Текст книги "Дневники"

(Прибавлю, что «политика» его – кадетирующая, военная, национальная.)

Львов уже возил его в Синод, знакомя с делами. Карташёв встретил там жену Тернавцева: «красивый брюнет» арестован.

Опять полки с музыкой и со знаменами «ярче роз».

Сегодня был напечатан мой крамольный «Петербург», написанный 14 декабря 14 года.

 
«И в белоперистости вешних пург
Восстанет он…»
 

Странно. Так и восстал.

18 марта, суббота

Не дают работать, целый день колесо А., М., Ч., потом опять Карташёв, Т., Аггеев…

И все – неприятно.

Карташёв, конечно, пошел в «товарищи» Львова; как его вкусно, сдобно, мягко и безапелляционно насаживал на это Аггеев!

Ничего не могу сказать об этом, кроме того, что уже сказала.

В лучшем случае у Карташёва пропадет время, в худшем – он сам для настоящего религиозного делания.

М. мне очень жаль. Столько в нем хорошего, верного, настоящего – и бессильного. Не совсем понимаю его сегодняшнее настроение, унылое, с «охлократическим» страхом. М. точно болен душой, – как болен телом.

Газеты почти все – панические. И так чрезмерно говорят за войну (без нового голоса, главное), что вредно действуют.

Долбят «демократию», как глупые дятлы. Та пока что обещает (кроме «Правды», да и «Правда» завертелась), – а они долбят.

Особенно неистов Мзура[36]36
  Псевдоним Антона Мартыновича Оссендовского, журналиста и писателя.


[Закрыть] из «Вечернего времени». Как бы об этом Мзуре чего в охранке не оказалось… Я все время жду.

Нет, верные вещи надо уметь верно сказать, притом чисто и «власть имеюще».

А правительство (Керенский) – молчит.

19 марта, воскресенье

Весенний день, не оттепель – а дружное таяние снегов. Часа два сидели на открытом окне и смотрели на тысячные процессии.

Сначала шли «женщины». Несметное количество; шествие невиданное (никогда в истории, думаю). Три, очень красиво, ехали на конях. Вера Фигнер – в открытом автомобиле. Женская и цепь вокруг. На углу образовался затор, ибо шли по Потемкинской войска. Женщины кричали войскам «ура».

Буду очень рада, если «женский» вопрос разрешится просто и радикально, как «еврейский» (и тем падет). Ибо он весьма противен. Женщины, специализировавшиеся на этом вопросе, плохо доказывают свое «человечество». Перовская, та же Вера Фигнер (да и мало ли) занимались не «женскими», а общечеловеческими вопросами, наравне с людьми, и просто были наравне с людьми. Точно можно, у кого-то попросив, – получить «равенство»!

Нелепее, чем просить у царя «революцию» и ждать, что он ее даст из рук в руки, готовенькую. Нет, женщинам, чтобы равными быть, – нужно равными становиться. Другое дело – внешне облегчить процесс становления (если он действительно возможен). Это – могут женщинам дать мужчины, и я, конечно, за это дарование. Но процесс будет долог. Долго еще женщины, получив «права», не будут понимать, какие они с ними получили «обязанности». Поразительно, что женщины, в большинстве, понимают «право», но что такое «обязанность»… не понимают.

Когда у нас поднимался вопрос «польский» и т. п. (а вопросы в разрезе национальностей проще и целомудреннее «полового» разреза), – не ясно ли было, что думать следует о «вопросе русском», остальные разрешатся сами – им? «Приложится». Так и «женские права».

Если бы заботу и силы, отданные «женской» свободе, женщины приложили бы к общечеловеческой, – они свою имели бы попутно, и не получили бы от мужчин, а завоевали бы рядом с ними.

Всякое специальное – «женское» – движение возбуждает в мужчинах чувства весьма далекие именно от «равенства». Так, один самый обыкновенный человек, – мужчина, – стоя сегодня у окна, умилялся: «И ведь хорошенькие какие есть!» Уж, конечно, он за всяческие всем права и свободы. Однако на «женское шествие» – совсем другая реакция.

Вам это приятно, амазонки?

После «баб и дам» – шли опять неисчислимые полки.

Мы с Дмитрием уехали в Союз писателей, вернулись – они все идут.

В Союзе этом – какая старая гвардия! И где они прятались? Не выписываю имен, ибо – все и всё те же, до Марьи Валентиновны Ватсон с ее качающейся головой.

О «целях» возрождающегося Союза не могли договориться. «Цели» вдруг куда-то исчезли. Прежде надо было «протестовать», можно было выражать стремление к свободе слова, еще к какой-нибудь, – а тут хлоп! Все свободы даны, хоть отбавляй. Что же делать?

Пока решили все «отложить», даже выбор совета.

Вечером были у X. Много любопытного узнали о вчерашнем заседании Совета раб. депутатов.

Богданов (группа Суханова же) торжественно провалился со своим предложением реорганизовать Совет.

Предложение самое разумное, но руководители толпы не учли, что, потакая толпе, они попадают к ней в лапы. Речь свою Богданов засладил мармеладом и тут: вы, мол, нам нужны, вы создали революцию… и т. д. И лишь потом пошли всякие «но» и предложение всех переизбрать. (Указывал, что их более тысячи, что это даже неудобно…)

«Лейб-компанейцы» отнюдь этого не желают. Вот еще! Вершили дела всего российского государства – и вдруг возвращайся в ряды простых рабочих и солдат.

Прямо заявили: вы же говорили только что, что мы нужны? Так мы расходиться не желаем.

Заседание было бурное. Богданов стучал по пюпитру, кричал: «Я вас не боюсь!» Однако должен был взять свой проект обратно. Кажется, вожаки смущены. Не знают, как и поправить дело. Опасаются, что Совет потребует перевыборов Комитета и все эти якобы властвующие будут забаллотированы.

Зала заседаний – непривлекательна. Публику пускают лишь на хоры, где сидят и «караульные» солдаты. Сидят в нижнем белье, чай пьют, курят. В залах везде такая грязь, что противно смотреть.

Газета Горького будет называться «Новая жизнь» (прямо по стопам «великого» Ленина в 1905–1906 году). Так как редакция против войны (ага, безумцы! Это теперь-то!), а высказывать это ввиду общего настроения будто бы невозможно (врут; а не врут – так в «настроение» вцепятся. Его будут разъедать!), то газета будто бы этого вопроса вовсе не станет касаться (еще милее! Какое вранье!).

Сытин, конечно, исчез. Это меня «не радует – не ранит», ибо я привыкла ему не верить.

22 марта, среда

Солдаты буйствовали в Петропавловке, ворвались к заключенным министрам, выбросили у них подушки и одеяла. Тревожно и в Царском. Керенский сам ездил туда арестовывать Вырубову – спасая ее от возможного самосуда?

Но вот нечто хуже: у нас прорыв на Стоходе. Тяжелые потери. Общее отношение к этому – еще не разобрать. А ведь это начинается экзамен революции.

Еще хуже: правительство о войне молчит.

Сытин на днях, по-сытински цинично и по-мужицки вкусно, толковал нам, что никогда вятский мужик на фронте не усидит, коли прослышал, что дома будут делить «землю». Улыбаясь, суживая глаза, успокаивал: «Ну, что ж, у нас есть Волга, Сибирь… эка если Питер возьмут!»

Сегодня был А. Блок. С фронта приехал (он там в Земсоюзе, что ли). Говорит, там тускло. Радости революционной не ощущается. Будни войны невыносимы. (В начале-то на войну как на «праздник» смотрел, прямо ужасал меня: «весело»! Абсолютно ни в чем никогда не отдает себе отчета, не может. Хочет ли?) Сейчас растерян. Спрашивает беспомощно: «Что же мне теперь делать, чтобы послужить демократии?»

Союзные посольства в тревоге: и Стоход – и фабрики до сих не работают.

Лучше бы подумали, что нет декорации правительственной до сих пор. И боюсь, что правительство терроризировано союзниками в этом отношении. О Господи! Не понимают они, на свою голову, нашего момента.

Потому что не понимают нас. Не взглянули вовремя со вниманием. Что – теперь!

25 марта, суббота

Пропускаю дни.

Правительство о войне (о целях войны) – молчит.

А Милюков на днях всем корреспондентам заявил опять, прежним голосом, что России нужны проливы и Константинополь. Я и секунды не останавливаюсь на том, нужны ли эти чертовы проливы нам или не нужны. Если они во сто раз нужнее, чем это кажется Милюкову, – во сто раз непростимее его фатальная бестактность. Почти хочется разорвать на себе одежды. Роковое непонимание момента, на свою же голову! (И хоть бы только на свою.)

Керенский должен был официально заявлять, что это личное мнение Милюкова, а не правительства. То же заявил и Некрасов. Очень красиво, нечего сказать. Хорошая дорога к «укреплению» правительства, к поднятию «престижа власти». А декларации нет как нет.

В четверг X. говорил, что Сов. раб. деп. требует Милюкова к ответу.

Вчера поздно, когда все уже спали и я сидела одна, – звонок телефона. Подхожу – Керенский. Просит: «Нельзя ли, чтобы кто-нибудь из вас пришел завтра утром ко мне в министерство… Вы, З.Н., я знаю, встаете поздно…» – «А Дмитрий Владимирович болен, я попрошу Дмитрия Сергеевича прийти, непременно…» – подхватываю я. Он объясняет, как пройти.

И сегодня утром Дмитрий туда отправился. Не так давно Дмитрий поместил в «Дне» статью под заглавием «14 марта». «Речь» ее отвергла, ибо статья была тона примирительного и во многом утверждала декларацию Советов о войне. Несмотря на то, что Дмитрий в статье стоял ясно на правительственном, а не на советском берегу, и строго это подчеркивал, – «Речь» не могла вместить; она круглый враг всего, что касается революции. Даже не судит – отвергает без суда. Позиция непримиримая (и слепая). Если б она хоть была всегда скрытая. А то прорывается, и в самые неподходящие моменты.

Но Дмитрий в статье указывал, однако, что должно правительство высказаться.

К сожалению, Дмитрий вернулся от Керенского какой-то растерянный и растрепанный, и без толку, путем ничего не рассказал. Говорит, что Керенский в смятении. С умом за разумом, согласен, что правительственная декларация необходима. Однако не согласен с манифестом 14 марта, ибо там есть предавание западной демократии. (Там есть кое-что похуже, но кто мешает взять только хорошее?) Что декорация правительством теперь вырабатывается, но что она вряд ли понравится «дозорщикам» и что, пожалуй, всему правительству придется уйти (поэтому?..). О Совете говорил, что это «кучка фанатиков», а вовсе не вся Россия, что нет «двоевластия» и правительство одно. Тем не менее тут же весьма волновался по поводу этой «кучки» и уверял, что они делают серьезный нажим в смысле мира сепаратного.

Дмитрий, конечно, сел на своего «грядущего» Ленина, принялся им Керенского вовсю пугать; говорит, что и Керенский от Ленина тоже в панике, бегал по кабинету, хватался за виски: «Нет, нет, мне придется уйти».

Рассказ бестолковый, но, кажется, и свидание было бестолковое. Хотя я все-таки очень жалею, что не пошла с Дмитрием.

Нет покоя, все думаю, какая возможна бы мудрая, новая, крепкая и достойная декларация правительства о войне, обезоруживающая всякие Советы – и честная. Возможна?

Америка (выступившая против Германии) мне продолжает нравиться. Нет, Вильсон не идеалист. Достойное и реально-историческое поведение. Во времени и в пространстве, что называется.

Были похороны «жертв» на Марсовом поле. День выдался грязный, мокрый, черноватый. Лужи блестели. Лавки заперты, трамваев нет, «два миллиона» (как говорили) народу, и в порядке, никакой Ходынки не случилось.

Я (вечером, на кухне, осторожно): «Ну, что же там было? И как же так, схоронили, со святыми упокой, вечной памяти даже не спели, зарыли – готово?»

Ваня Румянцев (не Пугачев, а солдат с завода, щупленький): «Почему вы так думаете, Зинаида Николаевна? От каждого полка был хор, и пели все, и помолились как лучше не надо, по-товарищески. А что самосильно, что попов не было, так на что их? Теперь эта сторона взяла, так они готовы идти, даже стремились. А другая бы взяла, они этих самых жертв на виселицу пошли провожать. Нет уж, не надо…»

И я молчу, не нахожу возраженья, думаю о том, что ведь и Толстого они не пошли провожать, и не только не «стремились», а даже молиться о нем не молились… начальство запретило. Тот же Аггеев, из страха перед «е. н.», как он сам признался, даже на толстовское заседание Рел. – Фил. Общества не пошел. (После смерти Толстого.) Я никого не виню, я лишь отмечаю.

А Гришку Питирим соборне отпел и под алтарем погреб.

Безнадежно глубоко (хотя фатально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия.

Карташёв пропал на целую неделю. Весь в бумагах и мелких консисторских делишках. Да и что можно тут сделать, даже если бы был не тупой и упрямый Львов? Как жаль! То есть как жаль, во всех отношениях, что Карташёв туда пошел.

5 апреля, среда

Вот как долго я здесь не писала.

Даже не знаю, что записано, что нет. А в субботу, 8-го, мы уезжаем в Кисловодск. (Возьму книгу с собой.) Теперь очень трудно ехать. И не хочется. (Надо.) В субботу же, через час после нашего отъезда, должны приехать (едут через Англию и Швецию) наши давние друзья эмигранты, Ел., X., Борис Савинков (Ропшин). Когда-нибудь я напишу десятилетнюю историю наших глубоких с ними отношений. Ел. и Борис люди поразительно разные. Я обоих люблю – и совершенно по-разному. Зная их жизнь в эмиграции, непрерывно (т. е. с перерывами нашего пребывания в России) общаясь с ними за последние десять лет, – я жгуче интересуюсь теперь их ролью в революционной России. Борис в начале войны часто писал мне, но сношения так были затруднены, что я почти не могла отвечать.

Они оба так любопытны, что, повторяю, здесь говорить о них между прочим – не стоит. Тремя словами только обозначу главу. Внутреннюю сущность каждого: Ел. – светлый, раскрытый, общественный (коллективный) человек. Борис Савинков – сильный, сжатый, властный индивидуалист. Личник. (Оба, в своем, часто крайние.) У первого доминируют чувства, у второго – ум. У первого – центробежность, у второго – центростремительность.

По этим внутренним линиям строится и внешняя жизнь каждого, их деятельность. Принцип «демократичности» и «аристократичности» (очень широко понимая). Они – друзья, старые, давние. Могли бы, – но что-то мешает, – дополнять друг друга; часто сталкиваются. И не расходятся окончательно. Не могут. К тому же Ел. так добр, кроток и верен любви, что лично и не может совсем поссориться с давним другом-соработником.

Как, чем, в какой мере, на каких линиях будут нужны эти «революционеры» уже совершившейся русской революции? Силою вещей до сих пор оба (я их почти как символы тут беру) были разрушителями. Рассуждая теоретически – принцип Ел. был более близок к «созиданию», к его возможностям. Но… где савинсковская твердость? Нехватка.

Суживая вновь принципы, символы, до лиц, отмечу, что относительно лиц данных придется учитывать и десятилетнюю эмиграцию. Последние же годы ее – полная оторванность от России. И, кажется, насчет войны они там особенно не могли понимать положения России. Оттуда. Из Франции.

Я так пристально и подробно останавливаюсь на личностях в моей записи потому, что не умею верить в события, совершающиеся вне всякого элемента личных воль. «Люди что-то весят в истории», этого не обойдешь. Я склонна преувеличивать вес, но это мои ошибки; приуменьшить его – будет такой же ошибкой.

Из других возвращающихся эмигрантов близко знаю я еще Б.Н.Моисеенко (и брата его С.Н., но он, кажется, не приезжает, он на Яве). Чернова не видела случайно; однако имею представление об этом фрукте. Его в партии терпеть не могли, однако считали партийным «лидером», чему я всегда изумлялась: по его «литературе» – это самоуверенный и самоупоенный туляк. Авксентьев – культурный. Эмиграция его отяжелила, и он тут вряд ли заблестит. Но человек, кажется, весьма ничего себе, порядочный.

Х-ие остановятся в нашей квартире, на Сергиевской. Савинков будет жить у Макарова.

Что, однако, случилось?

Очень много важного. Но сначала запишу факты мелкие, случаи, так сказать, собственные. Чтобы перебить «отвлечения» и «рассуждения». (Ибо чувствую, опять в них влезу.)

Поехали мы, все трое, по настоянию Макарова, в Зимний дворец, на «театральное совещание». Это было 29 марта. Головин, долженствовавший председательствовать, не прибыл, вертелся, вместо него – бедный Павел Михайлович.

Мы приехали с «Детского подъезда». В залу с колоннами било с Невы весеннее солнце. Вот это только и было приятно. В общем же – зрелище печальное.

Все «звезды» и воротилы бывших «императорских», ныне «государственных» театров, московских и петербургских.

Южин, Карпов, Собинов, Давыдов, Фокин… и масса других.

Все они и все театры зажелали: 1) автономии, 2) субсидии. Только об этом и говорили.

Немирович-Данченко, директор не государственного, а Художественного театра в Москве, – выделялся и прямо потрясал там культурностью.

Заседание тянулось, неприятно и бесцельно. Уже смотрели друг на друга глупыми волками. Наконец, Дима вышел, за ним я, потом Дмитрий, и мы уехали.

А вечером, у нас, было «тайное» совещание – с Головиным, Макаровым, Бенуа и Немировичем.

Последнего мы убеждали идти в помощники к Головину, быть, в сущности, настоящим директором театров. Ведь в таком виде – все это рухнет… Головину очень этого хотелось. Немирович и так, и сяк… Казалось – устроено, нет: Немирович хочет «выждать». В самом деле, уж очень бурно, шатко, неверно, валко. Останется ли и Головин?

На следующий день Немирович опять был у нас, долго сидел, пояснял, почему хочет «годить». Пусть театры «поавтономят…».

Далее.

Приехал Плеханов. Его мы часто встречали за границей. У Савинкова не раз и в других местах. Совсем европеец, культурный, образованный, серьезный, марксист несколько академического типа. Кажется мне, что не придется он по мерке нашей революции, ни она ему. Пока – восторгов его приезд будто не вызвал.

Вот Ленин… Да, приехал-таки этот «Тришка» наконец! Встреча была помпезная, с прожекторами. Но… он приехал через Германию. Немцы набрали целую кучу таких «вредных» тришек, дали целый поезд, запломбировали его (чтоб дух на немецкую землю не прошел) и отправили нам: получайте.

Ленин немедленно, в тот же вечер, задействовал: объявил, что отрекается от социал-демократии (даже большевизма), а называет себя отныне «социал-коммунистом».

Была, наконец, эта долгожданная, запоздавшая, декларация правительства о войне.

Хлипкая, слабая, безвластная, неясная. То же, те же, «без аннексий», но с мямленьем, и все вполголоса, и жидкое «оборончество» – и что еще?

Если теперь не время действовать смелее (хотя бы с риском), то когда же? Теперь за войну мог бы громко звучать только голос того, кто ненавидел (и ненавидит) войну.

Тех «действий обеими руками» Керенского, о которых я писала, из декларации не вытекает. Их и не видно. Незаметно реальной и властной заботы об армии, об установлении там твердых линий «свобод», в пределах которых сохраняется сила армий как сила. (Ведь Приказ № 1 еще не парализован. Армию свободно наводняют любые агитаторы. Ведь там не чувствуется новой власти, а только исчезновение старой!)

Одна рука уже бездействует. Не лучше и с другой. За мир ничего явного не сделано. Наши «цели войны» не объявлены с несомненной определенностью. Наше военное положение отнюдь не таково, чтобы мы могли диктовать Германии условия мира, куда там! И однако мы должны бы решиться на нечто вроде этого, прямо должны. Всякий день, не уставая, пусть хоть полуофициально, твердить о наших условиях мира. В сговоре с союзниками (вдолбить им, что нельзя упустить этой минуты…), но и до фактического сговора, даже ради него, – все-таки не мямлить и не молчать, – диктовать Германии «условия» приемлемого мира.

Это должно делать почти грубо, чтобы было понятно всем (всем – только грубое и понятно). Облекать каждодневно в реальную форму, выражать денно и нощно согласие на немедленный, справедливый и бескорыстный мир – хоть завтра. Хоть через час. Орать на весь фронт и тыл, что если час прошел и мира нет – то лишь потому, что Германия на мир не соглашается, не хочет мира и все равно полезет на нас. И тогда все равно не будет мира, а будет война – или бойня.

В конце концов «условия» эти более или менее известны, но они не сказаны, поэтому они не существуют, нет для них одной формы. Первый звук, в этом смысле, не найден. Да его сразу и не найдешь, – но нужно все время искать, пробовать.

Да, великое горе, что союзники не понимают важности момента. У них ничего не случилось. Они думают в прежней линии и о себе – и о нас. Пусть они заботятся о себе, я это понимаю. Но для себя же им нужно учитывать нас!

Был В.Зензинов, я с ним долго говорила и о «декларации» правительства, и обо всем этом. Декларацией, как он говорил, он тоже не удовлетворен (кажется, и никто нигде не удовлетворен, даже в самом правительстве). На мои «дикие» предложения и проекты «подиктовать» условия мира он только глядел полуопасно.

Общая робость и мямленье. Что хранит правительство? Чего кто боится? Ну, Германия все это отвергнет. Ну, она даже не ответит. Так что же?

Быть может, я мечтаю. Я говорю много вздору, конечно, – но я стою за линию и буду утверждать, что она, в общем, верна. Скажу (шепотом, про себя, чтобы потом не очень стыдиться) еще больше. В стороне от союзников (если они так нисколько не сдвинутся) можно бы рискнуть вплоть до мысли о «сепаратном» мире. Это, во всяком случае, заставило бы их задуматься, взглянуть внимательнее в нашу сторону. А то они слишком спокойны. Не знают, что мы – во всяком случае не Европа. Странно думать о России и видеть ее во образе… Милюкова.

Впрочем, я Бог знает куда залетела. Сама себя перестала понимать. В голове все самые известные вещи… Но форма – это не мое дело, всякий оформит лучше меня, – и можно найти форму, от которой не отвертелись бы союзники.

Довольно, пора кончать. Будь что будет. Я хочу думать, хочу, что будет хорошо. Я верю Керенскому, лишь бы ему не мешали. Со связанными руками не задействуешь. Ни твердости, ни власти не проявишь (именно власть нужна).

Пока – кроме слов (притом безвластных и слов-то) ничего от правительства нашего нет.

17 апреля, Кисловодск

Идет дождь. Туман. Холодно. Здесь невероятная дыра, полная просто нелепостями. Прислужьи забастовки. Трусящие, но грабящие домовладельцы. Тоже какой-то «солдатский совет».

Милы – дети, гимназистки и гимназисты. Только они светло глядят вперед.

23 апреля, воскресенье

Грандиозный разлив Дона; мост провалился, почта не ходит. Мы отрезаны. Смешно записывать отрывочные сведения из местных газет и случайного петербургского письма. У меня есть мнения и догадки, но как это сидеть и гадать впустую?

Отмечу то, что вижу отсюда: буча из-за войны разгорается.

Иностранная «нота», как бы от всего правительства, но явно составленная Милюковым (голову даю на отсечение), возбудила страсти совершенно ненужным образом. Было соединенное заседание правительства и Сов. р. и с., после чего правительство дало «разъяснение», весьма жалкое.

Кажется, положение острое. (Издали.)

2 мая

Однако дела неважны. Здесь – забастовки, с самыми неумеренными требованиями, которые длятся, длятся и кончаются тем, что «Совет» грозит: «У нас 600 штыков!», после чего «требования принимаются».

В Петербурге 21-го было побоище. Вооруженные рабочие стреляли в безоружных солдат.

Мы знаем здесь… почти ничего не знаем. Железнодорожный мост не исправлен. Газеты беспорядочны. Письма запаздывают. Из этого хаоса сведений можно, однако, вывести, что дела ухудшаются: Гучков и Грузинов ушли, в армии плохо, развал самый беспардонный везде. Пожалуй, уж и все правительство ушло во славу ленинцев и черносотенцев.

Тревожно и страшно – вдали. Гораздо хуже, чем там, когда в тот же момент все знаешь и видишь. Тут точно оглох.

4 мая

Беспорядочность сведений продолжается. Знаем, что ушел Милюков (достукался), вместо него Терещенко. Это фигура… никакая, «меценат» и купчик-модерн. Очевидно, его взяли за то, что по-английски хорошо говорит. Вместо Гучкова – сам Керенский. Это похоже на хорошее. Одна рука у него освободилась. Теперь он может поднять свой голос.

«Побединцы» в унынии и панике. Но я далеко еще не в унынии и от войны. Весь вопрос, будет ли Керенский действовать обеими руками. И найдет ли он себе необходимых помощников в этом деле. Он один в верной линии, но он – один.

9 мая

В Петербурге уже «коалиционное» министерство. Чернов (гм! гм!), Скобелев (глупый человек), Церетели (порядочный, но мямля) и Пешехонов (литератор!).

Посмотрим, что будет. Нельзя же с этих пор падать в уныние. Или так вихляться под настроением, как Дмитрий.

20 мая, суббота

Завтра Троица. Погода сырая. Путь не восстановлен. Телеграфа нет из-за снежной бури по всей России.

При общем тяжелом положении тыла, при смутном состоянии фронта, – жить здесь трудно. Но не поддаюсь тяжести. Это был бы грех сознания.

Керенский военный министр. Пока что – он действует отлично. Не совсем так, как я себе рисовала, отчетливых действий «обеими руками» я не вижу (может быть, отсюда не вижу?), но говорит он о войне прекрасно.

О Милюкове и Гучкове теперь все – благородные и хамы, улица, интеллигенты и партийники – говорят то, что я говорила несколько лет подряд (а теперь не стала бы говорить). Обрадовались! Нашли время! Теперь поздно. Ненужно.

Кающийся кадет, министр Некрасов, только что болтал где-то о «бесполезности правого блока». (Этого Некрасова я знаю. Бывал у нас. Считался «левым» кадетом. Не замечателен. Кажется, очень хитрый и без стержня.)

Милюков остался совершенно в том же состоянии. Ни разучился, ни научился. Сейчас, уязвленный, сидит у себя и новому правительству верит «постольку-посколь-ку…». Ну, Бог с ним. Жаль ведь не его. Жаль того, что он имеет и что не умеет отдать России.

Керенский – настоящий человек на настоящем месте. The right man on the right place, как говорят умные англичане. Или – the right man on the right moment'? А если только for one moment? He будем загадывать. Во всяком случае он имеет право говорить о войне, за войну – именно потому, что он против войны (как таковой). Он был «пораженцем» – по глупой терминологии «побединцев». (И меня звали «пораженкой».)

18 июня, воскресенье

Через неделю, вероятно, уедем. Положение тяжелое. Знаем это из кучи газет, из петербургских писем, из атмосферного ощущения.

Вот главное: «коалиционное» министерство, совершенно так же, как и первое, власти не имеет. Везде разруха, развал, распущенность. «Большевизм» пришелся по нраву нашей темной, невежественной, развращенной рабством и войной массе.

Началась «вольница», дезертирство. Начались разные «республики» – Кронштадт, Царицын, Новороссийск, Кирсанов и т. д. В Петербурге «налеты» и «захваты», на фронте разложение, неповиновение и бунты. Керенский неутомимо разъезжает по фронту и подправляет дела то там, то здесь, но ведь это же невозможно! Ведь он должен создать систему, ведь его не хватит, и никого одного не может хватить.

В тылу – забастовки, тупые и грабительские – преступные в данный момент. Украйна и Финляндия самовольно грозят отложиться. Совет раб. и с. депутатов, даже общий съезд Советов почти так же бессильны, как правительство, ибо силою вещей поправели и отмежевываются от «большевиков». Последние на 10 июня назначили вооруженную демонстрацию, тайно подготовив кронштадтцев, анархистов, тысячи рабочих и т. д. Съезд Советов вместе с правительством заседали всю ночь, достигли отмены этой страшной «демонстрации» с лозунгом «Долой всё», предотвратили смертоубийство, но… только на этот раз, конечно. Против тупого и животного бунта нельзя долго держаться увещаниями. А бунт подымается именно бессмысленный и тупой.

Наверху видимость борьбы такая: большевики орут, что правительство, хотя объявило войну чисто оборонительной, допускает возможность и наступления с нашей стороны; значит, мол, лжет, хочет продолжать «без конца» ту же войну, в угоду «союзническому империализму». Вожаки большевизма, конечно, понимают, сами-то, грубый абсурд положения, что при войне оборонительной не должно никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах быть наступления, даже с намерениями возвратить свои земли (как у нас). Вожаки великолепно это понимают, но они пользуются круглым ничегонепониманием тех, которых намерены привести в бунтовское состояние. Вернее – из пассивно-бунтовского состояния перевести в активно-бунтовское. Какие же у них, собственно, цели, для чего должна послужить им эта акция – с полной отчетливостью я не вижу. Не знаю, как они сами это определяют. Даже неясно, в чьих интересах действуют. Наиболее ясен тут интерес германский, конечно.

Очень стараются большевики «литературные», из окружения Горького. Но перед ними я подчас вовсе теряюсь. Не верится как-то, чтобы они сознательно жаждали слепых кровопролитий, неминучих, чтобы они действительно не понимали, что говорят. Вот я давно знаю Базарова. Это умный, образованный и тихий человек. Что у него теперь внутри? Он написал, что даже не сепаратного мира «мы хотим», но… сепаратной войны. Честное слово. Какая-то новая война, Россия против всего мира, одна, – и это «немедленно». Точно не статья Базарова, а сонный бред папуаса; только ответственный, ибо слушают его тучи подпапуасов, готовых одинаково на все…

Главные вожаки большевизма к России никакого отношения не имеют и о ней меньше всего заботятся. Они ее не знают – откуда? В громадном большинстве не русские, а русские – давние эмигранты. Но они нащупывают инстинкты, чтобы их использовать в интересах… право, не знаю точно, своих или германских, только не в интересах русского народа. Это – наверно.

Цинически-наивный эгоизм дезертиров, тупо-невежественный («Я молодой, мне пожить хочется, не хочу войны»), вызываемый проповедью большевиков, конечно, хуже всяких «воинственных» настроений, которые вызывала царская палка. Прямо сознаюсь – хуже. Вскрывается животное отсутствие совести.

Немилосердна эта тяжесть «свободы», навалившаяся на вчерашних рабов. Совесть их еще не просыпалась.

И проблеска сознания нет, одни инстинкты: есть, пить, гулять… да еще шевелится темный инстинкт широкой русской «вольницы» (не «воли»).

Хочется взывать к милосердию. Но кто способен дать его сейчас России? Несчастной, невиновной, опоздавшей на века России, – опять и здесь опоздавшей?

Оказать им милосердие – это сейчас значит: создать власть. Человеческую, – но настоящую власть, суровую, быть может, жестокую, – да, да, – жестокую по своей прямоте, если это нужно.

Такова минута.

Какие люди сделают? Наше Временное правительство – Церетели, Пешехонов, Скобелев? Не смешно, а невольно улыбаюсь. Они только умели «страдать» от «власти» и всю жизнь ее ненавидели. (Не говорю уже о личных их способностях.) Керенский? Я убеждена, что он понимает момент, знает, что именно это нужно: «взять на себя и дать им», но… я далеко не убеждена, что он: 1) сможет взять на себя и 2) что, если бы смог взять, – тяжесть не раздавила бы слабых плеч.

Не сможет потому уже, что хотя и понимает, – но и в нем сидит то же впитанное отвращение к власти. К ее непременно внешним, обязательно насильническим, приемам. Не сможет. Остановится. Испугается.