Текст книги "Дневники"

17 июня, воскресенье

Душная жара. Политическое положение перманентно обостряется, оставаясь, однако, все тем же. И «ноты», и Мурман, и будто бы близость общих мирных переговоров, и еще тысяча всяких… зыбких, неверных, неизвестных вещей. При этом все мы, сверху донизу, в мертвой пассивности. Душа огрубела, омозолела и ко всему равнодушна. Потеряла способность реагировать. И вот уж когда никакого «ожидания».

5 июля, четверг, Красная дача

Опять та же Красная дача, прошлогодняя, где осенью мы пережили корниловскую историю. Где она нас застала, мы тогда тотчас помчались в Петербург.

Сейчас хочется сидеть тут безвыездно. И ничего не делать. Ничего не писать. Я и не пишу, даже в газеты. Холод. Всего 3°.

Имение князя «взято», конечно. Сидит «комиссар», молодой губошлеп. Из княжеского дома потаскал половину вещей, стреляет в парке дроздов, блестя лаком новых ботинок. Ведет себя законченным хамом.

Но к черту здешнее. Было: очень глупое «восстание» левых эсеров против собственных большевиков. Там и здесь (здесь из Пажеского корпуса) постреляли, пошумели, «Маруся» спятила с ума, – их угомонили, тоже постреляв, потом простили, хотя ранее они дошли до такого «дерзновения», что убили самого Мирбаха. Вот испугались-то большевики! И напрасно: Германия им это простила. Не могла не простить, назвалась груздем, так из кузова нечего лезть. Идет там, конечно, неизвестная нам каша, но Германия верховодствующая, Германия Брестского мира и большевиков (т. е. та, с которой мы единственно и можем считаться) – простит большевикам всякого Мирбаха.

На райскую нашу Совдепию апокалиптический ангел вылил еще одну чашу: у нас вспыхнула неистовая холера. В Петербурге уже было до 1000 заболеваний в день. Можно себе представить ярость большевиков! Явно, что холера контрреволюционна, а расстрелять ее нельзя. Приходится выдумывать другие способы борьбы. Выдумали, нашли: впрягать «буржуазию» в телеги для возки трупов и заставлять ее рыть холерные могилы.

Пока еще не впрягали, а рыть могилы эти уже гоняли. Журналисты («буржуи»!) описывают впечатления свои этого рытья.

Интереснее: Милюков объявился в Киеве и, кажется, делает шаги в смысле «германской ориентации». На основе моей второй схемы (свержение большевиков, пересмотр Бреста и т. д.). Сочувствующие уверяют, что германское правительство «немо, но не глухо». Пусть утешаются этим, если могут. Новая утопия! Но не хочу повторяться.

Об остальном мы знаем здесь, в деревне, так же мало, как в Петербурге.

6 июля, пятница

С хамскими выкриками и похабствами, замазывая собственную тревогу, объявили, что расстреляли Николая Романова. Будто бы его хотели выкрасть, будто бы уральский «совдеп», с каким-то «товарищем Пятаковым» во главе, его и убил 3-го числа. Тут же, стараясь ликовать и бодриться, всю собственность Романовых объявили своей. «Жена и сын его в надежном месте»… воображаю!

Это глупость – зарыв, и никакой пользы для себя они отсюда не извлекут. Не говорю, что это может приблизить их ликвидацию. Но после ранней или поздней ликвидации – факт зачтется в смысле усиления зверств реакции.

Щупленького офицерика не жаль, конечно (где тут еще, кого тут еще «жаль»!), он давно был с мертвечинкой, но отвратительное уродство всего этого – непереносно.

Нет, никогда мир не видал революции лакеев и жуликов. Пусть посмотрит.

Немцы опять наступают на Париж. Идет сражение на Марне. Война перехлестнула все человеческое. Могут ли люди ее кончить?

Вчера ночью – мороз. Сегодня удивительной красоты прохладный день. Мы ходили по бесконечному лесу, глухому, высокому и прекрасному. Зеленая, строгая тишина. И нет «истории». Мир был бы прекрасен без людей. Я начинаю думать, что Бог сотворил только природу и зверей, а людей – дьявол.

21 июля, суббота

Убили, левые эсеры, после здешнего Мирбаха, и Эйхгорна с адъютантом на Украйне. Большевики довольны, что не у них (точно это не от них!). Германия опять закроет глаза, сделает вид, что это вовсе не от близкого соседства с «дружественной» советской властью.

Чехо-словаки (или кто?) взяли Екатеринбург. Вообще же неизвестно ничего. Лишь наблюдается осатанелое метанье большевиков.

Это производит странное впечатление, ибо причин-то беспокойства мы не видим – они скрыты.

В Москве уже нет ни одной газеты. Запрещены «вплоть до торжества советской власти» (sic). Какого же им еще «торжества?». «Русские ведомости» и «Русское слово» ликвидировали дела, сотрудники уехали в Киев.

Из петербургских еще живы только «Речь» и «Листок», да 2–3 вечерних. Но жизнь их считается минутами. Нет сомнения, что будут ухлопаны.

Фунт мяса стоит 12 р. Извозчик на вокзале – 55 р. и более. Гомерично.

22 июля, воскресенье

Итак! Запрещены «все» газеты и «навеки». Как в Москве. Большевики вне себя от тревоги (?).

Погода ужасная.

Остальное неизвестно.

27 июля, пятница

Было: Дима в среду утром уехал в город, узнавать, чем пахнет. Уехал со Злобиной. (Злобины, мать и сын-студент, мой большой приятель, живут с нами на Красной даче нынче, на второй половине.)

Вчера Дима, с трудом, звонил сюда по телефону, что поезда не ходят, что если они не вернутся ночью, то чтобы мы ехали «при первой возможности».

А мы сидим в гигантском доме втроем – Дмитрий, я и Володя Злобин – и в полном неведении. Стали на всякий случай собираться, весьма неохотно.

Однако часа в 2 или 3 ночи Дима со Злобиной приехали.

Долго, ночью же, разговаривали. Положение сложное, трудно передать.

Поезда то ходят, то нет – из-за какой-то частичной и самовольной забастовки, благодаря полному отсутствию хлеба. Это неважно. Но после запрещения газет восстало неистовое количество слухов. Разобрать, что правда, что неправда, – невозможно. Правда ли, что на Мурмане высадились американцы? Правда ли, что Эйхгорн перед смертью пожалел: «Напрасно, мол, мы не "начали с головы", взять бы нам в феврале Петербург!»

Наверное правда, что Гельферих уехал обратно в Берлин, а вся немецкая миссия – из Москвы в Петербург. Что Архангельск и Казань кто-то взял и что большевики – в небывалом трансе.

Переарестовали около 5 тысяч офицеров и отправили их в Кронштадт.

За Лугой разобраны пути, идет сражение крестьян с отнимающими хлеб красноармейцами.

Мы сидим здесь и продолжаем не знать, что лучше: сидеть или ехать?

По-моему, сидеть.

На мой взгляд, единственно интересное – это безмерное (загадочное) смятение большевиков. Судороги какие-то. Почему?

29 июля, воскресенье

Продолжаем сидеть и пребывать в счастливом неведении. Убеждена, что и в СПб. знают не больше нашего. Сквозь вранье, мел еду и безграмотство большевицких

газет порой что-то скудно мерцает. Например: германское посольство провело в СПб. лишь сутки – все уехало «домой». Что это значит?

Идет дождь. Ни капли керосина. Громадный дом наш с 8 вечера темен и черен. Свечи на исходе.

Телефон испортился. Да и на что он? С кем, о чем говорить?

Отрадное: на Западе – хорошо!

31 июля, вторник

Ясные, тихие – вполне уже осенние дни. Я гуляю, читаю французские романы, смотрю на закаты и – вместе с Володей Злобиным – пишу стихи! Это какое-то чисто органическое стремленье хоть на краткий срок отойти, отвести глаза и мысли в другую сторону, дать отдых душевным мозолям.

И я почти не осуждаю себя за эти минуты «неделанья», за инстинктивную жажду забвения. Душа самосохраняется.

Да и что можно «делать», Боже? И «смотреть-то» некуда, не на что, нигде ничего не увидишь.

Изредка получаем «ихние» газеты, читать которые – неблагодарный труд. А вчера запретили даже эту рептилию – Фому Райляна («Петербургская газета»).

Германское посольство, говорят большевики, уехало совсем, – в Псков. Чтобы, говорят, не создавать осложнений (?). И будет, говорят, сноситься с СПб. через Ревель и Гельсингфорс, чтобы прямее (???!).

Ну что можно поделать с такими известиями? Что?

А на Западе – хорошо!

1 сентября, суббота

Весь август выпал у меня отсюда. Недобросовестно писать о происходящем, не зная происходящего до такой ужасной степени, до какой не знаем мы. А что знаем – о том скажу сухо, отчетно, в двух словах.

Мы только теперь вступили в полосу настоящего террора.

После убийства Володарского, затем, в другом плане, убийств Мирбаха и Эйхгорна (из одного страха, как бы не пришлось поссориться с большевиками, немцы увезли свое посольство) – произошло, наконец, убийство Урицкого (студент Канегиссер) и одновременно ранение – в шею и в грудь – Ленина. Урицкий умер на месте, Ленин выжил и сейчас поправляется.

Большевики на это ответили тем, что арестовали 10 тысяч человек. Наполнили 38 тюрем и Шлиссельбург (в Петропавловке и в Кронштадте – верхом). Арестовывали под рядовку, не разбирая. С первого разу расстреляли 512, с официальным объявлением и списком имен. Затем расстреляли еще 500 без объявления. Не претендуют брать и расстреливать виноватых, нет, они так и говорят, что берут «заложников», с тем чтобы, убивая их косяками, устрашать количеством убиваемых. Объявили уже имена очередных пятисот, кого убьют вскоре.

Дошло до того, что консулы нейтральных держав, плюс германский консул, явились к большевикам с протестом «культурных стран» против этих гиперболических убийств. Большевики, конечно, не повели и ухом. Только благодаря уже совсем нечеловеческому приказу Петровского террор перекинулся в провинцию, где сейчас и бушует.

Нет ни одной, буквально, семьи, где бы не было схваченных, увезенных, совсем пропавших. (Красный Крест наш давно разогнан, к арестованным никто не допускается, но и пищи им не дается.) Арестована О.Л.Керенская, ее мать и два сына, 8 и 13 лет.

Гржебины и Горькие блаженно процветают. Эта самая особа, жена последнего, назначена даже «комиссаром всех театров». Имеет власть и два автомобиля.

Все, что знаем, – знаем лишь от приезжающих. Большевицкие газеты читать бесполезно. К тому же они ввели слепую, искажающую дух языка, орфографию. (Она, между прочим, дает произношению еврейский акцент!)

Теперь далее. Почти неизвестно общее положение дел. Но вот обрывки.

На Западе, очевидно, какие-то успехи союзников. Какие – большевики от нас скрывают. А мы, на нашем востоке, находимся в фактической и даже какой-то полуобъявленной войне с союзниками. Какими силами там Германия поддерживает Красную армию – уловить нельзя, но должно быть порядочными, так как большевики, испуская дикие клики, объявляют о победах «доблестной

Красной армии» над «чехо-словаками», о взятии обратно целого ряда городов: Казани, Сызрани, Симбирска и других.

Никаких выводов из вышеприведенных скудных фактов я не делаю. Констатирую лишь одно: большевики физически сидят на физическом насилии, и сидят крепко. Этим держалось самодержавие. Но, не имея за себя традиций и привычки, большевики, чтобы достигнуть крепости самодержавия, должны увеличивать насилие до гомерических размеров. Так они и действуют. Это в соответствии с национальными «особенностями» русского народа, непонятными для европейца. Чем власть диче, чем она больше себе позволяет, – тем ей больше позволяют.

Да, и все это – вне истории, это даже не революция в Персии, это Большой Кулак в Китае, если не поничтожнее (при всей своей безмерности).

У Ратьковых убили (большевики) третьего и последнего сына – старшего. Это что-то уж… Я не вмещаю.

Позавчера совершенно неожиданно приехала Татьяна…

Август, да, впрочем, и весь июль, прошел весь в бурях и проливных дождях. Не запомню такого лета. И теперь те же дожди, притом еще холод. Ночные морозы.

В Москве расстреляли всех царских министров, которых отвоевывал и не успел отвоевать Ив. Ив.: Щегловитова, Белецкого, Протопопова и других.

Кишкин опять сидит. И Пальчинский.

1 (14) октября, понедельник, СПб.

Мы с Дмитрием вернулись с дачи 12 сентября, Дима еще оставался, мы думали было еще поехать туда на некоторое время, но… здесь нас сразу охватила такая атмосфера, что мы поняли: надо уезжать. Надо бежать, говоря попросту. Нет более ни нравственной, ни физической возможности дышать в этом страшном городе.

Он пуст. Улицы заросли травой, мостовые исковерканы, лавки забиты. Можно пройти весь город и не увидеть ни одной лошади (даже дохлой – все съедены). Ходят посередине улицы, сторонясь лишь от редких ковыляющих автомобилей с расхлябанными большевиками.

Для того чтобы выехать из города, нужно хлопотать более месяца о разрешении. Уехать мы хотели на Украйну. Начались мытарства, – сколь многим знакомые! Ведь вся интеллигенция, кроме перемерших, уехала; последние, даже умирающие, стремятся уехать.

Но вот события последних дней. Сообщения для нас неожиданные и для нас малообъяснимые (еще бы! Что мы видели сквозь тусклое грязное стекло нашей банки с пауками?). В Германии что-то происходит или что-то начало происходить. Произошла перемена правительства, умаление прав Вильгельма – падение военной партии. Произошло ли это в связи с германскими неуспехами на Западе, и какими, – мы не знаем. Тут же вышла из войны Болгария, за ней Турция. По всей вероятности, Германии стали грозить и какие-нибудь внутренние волнения (ага! Все-таки не без наших «бацилл»). Факт тот, что новое германское правительство, назначенное большинством рейхстага, мгновенно предложило Вильсону перемирие, «для переговоров о мире на основании его» – знаменитых – «пунктов». (Откуда пошло «без аннексий и контрибуций».) Пока мы не знаем официального ответа, все по слухам (ведь у нас и немецкие газеты запрещены). Но слухи такие, что ответ, в общем, благоприятный, хотя с требованием некоторых гарантий вроде вывода войск из Бельгии и т. д.

Германия – все условия приняла! А союзники между тем заняли Варну и Констанцу. (Не открыты ли Дарданеллы?)

Происходят события безмерной важности. Мир у дверей… Европы. А наша паучья банка по-прежнему цела, и прежняя в ней война.

Все говорят о неизбежной международной оккупации Петербурга. Я заставляю себя не верить и этому. «Господа» весьма могут нас забыть в нашем кровавом, пустом аду, если у них там все пойдет по-хорошему. А если пойдет не совсем по-хорошему – тем более… Не могу определенно сказать, чего я боюсь (я давно не вижу вероятного будущего, так как не знаю никакого настоящего), но есть смутное ощущение начала каких-то событий в Германии, а не завершения. Германия не «одумалась», ее что-то заставило перемениться, ее перетряхнуло… или начало перетряхивать.

Мы имеем несколько любопытных свиданий здесь с одним немцем, неким Форетом, сотрудником Berliner Tageblatt[59]59
  «Берлинский ежедневник» (нем.).


[Закрыть]. Мы видели его перед самым крахом Германии и потом уже во время слухов о перемене правительства, о предложенном перемирии, о том, что будет, если союзники потребуют гарантий.

Так вот: этот самый Форет, во-первых, объявил себя никогда не принадлежавшим к «военной партии» Германии и вообще старался показать себя с самой либеральной стороны и ненавидящим Вильгельма. Тут же уверял, что, в сущности, никакой определенной политической линии Германия последнее время не вела, а лишь происходило безумное шатание.

И далее… Но необходимо знать, что этот самый Форет приехал в Россию в июле (с тех пор тут и жил), приехал – к большевикам, упоенный ими и всеми их делами! (Не цельнее ли была Германия, чем о ней думали, когда во всей слепоте винили только одну «военную партию»?) Потолкавшись у большевиков, Форет к сентябрю несколько скис. Интеллигенция, которая вначале его не принимала (чему он наивно удивлялся), – приоткрыла ему дверь. К нам его привел Ганфман. Однако, на мой взгляд, он еще не многому научился и, главное, остался до корня волос «немцем», не признающим ни фатальности поведения Германии, ни ее, по сей день, тупости – на свою голову! Тогда образовывалось, только что, новое правительство (которому он сочувствовал), отпадала Австрия, а он все-таки говорил, что если союзники потребуют «гарантий» в условиях перемирия, то Германия на это не пойдет, не должна идти, что он «сам первый, не желавший войны, отправится на фронт»… А когда Дима, очень осторожно, поставил вопрос, да может ли Германия продолжать войну, нет ли для германской армии хоть какой-нибудь опасности разложения, падения дисциплины… немец с высокомерной грубостью отвечал, что таких опасностей для германской армии не существует вовсе. Я мысленно констатировала знакомую слепую самоупоенность: «бациллы, опасные для свиней, безвредны для людей». И в сущности он, с любезными оговорками, одобрял все поведение Германии относительно России и большевиков, от Брестского мира вплоть до прощения большевикам их шалостей с Мирбахом и Эйхгорном. Вообще же я порою чувствовала невольное раздражение, мне не свойственное и обращенное на личность, не на данного Форета, а на «немца», потому что этот немец держал себя, как… победитель. Это органически проскальзывало – даже с нами!

А большевиков (к которым он, по его словам, изменился, хотя перед отъездом в Берлин выпросил «аудиенцию» у Горького) – он любезно предлагал России свергнуть самой, «кстати, они уже сами себя изживают, и век их – полгода».

Я в упор спросила Форета, в какой мере немцы помогают большевикам на сибирском фронте. Он отрицал всякую помощь, совершенно определенно. А между тем мы узнали, что весь главный штаб сибирских красноармейцев – немецкий…

На Форете я остановилась потому, что он мне кажется характерным и любопытным явлением минуты. И примером немецкого (отчасти всеевропейского) ничегонепониманья и ничегонепредвиденья.

Вернемся к нашей домашней банке с пауками.

Пауки не знают, что будет, несколько трусят, но делают вид, что все великолепно, и приготавливаются праздновать свою годовщину. Мейерхольд в «советских» газетах сзывает «товарищей актеров» на чтение «товарища» Маяковского новой его «Мистерии-Буфф» (sic) для октябрьских торжеств. Горький – на дне хамства и почти негодяйства, упоен властью, однако взял в «заложники», из тюрьмы на свою квартиру, какого-то Романова. Взял под предлогом отправить его в Финляндию, но не отправляет, держит, больного, в своей антикварной комнате и только ежедневно над ним издевается. Какое постыдное!

Аресты, террор… кого еще, кто остался? В крепости – в Трубецком бастионе – набиты оба этажа. А нижний, подвальный (запомните!), – камеры его заперты наглухо, замурованы: туда давно нет ходу, там – неизвестно кто – обречены на голодную смерть. Случайно из коридора крикнули: сколько вас там? И лишь стоном ответило: много, много…

Это было давно.

Не могу больше писать, больна. У нас ведь еще свирепствует «испанская болезнь».

7 октября, воскресенье

Больна. Два слова: ничего определенного. Т. е. мы ничего не знаем. Германия, очевидно, все приняла, но заключено ли перемирие? Как странно и внезапно сгорела Германия – точно бумага! Да, не принесла ей добра хитрая авантюра с большевиками. Не построила она своего счастья на нашей гибели. Зарвалась Германия.

И неизвестно, что еще дальше будет.

Далеко не известно!

9 октября, вторник

Ответ Германии Вильсону – полон покорности. Удивительно! Большевики судорожно арестовывают направо и налево. Даже профессора Чигаева! Даже баронессу Икскуль!

Слухов сколько угодно. Фактически – мертвая тишина. Голод растет.

14 октября, воскресенье

Наша банка цела и даже без трещин. Это одно, что мы знаем с достоверностью. Остальное – приблизительно: Вильсон ответил Германии на ее «безоговорочное» воспринятие нотой, где как будто требует смещения или свержения Вильгельма! Это до такой степени провокационно в смысле революции, что я не знаю, что думать. Мне интересно, идут ли на германскую революцию союзники сознательно, уверены ли они, что она остановится там, где следует, или…

Боюсь, доселе не понимают они, что такое большевизм, и не учитывают его возможностей… в Германии.

Ну, так или иначе – «господам» не до нас…

В Гороховой «чрезвычайке» орудуют женщины (Стасова, Яковлева), а потому царствует особенная, – упрямая и тупая, – жестокость. Даже Луначарский с ней борется, и тщетно: только плачет (буквально, слезами).

Характерен современный большевицкий лозунг: «Лучше расстрелять сто невинных, чем выпустить одного виновного».

Отсюда и система «заложников», и все остальное.

Пища иссякает. Масла нет и по 40 рублей фунт. Говядина была уже 18 р. Едят только красноармейцы. Газет не читаю – одни декреты.

Берут к себе всю литературу – книги, издания, магазины. Учреждают особую цензуру.

Все остальное взято.

Тупость Европы меня и удивлять перестала. За эту тупость в Германии уже началась расплата. Но никто не вразумлен. Ну, вот, поглядим. Не застрахованы и вы, голубчики.

22 октября, понедельник

Общее положение дня таково: Германия приняла все условия перемирия, – очень тяжелые. (А Вильгельм?) В Австрии уже разложение. Явное «оно», а не революция. Распад. Карл бежал, толпы дезертиров; в Вене совсем неладно. Германское правительство пока еще держится… Не хочу передавать слухи.

У нас? Да все то же, прогрессивное ухудшение. Мы, как остальные, стремимся уехать. Но для выезда нужно пройти 18 инстанций, которые вот в течение полутора месяцев еще нельзя было проделать, несмотря на все приватные хлопоты, возможности и взятки.

Декреты, налоги, запрещения – как из рога изобилия. Берут по декретам, берут при обысках, берут просто. «Берет» даже Андреева, жена Горького: согласилась содействовать отправлению великого князя Гавриила в Финляндию лишь тогда, когда жена Гавриила подарила ей дорогие серьги.

Ив. Ив. бывает у Горького только ради заключенных. И все неудачно. Ибо Горький, вступив в теснейшую связь с Лениным и Зиновьевым, – «остервенел», по выражению Ив. Ив-ча. Разговаривает, с тем же Ив. Ив-чем, уже так: «Что вам угодно?» И «прошу меня больше не беспокоить».

Характерно еще: при отправке своего «заложника» в Финляндию (после серег) Горький, на всякий случай, потребовал от него «охранную грамоту»: что вот, мол, я, Гавриил Романов, обязан только Горькому спасением жизни…

Нужны ли комментарии?

Сегодня, входя к Горькому, Ив. Ив. в дверях встретил Шаляпина. Долгий разговор. Шаляпин грубо ругал большевиков, обнимая Ив. Ив-ча и тут же цинично объявляя, что ему – все равно, лишь бы жратва была. «Получаю 7 тысяч в месяц и все прожираю». Милая черточка для биографии русской дубины. Незабвенная отвратительность.

Чудовищный слух, которому отказываешься верить: будто расстреляли В.В.Розанова, этого нашего, мало известного Европе, но талантливого писателя, русского Ницше.

Я не хочу верить, но ведь все возможно в вашем «культурном раю», господа Горькие и Луначарские!

Обеими руками держу себя, чтобы не стать юдофобкой. Столько евреев, что диктаторы, конечно, они. Это очень соблазнительно.

Еще слух, что расстреляли и эту безумицу несчастную – Александру Федоровну с ее мальчиком. Да и дочерей. Держат это, однако, в тайне.

Не знаю, куда мы еще можем уехать. Немецкие войска на Украйне очень ненадежны. (Еще бы!) Вернее всего пока – в Финляндию. Я знаю, уехать – это превратиться… не в эмигрантов даже, а в беженцев. Без денег (не позволяют), без одежды (не пропускают), без рукописей и работ, голыми, бросив на разгромление нашу ценнейшую библиотеку и, главное, архивы, – ехать неизвестно куда, не зная, когда можно и можно ли вернуться, – вот судьба русского писателя, имеющего почти славу (как Дмитрий), некоторую известность (как я и затем Дима) и за спиной 30 лет работы, томы изданных книг. Но жить здесь больше нельзя: душа умирает.

25 октября, четверг

Вчера вечером – странное атмосферное состояние тревоги. Как будто что-то случается. Нам дали знать, что уезжает (или уехало) германское консульство. Затем – что уезжают и нейтральные. А советский Иоффе и другие большевики в 24 часа высланы из Берлина.

Весь город заговорил: идут немцы! Зашныряли большевики, тревожась за свои празднества. Усилили аресты. Тюрьмы заперли наглухо… И всем казалось невероятным, чтобы державы оставили большевикам своих граждан – без защиты.

Однако сегодня утром уже было видно, что оставили, и все остается как было. «Праздники» действуют, несмотря на мглявый, черный дождь. Снова – «…скользки улицы отвратные…».

Вдвойне отвратные, ибо к сегодняшнему дню их – переименовали! То улица «Нахамкисона», то «Слуцкого» и других неизвестных большевицких жидов.

На заборе Таврического (Урицкого!) сада висят длинные кумачовые тряпки и гигантский портрет взлохмаченного Маркса с подписью «Ест кто работает» (других, очевидно, нету). Ритуал «праздников» я описывать не будут. Еще и завтра будут длиться. Трамваи не ходят. К счастью, по Сергиевской нет процессий, дудят лишь сбоку.

Сюда же приурочили «съезд бедноты» – наехали какие-то «тысячи», которых разместили по лучшим гостиницам, «убранным тропическими растениями», и кормят их «конфектами и шеколадом» (выписываю из большевицких газет). Но сами сомневаются, не «переодетые ли это кулаки?». Кулаки (или «беднота») наехали со своей провизией, которую жадно, по мародерским ценам, продают на улице.

Мы отрезаны от мира, как никогда. Положение странное, беспримерное. Банка закупорена плотно.

Что в Европе?

28 октября, воскресенье

Все дни – ничего, кроме «празднеств» и глухих, диких слухов. (Ведь даже и большевицких газет нету!)

Сегодня вечером слухи сделались весьма ужасными: что в Германии – революция, и притом большевицкая, Либкнехтовская (германский Ленин), что в Москве на германском консульстве уже красный флаг, а Вильгельм убит. Высланный Иоффе – возвращается.

Ну, если все, или приблизительно, так – с кем будут мириться союзники? С Либкнехтом? Как Вильгельм мирился с Троцким?

Факт, а не слух: здешнее германское консульство не выпущено, не уехало: его арестовали.

Вчера умер С.А.Андреевский. Мой давний друг. Когда-то знаменитый адвокат, нежный поэт, обаятельный и тонкий человек. Умер одиноким стариком от голода, умер в такой нищете, что его не на что похоронить (буквально), так и лежит, непогребенный, в квартире.

Да ведь мы все – умираем от голода, многие опухли – страшны до неузнаваемости. Точно голод в Индии.

Не только мы, интеллигенция, – в таком положении и рабочие: ведь нельзя с семьей жить на 450 р. в месяц, когда кусок мяса (если добудешь) стоит 200 руб.

Я это пишу и знаю, что мне потом не поверят. Но я честным словом заверяю – мы умираем с голоду.

Умирают все (кроме комиссаров, их присных и жуликов). Одни скорее – другие медленнее.

29 октября, понедельник

С ликованием и криками вывесили и на нашем опустевшем (арестовано) германском консульстве красный флаг. Объявили о полном торжестве большевицкой революции в Германии. Празднуют победу Либкнехта – Ленина.

Опять я спрашиваю себя: с кем же, с каким правительством будут союзники (сегодня, кажется?) подписывать перемирие? Если все так, то, очевидно, немецкий Ленин пошлет им своего Троцкого? И будет Брестский мир. И союзники признают Либкнехта, как Германия признала Ленина? И, признав Либкнехта, кстати, заодно, признают Ленина? Ибо ведь они же давно в объятиях друг друга.

«На колу мочала, не сказать ли сначала».

Кровавая мочала.

Нет, кончена «роль личности в истории». Все катится стихийно, и мы ничего не можем, и ничего не понимаем. – Когда же, однако, воцарится Либкнехт?

31 октября, среда

Оказывается, Либкнехт еще не воцарился. Только хочет воцариться. Не стану записывать жалких обрывков сведений, которые мы имеем о Европе, – только главное: перемирие подписано с третьим германским правительством, – Шейдемана (не буржуазным, но и не большевицким, с «социал-предательским», как называют шейдеманцев наши владыки). Условия перемирия так тяжелы, что делается страшно: уж не зарвались ли союзники, как раньше Германия, на свою голову?

Ведь в Германии очевидная революция (Вильгельм удрал в Голландию). Везде понастроены «совдепы», и хотя чудится мне, что не вполне они такие, как у нас, а все же…

Наши – надрываются. Лезут, пристают к Германии, дают советы, раскрывают объятия, висят на радио… Иоффе где-то застрял по дороге – они расшлепываются в лепешку, чтобы местный немецкий «совдеп» скорее пустил его обратно в Берлин. Прибытие высаженного посла – это ли не было бы знаком полного единения между «Красной Россией» и «Красной Германией»?

Война кончена, это ясно. Но грядущее чревато всеми невозможностями…

Наши так себя ведут, как будто уже завтра разложатся английские и французские войска, а послезавтра – будет интернационал. Рвутся действовать в Европу, обещают германцам хлеб (откуда?) и «пролетариат с оружием» (? Господи!), все готовы для Либкнехта. Пока что – Шейдеман повторяет ошибку Керенского и «спартаковцев» (либкнехтцев) не скручивает. О, мы опытны! Все это уж мы видели! И если не повторится там нашего (если!), то лишь потому, что между германцами и русскими есть какая-то еще неопределимая в эту минуту разница и Шейдеман все-таки не Керенский.

Но рисунок, в общем, похож…

Ничего нельзя угадать. Людское безумие приняло такие размеры, что слова забываются и смешны, как птичий писк.

13 ноября, вторник

Пишу для того, чтобы отметить: мы в самом деле, действительно, уже почти не живы.

Все, в ком была душа, – и это без различия классов и положений, – ходят, как мертвецы. Мы не возмущаемся, не сострадаем, не негодуем, не ожидаем. Мы ни к чему не привыкли, но ничему и не удивляемся. Мы знаем также, что кто сам не был в нашем круге – никогда не поймет нас. Встречаясь, мы смотрим друг на друга сонными глазами и мало говорим. Душа в той стадии голода (да и тело), когда уже нет острого мученья, а наступает период сонливости.

Перешло, перекатилось. Не все ли равно, отчего мы сделались такими? И оттого, что выболела, высохла душа, и оттого, что иссохло тело, исчез фосфор из организма, обескровлен мозг, исхрупли торчащие кости.

От того и от другого – вместе.

Что нам общий мир? В нашем кольце – война. О чем нам думать, когда мы ничего, кроме самых мутных слухов, не знаем, заперты в этом кольце – с большевиками. Ведь и они не знают. Их скудные, грязные газеты – те же слухи, только подтасованные. Все ихние «посольства», и швейцарское, и знаменитое германское, с Иоффе во главе, подобру-поздорову вернулось в Москву.

Шейдеманцы пока держатся – Либкнехт не воцарился. Перемирие заключено, тяжелые его условия германцами, кажется, уже выполняются.

Но, хотя союзники намеренно не требовали отвода немецких войск из России, – немцы неудержимо отходят (домой!), обнажая оккупированные местности. Туда немедля, с визгом, внедряются большевицкие банды. Начинается грабеж и «всесоветское» разрушение.

На Украйне – неизвестно что, и никто не знает. Какие-то дикие бои и будто опять вылез Петлюра.

Одно мгновенье говорили, что союзники потребовали сдачи СПб., и большевики раскололись, причем Ленин стоял за сдачу, Зиновьев – против. Но вряд ли это было, ультиматумы подкрепляются силою, а союзники, очевидно, не желают или не могут пойти на Петербург.