Текст книги "Дневники"

Эта же «новая гидра», к радости большевиков, уже в их руках, – в крепости. Что они сделают? Да что захотят! Вот все грозятся их в Кронштадт отправить…

О, лояльнейшие, уважаемые, умные «реальные» политики! Издумали! Поняли! Коменданту честь честью подали! Не видят никогда, с кем и с чем имеют дело. Не я буду, если все выбранные в Учредительное собрание кадеты не явятся упрямо сюда (хоть бы Милюкова-то попридержали!) в полной убежденности, что «как члены высокого собрания, они полноправны и неприкосновенны»… А вот прикоснутся, еще бы! Надо же видеть, что делается и кто нами овладел!

Мы спрашиваем, в морозной, мгляной тьме, на углу, газеты. Только одна!

– Какие ж, когда они все заторможены? – отвечает мне серьезный «пролетарий». И продолжает: – Обещали хлеба, обещали землю, обещали мира… на тебе! Ничего, видать, и не будет.

– А вы чего ж верили? – спрашиваю.

– Дураки верят… Сдурили тебе голову, как есть…

В воздухе пахнет террором. Все время, с разных концов… Стоит ли пачкаться? И все-таки, в отличку от бывшего белодержавия, это краснодержавие – безликое, массовое. Не должен ли и террор быть массовый, т. е. сражательный, военный? Недаром главная у нас легенда – война юга с севером, Каледина с большевиками.

Увы, только легенда!

В «Русских ведомостях» от 21 ноября напечатан фельетон Бориса «К выступлению большевиков» – о гатчинских днях. Протокольный, строгий, как всегда у него, и очень любопытный. Все мои гаданья и предположенья – в конкретной одежде фактов. Все, как я думала и строила по отрывочным сведениям. Керенский продолжал свою страшную линию. (И на диване, очевидно, валялся!) Борис был там почти все время. Сделать уже ничего было нельзя. Разложение воли Керенского заразило всех, давно.

У нас, в ночь оргии у Зимнего дворца, на 24-е, в подвале стояло вино на аршин. И ворвавшаяся банда, буйствуя, из-под ног пила, и люди падали… «Залились!» – хохочет солдат.

Утопленниками вынули.

28 ноября, вторник

Проснулась от музыки (над головой у меня открытая форточка). Морозу 10°, но светло, как весной.

Бесконечная процессия с флагами – к Таврическому дворцу, к Учредительному собранию (которого нет).

Однако это не весна: толпа с плакатом «Вся власть Учредительному собранию!» – поразительно не военная и даже не пролетарская, а демократическая. Трудовая демократия шла. Войскам большевики запретили участвовать: «Темные силы буржуазии задумывают контрреволюционное выступление…» (Официальные «Известия» сегодня.)

Красногвардейцы с гиком, винтовки наперевес, кидаются во всякую толпу: «Ррасходись!»

В редакции «Речи» – солдаты. На углах жгут номера газеты, из тех 15 тысяч, которые успели выйти.

И как по программе: выследили по известным адресам (теперь у них много кадровых сыщиков) кадетский ЦК, в семь часов утра арестовали графиню Панину, у нее устроили засаду и пошли катать прибывающих членов Учредительного собрания. (Не была ли я права, утверждая, что «прибудут»?)

Уже арестовали Шингарева, Кокошкина и стольких еще, что я и не перечисляю.

Мы нейдем, конечно, к Думе: это тебе не март! Говорили, будто одна плакатная толпа на руках поднесла к дворцу Чернова, «селянскую владычицу», и он будто бы махал платочком. А другие будто бы вступили с «верными» латышами в разговор, упрекали их, что они двери народные хранят, а те отворили: пожалуйте! Произошло будто бы братанье… Однако я никаким очевидцам не верю. Что там кто видел? Тьма, морозный туман, красная озорь гикает…

Был С.Н.[45]45
  Вероятно, Сергей Николаевич Моисеенко, брат Б.Н.Моисеенко, знакомый Мережковских.


[Закрыть] Вот этот много рассказывал интересного и верного… Между прочим: в первой делегации к немцам, кроме добровольца Шнеура, были несколько взятых «захватным путем»: генерал, какой-то картонный рабочий (первый попавшийся) и такой же мужик: этого схватили с веником, из бани шел. Повлекли, он так до конца и не понял, куда, зачем?

Теперь отправилась другая «делегация», – торопятся! Абсолютно очевидно, что которая-нибудь, если не эта, вернется с «миром» на тех условиях, которые прикажет подписать Германия.

Я так, сравнительно мало, пишу об этом потому… что мне слишком больно. Это, в самом деле, почти невыносимо. Этого ведь не забудешь до смертного часа. Да и потом… Позор всей земли упал на Россию. Навек, навек!

«Беспамятство, как Атлас, давит душу…»

Быть русским… Да, прежде только на матерей нельзя было поднять глаз, а теперь – ни на кого! И никогда больше. Лучше бы нам всем погибнуть. Вспоминаю: «…смерть пошли, где хочешь и когда хочешь, – только без стыда и преступленья…»

Я не думаю, чтобы все-таки удалось им, посредством репрессий, арестов и т. д. подменить Учредительное собрание, т. е. успеть подтасовать под себя так, чтобы заставить одобрить и свой «похабный» мир, и свои декреты, и самих себя. А потому я думаю, что они его обязательно разгонят (если соберут).

На юге – неизвестность, но, кажется, совсем не хорошо.

Тяжело, что никогда европейцы не поймут нашей трагедии, т. е. не поймут, что это трагедия, а не просто «стыд и преступление». Но пусть. Сохраним хоть мы, сознательные, культурные люди, последнюю гордость: молчания.

29 ноября, среда

В «Известиях» (это единственная сегодня газета) напечатан декрет, которым кадеты объявляются вне закона и подлежащими аресту сплошь.

Вчера-таки было что-то вроде заседания в Таврическом дворце: сегодня оно объявлено «преступным», стянуты войска, матросы (уже не латыши), и никто не пропущен. Арестовали столько, что я не знаю, куда они их девают. Даже «отдано распоряжение» арестовать Чернова.

Сегодня у нас был мсье Пети́. Очень любезен, но – не знаешь, куда девать глаза. Они (французы посольства) решили терпеть до крайности, ибо «ведь уехать – это уже последнее». Считает, однако, все конченым. Сепаратный мир неизбежным (позорный) и продолжение войны союзников с Германией тоже неизбежным. О, у них есть достоинство, и честь, и все то, без чего погибает народ.

Уже перейдена, кажется, возможность воспринимать впечатления, и, кроме перманентного сжатия души, как-то ничего не ощущается.

Мороз. На улицах глухо, стыло, темно, молчаливо. Зимний, – черный по белому, – террор.

Въезд наших владык-шпионов с похабным миром ожидается в конце недели.

30 ноября, четверг

Пришел Манухин, весь потрясенный, весь смятенный: он покинул пленников Трубецкого бастиона. Сегодня. Сегодня арестовали ту следственную комиссию, врачом которой он состоял, при Временном правительстве, для царских министров в бастионе. Теперь, чтобы продолжать посещения заключенных, нужно перейти на службу к большевикам. Они – ничего, даже приглашали остаться «у них». Вообще – вот замечательная черта: они прежде и паче всего требуют «признания». И всякие милости готовы даровать, «если, падши, поклонишься им».

Манухин удивительно хороший человек. И больно до жалости было глядеть, как он разрывается. Он понимает, что значит его уход оттуда для несчастных.

– Мы сегодня вместе плакали с Коноваловым. Но поймите, – они все поняли! – ведь это уж не тюрьма теперь, это застенок! Я их по морде должен все время бить! Если б я остался (я так этим приглашателям и сказал), я бы стал кричать, что застенок! Ведь там они с веселыми лицами сегодня понасажали членов Учредительного собрания и говорят – это первые, а мы камеры убираем, готовим для социалистов. Вот хоть бы Церетели… Все «враги народа». Кокошкин, совершенно больной, туберкулезный, его в сырую камеру посадили… (Ну, я ему сухую отвоевал.) Ничего у них нет, ни свечей, ни одежды…

– А караул?

– Плохой очень. Теперь одни эти озверелые красногвардейцы. У заключенных очень серьезное настроение; новые более нервны, прежние сдержаннее, но все они готовятся и к смерти. Коновалов передал мне духовное завещание, посмертную записку… Да ведь это ужас, ужас! – кричит бедный Иван Иванович. – Ведь это конец, если б я к «ним» на службу пошел! Как сами заключенные стали бы на меня смотреть? И как бы я им помогал? Тайком от тех, кому «служу»?

Да, это безмерно важно, что теряется человеческая связь с пленными, а плен большевиков – похуже немецкого! Но я по совести не могла бы сказать Манухину: все-таки идите, для них. Ведь это то же, если честный для добрых целей поступает в охранку. Я помню —

Сутки на улицах стрельба пачками. «Комиссары» решили уничтожить винные склады. Это выродилось в их громление. Половину разобьют и выльют – половину разграбят: частью на месте перепиваются, частью с собой несут. Посылают отряд – вокруг него тотчас пьяная, зверская толпа гарнизы, и кто в кого палит – уже не разобрать. Около 6 часов, когда мы возвращались домой, громили на Знаменской: стрельба непрерывная… Сейчас, ночью, когда я пишу, – подозрительные глухие стуки – выстрелы… Бегу в столовую, выходящую на двор, смотрю на освещенные окна домовой караулки… Возвращаюсь. Потушив огонь, приподнимаю портьеру, гляжу на улицу: бело, пустынно, бело-голубовато (верно, луна за тучами) и быстро шмыгают иногда по стенке темные фигуры.

Мы здесь, в этом доме, буквально обложены войсками: в Таврический дворец их стянули до 8 тысяч. Матросы. Привезены и пулеметы. Дворец, только что отремонтированный, уже заплеван, загажен, превращен в подобие Смольного – в большевицкую казарму.

Нельзя быть физически ближе к Учредительному собранию, чем мы. И вот, мы почти в такой же темноте и неведении, как были бы в глухой деревне. Мы в лапах гориллы…

Посланцы к немцам – «имеют широкие полномочия для заключения немедленного мира» – объявил Троцкий.

А немецкие условия… впрочем, я уже писала, и, конечно, они еще хуже, чем я писала и могу вообразить.

Учредительное собрание, даже искаженное, даже выбранное дураками под штыками, – сорвано безвозвратно.

На Дону – кровь и дым. Ничего хорошего не предвидится, во всяком случае.

Мы в лапах гориллы, а хозяин ее – мерзавец.

Кадеты – прямо святыми делаются. У Шингарева только что умерла жена, куча детей, никаких средств… и мужественно приехал, и свято, и честно сидит в крепости. Да, свято и честно. Но, может быть, – «Нельзя быть честным в руках гориллы…»?

1 декабря, пятница

Винные грабежи продолжаются. Улица отвратительна. На некоторых углах центральных улиц стоит, не двигаясь, кабацкая вонь. Опять было несколько «утонутий» в погребах, когда выбили днища из бочек. Массу растащили, хватит на долгий перепой.

Из Таврического дворца трижды выгоняли членов Учредительного собрания – кого под ручки, кого прикладом, кого в шею. Теперь пусто.

Как будто «они» действуют по плану. Но по какому?

Что им нельзя допустить ни малейшего намека на Учредительное собрание в данный момент, – ясно. И с мирной делегацией они недаром торопятся. Что там с нею происходит – видно по небольшому факту: генерал Скалой (тоже взятый захватом) вышел в другую комнату и застрелился. В предсмертном письме его негодяи вымарали две строчки.

Возможно, что, подведя переговоры к концу, они откроют Учредительное собрание, чтобы оно, одобрив все предварительные действия «власти» и ее самою, санкционировало мир похабнейший. Но это если им удастся инсценировать Учредительное собрание, т. е. переарестовать нужное количество эсеров, а кадетов перебить и выпустить на сцену имеющихся уже 400 большевиков.

Подготовляя дело, «Правда» и прочие Лжи вещают аршинными буквами, что уже найдены тайные монархические заговоры кадет; призывают к самосуду. Найдены же, в действительности: разнообразные проекты вотирования в Учредительное собрание, между прочим, проект не всенародного выбора президента республики, а членами собрания (всенародные выборы в 48 г. во Франции дали Наполеона III!). Пишу это как образчик негодяйского передергивания для возбуждения неграмотной массы.

Игра ведется до такой степени в руку Германии и так стройно и совершенно, что, по логике, приходится признавать и агентуру Ленина. О Троцком – ни у кого нет сомнений, тут и логика, и психология. Но Ленин, психологически, мог бы и не быть. А вот логика… Интересы Германии нельзя защищать ярче и последовательнее, чем это делают большевицкие правители.

Наш еврей-домовладелец[46]46
  Борис Абрамович Гордон.


[Закрыть], чтобы спасти себя, отдал свою квартиру в распоряжение Луначарского «для просветительных целей». Там поселился фактор большевиков Гржебин (прохвост), реквизировал себе два автомобиля, налепил на дверь карточку «Музей Минерва» – и зажил припеваючи. Сегодня к нему от Манухина пошел обедать Горький. Этот страдальческий кретин тоже малограмотен: тоже поверил «Правде»: нашли кадетский заговор! Ив. Ив. даже ужаснулся: «Ну, идите к Гржебину есть мародерские пироги!»

Приказ арестовать Савинкова-Ропшина. Были обыски у его знакомых. Не придут ли к нам? Предложу им, для «выемки», старые ропшинские стихи. Может быть, возьмут, поищут в них «заговора».

И спрошу их кстати: не знают ли они, где он?

Ведь это интересно.

2 декабря, суббота

Продолжается громленье винных лавок и стрельба. Ни малейшего, конечно, Учредительного собрания. Зато слухи о «мирном» занятии немцами Петербурга – все осязательнее. Говорят, будто город уже разделен на участки (слухи, даже вздорные, часто показательны).

Глубокая тайна покрывает большевицкие и германские переговоры.

Явился М.И.Туган-Барановский. Смеется, толстое дитя, рассказывает, как был в Украинской Раде министром финансов. И как это хорошо – Рада. Почему же ушел? – Да так. Сюда в университет приехал. Ведь он же профессор! А лекций-то нету. – А еще почему? – Да они уже там стали такое делать, что я и не согласен. В Государственный Банк полезли, а я министр финансов. Четыре губернии, не спросясь, аннексировали. Ну, это уж что ж… А так – хорошо! Я с белым флагом ездил, перемирие устраивал между большевиками и войсками Керенского…

Словом – веселое, невинное, гадящее дитя, только ничуть не «потерянное», а всегда в мягкой люльке.

Какие-то слухи о бегстве Николая… Явно нелепые.

Остального не стоит записывать.

4 декабря, понедельник

Вчера к матери Терещенко явился матрос Карташов из Военно-революционного комитета (старый уголовник), а также комендант Петропавловской крепости Куделько с предложением освободить шестерых министров по подложным ордерам. (И Терещенко первым.) Хотя сам же матрос в Следственной комиссии, но заявил, что лишь по подложным ордерам это можно сделать.

Растерявшаяся Е.М.Терещенко обрадовалась, вручила матросу записку для сына, французскую, – имей, мол, доверие и т. д.

Лишь потом сообразила, что надо бы посоветоваться насчет странной истории.

Явилась к Манухину, слетелись другие встревоженные жены… Мы, конечно, пришли в ужас. Ясно, что это провокация, но откуда она исходит? Если бы от матроса только, то он сразу потребовал бы денег, и взял; тем более, по обстоятельствам места, все это фактически невыполнимо. Был, очевидно, план получить согласие на побег, может быть, инсценировать его, чтобы далее объявить «кадетский заговор» с «фактами» в руках.

Несчастный Ив. Ив. не спал всю ночь, утром бросился к Горькому, туда же вызвали мать Терещенко.

Горьковская жена, «знаменитая» Мария Федоровна Андреева, которая «ах, искусство!» и потому всячески дружит и работает с Луначарским, – эта жена отправилась с Терещенкой… к Ленину! Чтобы ему все «доложить».

Невкусно. Однако, по-видимому, ничего другого, после оплошности Терещенки, не оставалось.

Дальнейших подробностей не знаю. Знаю, что как-то «уладилось» и что Смольный просил эту историю не разглашать, заявив, что матрос «уже смещен».

Гм… ну а комендант?

Пауки ворочаются во тьме —

 
…шевелятся их спины
В зловонно-сумрачной пыли, —
 

а что, как, почему – не видно, не разобрать, не понять, не сообразить.

Ощущение вони, клоаки, где мы тонем.

Винные погромы не прекращаются ни на минуту. Весь «Петроград» (вот он когда Петроград!) пьян. Непрерывная стрельба, иногда пулеметная. Сейчас происходит грандиозный погром на Васильевском.

Не надо думать, что это лишь ночью: нет, и утром, и днем, и вечером – перманентный пьяный грабеж.

Слух, что большевики разрешат Учредительное собрание на 8 декабря, пятницу. Не верю, ибо логически такой ход необъясним. Ведь большинство предвидится эсеровское. Их куча. Зачем же большевики сейчас на это пойдут?

Или германская задача уже исполнена? Германский-то мир дело совершившееся, можно считать; однако Германии как будто рано, уплатив, отпустить верных слуг. А вдруг еще пригодятся?

Да и не психологично, что Ленин, при его все-таки фанатизме, согласен в эдакий момент взять плату и уйти под сень струй. Кто бы он ни был, он захочет подольше «покрасоваться».

На Дону кровавая бойня. Неизвестно, кто одолевает. Проезда нет. Мать Злобина поехала в Кисловодск – и через неделю вернулась из Таганрога, не доехав.

8 декабря, пятница

Занималась «Вечерним звоном» (такую газетку выпускали в типографии «Речи») и сюда не заглядывала. Да и все то же. Погромы и стрельба перманентны (вчера ночью под окнами так загрохотало, что я вздрогнула, а Дима пошел в караулку). Но уже все разгромлено и выпито, значит, скоро утихнет. Остатки.

На юге война, кажется, не только с казаками, но и с Радой. Большевики успели даже с Викжелем[47]47
  Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза.


[Закрыть] поссориться. В Москве ввели цензуру. Они зарываются… или нет? Немецкие войска все прибывают, кишат, не стесняясь. Германское посольство ремонтируется.

«Влад. Ал.» – только два дня на Дону, а то был в Киеве. Посмотрим.

Если б не скука – можно бы, ничего, подождать. Но утомительное мелькание гигантских гадостей особенную наводит скуку – зевотно-отвратную.

11 декабря, понедельник

Продолжают свое. Строят «винно-кадетские» заговоры, – погреба-то утихают, сейчас последние дограмывают.

Судили вчера графиню Панину в «военно-революционном трибунале»… и… ей-богу, кажется, – все это «нарочно»: оперетка, гейша эдакая трагическая.

(Никогда в жизни я не ставила столько слов «в кавычках». И все так пишут. Это потому, что и вся наша жизнь стала «жизнью» – в кавычках».)

Вот, Панину «судили»: с истериками и овациями публики, с полной безграмотностью обвинителей и трогательными защитниками. Приговор, впрочем, был решен еще накануне вечером: пусть сидит, пока министерские деньги 92 тысячи не возьмет от тех, кому отдала, и не передаст большевикам.

Панина тверда: народные деньги следует отдать народу, т. е. Учредительному собранию, а не вам.

И ушла опять в тюрьму. За то, что она «не признает» большевиков, ей еще постановлено выразить «порицание».

Десять министров плотно сидят в Петропавловке. Арестованные «заговорщики» – кадеты, члены Учредительного собрания – тоже, кроме Кутлера: он в больнице, ибо при аресте его ранили в ногу.

Остальных трое: Шингарев, Кокошкин и Долгорукий. С Шингаревым еще случилась на днях потрясающая по глупости и досаде история. Неслыханный анекдот – из области трагедии.

Девица Кауфман из канцелярии кадетского ЦК, поклонница Шингарева, выпросила себе свиданье с ним и понесла ему коржики. По дороге забежала в квартиру канцелярии «пощебетать» с другими барышнями. А уходя – схватила со стола другой пакет, который, вместо коржиков, и передала Шингареву в крепости. В пакете же были бумаги, протоколы заседаний кадетского ЦК, прежние и новые! Эти протоколы на столе ждали вторую барышню, которая должна была нести их на конспиративную квартиру. Нашли коржики – тут и открылось.

Три дня охи, рыданья, самые преступные, – ибо большевики что-то прослышали и сделали у Шингарева обыск. Все вышло столь нелепо и невероятно, что в первую минуту большевики подумали, уж не хитрость ли, не подсунули ли им бумаги для чего-нибудь?

Но когда пришли ревущие барышни и стали все брать на себя, рассказывать «правду-матку», большевики убедились, что им только «повезло». Постараются использовать это везение для какого-нибудь нового «заговора» кадет. Обыскали уж и барышень, и квартиру Шингарева. Какое идиотское несчастье!

В заботе о заключенных теперь выужен старый, нелегальный при царе Красный Крест. Он когда-то много помогал политическим. Близко к нему стоял и Керенский – сколько было вечеров и лекций с «неизвестной» благотворительной целью!

Благодаря Кресту – Ив. Ив. Манухин теперь снова может посещать заключенных. Для «связи» привлекли и этого грешника – Н.Д.Соколова. Хоть он и «кающийся» грешник, однако старые связи у него есть же…

Прямо счастье, что Ив. Ив. опять ездит в крепость и хлопочет – уже в качестве доктора от Красного Креста.

Горького стал привлекать, но тут пошел бессовестный конфликт. Эта истерическая особа, жена Горького, которая работает с Луначарским, сразу: «Ах, я с удовольствием… И вечер устрою… И Алексей Максимович лекцию прочтет… Только ведь это вполне нейтральная организация? Ведь она так же будет действовать, когда Ленин будет сидеть?» Бесстыдность сейчас этих вопросов взъерепенила «честных» старых членов Креста.

А Горький… почти преступник. К нему сегодня пришла сестра этого несчастного Шингарева, а он ее выгнал. И сказал Ив. Ив-чу (с какими глазами?), что «вот если б Ленин был в этом положении, я бы помог, а Шингареву помогать не хочу».

Очень серьезные проекты о смертной казни. Хотят начать со своего Шнеура (ловкий ход!), а потом уж нескольких кадет…

Дела у них пока не очень ладятся. Привлекут, очевидно, своих подручных – левых эсеров. Война фактически кончилась, солдаты кончили ее «утонутием», буквальным, в вине разгромленных погребов. Но и мира нет – даже похабного. Немцы еще прикидывают, когда его ловчее будет устроить, подписать со «своими». Пока – стягивают войска к югу, на случай, если понадобится помочь хлипким и трусливым большевицким отрядам в их войне с Украйной и казаками. Помогут «победить»… и заберут, конечно, все для себя.

Странно! Я ничего не вижу вперед. Странно потому, что, стоит перелистать мою запись с начала войны, – и поразишься, как иное, в конкретной точности, было угадано. А теперь – или все уже перешло за грань человеческой логики и разумения, или – узлы перенесены за поле зрения нашего, они уже не здесь – у немцев. И мы без ключа. Ничего не зная – нельзя и построить никаких реальных положений для будущего.

А голым «чувствам» я не верю.

14 декабря, четверг Люблю этот день. Но именно потому, что люблю – и не хочу осквернять его, записывая день сегодняшний.

 
О, петля Николая – чище,
Чем пальцы серых обезьян!
 

Это две выкинутые редакторами «нецензурные» строчки из моего сегодняшнего стихотворения «Им» (т. е. «декабристам»), которое я вчера ночью написала и сегодня напечатала в «Вечернем звоне».

16 декабря, суббота

Ветрогона Васю, который давно тут нелегально околачивался и вел себя с детско-кадетской неосторожностью, арестовали у Молчанова (мужа Савиной) и засадили в крепость. В камеру сырую и в полной изоляции.

Темный для нас – но какой-то стройный план – развивается. Случилось: 1) будто бы немецкие превосходительства соглашаются на «без аннексий и контрибуций» (?!?). В форме двусмысленной, но вполне достаточной для солдатских голов и красованья большевиков. Тотчас они, ликуя, захватили со своими гвардейцами все и частные банки. 2) Приехали открыто, в экстренных поездах, всякие немцы высокого положения – для «ознакомления с внутренним положением России». (Это не я говорю, в виде иронии, это официально напечатано!) Приехало до 150 человек, в два, пока, приема. (Да здесь их, вооруженных, около 800.)

Высоких гостей-«врагов» с почетом охраняет Смольная стража. Троцкий дает им обеды и завтраки, происходят в Смольном самые секретные совещания «высокогосударственной важности».

Абсолютный голод у дверей. С Сибирью – смутно, слухи, что она отложилась, что какое-то там правительство с Потаниным во главе. Южнее Курска нет движения. Там – война, всего юга с севером, – ведь большевики в войне и с Украйной.

Чернов опять как будто снюхивается с большевиками. Однако Учредительное собрание (да черт ли в нем теперь?) в том же висячем положении. Ремонтируется Зимний дворец – не то для большевицкого конвента, не то для еще высших немецких гостей. Я так же спокойно запишу – если это будет, – что вот «сегодня прибыл Вильгельм» и что «Троцкий хлопочет о приеме». Ибо еще неизвестно, будет Троцкий «представляться» или именно тогда ударит час расплаты с ним с заднего крыльца и внушительное «Вон!». Случится то, что умнее и германцам выгоднее.

Завтра наша властвующая сволочь решила показать лицом предложенный товар. Устраивает демонстрации «правительства» и «торжествующего народа», «ликующих подданных». Строго воспрещено вмешиваться не ликующим. Заранее арестовываются те, кто, по теории вероятия, ликовать не будет. Объявлены соответственно похабные лозунги: «Смерть буржуям, калединцо-корниловцам» и т. д.

Стекайтесь, серые обезьяны, несите ваш звериный лес знамен!

Дмитрий говорит: надо было бы тоже устроить демонстрацию, вернее – процессию: такую тихую, с горящими факелами, с большим красным гробом, и на нем надпись: «Свобода России»… А я поправляю: нет, написать страшнее. Надо написать просто – «Россия»…

20 декабря, среда

Вчера тяжелая история в крепости: денщик Павлов (помощник коменданта) перехватил письмо Карташёва к сестре, где он писал, что «Россия поступила к немцам в батраки». Ворвался к заключенному с солдатами и загнал в карцер. Остальные министры объявили голодовку.

К счастью, сегодня уладилось как-то; перевели Карташёва обратно. Положение, однако, там скверное.

А германцы-то! Такой «мирчик» предложили, что и большевики завертелись. Рано, оказывается, ликовали. Бьюкенен уехал.

Арестовали Авксентьева. Сегодня была опять Амалия[48]48
  Амалия Осиповна Фондаминская, подруга Гиппиус.


[Закрыть]. А вечером поздно – Илья[49]49
  Илья Фондаминский, муж Амалии.


[Закрыть]. Странный, чистый – и многого органически не понимающий человек.

Всяк – свое. Нет сговора.

Илюша говорит, что эсеры решили открыть Учредительное собрание 27-го. В первый же день, сразу, три вопроса: «Вся власть Учредительному собранию», «мир» и «земля». В двух последних – решено перелевить большевиков (ибо все, мол, уж кончено, все равно). Ну… а первый? Ведь первый-то и сорвется у них…

Илюша бессильно объяснял «бездну» между эсерами и большевиками: «У них – микроб бунта, у нас – микроб порядка»… Не голословно ли?..

22 декабря, пятница

Моя запись – «Война и Революция»… немножко «из окна». Но из окна, откуда виден купол Таврического дворца. Из окна квартиры, где весной жили недавние господа положения; в дверь которой «стучались» (и фактически даже) все недавние «деятели» правительства; откуда в августе Савинков ездил провожать Корнилова и… порог которой не преступала ни распутино-пуришкевическая, ни, главное, комиссаро-большевицкая нога. Во дни самодержавия у нашего подъезда дежурили сыщики… не дежурят ли и теперь, во дни самодержавия злейшего?

А ему конца не видно. Смутные призраки кругом.

Вчера был неслыханный снежный буран. Петербург занесен снегом, как деревня. Ведь снега теперь не счищают, дворники – на ответственных постах, в министерствах, директорами, инспекторами и т. д. Прошу заметить, что я не преувеличиваю, это факт. Министерша Коллонтай назначила инспектором Екатерининского института именно дворника этого же самого женского учебного заведения.

Город бел, нем, схоронен в снегах. Мороз сегодня 15°.

Трамваи едва двигаются, тока мало (сегодня некоторые газеты не могли выйти). Хлеба выдают ³/₈ на два дня. Мы все более и более изолируемся.

Большевики кричат, что будут вести «священную», сепаратную войну с немцами. Никакой войны, благодаря их деяниям, вести уже нельзя, поэтому я думаю, что это какой-нибудь «ход» перед неизбежным, неотвратимым похабным миром.

Не только всякий день – всякий час что-нибудь новое, потом оканчивающееся опять иным, записать нельзя и почти не стоит.

О Россия, моя Россия! Ты кончена?

23 декабря, суббота

Устала, поздно. Разные люди. Разным занята. Была Амалия. За ней пришел Зензинов. Я, в передней, не преминула показать ему вырезки из «Дела народа» с его явно лживыми словами о Савинкове. Оправдывался тем, что в отчете слова неверно приведены. Ну, я ему не дала пощады.

Потом на минутку были братья Слонимские (студенты) – и вдруг, уже поздно, прямо с Николаевского вокзала – Ратьков с сыном Володей. Это тот самый Володя, который добровольцем-преображенцем на войне с первого дня. Был на фронте, пока был фронт. Теперь, совсем недавно, приехал в Москву, к матери. Уже был как-то здесь. Ходит в штатском.

Они сюда лишь на два дня, по делам. Оставляла их ночевать – куда это теперь на Петроградскую сторону? Но не остались. Хоть бы уж этот Володя никуда больше не ездил из Москвы ни на какие «фронты»! Довольно…

Слухи… Мороз 20°.

24 декабря, воскресенье

Манухин, этот человек-печальник, был с худыми вестями. Крепостной Павлов – фигура действительно страшная.

– Не пускает меня, – рассказывает Манухин. – «Что, мол, вы тут каждый день шляетесь, с Красными Крестами какими-то. На что?» Я им бумагу от Ленина, от Троцкого… О Троцком они никто и слышать не хотят, а про Ленина прямо выражаются: «Да что нам Ленин? Сегодня Ленин, а завтра мы его вон. Теперь власть низов, ну, значит, и покоряйтесь. Мы сами себе совет». Ясное дело, разложение в полном ходу. И объявили, что передач не будут допускать: «А пусть сидят на нашем пайке». Я с ними час говорил. Истопник в печке мешает – кочергой на меня замахнулся: «Уж тебя-то не пустим, ты нам с апреля надоел, такой-сякой, повыпускал тут, еще выпускать хочешь?» Меня уж Карпинский за рукав – очень просто, свистнет кочергой. Я во вторник в Смольный поеду. Этот гарнизон только и можно что «оглушить» приказанием. И всего-то их осталось человек 300 из трех тысяч – разбежались… Зато – кто остался – человечье обличье потеряли…

Снег до половины окон. И все-таки не белое Рождество – черное, черное.

Учредительное собрание разрешили на 5-е, но уже неприкрыто говорят в своих газетах, что оно «не нужно», что оно должно – или быть «приказчиком и слугой» их, или – разогнано «революционной силой».

Так и случится, думаю. Впрочем – не знаю еще. Не знаю, в какую из калош сядут эсеры; в бесчестную или бессильную. Чернов способен на всякое предательство.

Но в одну-то из калош, при этих обстоятельствах, очевидно сядут, или в первую (стакнутся с большевиками), или во вторую (будут разогнаны). Если б хоть во вторую!

Масса, конечно, скандалов. Вчера опять били погреба. Нашлись еще недобитые.

1–2 января 1918

Ничего не изменивший, условный Новый год. Т. е. изменивший к худшему, как всякий новый день. Часто гасят электричество: первого зажгли всего на час, от 5 до 6. Остальное время – черный мрак везде, и на улице: там, при 20° мороза, стоит еще черный туман.

Хлеба, даже с палками и соломой, почти нет.

Третий день нет газет.

Коновалова и Третьякова перевели из крепости в больницу. Надеются и Карташёва тоже.

Теперь, однако, пора здесь сказать кое-что с ясностью. Спросить себя (и ответить), почему я помогаю эсерам? Почему сижу до 8 ч. утра над их «манифестами» для Учредительного собрания, над их «нотами», прокламациями и т. д.? Илюша приходит поздно ночью. Приносит свою отчаянную демагогию и вранье (в суконных словах), а я все, это же самое, пишу сызнова, придаю, трудясь, живую форму. Зачем я это делаю?