дома дрожали и стекла лопались от этой умной бомбардировки близкого, но невидимого неприятеля.

Впрочем, два дня уж нет стрельбы. Под нашими окнами, у входа в Таврический сад, – окоп, на углу – пушка.

О том, что мы едим и сколько это стоит, – не пишу. Ложь, которая нас окружает… тоже не пишу.

Если они не могут взять Петербурга, – не могут, – они бы должны понимать, что, идя бессильно, они убивают невинных.

(Сбоку на полях.) И тут эта неделя дифтеритного ужаса у Л.К. Нельзя добыть доктора (а ведь она сама – врач) – наконец добыли, все это пешком, нельзя добыть сыворотки. Как она пережила эту ночь? Теперь – последствия: начались нарывы в горле…

4 ноября, вторник

Дрожа, пишу при последнем свете мутного дня. Холод в комнатах туманит мысли. В ушах непрерывный шум. Трудно. Хлеб – 300 р. фунт. Продавать больше нечего.

Близкие надежды всех – рухнули. (Мои, далекие, остались.) Большевики в непрерывном ликовании. Уверяют, что разбили белых совершенно и наступают во весь фронт. Вчера будто бы отобрали и Гатчину. Мы ничего не знаем о боях, но знаем: и Царское, и Гатчина – красные. Однако большевики вступают туда лишь через 6—12 часов после очищения их белыми. Белые просто уходят (??).

Как дрожали большевики, что выступит Финляндия. Но она недвижима.

Сумасшествие с баррикадами продолжается. Центр города еще разрывают. Укрепили… цирк Чинизелли. На стройку баррикад хватают и гонят всех, без различия пола и возраста, устраивая облавы в трамваях и на квартирах. Да, этого еще никогда не было: казенные баррикады. И, главное, ни к чему.

Эрмитаж и Публичную библиотеку – замораживают: топлива нет.

Большевики, испугавшись, потеряли голову в эти дни: кое-что роздали, кое-что увезли – сами не знают, что теперь будут делать.

Уверяют, что и на юге их дела великолепны. Быть может. Все может быть. Ведь мы ничего не знаем абсолютно.

Перевертываю книгу, там тоже есть, в начале, место на переплете, на корке.

(Переверт.)

Ноябрь

Надо кончить эту книжку и спрятать. Куда? Посмотрим. Но хорошо, что она кончается. Кончился какой-то период. Идет новый, – на этот раз, действительно, последний.

Наступление Юденича (что это было на самом деле, как и почему – мы не знаем) для нас завершилось следующим: буквально «погнанные» вперед красноармейцы покатились за уходящими белыми, и даже, раскатившись, заняли Гдов, который не могли занять летом. Армия же Юденича совсем куда-то пропала, словно иголка. Что с ней случилось, зачем она вдруг стала уходить от Петербурга (от самого города! Разъезды белых были даже на Забалканском проспекте!), когда большевики из себя вышли от страха, когда их автомобили ночами пыхтели, готовые для бегства (один из них, очень важный, пыхтел и сверкал под окнами моей столовой, у нас во дворе его гараж), – не можем понять. Но факт налицо: они – уьили

Говорят, прибалтийцы закрыли границу и армия Юденича должна была переправляться в Финляндию. Ее особенно трусили большевики. Напрасно. Даже не шевельнулась.

Состояние Петербурга в данную минуту такое катастрофическое, какое, без этого преступного движения Юденича, было бы еще месяца через три-четыре. К тому же ударили ранние морозы, выпал снег. Дров нет ни у кого, и никто их достать не может. В квартирах без различия «классов» – от 4 тепла до 2 мороза. Мы закрыли мой кабинет. И Димин. Закрываем столовую. И.И. живет с женой в одной только – ее – комнате. И без прислуги.