Текст книги "Дневники"

Нечего бездельно гадать, чем все кончится. Шведы (или немцы?) взяли острова, близок десант в Гельсингфорсе. Все это по слухам, ибо из Ставки вестей не шлют, вооруженные большевики у проводов, но… быть может, просто – «вот приедет немец, немец нас рассудит»…

Господи, но и это еще не конец!

29 октября, воскресенье

Узел туже, туже… Около 6 часов прекратились телефоны – станция все время переходила то к юнкерам, то к большевикам, и, наконец, все спуталось. На улицах толпы, стрельба. Павловское юнкерское училище расстреляно, Владимирское горит; слышно, что юнкера с этим глупым полковником Полковниковым заседали в Инженерном замке. О войсках Керенского слухов много – сообщений не добыть. Из дому выходить больше нельзя. Сегодня в нашей квартире (в столовой) дежурит домовой комитет, в 3 часа будет другая смена.

Вчера две фатальные фигуры X. и Z. отправились было соглашательной «делегацией» к войскам Керенского – «во избежание кровопролития». Но это вам, голубчики, не в Зимний дворец шмыгнуть с ультиматумом Чернова. На первом вокзале их схватили большевики, били прикладами, чуть не застрелили, арестовали, издевнулись вдосталь, а потом вышвырнули в зад ногой.

Толпа, чернь, гарнизон – безотносительны абсолютно и сами не понимают, на кого и за кого они идут.

Газеты все задушены, даже «Рабочая»; только украдкой вылезает «Дело» Чернова (ах, как он жаждет, подпольно, соглашательства с большевиками!), да красуется, помимо «Правды», эта тля – «Новая жизнь».

Петропавловка изолирована, сегодня даже X. туда не пустили. Вероятно, там и на «Авроре» засели главари. И надо помнить, что они способны на все, а чернь под их ногами – способна еще даже больше, чем на все. И главари не очень-то ею владеют.

Петербург – просто жители – угрюмо и озлобленно молчит, нахмуренный, как октябрь. О, какие противные, черные, страшные и стыдные дни!

30 октября, понедельник, 7 час. веч.

Положение неопределенное, т. е. очень плохое. Почти ни у кого нет сил выносить напряжение, и оно спадает, ничем не разрешившись.

Войска Керенского не пришли (и не придут, это уж ясно). Не то – говорят – в них раскол, не то их мало. Похоже, что и то и другое. Здесь усиливаются «соглашательные» голоса, особенно из «Новой жизни». Она уже готова на правительство с большевиками – «левых дем. партий». (Т. е. мы — с ними.)

Телефон не действует, занят красной гвардией. Зверства «большевицкой» черни над юнкерами – несказанны. Заключенные министры, в Петропавловке, отданы «на милость» (?) «победителей». Ушедшая было «Аврора» вернулась назад вместе с другими крейсерами. Вся храбрая и грозная (для нас, не для немцев!) флотилия – стоит на Неве.

31 октября, вторник

Отвратительная тошнота. До вечера не было никаких даже слухов. А газет только две – «Правда» и «Новая жизнь». Телефон не действует. Был весь потрясенный X., рассказывал о «петропавловском застенке». Воистину застенок – что там делают с недобитыми юнкерами!

Поздно вечером кое-что узнали, и очень правдоподобное.

Дело не в том, что у Керенского «мало сил». Он мог бы иметь достаточно, прийти и кончить все здешнее 3 дня тому назад; но… (нет слов для этого, и лучше я никак и не буду говорить) – он опять колеблется! Отсюда вижу, как он то падает в прострации на диван (найден диван!), то вытягивает шею к разнообразным «согласителям», предлагающим ему всякие «демократические» меры «во избежание крови». И это в то время, когда здесь уже льется кровь детей-юнкеров, женщин, а в сырых казематах сидят люди пожилые, честные, ценные, виноватые лишь в том, что поверили Керенскому, взяли на себя каторжный и унизительный (при нем) правительственный труд! Сидят под ежеминутной угрозой самосуда пьяных матросов – озверение растет по часам.

А Керенский – не все договорил еще! Его еще зудит выехать в автомобиле к «своему народу», к знаменитому «петроградскому гарнизону» – и поуговаривать. Уж было. Оказывается – выезжал. И не раз. Гарнизон не уговорился нисколько. Но он и не сражается. Постоит – и назад с позиций, спать. Сражается сброд и красная армия, мальчишки-рабочие с винтовками.

Казаки озлоблены до последней степени. Еще бы! Каково им там, в этом, поистине дурацком, положении? И Борису, если он тоже там с ними. Каждое столкновение казаков с «красными» (столкновений все же предотвратить нельзя – Керенский, верно, смахивает слезу пальцем перчатки) кончается для красных плохо.

Керенский имеет сношение со здешними соглашателями-черновцами? Они же (как я верно писала) выбиваются из сил, желая воспользоваться для себя делом большевиков, которые исполнили грязную работу захватчиков и убийц. Черновцы мечтают приступить к дележке добычи, и непременно с тем, чтобы вся добыча была ихняя; вам же, грабители и убийцы, мы обещаем полную безнаказанность… Мало? Ну, вот вам уголок стола во время пира, мы ничего… (Уже не говорят о «бойкоте», уже «согласны пустить и кое-каких большевиков в свое министерство»… А что говорят большевики? Они-то – согласились делить по-черновски свою добычу? Они ничего не говорят. Они делают – свое.)

Черновцы и всякие другие интернационалисты этим молчаньем не смущены. Убеждены, что все равно – разбойникам одним с добычей не справиться. Действительно, у них сейчас служащие не служат, министерства не работают, банки не открываются, телефон не звонит, Ставка не шлет известий, торговцы не торгуют, даже актеры не играют. Весь Петербург озлоблен не менее казаков, но молчит и сопротивляется лишь пассивно.

Однако страшно ли «обезьяне со штыком» пассивное сопротивление? И на что разбойникам министерства? На что им банки? Им сейчас нужны деньги, а для этого штык лучше служащих откроет банк. Они старались – и отдадут крупинку награбленного Чернову или кому бы то ни было?! У них можно только отнять, а они уж носом чуют, что «отниманием» не очень пахнет. Еще боятся, еще шлют своих копьеносцев к «позициям» с колючей проволокой и хромыми пушками (оружие, однако, почти все в их руках), – но уже понемногу смелеют, тянут лапу… щупают; попробуют – можно. Дальше валяй.

Не бесцельно ли позорятся соглашатели, деля капитал (Россию) без «хозяев»?

Я лишь рисую сегодняшнее положение. И вот, наконец, последнее известие, естественно вытекающее из предыдущих: три дня перемирия между войсками Керенского и большевиками. Во всех случаях это великолепно для большевиков. В три дня многое сделается и многое для них выяснится. Можно еще «на всякий случай» укрепить свои позиции, подзуживая победительное торжество и терроризуя обывателей. Можно, кроме того, и поагитировать в «братских» войсках, теряющих терпение и, конечно, не пылающих высоким духом. Много, много можно сделать, пока болтают Черновцы.

А немец – что? Или он – не сейчас?

О Москве: там 2000 убитых? Большевики стреляли из тяжелых орудий прямо по улицам. Объявлено было «перемирие», превратившееся в будущее черни, пьяной, ибо она тут же громила винные погреба.

Да. Прикончила война душу нашу человечью. Выела – и выплюнула.

1 ноября, среда

Все идет естественным (логическим) порядком. Как по писаному, – впрочем, ярче и ужаснее всякого «писаного». Дополнения ко вчерашнему такие: здешние соглашатели продолжают соглашаться… между собой о том, что нужно согласиться с большевиками. В думском комитете до последнего поту сидели, все разговаривали, обсуждали состав нового «левого» правительства, чуть не все имена выбрали… так, как будто все у них в кармане и большевики положили завоеванный «Петроград» к их ногам. Самый жгучий вопрос решили: соглашаться ли им с большевиками? Решили. Соглашаться. Как вопрос о соглашательстве стоит у большевиков – этим не занимались. Разумелось само собой, что большевики только и ожидают, когда снизойдут к ним другие левые партии (!!).

В думском комитете, где осталось большевиков весьма немного, из захудалых – да и те просто «присутствовали» – назначения так и сыпались. Очевидец мне рассказывал, что это жалкое и страшное совещание все время сопровождалось смехом и что это было особенно трагично. Предлагали так, просто, кого кто придумает. Предложили знаменитого Н.Д.Соколова, – его кандидатура была встречена особым взрывом смеха, но благосклонно. Вообще захудалые большевики мало против кого возражали, они помалкивали и только смеялись. Горячо галдели все остальные.

Чернов – вернее, Черновцы, ибо самого-то Чернова где-то нету, портфель министра народного просвещения снисходительно обещали Луначарскому. (А он давно в Смольном!) Проекты блистательные…

Царское было раньше оставлено; туда, после оставления Гатчины, явились, свободно и смело, большевики. Распубликовали, что «Царское взято». Застрелили спокойно коменданта (не огорчайтесь, А.Ф., это не «демократическая» кровь), стали сплошь врываться в квартиры. Над Плехановым издевались самым площадным образом, в один день обыскивали его 15 (sic!) раз. Больной, туберкулезный старик слег в постель, положение его серьезно.

Вот картина. Не думаю, однако, чтобы кто-нибудь, по каким угодно рассказам и записям, мог понять и представить себе нашу здесь атмосферу. В ней надо жить самому.

Сегодня большевики, разведя все мосты, просунули на буксире (!) свои броненосцы по Неве к Смольному. Совершенно еще не встречавшееся безумие.

По городу открыто ходят всем известные германские шпионы. В Смольном они называются: «представители германской и австрийской демократии». Избиение офицеров и юнкеров тоже входило в задачу Бронштейна? Кажется, с моста Мойки сброшено пока только 11, трупы вылавливаются. Убит и князь Туманов, – нашли под мостом.

Самое последнее известие: Керенский и не в Гатчине, а совершенно неизвестно где. Слух, что к нему собрался было ехать Луначарский (это еще что?), но Керенского нет.

2 ноября, четверг

Я веду эту запись не для сводки фактов, но и для посильной передачи атмосферы, в которой живу. Поэтому записываю и слухи по мере их поступления.

Сегодня почти все, записанное вчера, подтверждается. В чисто большевистских газетах трактуется с подробностями «бегство» Керенского. Будто бы в Гатчине его предали изменившие казаки и он убежал на извозчике, переодевшись матросом. И даже, наконец, что в Пскове, окруженный враждебными солдатами, он застрелился.

Из этого верно только одно, конечно: что Керенский куда-то скрылся, его при «его» войсках нет и никак уже «его войск» – нет.

Соглашательские потуги (вчерашнее «министерство») стыдливо затихли.

Масса явных вздоров о Германии, о наступлении Каледина на Харьков (психологически понятные легенды). А вот не вздор: в Москве, вопреки вчерашним успокоительным известиям, полнейшая и самая страшная бойня: расстреливают Кремль, разрушают Национальную и Лоскутную гостиницу. Штаб на Пречистенке. Много убитых в частных квартирах – их выносят на лестницу (из дома нельзя выйти). Много женщин и детей. Винные склады разбиты и разграблены. Большевицкие комитеты уже не справляются с толпой и солдатами, взывают о помощи к здешним.

Черно-красная буря над Москвой. Перехлест.

Уехать нельзя и внешне (и внутренно). Да и некуда.

Пока формулирую кратчайшим образом происходящее так: Николай II начал, либералы-политики продолжили – поддержали, Керенский закончил.

Я не переменилась к Керенскому. Я всегда буду утверждать, как праведную, его позицию во время войны, во время революции – до июля. Там были ошибки, человеческие; но в марте он буквально спас Россию от немедленного безумного взрыва. После конца июня (благодаря накоплению ошибок) он был кончен и, оставаясь, конченым, во главе, держал руль мертвыми руками, пока корабль России шел в водоворот.

Это конец. О начале – Николае II – никто не спорит. О продолжателях-поддерживателях, кадетах, правом блоке и т. д. – я довольно здесь писала. Я их не виню. Они были слепы и действовали, как слепые. Они не взяли в руки неизбежное, думали, отвертываясь, что оно – неизбежно. Все видели, что камень упадет, все, кроме них. Когда камень упал, и тут они почти ничего не увидели, не поняли, не приняли. Его свято принял на свои слабые плечи Керенский. И нес, держал (один!), пока не сошел с ума от непосильной ноши и камень – не без его содействия – не рухнул всею своею миллионнопудовой тяжестью – на Россию.

3 ноября, пятница

Весь день тревога о заключенных. Сигнал к ней дал X., вернувшийся из Петропавловки. Там плохо, сам «комендант» боится матросов как способных на все при малейшей тревоге. Надо ухитриться перевести пленников. Куда угодно – только из этой матросско– большевистской цитадели. Обращаться к Бронштейну – единственный вполне бесполезный путь. Помимо противности вступать с ним в сношения – это так же бесцельно, как начать разговор с обезьяной. Была у нас мать Терещенко. Мы лишь одно могли придумать – скользкий путь обращения к послам. Она видела Фрэнсиса, увидит завтра Бьюкенена. Но их тоже положение – обращаться к «правительству», которого они не признают? Надо хранить международные традиции; но все же надо понимать, что это…, для которой нет ни признания, ни непризнания.

Посольства охраняются польскими легионерами.

О Москве сведения потрясающие. (Сейчас – опять, что утихает, но уж и не верится.) Город в полном мраке, телефон оборван. Внезапно Луначарский, сей «покровитель культуры», зарвал на себе волосы и, задыхаясь, закричал (в газетах), что если только все так, то он «уйдет, уйдет из большевицкого правительства»! Сидит.

Соглашатели хлебнули помоев впустую: большевики недаром смеялись – они-то ровно ни на что не согласны. Теперь – когда они упоены московскими и керенскими «победами»? Соглашателям вынесли такие «условия», что оставалось лишь утереться и пошлепать восвояси. Даже подленинцы из «Новой жизни» ошарашились, даже эсеры Черновцы дрогнули. Однако эти еще надеются, что большевики пойдут на уступочки (легкомыслие), уверяют, что среди большевиков – раскол… А кажется, у них свой начинается раскол и некоторые эсеры («левые») готовы. Без соглашений, прямо броситься к большевикам: возьмите нас, мы уже сами большевики.

В Царском убили священника за молебен о прекращении бойни (на глазах его детей). Здесь тишина, церковь все недавние молитвы за Временное правительство тотчас же покорно выпустила. Банки закрыты.

Где Керенский – неизвестно; в этой истории с большевицкими «победами» и его «побегом» есть какие-то факты, которых я просто не знаю. Борис там с ним был, это очевидно. Одну ночь он ночевал в Царском, наверно (косвенные сведения). Но был и в Гатчине. Ну, даст весть.

4 ноября, суббота

Все то же. Писать противно. Газеты – ложь сплошная.

Впрочем: расстрелянная Москва покорилась большевикам.

Столицы взяты вражескими – и варварскими – войсками. Бежать некуда. Родины нет.

5 ноября, воскресенье

Приехал Горький из Москвы. Начал с того, что объявил: «Ничего особенного в Москве не происходило» (?!). X. видел его мельком, когда он ехал в свою «Новую жизнь». Будто бы «растерян», однако «Новую жизнь» поддерживает; помогать заключенным (у него масса личных друзей среди большевистского «правительства») и не думает.

В стане захватчиков есть брожения, но что это, когда два столпа непримиримых и непобедимых на своих местах: Ленин и Троцкий. Их дохождение до последних пределов и незыблемость объясняется: у Ленина – попроще, у Троцкого – посложнее.

Любопытны подробности недавних встреч фронтовых войск с большевиками (где всегда есть агитаторы). Войска начинают с озлобления, со стычек, с расстрела… а большевики, не сражаясь, постепенно их разлагают, заманивают и, главное, как зверей, прикармливают. Навезли туда мяса, хлеба, колбас – и расточают, не считая. Для этого они специально здесь ограбили все интендантство, провиант, заготовленный для фронта. Конечно, и вином это мясо поливается. Видя такой рай большевицкий, такое «угощение», эти изголодавшиеся дети-звери тотчас становятся «колбасными» большевиками. Это очень страшно, ибо уж очень явственен – дьявол.

Керенский, действительно, убежал – во время начавшихся «переговоров» между «его» войсками и большевицкими. Всех подробностей еще не знаю, но общая схема, кажется, верна: эти «переговоры» – результат его непрерывных колебаний (в такие минуты!), его зигзагов. Он медлил, отдавал противоречивые приказы Ставке, то выслать войска, то не надо, вызванные возвращал с дороги, торговался и тут (наверно, с Борисом и с казаками: их было мало, они должны были требовать подкрепления). Устраивал «перемирия» для выслушивания приезжающих «соглашателей»… Словом, та же преступная канитель – наверно.

Рассказывают (очевидцы), что у него были моменты истерического геройства. Он как-то остановил свой автомобиль и, выйдя, один, без стражи, подошел к толпе бунтующих солдат… которая от него шарахнулась в сторону. Он бросил им: «Мерзавцы!» – пошел, опять один, к своему автомобилю и уехал.

Да, фатальный человек; слабый… герой. Мужественный… предатель. Женственный… революционер. Истерический главнокомандующий. Нежный, пылкий, боящийся крови – убийца. И очень, очень весь – несчастный.

6 ноября, понедельник

Я кончу, видно, свою запись в аду. Впрочем – ад был в Москве, у нас еще предадье, т. е. не лупят нас из тяжелых орудий и не душат в домах. Московские зверства не преувеличены – преуменьшены.

Очень странно то, что я сейчас скажу. Но… мне скучно писать. Да, среди красного тумана, среди этих омерзительных и небывалых ужасов, на дне этого бессмыслия – скука. Вихрь событий и – неподвижность. Все рушится, летит к черту и – нет жизни. Нет того, что делает жизнь: элемента борьбы. В человеческой жизни всегда присутствует элемент волевой борьбы; его сейчас почти нет. Его так мало в центре событий, что они точно сами делаются, хотя и посредством людей. И пахнут мертвечиной. Даже в землетрясении, в гибели и несчастьи совсем внешнем, больше жизни и больше смысла, чем в самой гуще ныне происходящего, – только начинающего свой круг, быть может. Зачем, к чему теперь какие-то человеческие смыслы, мысли и слова, когда стреляют вполне бессмысленные пушки, когда все делается посредством «как бы» людей и уже не людей? Страшен автомат – машина в подобии человека. Не страшнее ли человек – в полном подобии машины, т. е. без смысла и без воли?

Это – война, только в последнем ее, небывалом, идеальном пределе: обнаженная от всего, голая, последняя. Как если бы пушки сами застреляли, слепые, не знающие, куда и зачем. И человеку в этой «войне машин» было бы – сверх всех представимых чувств – еще скучно.

Я буду, конечно, писать… Так, потому что я летописец. Потому что я дышу, сплю, ем… Но я не живу.

Завтра предполагается ограбление большевиками Государственного Банка. За отказом служащих допустить это ограбление на виду – большевики сменили полк. Ограбят завтра при помощи этой новой стражи.

Видела жену Коновалова, жену Третьякова. Союзные посольства дали знать в Смольный, что если будут допущены насилия над министрами – они порывают все свои связи с Россией. Что еще они могут сделать? Третьякова предлагает путь подкупа (в виде залога; да этим, видно, и кончится). Они выйти согласятся лишь вместе.

У X. был Горький. Он производит страшное впечатление. Темный весь, черный. Говорит – будто глухо лает. Бедной Коноваловой при нем было очень тяжело. (Она – милая француженка, виноватая перед Горьким лишь в том разве, что ее муж «буржуй и кадет».) И вообще получалась какая-то каменная атмосфера. Он от всяких хлопот за министров начисто отказывается.

– Я… органически… не могу… говорить с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким.

Только что упоминал о Луначарском (сотрудник «Новой жизни», а Ленин – когда-то совсем его «товарищ») – я и возражаю, что поговорите, мол, тогда с Луначарским… Ничего. Только все о своей статье, которую он «написал»… для «Новой жизни»… для завтрашнего №…

Да черт в статьях! X. пошел провожать Коновалову, тяжесть сгустилась. Дима хотел уйти… Тогда уж я прямо к Горькому: никакие, говорю, статьи в «Новой жизни» не отделяют вас от большевиков, «мерзавцев», по вашим словам; вам надо уйти из этой компании. И, помимо всей «тени» в чьих-нибудь глазах, падающей от близости к большевикам, – что сам он, спрашиваю, сам-то перед собой? Что говорит его собственная совесть?

Он встал, что-то глухо пролаял:

– А если… уйти… с кем быть?

Дмитрий живо возразил:

– Если нечего есть – есть ли все-таки человеческое мясо?

Черные тетради (1917–1919)

7 ноября 1917, вторник (поздно)

Да, черная, черная тяжесть. Обезумевшие диктаторы Троцкий и Ленин сказали, что если они даже двое останутся, то и вдвоем, опираясь на «массы», отлично справятся. Готовят декреты о реквизиции всех типографий, всей бумаги и вообще всего у «буржуев», вплоть до хлеба.

Государственный Банк, вероятно, уже взломали: днем прошла туда красная их гвардия, с музыкой и стрельбой.

Приход всяких войск с фронта или даже с юга – легенды. Они естественно родятся в душе завоеванного варварами населения. Но это именно легенды. Фронт – без единого вождя, и сам полуразвалившийся. Казакам – только до себя. Сидят на Дону и о России мало помышляют. Пока не большевики, но… какие же «большевики» и эти, с фронта дерущие, пензенские и тамбовские мужики? Просто зараженные. А зараза на кого угодно может перекинуться. И казаки пальцем не пошевелят для вас, бедные россияне, взятые, по команде немцев, в полон собственной чернью.

Знаменитая статья Горького[42]42
  «К демократии», опубл. в «Новой жизни» 7 (20) ноября 1917 г.


[Закрыть] оказалась просто жалким лепетом. Весь Горький жалок, но и жалеть его – преступление.

Манухин – человек удивительный. Всякий день ездит в крепость. Весь надрывается, чтобы помочь заключенным. День и ночь то с «женами», то у нас, то еще где-нибудь. Сегодня с этой еврейкой Галиной, женой Суханова-Гиммера, полтора часа возился.

– Понимаете, я ей втолковывал всячески. Она сначала бог знает что плела, а потом будто одумалась. Ведь я как ее ругал!

– А она кто же?

– Да большевичка! Сначала за русским была замужем, потом к Суханову перешла, стала интернационалисткой, а потом демонскими глазами Троцкого пленилась, влюбилась и партийной большевичкой заделалась. Хорошо, что роль ее там не видная. Теперь уж, говорит, не влюблена. Однако поеду, говорит, завтра к Троцкому, скажу о министрах. Обещала. Флюс у нее, да я потребовал, пусть с флюсом едет… Небось, все его гвоздикой украшала – ездила…

Что это, уж не тот ли свет? Большевичка с флюсом и с цветами к Бронштейну, который ломает Государственный Банк, комендант Петропавловской крепости, сообщающий Манухину, с неизвестными целями, что «из Трубецкого бастиона есть потайной ход, только забит», расстрелянная тяжелыми орудиями русских, под командой опытных «военнопленных», Москва, уголовный парень в политической камере (весьма приятно там себя чувствует), сотни юнкеров убитых (50 евреев одних), фронтовые войска, пожирающие колбасы красногвардейцев… Эти «массы», гудящее, голодное зверье… Что это? Что это?

8 ноября, среда

Мое рожденье. Выпал глубокий снег. Поехали на санях. Ничего нового. Тот же кошмар длится.

10 ноября, пятница

Длится. Сместил Ленин верховного главнокомандующего Духонина. Назначил прапорщика Крыленко (товарища Абрама). Неизвестно, сместился ли Духонин.

Объявлено самовольное «перемирие». Германия и в ус не дует, однако.

Далее: захватили в Москве всю золотую валюту.

Что еще? «Народных социалистов» запретили за агитацию любых списков, кроме ихнего, бьют и убивают. Хорошенькое Учредительное собрание! Да еще открыто обещают «разогнать» его, если, мол, оно не будет «нашим».

11 ноября, суббота

Барометр (настоящий) стоит на «буре». Я сегодня очень огорчилась… но мне советуют этого не записывать. Рабство вернулось к нам – только в страшном, извращенном виде и в маске террора. Не оставить ли белую страницу в книге? Но ведь я забуду. Ведь я не знаю, скоро ли вернется свобода… хотя бы для домашнего употребления. Ну что ж. Проглотим этот позор! Оставим белую страницу.

18 ноября, суббота

Со мной что-то сделалось. Не могу писать. «Россию продали оптом». После разных «перемирий» через главнокомандующего прапорщика, после унизительных выборов в Учредительное собрание, – под пулями и штыками Хамодержавия происходили эти выборы! – после всех «декретов» вполне сумасшедших, и сверхбезумного о разгоне Городской Думы «как оплота контрреволюции», – что еще описывать? Это такая правда, которую стыдно произносить, как ложь.

Когда разгонят Учредительное собрание (разгонят!) – я, кажется, замолчу навек. От стыда. Трудно привыкнуть, трудно терпеть этот стыд.

Все оставшиеся министры (социалисты), выпустив свою прокламацию, скрылись. А те сидят.

Похабный мир у ворот.

Сегодня в крепости Манухин, при комиссаре-большевике Подвойском, разговаривал с матросами и солдатами. Матрос прямо заявил:

– А мы уж царя хотим.

– Матрос! – воскликнул бедный Ив. Ив. – Да вы за какой список голосовали?

– За четвертый (большевицкий).

– Так как же?..

– А так. Надоело уж все это…

Солдат невинно подтвердил:

– Конечно, мы царя хотим.

И когда начальствующий большевик крупно стал ругаться – солдат вдруг удивился, с прежней невинностью:

– А я думал, вы это одобрите…

Не угодно ли?

С каждым днем большевицкое «правительство», состоявшее из просто уголовной рвани (исключая главарей-мерзавцев и оглашенных) все больше втягивает в себя и рвань охранническую. Погромщик Орлов-киевский – уж комиссар.

Газеты сегодня опять все закрыли.

В Интимном театре, на благотворительном концерте, исполнялся романс Рахманинова на (старые) слова Мережковского «Христос Воскрес». Матросу из публики не понравился смысл слов (Христос зарыдал бы, увидев землю в крови и ненависти наших дней). Ну, матрос и пальнул в певца, в упор. Задел волосы, чуть не убил.

Вот как у нас.

Лестница Смольного вся залита красным вином и так заледенела. А ведь это Резиденц-Палас[43]43
  Правительственный дворец (нем.).


[Закрыть]!

26 ноября, воскресенье

Газета «День» превратилась в «Ночь» – после первого закрытия; в «Темную ночь» – после второго; вышла «Полночь» – после третьего. После четвертого – «В глухую ночь», а потом совсем захлопнули. Сегодня вышла Однодневная газета – писателей[44]44
  26 ноября Союзом русских писателей была выпущена «Газета протеста: В защиту свободной печати».


[Закрыть], а днем был митинг. Протест против удушения печати. Говорили многие: Дейч, Пешехонов, Мережковский, Сологуб… Горький не приехал, сославшись на болезнь. А на подъезде мы его встретили идущим к Манухину (тот жил с нами в одном доме) – угрюмого, враждебного, черного, но здорового. Не преминули попрекнуть. Но, я думаю, он боится. Боится как-то внутренне и внешне…

«Они» – остервенели после «взятия» Ставки с растерзанием Духонина, после езды к германцам с мольбою о перемирии. Ездили туда, между прочим, и два провокатора: не вполне уличенный – Масловский, и вполне – Шнеур-Шпец. Этого прапорщик Крыленко возвел в полковники.

Но тотчас и разразился скандал. Нечего делать, большевики «отозвали полковника».

Сообщили по прямому проводу от немцев в Смольный: не мирятся немцы! Предлагают такие условия, что… Смольный их даже не объявляет. Не хочет сразу. Готовит к ним свой «преданный народ». А парламентерам велел пока пришипиться и там где-нибудь посидеть.

Полагаю, что условия немцев довольно просты. Вероятно, вроде следующих (если не хуже): «Север России – наша колония, оккупированные местности отделяются, отходя к нам, Финляндия – наш протекторат, Петербург – порто-франко, второй Гамбург». И еще что-нибудь, соответственно.

Большевики повертятся, «приготовят» свой «народ» – и примут в конце концов. Что им? Но раньше надо устроить домашние дела: выбрать новую, свою, цельную большевицкую Городскую Думу – завтра. Изничтожить Учредительное собрание – послезавтра.

Готовится сражение под нашими окнами. Всю комиссию по выборам уже арестовали. В Таврическом дворце пусто. Прибывающих членов собрания систематически арестовывают тоже. В Смольном лихорадочное оживление.

Юг непонятен: не то легенды, не то сражения.

27 ноября, понедельник

Учредительное собрание завтрашнее – отложено. Большевики еще со своей Городской Думой не справились – это одно. И другое – они требуют минимум 400 человек наличных, прекрасно зная, что из-за их действ выборы по России фактически замедлились. Прибывающих они рассчитывают пока планомерно арестовывать.

К дружеской Милюкову семье сегодня явился «член военно-революционного комитета» с тайным предупреждением: пусть Милюков не приезжает… Субъекта, естественно, встретили как провокатора, на что он сказал: как хотите, а только я большевиков ненавижу, и нарочно с ними, чтобы им вредить и мстить, они у меня сына убили…

Хоть Учредительное собрание отложено декретом официально, Городская Дума (настоящая) назначила на завтра шествия и манифестации. Посмотрим. Дворец охраняется большевицкими латышами.

Манухин уже видел сегодня Шнеура-Шпеца, члена первой мирной делегации к германцам… в крепости! Пухлые черные усы над губой, к щекам закручены, вид Альфонса, в полковничьем мундире, орден.

– Я лишь на несколько дней! Пока выяснится недоразумение! Буржуазные газеты затравили меня! Выдумали, что я был охранником при Николае! Я сам, по соглашению с Советом народных комиссаров, решил сесть сюда, до полного выяснения моей невинности! Пусть не ложится тень на Совет! Я готов. Ведь Могилев – это я взял! Я первый Народный Полковник!

А вот серьезная неприятность.

Заключенные министры – Кишкин, Коновалов, Терещенко, Третьяков и Карташёв, томясь и все-таки не понимая реально того, что происходит (это мы, «на воле», принюхались к невероятному), издумали глупую штуку. Воображая, что Учредительное собрание соберется 28-го (опять, мы-то знали – не соберется), написали коллективное обращение к «Господину Председателю Учредительного собрания для оглашения». Подтверждают свою бывшую и настоящую верность Временному правительству, не признают власти «захватчиков», незаконно держащей их в заточении, и заявляют, что лишь ныне складывают с себя полномочия и передают их Учредительному собранию.

Сегодня утром явился к нам Ив. Ив. Манухин с этой бумажкой, переданной ему тайно. Настоятельная просьба заключенных – чтобы заявление непременно завтра было опубликовано во всех газетах.

Вечером выяснилась вся безумная досада: эти наивные пленники, передав свое заявление Ив. Ив-чу, в то же время передали его… официально, коменданту крепости! Для Смольного! И напечатать в газетах хотели, боясь, что собрание откроется, а Смольный не успеет передать заявления «Господину Председателю». Что ж вышло? Когда вечером Дима помчался к Паниной и в газеты, оказалось, что уже во всех редакциях эта бумажка есть. Очевидно, во всех большевицких тоже.

И выйдет лишь новый «криминал» вроде недавнего заявления от Временного правительства, подписанного освобожденными министрами-социалистами, после которого все газеты закрыли, а подписавшихся бросились арестовывать. Да они брызнули врассыпную и скрылись.