Текст книги "Дневники"

Сознательно. Илюша не хуже меня понимает, что и «демагогия», и вранье.

Но положение следующее.

Учредительное собрание (даже все равно какое) и большевики ни минуты не могут сосуществовать. Или «вся власть Учредительному собранию» и падают большевики, или «вся власть советам», и тогда падает Учредительное собрание. Или – или. Эсеры говорят, что поняли это. И уж на этой основе строят свой план, обдумали тактику. Идут на бой. Их «вся власть Учредительному собранию» – первое положение первого заседания; если они смогут его провести и утвердить – это и будет перемена власти. Надеются они на свое бесспорное большинство и на «идею» Учредительного собрания. Учитывая данное состояние «масс» (как они выражаются), обольщенных большевицким «миром» и «землей», они сознательно (все честные из них, даже более или менее честные, – почти все), обертывают эту новую «власть» демагогическими конфетами. (Ведь терять нечего.) Они тоже и тут же обещают и «мир» (только всеобщий), и «землю» (только в порядке), и федеративную республику (только единую).

Не знаю, ясно ли видят они шаткость надежды, но я-то вижу, конечно: пусть «большинство» неоспоримо (они сблокировались в этих трех первых, сразу ставящихся, вопросах власти, мира и земли с представителями – всех других партий, кроме большевиков и левых эсеров). Но: передемагогить большевиков им все равно не удастся, это первое. «Идею» Учредительного собрания большевики уже давно и умно подорвали, это второе. Уже подготовили «умы» обалдевшей черни к такому презрению к «Учредилке», что теперь и штыковой разгон – дело наипростейшее. Если у эсеров нет реальной силы, которая бы их поддержала, то, очевидно, это и случится.

А реальной силы у них нет, по собственным полупризнаниям.

Почему же я им помогаю, несмотря на: 1) их очень вероятный провал, 2) на их заведомо лживые обеты, 3) на то, что Чернов мало чем лучше Ленина, 4) на то, наконец, что я твердо считаю, и навеки все поведение их, с апреля по ноябрь, преступным?

А потому, что сейчас у нас (всех) только одна, узкая, самая узкая, цель: свалить власть большевиков. Другой и не должно быть. Это единая, первая, праведная: свалить. Все равно чем, все равно как, все равно чьими руками. И вот в эту минуту подставляются только одни вот эти руки. В них всего 1 % возможности успеха. Но выбора нет. Ибо если не эсеры своим 1 %, то в данный миг времени — никого, 0 %.

Для каждого данного мига нужно использовать людей данного мига.

Вот и все.

Когда они провалятся – будем искать следующих. И опять возьмем следующих, кто бы они ни были, с точки зрения целесообразности их действий, пригодности средств для неизбежной, узкой, первой цели – свержения большевиков.

Каждый, сейчас длящийся, день их власти – это лишнее столетие позора России в грядущем. Это не преувеличение, а, вероятно, преуменьшение.

В частности же, к этим «преступникам» (эсерам) я отношусь очень зряче. Я могу ждать от них гораздо худшего, чем провала (это естественно) или подражания большевикам после их свержения (это не страшно, ибо не выйдет). О, я боюсь гораздо худшего: сдачи на соглашение. Теперь эсеры орут: «Вся власть Учредительному собранию!» – ну, а если им предложат поделиться?.. Теперь Ил. честно (он вообще честный младенец-преступник) хочет центральную власть в виде коалиции по национальностям (ох, тоже чепуха!) – ну, а если им подсунут левых украинцев, да Ленин чтоб за кулисами, да просто какой-нибудь большевик потише?.. Одна, впрочем, надежда, и твердая: большевики – хоть их голод и холод жмут, а немцы третируют, – ни пяди не уступят из добытого, пока не лопнут. Никому.

С ледоколом привели в Неву, кроме «Авроры», еще три броненосца.

Вчера арестовали все румынское посольство. (Мы, говорят, ни перед чем не остановимся.) Уничтожили авторское право*. Что еще? Да все изничтожают. Надо специально вспомнить, что пока еще осталось.

К ним, по сегодняшний день, перешли от «искусства», кроме Иеронима Ясинского, Серафимовича и московских футуристов, – поэты А.Блок, С.Есенин с Клюевым, художник Петров-Водкин, Рюрик Ивнев.

Об этом «переходе» заявил орган Нахамкиса.

4 января, четверг

Свет еще не погас, но спички и огарок у меня под рукой.

День сегодня острый – приготовление к завтрашнему.

Досадная неудача с переводом Карташёва, Шингарева и Кокошкина из крепости в лечебницу. Все было налажено, доктора и родные целый день продежурили в крепости, ловя большевиков для подписи, но не словили. До завтра.

* Согласно Декрету о государственном издательстве (принят ВЦИК 29 декабря 1917 года) все права на литературное наследство писателей после их смерти переходили к государству.

Идиотское «покушение» на Ленина (в глубоком тумане будто бы стреляли в его автомобиль, если не шина лопнула) заставило «Правду» изрыгать угрозы уже нечеловеческие. Обещают «снести сотни голов» и объявляют, что «не остановятся перед зверством». Третьего дня разгромили редакцию «Воли народа» (эсеры), арестовали Питирима Сорокина, Аргунова, Гуковского и еще кучу сотрудников, даже Пришвина! Вчера разгромили редакцию «Дня» (с.-д. меньшевиков), арестовали Заславского, еще кого-то, Кливанского при аресте ранили. Разгромили солдатскую газету «Серая шинель».

Румын пока что выпустили, по протесту всех послов, но обещают арестовать румынского короля (?).

После обеда пришел Ив. Ив. – в полной подавленности и, хотя не холодно, – в шубе. Он эту шубу и дома не снимает. Говорит: «Душа замерзла, я так и хожу».

Пришел Илюша, на этот раз перед своим заседанием, поэтому раньше и с переднего хода.

Положение крайне напряженное. Это чувствуется в каждом слове каждого. Это в воздухе.

Эсеры готовят бой (с провалом в конце, думаю). Завтра в 12 ч. должно открыться Учредительное собрание. К этому времени подготовлена манифестация. Члены Учредительного собрания надеются вместе с ней «влиться» в Таврический дворец, но… напрасно, ибо готовят свое и большевики: уже издали запрещение полкам и всем «верным» идти на манифестацию, латышам же и вызванным специально матросам (более тысячи) повелели оцепить район Таврического дворца и никого не подпускать. Однако членам дозволено будет войти – только им. Не совсем понятно, почему не переарестовали еще большее количество эсеров? Может быть, сегодня ночью…

Приготовили уже свою декларацию[50]50
  Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, написанная Лениным и одобренная ВЦИК.


[Закрыть] с объявлением России «советской» республикой и с открытым заявлением, что если Учредительное собрание этой декларации не примет и всех «декретов» вместе с их властью не утвердит, – то будет немедля разогнано.

Если же утвердит, то не будет разогнано «штыками», а тихо, за ненадобностью, распущено.

На это с той же открытостью эсеры (сам Чернов) объявляют, что будут непоколебимо отстаивать лозунг «Вся власть Учредительному собранию».

Благодаря слишком очевидной разрухе, голоду (на окраинах что-то вроде хлебных бунтов, сегодня на рынке волынцы подрались с красногвардейцами), благодаря холоду, остановке трамваев (нахозяйничали), наконец, благодаря весьма скверному положению мирных переговоров (немцы перестают церемониться, прервали их на 10 дней) – настроение если не глупого гарнизона, то рабочих – не «крепкое», а скорее мерцающее. Не могу решить, слишком ли «рано» откроется завтрашнее Учредительное собрание, или слишком «поздно», – только чувствуется, что не в надлежащую «пору» (опять, как все у нас!). И весьма неизвестно, как обернется…

Конечно, Илюша прав, и у большевиков покоя нет. Они, как больные звери, – особенно озлоблены. И на все готовы.

Был Илюша опять с «бумажками». Кое-где прибавить, кое-где убавить, кое-что иначе сказать… Будет ли еще у них большинство? Эсдеков почти нет. Кадеты переарестованы.

К манифестации будто бы примкнут и офицеры, переодетые, но вооруженные. Это чепуха и не имеет значения. Еще больший вздор, что, по выкликам «Правды», приехали «специальные контрреволюционеры», даже будто бы Филоненко и чуть не Савинков. Ну а без крови завтрашнему дню все-таки не обойтись…

Никакой победы над большевиками завтра не будет же. Но если бы хоть надлом?.. Да, от надлома они могут освирепеть последним зверством…

Побежденные в Ростове матросы – освирепели в Севастополе. Уже растерзали там сотни офицеров.

Душа в тисках. Сжата болью, все нарастающей. Господи!.. И нет слов. Какие-то черные волны кругом, и тысячи пар глаз страдающих оттуда смотрят, и это лишь я столько вижу, а ведь их не столько, – все, все?..

Не хочу я больше писать. Не могу я больше ничего сказать. И знать-то дальше я уже ничего почти не желаю.

Завтра будет… ожиданно-скверное. С той примесью роскоши ужасного, которая неожиданна для воображения и свойственна только действительности.

5 января, пятница

Сейчас второй час ночи. Вот что было с утра. Какие факты.

Сначала, к удивлению, полная тишина. Хмурая, серая, занесенная пустым снегом улица. 10° морозу. Что такое? Оказывается, мы кругом оцеплены матросами и красногвардейцами – с Преображенской до Литейной – для непропуска манифестаций к Таврическому дворцу.

Около 2 Дмитрий вышел гулять – скоро вернулся. Говорит – стреляют, в казармах крики, неспокойно.

Позднее пришел Дима – по Надеждинской не пропустили, да и нельзя: стреляют. Из Северной гостиницы звонят: на Невском громадные манифестации, но далее Литейной не пускают. На Литейной одну манифестацию уже расстреляли, у № 19. Манифестанты в большинстве – рабочие. Какой-то рабочий говорит:

– Теперь пусть не говорят, что «буржуи» шли, теперь мы шли, в нас солдаты стреляли.

Убит один член Учредительного собрания, один солдат-волынец, несколько рабочих, многие ранены. Пулеметные засады – на протопоповских местах, оттуда и жарили. Где-то близ Кирочной или Фурштадтской расстреливали манифестации 6 красногвардейцев. На крышах же (вместо городовых) сидели матросы.

Одну барышню красногвардеец заколол штыком в горло, когда упала – доколол.

Мы долго не знали, где же эсеры, неужели с расстрелянными манифестациями? Сообщают – что они все уже во дворце.

Пришли, оказывается, сразу. Со знаменитой регистрацией Урицкого – еще вчера было известно, что большевики согласились на компромисс. Сами прислали им красные билеты.

Часов в 6 (еще до вечерних газет) является Ив. Ив. за вестями (конечно, в шубе). Узнаем из редакции: Учредительное собрание открылось. Была уже свалка – кому открывать. В конце концов-таки открыл большевик Свердлов.

Идут выборы председателя. Эсеры своего – Чернова, а другая сторона, от леваков, – Марусю Спиридонову. Ждем, что будет. Приходят все газеты: много наврано, вести старые. В Учредительном собрании уже известно о расстрелах.

До чего дожили! Эта половая психопатка, подруга публичного провокатора Деконского, кандидатка в желтый дом, – кандидатка в председатели Учредительного собрания! Лишний знак, чего стоит все это сегодняшнее, в данном его виде и составе, Учредительное собрание. Не явная ли во всем этом – несерьезность?

При упоминании о Марусе – мне почему-то вечно приходит в голову заезженная фабричная песенка:

 
…Маруся отравилась,
В больницу повезли…
 
 
Давали ей лекарства,
Она их не пила,
Давали ей «пилюли»,
Она их не брала…
Спасайте, не спасайте —
Мне жизнь не дорога.
Я милаго любила,
Такого подлеца…
 

Восемь часов. Опять спустился Ив. Ив. Говорит, что ему из Учредительного собрания знаменитая Галина телефонировала (что в демонские очи Троцкого влюблена). Увы, мол, проходит Чернов! – Прошел! – Нет еще, но явно пройдет.

Ждем. Часу в 9-м телефон: прошел Чернов 244 голосами против 153. (Украинцы «воздержались».) Дима все время против борьбы эсеров с большевиками. Чем, говорит, Чернов, лучше, я бы тоже «воздержался». А по-моему, это преступно: кто бы ни боролся с большевиками – лишь бы победил; кто бы ни шел против них – всякому помогать. Ибо каждый лишний день именно болъшевицкой власти – лишний год позора России. Каждый лишний час их сиденья увеличивает вероятность нашей совершенной гибели. И при том еще: увеличивается, прогрессивно, трудность их свержения: завтра труднее, чем сегодня, как сегодня труднее, чем вчера. Чем больше они усидят – тем дольше будут сидеть. Это моя схема, и столь страшная, что я даже боюсь ее наполнить вероятным конкретным содержанием… таковы перспективы. Но она правильная, ничего не поделаешь. А Чернова я всей душой презираю и ненавижу – но нисколько не «боюсь». (Я боюсь только его возможного «соглашательства» – только!)

У кадет и кадетствующих неистребимый, органический «лимон во рту». Если не в точку по-ихнему – то все одинаково худо, все пропало, пусть и большевики. Ганфман так же кислится: «Что за радость – Чернов!»

Опять Ив. Ив. (шубе) с Т.И.[51]51
  Татьяна Ивановна, жена Ивана Ивановича Манухина.


[Закрыть] (тоже).

Телефон. Узнаем далее: начались речи. Чернов выбран, – но выборы президиума отложены (?), будут паритетные, и Маруся попадет в «товарищи» к Чернову.

А пока – говорят! Уж начался «водолей» (недаром мы сейчас под этим знаком зодиака). Впрочем, «водолей» был и в покойном «предбаннике», и в позорном «демократическом совещании».

Говорил уже Чернов (не сомневаюсь в отвратной демагогичности его речи), говорили Дыбенки-Крыленки и этот Иуда – Штейнберг. А Ленин будто бы сидит там в своей «царской» ложе, вид именинника и весь в цветах. Что ему! Велит матросам разогнать в нужный момент… Запасливо согнали в залу матросов со всего Кронштадта.

Ладно. Ждем дальше. И надо сказать еще, что сегодня с половины 9-го утра – хлопоты по переводу заключенных министров (некоторых) в частные лечебницы. Нельзя было добиться подписей Козловского. Так и не вышло пока. Смирнова и Карташёва хотят перевезти из крепости к Герзони, а Шингарева и Кокошкина вряд ли удастся туда же.

Завтрашний день еще более неизвестен, чем вчера был сегодняшний.

В 12 часов мы узнаем, что заседание продолжается и – будет продолжаться до последней возможности. Очевидно, атмосфера и обстановка – плохи. Прервать, не исполнив намеченной задачи, – опасно. Вместе с тем они уже начинают ошибаться. Ибо не сокращают своих речей, и может случиться, что при таком внешнем удлинении задачи – никому не хватит просто физических сил. Или большевики выйдут из терпения.

Очень все-таки неумные люди.

Пока в «порядке дня» эсеры победили. Ведут условленную линию «манифеста», который должен быть прочитан и начинается так: «Учредительное собрание, открывшись сего числа и т. д., объявляет, что приняло всю власть в свои руки. Учредительное собрание постановило: О мире… О земле… О воле… и повелевает…»

До сих пор никакого «викжелянья» незаметно. Этот «мой» манифест написан так, что его не допускает. Но повторяю – я всего жду от эсеров (Чернова). И вот в случае их внутреннего, малейшего, уклона к соглашательству с большевиками – я прокляну час, когда приложила руку, чтобы помочь этим непростимым преступникам.

Впрочем, тогда моей помощи и не будет… Нет, будет! Они оставят весь свой сверхбольшевизм, только выкинут «о власти», начало и конец. Умолчат о всякой «власти», а за кулисами пойдут предлагаться левым и большевикам…

Уж очень я презираю Чернова. Подождем гадать. Пока – признаков преступности нет. А если они провалятся не по этой линии, а по какой-нибудь другой (провал-то вообще – почти наверен), то я не удивлюсь и ни в чем не буду раскаиваться. Буду искать следующих очередных сил и, если пригожусь, – буду им помогать.

Пока у этих – угрожающе лишь словоизвержение, испытанно-негодное ни к чему средство.

Кончаю, поздно, все равно ничего больше не узнать сегодня. Подхожу к окну, приподымаю портьеру… там, за темными деревьями снегового сада, под невидимым куполом дворца, – еще не кончили. Кончат к утру?

Я думаю, уйдут большевики с заседания (их прием). Все кончится ранее конца.

6 января, суббота (утром)

Ушли большевики, когда выяснилось, что принимается эсеровский «порядок дня». За ними вскоре ушли и левые эсеры. Заседание продолжалось. В неприлично-безобразных условиях. Среди криков ночного караула (Учредительное собрание – под караулом!), требовавшего окончания. Все последующее принималось без прений, но смято, растерянно, скомкано.

И под настояния и угрозы улюлюкающих матросов (особенно отличался матрос Железняков, объявивший, что «караул устал», что он сейчас погасит свет) кончалось, мазалось это несчастное заседание к 6 ч. утра!

Первое – и последнее: ибо сегодня уже во дворец велено никого не пропускать. Разгон, таким образом, осуществлен; фактически произвел его матрос Железняков. В данную минуту ждем еще официального декрета.

Почти ни одна газета не вышла. Типографии заняты красногвардейцами. Успевшие напечататься газеты отнимались у газетчиков и сжигались.

Все подробности вчерашнего заседания узнаем после. Пока записываю лишь атмосферу и общие факты. И слухи.

Утром вдруг слух, непосредственно от сторожа Таврического дворца, что убит при выходе Чернов, мальчишкой-красногвардейцем, и лежит в коридоре. Абсолютный вздор, Амалия выходила из залы вместе с Черновым (говорит по телефону). Ну вот настроение.

Рассказы о вчерашних расстрелах заранее опоенных красногвардейцев, их уличная пальба по рабочим – это нечто неподклонное перу.

Ночью, 6-го же

Сегодня днем из крепости перевезли-таки Смирнова и Карташёва к Герзони, в частную лечебницу. А Шингарева и Кокошкина – в Мариинскую больницу.

Погода неслыханная, метель с таким ветром, что лошади останавливаются. Дима поехал к Герзони и чуть назад не вернулся. Но слез с извозчика, лошадь не пошла.

У Герзони ему не понравилось. Двери в комнаты заключенных открыты, и тут же, в коридоре, у порогов, хулиганы-красногвардейцы, с тупыми мордами и вооруженные до зубов. Даже ручные бомбы у них. Весело.

Советский ЦИК утвердил полный «роспуск» Учредительного собрания. Завтра будет декрет.

Ну вот. Об остальном после. Не теперь. Теперь не могу. Холодно. Душа замерзла.

Вообще – я более не могу жить среди всех этих смертей. Я задыхаюсь. Я умираю.

7 января, воскресенье (утро)

Убили. В ночь на сегодня Шингарева и Кокошкина. В Мариинской больнице. Красногвардейцы. Кажется, те самые, которые их вчера из крепости в больницу и перевозили. Какие-то скрылись, какие-то остались.

До утра ничего не было известно. В 9 часов Ганфман из «Речи» вышел на улицу, просто пройтись, видит – кучки народа у больницы… потом Диме позвонила Панина. Тотчас собрались все, весь Красный Крест, – Манухин, Соколов – уехали.

Из «правителей» будто бы никто ничего и не знал до 11 часов. Ленин издал декрет о «расследовании». Бонч стал уверять, что это – какие-то пришлые матросы… Штейнберг обозлился и предложил других, от Герзони, освободить… «Но только не на нашу ответственность…»

Надо, однако, действовать, ибо у Герзони очень плохо, и опасность не —

……………………….

Седьмого же, ночью

Надо серьезно записать все, и сегодняшнее, и вчерашнее. Спокойно. Я могу. Ведь я после вчерашнего ночного томленья – кольца смертей – уже окостенела.

Нынче днем, усилиями политического Красного Креста, четырех министров (Карташёва, Коновалова, Третьякова и Смирнова) удалось от Герзони перевести в Кресты, в тюремную больницу. Когда солдаты явились за ними, красногвардейцы не пожелали их выпускать и сменяться. Пришлось выписать из Смольного, прямо от Ленина, два автомобиля и третий – грузовик с солдатами. Красногвардейцы покорились, но были недовольны. Мы, мол, так хорошо охраняли… Между тем шли серьезные слухи, что на сегодня готовился разгром лечебницы.

В Крестах нет красногвардейцев, там обыкновенная тюремная стража, старая.

Поместили их всех в одной палате, прибавив к ним еще Салтыкова (товарища министра). Мы следили по телефону за их выездом, путешествием и прибытием. Все пока благополучно. Главное – надо их «спрятать» на эти дни. Стараемся, чтоб и в газеты ничего не попало.

Шингарев был убит не наповал, два часа еще мучился, изуродованный. Кокошкину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли спящими, в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Все произошло при ручной лампочке.

Сегодня Ив. Ив., мечась и хлопоча, попал в гнездо «левых». Прямо в их Центральный комитет, в квартире

Натансона. Этот по жене родственник несчастного Коновалова, ну и хотели действовать через него. (Был там и Дима, но не выдержал, а Ив. Ив. долго сидел, дожидаясь Шрейдера.)

Натансон (я с ним встречалась в Париже), старец, лицом напоминающий Фета (у Фета ведь было пренеприятное еврейское лицо). Квартира тут, на Сергиевской, со двора, маленькие грязные комнаты. В одной – продавленный диван. Направо – комната, где заседает весь этот «левоэсеровский» Центральный комитет (попросту банда).

Натансон и повлек туда Манухина. Сидят: Прошьян, «Маруся – отравилась», все другие прелести.

– Вот, Маруся, – весело начал старец, – представляю тебе нашу знаменитость, новейшего ученого, доктора Манухина, который вылечил Горького…

Но Маруся немедленно и прямо заявила, что «не признает никаких знаменитостей»… Ив. Ив. извиняется, напоминает, что ведь не он себя «знаменитостью» рекомендовал. Маруся беспощадна, ей все равно, она «никого не признает и ничего, кроме политики». Сдержанно и вежливо удивлен Ив. Ив.: как, ни науку, ни искусство? «Красоту бытия? – ласково сетует Натансон. – Вот какая ты, Маруся, это твоя черта, ты ничего не признаешь. А вот будет у тебя опять неладно с верхушкой легкого – так доктор Манухин еще нам пригодится».

Беспощадна Маруся, знать ничего не хочет и прямо к Ив. Ив.: «А какие ваши политические убеждения?»

– Я здесь не для того, чтобы говорить о политике, – отрезал Ив. Ив., начиная злиться, и Натансон увел его в другую комнату.

Откровенничал, трусливо ахал: не миновать, ждем боя с правыми эсерами. У них «большие силы»…

А те беспомощны и смотрят, какие у этих «силы»!

Ведь вот: вчера поздно к нам пришел Илюша – ночевать. Собственная квартира небезопасна. Мы сидели наверху, у Ив. Ив., спустились вместе (соображали, не безопаснее ли ему у Ив. Ив., который с радостью предлагал. Но потом решили Ив. Ив-ча оставить про запас).

Илюша подробно рассказывал о заседании, о всем вчерашнем дне. Самого Илюшу, в зале, чуть не убил матрос, узнав в нем того Бунакова, который летом ездил в Балтийский флот. Матрос, уже обезумевший «большевик», с площадными ругательствами наставил на него винтовку.

Потом их, нескольких, чуть не повлекли к расстрелу, тоже матросы, – заступился сам Ленин.

Общий облик заседания очень сошелся с моими догадками издали. Главные мои опасения не оправдались: эсеры вели себя, в своей линии, очень выдержанно. Если линия эта не была дотянута, – то лишь благодаря предвиденному срыву, который натягивали большевики с левыми, уйдя после перерыва. Заседание продолжалось, но смято, скомканно, сбито, под вопли и угрозы караула – матросов – потушить электричество, вплоть до прямого «закрытия» собрания матросом Железняковым. До «манифеста» не дотянули-таки.

Илюша говорит следующее: «Благодаря этой смятости конца получилось положение не резко определенное. И мы завтра должны избрать одну из линий поведения. Или чисто волевую, т. е. не считаясь с разгоном, немедленно открыть заседание, где угодно, объявить манифест, или… взять позицию выжидательную, сделать подсчет сил… Я пришел посоветоваться. Ведь ответственность громадная. У нас настроение боевое, слишком боевое…»

Так говорит Илюша. Зная его органический оптимизм, во-первых, его рассудительную склонность ко всяким «выжиданиям», во-вторых, – я перевожу данное на язык действительности и говорю: положение, напротив, резко определенное: дело сорвалось. Ничего удивительного: ведь было всего ½ шанса за удачу против 99½. Можно еще, пожалуй, рассчитывать на кое-какие волны, поднятые разгоном и уличным расстрелом, – но они падут, если их не муссировать, а эсеры этого сделать не могут, за ними фактически не стоят реальные, вооруженные силы. Что себя обманывать: они все еще на другой стороне. Толчок был – и оказался слаб. Дело 5 января – сорвалось.

Я еще отнюдь не говорю, что вообще дело Учредительного собрания сорвалось. Но именно дело данного дня, данных людей и данной линии их – не вышло. По всем разумным вероятиям.

Вот что я говорю (себе), во-первых. И, во-вторых (уже при Илюше), на его рассуждения советую, конечно, «линию воздержания». Какое там у них «боевое» настроение! Боевое, может быть, да глупое. Куда лезть дуром? На что глядя? Илюша верным инстинктом склоняется к… «выдержке», как он называет. Пусть утешаются этим словом, но даже если назвать это «пасс», то и то надо принять.

Борьба, однако, еще была бы возможна, в других аспектах… да только не справятся с ней данные эсеры, вот эта группа. Особенно возглавляемая Черновым.

Илюша не скрывает, что речь Чернова была отвратительна. Они пытались ее заранее процензуровать, – «но что поделаешь с этим человеком!». Ступив на эстраду, он занесся, заплавал, бесцельно и жалко раздулся в демагогию… И, в самом конце, очевидно, растерялся (это, впрочем, понятно), когда наступали матросы, требуя закрытия заседания.

Ну, дело ясно: весь вопрос в реальных силах, а этих сил у эсеров сейчас нет. Я и советую сейчас «выдержку» (по оптимистическому выражению Илюши), ибо сейчас «действовать» – просто значило бы лезть на рожон.

Настроение рабочих – загадочно-смутное. Должно быть, загадочное и смутное для них самих. Миклашевский уверяет, что и на этом заводе, и вот на этом – «повернулось»… Что уличные расстрелы «повлияли»… Ну, посмотрим эти повороты и влияния.

Большевики, конечно, переживают минуты паники. Протянут лапу, попробуют, – а если ничего, обошлось, – тут же смелеют. И следующую лапу уже дальше протягивают. Осмелевают. Уличный террор был не в их расчетах, но если обойдется, то пойдет к их осмелению. И сегодняшнее убийство в Мариинской больнице тоже может быть им невыгодно и тоже обернется в конце концов выгодой, если так пройдет. Они на глазах смелеют. Шесть месяцев тому назад они поднимались и поднимали то же матросье во имя немедленного Учредительного собрания; три месяца тому назад они еще не смели его разогнать, а теперь разогнали как ни в чем не бывало. Они вертятся на тупой забвенности опьяненной толпы варваров, играют с возможностью, что в неловкий момент она их разорвет, лавируют не без легкомыслия, но… пока очень удачно.

В общем, – тут такой «переплет», что сам черт не только ноги, но и роги обломает. Что это за подозрительное учреждение на Гороховой, «борьба с мародерством и контрреволюцией»? Почему в эту ночь все телефоны Мариинской больницы были выключены? Кем? Ведь факт, что большевики узнали о случившемся – после нас. Кто эти скрывшиеся красногвардейцы? Большевики или нет?

Надо утвердить, что сейчас никаких большевиков, кроме действующей кучки воротил, – нет. Матросы уж не большевики ли?

Как бы не так! Озверевшие, с кровавыми глазами и матерным ругательством – мужики, ндраву которых не ставят препятствий, а его поощряют. Где ндраву разгуляться – туда они и прут. Пока – ими никто не владеет. Но ими непременно завладеет, и только хитрая сила.

Если этой хитрой силой окажутся большевики – тем хуже.

Мы в снеговом безумии, и его нельзя понять даже приблизительно, если не быть в его кругу. Европа! Глубокие умы, судящие нас издали! Вот, посидел бы обладатель такого ума в моей русской шкуре, сейчас, тут, даже не выходя на улицу, а у моего окна, под сугробной решеткой Таврического сада. Посмотрел бы в эту лунную, тусклую синь притаившегося, сумасшедшего, голодного, раздраженного запахом крови миллионного города… Да если знать при этом хоть только то, что знаю я, знать, что, бурля, делается и готовится за этими стенами и окнами занавешенными… Кто поймет это – издали?

Нынче днем к Мариинской больнице, окруженной толпой, подъехал Штейнберг с матросом, на автомобиле. Толпа угрожающе загудела. «Мы следственная комиссия!» На это толпа отвечала криками: «Нет, вы убийцы, вот кто вы!»

Бедная, маленькая, робкая толпа. Это еще толпа «людей». А не тех, с красными глазами, которые идут, как быки, в завладение Хитрой Силы.

9 января, вторник

Я рада, что пропустила здесь милое 8-е число. И не нарочно, так вышло. Однако что было вчера?

Утром Татьяна из Крестов, успокоенная. Смотритель тюрьмы обещал на ночь спрятать «узников» куда-то в подземелье. Никаких красногвардейцев там нет, обыкновенный караул.

Там и Бурцев. Не только спокоен, но даже в восторге. Ибо царский охранник Белецкий, с которым Бурцев в Петропавловке лишь перестукивался, теперь в одной с ним камере. Вдвоем живут, вместе спят. Бурцев ходит с Белецким в обнимку и заявляет, похлопывая его по плечу:

– Напролет все ночи разговариваем. Историю делаем. Все будет явно!

Толпа (вчера, 8-го) так и простояла весь день у Мариинской больницы. Когда Беклемишев с формовщиком пришли делать маски с убитых, то едва могли пробраться.

О «роспуске» Учредительного собрания большевики для проформы прочитали своим «дакальщикам» (в Советах своих «рабоче-солдатских»), и те дакнули, повыв даже своим, более осмысленным большевикам, вроде Рязанова. Кончено. Относительно убийства Шингарева и Кокошкина дакнули на резолюцию, что «осуждают». Затем служебные большевики сделали «доклад» о расстрелах 5 января. Какой – видно из слов Подвойского: солдаты и красногвардейцы вели себя идеально, стреляли в воздух, а если были жертвы, то потому, что манифестанты – саботажники и буржуи – были вооружены и попадали друг в друга. (Честное слово, это даже совершенно в своем роде, даже художественно!)

Было предложено принять соответственную резолюцию (что буржуи попадали в самих себя) без обсуждения. На протест Суханова (из Горьковской «Новой жизни» дрянцо; однако не выдержал) чуть не ответили самосудом, спас Володарский, прыгнув через стол. Надо отдать справедливость Суханову, он довольно мужественно стоял под кулаками и браунингами.

Затем Суханова убрали, а стадо опять дакнуло, с довольным воем.

Постановили заодно «праздновать» 9 января. Ни с какой стороны невозможно осмыслить, что же, собственно, сегодня празднуется?

Вечером (все вчера) у нас перманентный Ив. Ив., конечно, этот удивительный, гениальный… человек. Он, быть может, и гениальный ученый, но гениальностей всякого рода, и художников, и писателей, и ученых, и философов, и политиков мы знаем достаточно, немало их и видывали.

С совершенством же в «чисточеловечестве» я сталкиваюсь в первый раз. Это человек – только – человек, настоящий, – которого от этой именно настоящее™, подлинности, и следует писать с большой буквы. У него, ради полноты совершенства, должны присутствовать и все недостатки человеческие.

Но я отвлекаюсь. Итак – приходящий и уходящий Ив. Ив. И вдруг, уже довольно поздно, – опять Илюша.

Теперь они все уже определенно скрываются. Большевики, в ожидании «боя» от эсеров, занялись арестами. Пришли во фракцию и бессмысленно арестовали 20 мужиков, членов Учредительного собрания, всех, кого там застали.