Текст книги "Дневники"

Перейти на нелегальное положение все эсеры не могут. Их слишком много. Думаю, кончат тем, что разъедутся.

Я все-таки утверждаю, что свою линию эсеры выдержали до конца. Они сблокировали с собою всех, даже интернационалистов. Поставили себе задачу, избрали тактику, которой остались верны. Другое дело, что из этого ничего не вышло. Может быть, провиденциальная роль эсеровской интеллигенции в том, что у нее ничего не выходит.

Мы до четырех часов говорили вчера с Ил. вдвоем. Но это я расскажу после, а сейчас докончу сегодняшний день.

Нервное состояние пленников в Крестах – ужасно. Когда их сегодня ночью повели в подвал (скрывать), – они забыли о предупреждении и решили, что все для них кончено. Особенно волновались Третьяков и Коновалов. Ну, утром это объяснилось. Да что кадеты, люди непривычные, а любопытнее, что Авксентьев и Войтинский в Петропавловке тоже потрясены, Авксентьев совершенно не спит… Положим, теперь – то, чего никогда не бывало, и всякую минуту можно ждать всего.

Говорят, что на заводах волнения… Но это слухи. Газетный террор – факт. Везде красногвардейцы, и всякую, с муками вылизнувшую, газету красногвардейцы и матросы рвут, жгут, топят в прорубях. Увлекаются «революционством» до сжиганья и рванья своих собственных, где тут разбирать.

Похороны жертв расстрела состоялись сегодня тихо, без манифестаций.

Нащупывается неуловимое разделение власти. Очень странен и подозрителен этот комитет на Гороховой «по борьбе с контрреволюцией и саботажем». Главные буйства идут оттуда. Вероятнее всего, – это услужливые исполнители еще не высказанных или явно «несказанных» аспираций Смольного. Как былые погромщики при царе.

О чем же мы вчера ночью говорили с Ильей? Мы вернулись к корниловской истории. Я рассказывала ему о многом, фактическом, чего он не знал. Но ведь голые факты представляют собою такой дикий сумбур, что им отказываешься верить. Ничего нельзя понять. Лишь вооружившись фактами психологии, учитывая психологию каждого действующего лица, начинаешь открывать глаза, видеть и логическую ниточку.

Конечно, все еще сложнее, бесконечно сложно. Длинны слагаемые. Не нам распутать клубок истории. Причины не в личностях только, но и в личностях. Ибо личности тоже важны, тоже ниточки.

Вот грубая схема, которую подтвердила моя беседа с Ильей. Я ее повторю, хотя бы для себя.

Керенский. Человек не очень большой, очень горячий, искренний двойным образом, т. е. даже когда «делает» свой огонь. Человек громадной, но чисто женской интуиции – интуиции мгновенья. Слабость его также вполне женская.

Его взметнуло вверх. И там ослепило, ибо и честолюбие у него необыкновенно женское, цепкое, упрямое, тщеславное, невыдержанное, неумное, даже не хитрое, – но тем оно безмернее. Он не видел, да и не умел видеть людей, только всех боялся, всем не доверял. И чем дальше, тем больше. Конечно, он говорил себе, что думает лишь о России и революции (я хочу быть беспристрастной и объективной сейчас). Конечно, не имел он ни силы, ни ума достаточно, чтобы перед собой сознаться во лжи. Увидеть эту страшную (здесь – страшную!) нитку личного, упрямого тщеславного честолюбия, которая в него была ввита. Он инстинктивно боялся всякого, в ком подозревал силу. И, слабый, подозревал ее во всех. Подумать только! Ведь он именно с этой стороны, за это ненавидел и боялся Чернова (как мне доказал Илья, – а вовсе не за негодяйство и циммервальдизм, к чему он относился потрясающе легкомысленно. Глупо). Подозрительность, недоверие, страх все больше кидали, швыряли, шатали Керенского, заставляли его делать бессмысленные и беспорядочные прыжки. Направо – налево. Туда – сюда. Нет-нет – да-да! И тревожное прислушиванье, без слов, – где же он сам? Где? Там же? Не падет ли? О нет, он должен победить всех!

Корнилов. Это – солдат. Больше ничего. И есть у него только одно: Россия. Все равно какая. Какая выйдет. Какой может быть. Лишь бы была. Этим прямым стержнем Корнилов начинается и кончается. Его дело война, когда война, и раз от войны Россия сейчас зависит, то он свое дело для России хочет сделать, и сделать как можно лучше. Кто мешает – враг.

Легко, пожалуй, назвать это узким. Во всяком случае это цельно, просто, прямо и сильно. И бывают моменты истории, когда лишь цельность и сила – праведны, когда нужна лишь действенность и лишь при известной узости действенна действенность.

Корнилов вовсе не был против Керенского, он не мечтал ни о каком диктаторстве, не думал как-нибудь полновластно править Россией (смешно упоминать об этом). Он хотел делать свое дело, считая, что оно нужно, и оно, действительно, было нужно. Он верил, что Керенский любит Россию так же, как он, Корнилов, что Керенский будет делать для нее свое дело, а Корнилов свое, и это – одно дело.

Но Корнилов перестал понимать Керенского и заподозрил его по отношению к России, когда Керенский заподозрил его по отношению к себе и стал вилять и прыгать.

С этого момента начинается борьба: у Корнилова с Керенским – за дело России, у Керенского с Корниловым – за дело свое, за свое положение и власть. У Корнилова все было прямо и узко, как прямая линия. У Керенского – сложно, фантастично, туманно, интересно, болезненно и полусознательно преступно.

Теперь третье лицо: Савинков. Умный, личник до само-божества (у него и ум благодаря его биографии криво развивался), безмерно честолюбивый, но это уже другое, чисто мужское, честолюбие. Вообще это только мужская натура, до такой степени, что в нем, для политика, чересчур много прямой гордости и мало интриганства. Людей видит, понимает, хотя может слепнуть (временно) к обожающим его или умно льстящим ему. Это, впрочем, ничему серьезно не вредило, ибо его снисходительность в подобных случаях все-таки не шла далеко, и все исчезало, чуть дело касалось дела. Какие бы у него ни были внутренние слабости и провалы, как ни велика его самоуверенность, – следует и должно признать в нем ту высокую меру силы и ума, которая делает его человеком очень замечательным. Я очень люблю его лично, но здесь желаю быть только объективной. Я ставлю вопрос: что перевесило бы, если б на одной чашке весов лежало его честолюбие, а на другой – Россия? Ставлю его для врагов Савинкова, которые очень желали бы ответить: о, конечно честолюбие! И не могут так ответить, ибо фактически и не было в данном случае двух чашек весов. Фактически: убеждения Савинкова, его честолюбие и служение России, и благо ее – оказались слитыми воедино.

Само ли так вышло, его ли это заслуга – не будем разбирать здесь. Но и враги Савинкова принуждены признать: у него не было внутреннего, слепого и низменного раздвоения Керенского.

Из трех главных действующих лиц это раздвоение, почти распадение личности, было у одного Керенского. История забросила его на слишком важное место, и потому раздвоение сыграло роковую роль. Оно послужило лишним толчком России к падению. Оно же, погубив Корнилова, погубив Савинкова, совершенно естественно погубило и самого Керенского.

Вот психологический ключ к августовской истории. Факты, положенные на эти ноты, разыгрываются стройной пьесой.

Звуки пьесы были вовремя подхвачены теми, кому она была нужна. И в первый раз со властью ворвался гаденький мотивчик «Мой милый Августин…» в «Марсельезу» (о, прозорливец Достоевский!). Ныне «Августин» победил в громовом хоре. «Марсельеза» умерла…

А наши «миропохабщики» вернулись пока ни с чем. Немцы им объявили: пожалуйста, если не желаете наши откровенно-похабные условия принимать – мы через две недели возьмем Ревель…

Сейчас, значит, им надо лгать. Будут лгать. Извернутся. Примут.

Очень страшно, серьезно страшно, что нас, России, подлинной, никто не понимает и не видит в Европе. Не слышит.

Уэллс написал Уильямсу письмо, свидетельствующее если не об их глухоте, то, значит, о нашей немоте. Пишет, что, может быть, большевики – настоящие, передовые революционеры, а мы, мол, так обуржуазились, что этого не хотим понять?..

Европа! Во имя вселенского разума, во имя единой культуры человечества – приклони ухо к нам! Услышь наш полузадушенный голос. Ведь и мы, хотя мы русские, мы люди одного Духа, мы – интеллигенты-работники той же всемирной нивы человеческой!

Мы умираем в снегах, залитых кровью и грязью. Но от нашей весенней революции мы не отказываемся; тем менее можем мы отказаться от нашего человеческого разума, проклинающего убийцу России, и от всех завоеваний человеческого духа – в эти звериные темные дни.

Европа, не забывай: мы с тобой, хотя ты не с нами.

11 января, четверг

Сегодня, после оттепели, 10° мороза. Снова Ив. Ив. в шубе. Черные дни!

Амалия звонила, что арестовали Минора. Неизвестно, где он. А вообще столько этих арестов, разгромов, обысков, расстрелов, убийств, грабежей-реквизиций, грабежей-обысков, грабежей просто, что – неразумно их перечислять. Разорили «крестьянский съезд». Мужики, кто остался цел, пошли с котомками по ночлежкам. А «вумные» мужики живут в «Астории», в номерах с ваннами (большевики).

Сегодня скромно и торжественного хоронили Шингарева и Кокошкина, воистину «невинно убиенных».

Сегодняшний день следует отметить как первый, когда совсем не выдали хлеба. Объявили, что кончился. Но у нас все время что-нибудь кончается, а потому неизвестно, когда же начинать голодные бунты? Их и не начинают.

Пришли по Николаевской дороге 37 вагонов будто бы с мясом и мукой. Но оказались набитыми, вплотную, трупами. Вот что нам присылает юг. И стоит.

Вместо разогнанного Учредительного собрания большевики, на тех же креслах Таврического дворца, рассадили сегодня свой большевицкий «Съезд Советов». Довольны, ликуют, торжествуют. Вот, говорят, наше Учредительное собрание, его не разгоним! Матрос Железняков, тот, который угрозами «прекратил» Учредительное собрание, говорил на этом съезде речь. Что они, матросы, «не остановятся не только перед сотнями или тысячами жертв, но даже перед миллионами» (sic). А Учредительному собранию он «выражает презрение». Ну, был «покрыт овациями».

Любопытно: сейчас верны «правительству» и действуют активно главным образом матросы и мальчишки-красногвардейцы, вместе с той уймой оружия и орудий, в которой они увязли. Солдаты торгуют на улицах, сидят в казармах или бурно танцуют с «барышнями» на бесконечных «балах». (Всюду объявления об этих солдатских балах.)

Относительно политики пришли в полумаразм. Солдат Басов, что «светил лампочкой» матросам, когда те убивали Шингарева и Кокошкина, – дезертир, явившийся с фронта и немедленно записавшийся в красную гвардию. Он, по выражению следственного левого эсера Штейнберга, «дитя природы», а по всем видимостям – абсолютный кретин, та «горилла», которая и делает всю «большевицкую массу».

Матросы, в благодарность, что «посветил», подарили ему кожаную куртку с тут же убитого Шингарева. Ее горилла понесла в деревню Волынкину, – переделывать для себя.

Левые эсеры признались, в частном разговоре, что Гороховая, 2 – это их «охранное отделение». Там, конечно, есть уже и опытные филеры, из старых. Всякий день строятся какие-нибудь «заговоры». Разгромы типографий (всеобщие) происходят даже без ведома Смольного, под самыми разными «ордерами». Красногвардейцы притом увозят и выносят все имущество. Когда жалуются в Смольный, – там снисходительно пожимают плечами.

Всячески муссируются слухи о «революционном движении» в Вене. Думаю, в данный момент дураков других не найдется и сейчас ничего подобного не будет.

Для памяти хочу записать «за упокой» интеллигентов-перебежчиков, т. е. тех бывших людей, которых все мы более или менее знали и которые уже оказываются в связях с сегодняшними преступниками. Не сомневаюсь, что просиди большевики год (?!), почти вся наша хлипкая, особенно литературная, интеллигенция так или иначе поползет к ним. И даже не всех было бы можно в этом случае осуждать. Много просто бедноты. Но что гадать в разные стороны. Важны сегодняшние, первенькие, пошедшие, побежавшие сразу за колесницей победителей. Ринувшиеся туда… не по убеждениям (какие убеждения!), а ради выгоды, ради моды, в лучшем случае «так себе», в худшем – даже не скажу. Вот этих первеньких, тепленьких, мы и запишем.

Запишу их за чертой, как бы в примечании, а не в тексте, и не по алфавиту, а как они там, на той ли другой службе у большевиков, выяснялись[52]52
  Вот они.
  1. Иероним Ясинский – старик, писатель, беллетрист средней руки.
  2. Александр Блок – поэт, «потерянное дитя», внеобщественник, скорее примыкал, сочувствием, к правым (во время царя), убежденнейший антисемит. Теперь с большевиками через левоэсеров.
  3. Евгений Лундберг – захудалый писатель, ученик Шестова.
  4. Рюрик Ивнев – ничтожный, неврастенический поэтик.
  5. – – Князев – мелкий поэт.
  6. Андрей Белый (Б.Бугаев) – замечательный человек, но тоже «потерянное дитя», тоже через левых эсеров, не на «службе» лишь потому, что благодаря своей гениальности не способен вообще быть на службе.
  7. Серафимович
  8. Окунев
  9. Оксенов
  10. Рославлев
  Всякая беллетристическая и другая мелкота из неважных, 2 первых больше писали, имеют книги, бездарные.
  11. Пим. Карпов
  12. Ник. Клюев
  13. Серг. Есенин
  Два поэта «из народа», 1-й старше, друг Блока, какой-то сектант. 2-й молодой парень, глупый, оба не без дарования.
  14. Чуковский, Корней – литературный критик, довольно даровитый, но не серьезный, вечно невзрослый, он не «потерянное дитя», скорее из породы «милых, но погибших созданий», в сущности невинный, никаких убеждений органически иметь не может.
  15. Иванов-Разумник – литературный критик очень среднего дарования и вкуса, тип не Чуковского, иной. Левый эсер, в сущности, без влияния. Озлобленный.
  16. Мстиславский-Масловский – офицер Главного штаба, журналист, писал при царе и в левых журналах, и в официозе. Заподозрен в 15 г. в провокации. Деятельный левый эсер, на службе у большевиков, ездил даже в Брест.
  17. Александр Бенуа – известный художник, из необщественников. С момента революции стал писать подозрительные статьи, пятнающие его, водится с Луначарским, при царе выпросил себе орден.
  18. Петров-Водкин – художник, дурак.
  19. Доливо-Добровольский – невидный дипломат-черносотенник; на службе у большевиков.
  20. Профессор Рейснер – подозрительная личность, при царе писал доносы; на службе у большевиков.
  21. Лариса Рейснер – его дочь, поэтизирующая с претензиями, слабо; на службе.
  22. Всеволод Мейерхольд – режиссер-«новатор». Служил в Императорских театрах, у Суворина. Во время войны работал в лазаретах. После революции (по слухам) записался в анархисты. Потом, в августе, опять бывал у нас, собирался работать в газете Савинкова. Совсем недавно в союзе писателей, громче всех кричал против большевиков. Теперь председательствует на заседаниях театральных с большевиками. Надрывается от усердия к большевикам. Этот, кажется, особенная дрянь.


[Закрыть].

Пока – букет не особенно пышный. Больше всех мне жаль Блока.

Он какой-то совсем «невинный». Ему «там» отпустится… но не здесь. Мы не имеем права.

Об Илье ничего не знаю. Да и ни о ком. Все скрываются. Все нелегальны.

12 января, пятница

Утром позвонили, что умер старик Слонимский. Потом сказали, что арестован музыкант Зилотти (опять!). Это друг Ив. Ив., и он сегодня с утра мыкался. Напрасно. Искал Луначарского, того самого, который в июльские дни «скрывался» у Ив. Ив. и погано трясся от страха. Но теперь Луначарский отказал Ив. Ив. выпустить старого музыканта на поруки. Пусть, говорит, сначала признает мою власть. А то я его уволил в отставку, он ушел, положим, – но из-за этого хор оперный забастовал. Если же его окончательно убрать, то хор можно подвергнуть репрессиям – запоет!

Комментарии лишни. Европа, взгляни!

Вечером были наверху. Там Суханов из «Новой жизни» и его большевичка Галина (что в демонские очи Троцкого влюбилась). Она с виду обыкновенная макака.

А с ним все-таки очень тяжело. Хоть он на Съезде и в оппозиции – он очень противен. Привязывался, почему мы нейдем «глядеть» на съезд, с точки зрения «аттракциона». Невероятный цинизм. А позиция – что-то вроде позиции «неделанья», как давно у интернационалистов «Новой жизни». Ни того, ни этого – и чего угодно, в конце концов.

Ив. Ив. совершенно прав, говоря, что не пойдет на «съезд», как не пойдет «глазеть» на смертную казнь.

Сегодня внезапно – 3° тепла! Вот и живи тут. Абсолютно никто не знает, чем все это кончится. Иные предрекают, что власть перейдет просто к матросам и красной гвардии.

Недавно убили красногвардейца. Женщины исцарапали ему лицо ногтями.

Самосуды на улицах ежедневны.

Финляндия отрезана. В Выборге восстание красногвардейцев. Но вытребованы (по слухам!) шведские войска…

Господи! Хоть бы шведы нас взяли! Хотя бы немцы прикончили! О, если б проснуться!

13 января, суббота

Замечательный день, его надо отметить особо. Большевики постановили: войны не вести, мира не подписывать. И еще: реквизировать весь золотой запас, на миллиард с чем-то. Выслать всех румын.

Продолжается «самоодобрение» на съезде.

Убийц Шингарева и Кокошкина посадили в тот же Трубецкой бастион, где сидели убитые. По этому случаю (?) в крепость никого из Красного Креста не пропустили.

15 января, вторник

Девятого января я писала, что Троцкие вернулись из Бреста с откровенно-похабными германскими условиями мира. И я указывала дальше (слишком ясно было!): «Сейчас, значит, им надо лгать. Будут лгать. Извернутся. Примут».

Эти извороты и происходят, причем все делается быстрее быстрого, ибо на этом III Съезде самоодобрение у них развито до последних степеней. Всякую фразу, независимо от ее смысла, покрывают, даже перекрывают, аплодисментами (например: «Убит солдат и двое рабочих»… аплодисменты!) и перманентно поют «Интернационал». Вчера «одобряли» постановление Троцкого к уже решенному миру, который и Троцкий назвал «не честным миром, а миром-несчастьем»… И вновь в Брест уехал. Таким образом, мы уже имеем все, кроме чести, совести, хлеба, свободы и родины. «Вир хабен похабен мир».

20 января, суббота

Закончили свой съезд с пышностью. Утвердили себя не временным, а вечным правительством. Упразднили всякие Учредительные собрания навсегда. Ликуют. Объявили, что в Берлине революция. «Похабен» до сих пор пока не подписан.

Размахнулись в ликовании, и Коллонтайка послала захватить Александре-Невскую лавру. Пошла склока, в одного священника пальнули, умер. Толпа баб и всяких православных потекли туда. Бонч завертелся как-нибудь уладить посередке – «преждевременно»! А патриарх новый предал анафеме всех «извергов большевиков» и отлучил их от церкви (что им!).

Все время оттепель. Улицы вполне непроходимы, не-во-об-ра-зи-мы.

22 января, понедельник

Всю ночь длились пьяные погромы. Опять! Пулеметы, броневики. Убили человек 120. Убитых тут же бросали в канал.

Сегодня Ив. Ив. пришел к нам хромой и расшибленный. Оказывается, выходя из «Комитета безопасности» (о, ирония!), что на Фонтанке, в 3 часа дня (и день – светлый) он увидел женщину, которую тут же грабили трое в серых шинелях. Не раздумывая, действуя как настоящий человек, он бросился защищать рыдавшую женщину, что-то крича, схватил серый рукав… Один из орангутангов из всей силы хляснул Ив. Ив., так что он упал на решетку канала, а в Фонтанку полетело его пенсне и шапка. Однако в ту же минуту обезьяны кинулись наутек, забыв про свои револьверы… Да, наполовину «заячья падаль», наполовину орангутангьё.

Отбитую женщину Ив. Ив. усадил в трамвай, сам поехал, расшибленный, домой.

Опять воздерживаюсь от комментария. Перебежчиков делается все больше. Худых людей во всякой стране много, но такой «нелюди», такого варварства – нигде, конечно, нет.

«Мешаются, сливаются»… и маленькие писателишки, и более талантливые. А такие внесознательные, тонко – стебельные, бездонно-женские женщины, как поэтесса Анна Ахматова (очень талантливая), – разве это люди?

Вчера я видела Ахматову на «Утре России» в пользу политического Красного Креста. Я нисколько не «боюсь» и не стесняюсь читать с эстрады, все равно что, стихи или прозу; перед 800 чувствуя себя так же, как перед двумя (м.б., это происходит от близорукости), – однако терпеть не могу этих чтений и давно от них отказываюсь. Тут, однако, пришлось, ведь это наш же Красный Крест. Уж и почитала же я им – все самое «нецензурное»!

Читали еще Мережковский, Сологуб… Народу столько, что не вмещалось. Собрали довольно.

Вчера же были грандиозные крестные ходы. «Анафему» читали у Казанского собора.

У нас, поблизости, два проезжающие матроса стрельнули-таки в крестный ход.

Большевики не верят, что серость всколыхнулась серьезно (черт знает, может, они правы, может быть, и тут серость быстро «сдаст»). Сегодня хватили декрет о мгновенном лишении церкви всех прав, даже юридических, обычных.

Церкви, вероятно, закроются. Вот путь для Тихона сделаться новым Гермогеном.

Но ничего не будет. О, нет людей! Это самое важное, самое страшное.

А «народ»… Я подожду с выводами.

24 января, среда

Погромы, убийства и грабежи, сегодня особенно на Вознесенском, продолжаются без перерыва. Убитых скидывают в Мойку, в канал, или складывают (винных утопленников), как поленницы дров.

Батюшкова ограбили, стреляли в него, оставили на льду без сознания. Артистку Вольф-Израэль ни с того ни с сего проходящий солдат хватил в глаз; упала, обливаясь кровью.

А торжествующие грабители хотят переехать в Таврический дворец. По соседству.

Не буду писать о всероссийской бойне («от финских хладных скал до пламенной Колхиды» буквально). Без меня расскажут.

Тюрьмы так переполнены политическими, что решили выпустить уголовных. Убийц Шингарева комендант Павлов лелеет, сделал их старостами. «Им место во дворце, а не в тюрьме», – ответил на чей-то протест.

Ну вот и увидим их в Таврическом дворце.

Я еще не достигла созерцательной объективности летописца. Достигну ли?

Стреляют все время.

25 января, четверг

Пролетел день, как все, однообразный по разнообразию лиц, вестей, слухов и случаев. Сегодня ровно три месяца грязной кухни большевиков. Сегодня, в юбилейный день его заточения, выпустили Карташёва. Выпускают их поодиночке, под сурдинку и только по личным поклонам. За кого больше накланено, больше обито мерзавческих порогов, того под полой и выпустят (а у кого, знают, деньги – за кого больше заплачено). «Совет» же официально всем отказывает. Весь Красный Крест – больше всех Ив. Ив. – словно заморенные лошади, истомлены, бегают, «организуя защиту» у отдельных комиссаров за каждого отдельного заключенного. Луначарский, с удивляющей наглостью, так и выразился: «организовать защиту», т. е. «протекцию».

Но черт с ними. Новости: декрет о перемене календаря. Жаль, что это сделали они, ибо это давно следовало сделать. Да, все-таки нельзя забыть, что правительству Керенского мы столь обязаны нашим разрушением. Зародыши его были там…

Скорый мир на Западе? Оккупация России соединенными силами? Не верю этим слухам, война еще держит Запад в своих когтях. Чем дольше усидят большевики, тем возможнее, в нашей безмерной России, перехлест, т. е. восстановление монархии. Что гадать, впрочем. Многое зависит от войны, от ее исхода или дленья.

Не могу вообразить сейчас таких обстоятельств, при которых наши «умеренные», наши либералы, не оказались бы «никудышниками». В крови у них нет микроба борьбы, а без этого никакая политика невозможна. Одно из несчастий России – это ее стоячие, безрукие интеллигенты-государственники.

Эсеры провалились – и, кажется, крепко. Если они совсем не переменят кожу – то вряд ли выплывут.

Совершенно не верю (особенно после письма П.И.[53]53
  Возможно, под этими инициалами Гиппиус зашифровала Б.Савинкова, имевшего партийный псевдоним «Павел Иванович» (см. «Записки террориста», М.: «Захаров», 2002).


[Закрыть]) в Алексеевский поход. Война финляндская – черт ее разберет. Вообще воздерживаюсь от всяких слухов. Грянет явное – увидим.

Однако невеселая картина у меня вышла. Все равно. Пока о другом.

Был у нас сегодня актер Орленев, хочет играть «Павла I» Мережковского. Играл его в Америке бесчисленное количество раз. Странное существо – настоящий русский актер: гениальный, истеричный, захватывающий, запойный, потрясающий и вне-разумный. Таков Орленев. Притом еще: грубо-невежественный – и тончайше, вдруг, интуитивно, проникновенный.

Впрочем, таковы наши и писатели, и художники: варвары – самородки, вне всякой культуры и не способные к ней… еще или уже? (Исключения есть везде.)

Оттого они и безответственны. Оттого и… вчера монархист – завтра большевик. А сегодня – верхом на баррикаде, если не у себя под кроватью.

Наша революция еще впереди. Еще не «воссиял свет разума».

Пока нет начала света – предрекаю: напрасны кривлянья Луначарского, тщетны пошлые безумства Ленина, ни к чему все предательства Троцкого-Бронштейна, да и бесцельны все «социалистические» их декреты, хотя бы 10 лет они издавались 10 лет сидящими большевиками. Впрочем, 10 лет декреты издаваться наверно не будут, ибо гораздо раньше уничтожат физически все окружающее и всех людей. Это они могут.

Грабят сплошь. И убивают. Днем.

29 января, понедельник

Замечательнейшее постановление от 13 января решено ввести в жизнь. Если оно введется, то надо признать, что, действительно, будет то, чего не бывает. Пока же оно кажется чем-то «по ту сторону»…

Вот сегодняшнее возвещение от «мирных» переговорщиков: «Именем Сов. Нар. Ком. настоящим доводит (кто?) до сведения правительств и народов, воюющих с нами, союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия объявляет с своей стороны состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам отдается приказ о полной демобилизации по всем линиям фронта». Подписано пятью евреями в псевдонимах.

Вот оно: мира не заключать – войны не вести!

Далее художественно. Небывалое. Вне всего человеческого. Рассчитано даже не на обезьян: обезьяны или дерутся, или не дерутся. Но те, неизвестно кто, на кого это рассчитано, – «поймут»: уйдут. И «без аннексий и контрибуций» – и «домой». А дома и дом, и все мое, и еще вся всласть моя. Малина!

Только «поймет» ли Германия? А в расчет ее следовало бы взять.

Выпустили (опять тишком и за деньги) Третьякова и Коновалова. Один от неожиданности заплакал, другой упал в обморок. Эсеры сидят в Петропавловке, Сорокин, Аргунов, Авксентьев и др. Определенно в виде заложников. Если, мол, что с нашими стрясется – этим голову свернем.

На досуге запишу, как (через барышню, снизошедшую ради этого к исканиям влюбленного подкомиссара) выпустили безобидного Пришвина.

Газеты почти все изничтожены. Читаем победные реляции о гражданской войне. Киев разгромлен – неслыханно!

Сегодня был Б.Н. Чрезвычайно любопытно… Однако теперь еще нужнее, чем при царе, отправить мой дневник в «верное место»… К другим «генералам»… Но я их не имею, знакомых… Просто воздержимся.

Оттепель была, пока все не развезло. Стали сгонять интеллигентов снег чистить. Глупо. Отменили. А снег опять нападал. Сегодня к вечеру 10° морозу.

Запущенный Петербург – ужасен. На центральных улицах валяются дохлые лошади.

31 января, среда

Невероятно запуталось и путается все дальше. Ведь Украйна заключила форменный мир с Германией. На займах и хлебах. Румыния воюет с большевиками. Украйна теперь, воюя с большевиками, как бы воюет с «нами» в союзе с Германией. В это самое время большевики объявляют, что никакой Украйны и Рады нет, ибо они взяли Киев и там воцарились. И что теперь делать Дону? Воевать против большевиков (в союзе с Германией) или с Германией (в союзе с большевиками)?

Само оно еще как-то может утрястись, определиться, но понять никому этого нельзя.

Снова Б.Н…Но снова думаю о неогенералах. Оставлять белое бесцельно: забуду.

Натансон с Коллонтайкой уезжают за границу. Хоть бы навек!

«Правила» для печати – тоже «небывалое» – нигде и никогда: «жирным шрифтом» и на первой странице каждая газета обязана печатать все, что когда-либо пришлют комиссары (а они ежедневно валят кучи, тексты их нечитаемых газет). Кроме того, если «налицо явная контрреволюция» (решает, «налицо ли», отряд красногвардейцев), то арестовываются все члены редакции. Как ррреволюционно!

2 февраля, пятница

Киев нейдет у меня с ума. Тысячи убитого населения. Вчера сидела опять до 8 утра, с этими – ныне уже вполне бесцельными, «бумажками». Ильи нет, меня просили через Б.Н., пришли два, мне незнакомых, Коварский и Ильяшев. И они вроде Илюши: сознающиеся, жизнерадостно-бессильные пленники партии.

Серьезные слухи, что Каледин застрелился. Может быть. Но еще не понимаю психологии этого самоубийства. Хлеба (с соломой) выдают ¹/₈ ф. в день.

В Киеве убили митрополита Владимира.

5 февраля, понедельник

Каледин застрелился, кажется, от измены казаков: кучами стали переходить на сторону большевицких войск. Очевидно, зараза обольет весь юг. Большевики уже под Ростовом и Новочеркасском.

У нас атмосфера очень напряжена. «Поднимают голову» анархисты. Печать задавлена, газеты ежедневно – «судятся». О безумии здешних грабежей я уже не упоминаю.

Но есть нечто самое любопытное и… чреватое последствиями. Сегодня кончилось «перемирие»: сегодня же немцы заняли Двинск. Большевики закопошились, силятся эвакуировать Ревель и Гельсингфорс. У Балтийского флота, конечно, нет топлива. Немцы, слышно, продвигаются и на юг (еще бы, не дураки они, заключив с Радой сепаратный мир, оставить хлебный Киев большевикам!).

Все это в порядке вещей. И лишь два опасения: что немцы лишь проучивают большевиков, как «не подписывать» похабного мира, и большевики проучатся, и покорятся, и немцы, взяв, что они себе жирно наметили, еще будут поддерживать столь им удобное российское «правительство». Лучше для их жадности не будет ведь! Только… но это потом, а теперь о втором опасении. Даже не опасение… просто некоторое содрогание инстинктивное перед моментом операции в том случае, если немцы не остановятся (большевики не успеют покориться) и если желанное (Боже, до чего дошла Россия!) немецкое спасенье к нам прибудет. В последний момент орда жестоко себя покажет: осенние мухи жестоко жалят, издыхая.

Но пусть! Все – лучше, чем то, что сейчас длится.

С каждым днем яснее, неоспоримее: не революция у нас, а та же война. Ее же продолжение – людьми, от нее впавшими в буйное безумие. Вся психология именно войны, а не революции, да и вся внешняя обстановка с тяжелыми орудиями, с расстрелами городов, с летчиками, бомбами и газами, – обстановка именно современной войны; это ее физическая «культура» и ее внутреннее опустошение, тупость, ожесточенность, духовное варварство, почти идиотизм.

Полузаеденную царем Россию легко доедает война. Но спеши, спеши с миром, Европа! Еще год войны – содрогнутся и твои здоровые народы. И твой, Германия! Еще год – они приблизятся, один за другим, к тому же безумному, вихревому продолжению войны под маской революции.

Этому «продолжению» – какие конгрессы положат определенный конец? Тут конец – вне человеческой воли и разума, он теряется в темноте…

А немцы, кажется, в лучшем для большевиков случае, позволяют им сидеть лишь над голодным Петербургом. Вряд ли не выгонят они их, несмотря на любой похабный мир с петербургскими, из Украйны и из Финляндии. В Финляндии они энергично помогают «белой гвардии», уже удушили самыми немецкими газами 2000 человек.

О другом. Как дико видеть плоды своих ночных трудов, свои слова – подписанные ненавистным именем. Но не отрекаюсь. Отвечаю за то, что делаю. Я – человек. Объяснение напишу «при свободе». Доживу ли? Дневник все обессмысливается. Не оставить ли? Чтобы потом, мемуарным способом… Но это две вещи разные, и пусть дневник скучен – только он дает понятие атмосферы тому, кто хочет понимать, не боится скуки.

О, столько вижу, слышу, знаю, и – нельзя писать! Нечестно писать. Европейцы, вы этого абсолютно не разумеете? Ну конечно!

Итальянского посла ограбили у самой Европейской гостиницы (пора переименовать ее в Российскую). «Соглашатели» из «Новой жизни» (см. старое «Новое время») скоро пойдут в «правительство». Клянусь, что если не рано, то поздно – в нем будет Горький!

Циник Суханов, кажется, уже пошел. Это слух, впрочем.

6 февраля, вторник

Вот оно, разыгрывается «по писаному». Утром узнаем, что немцы двинулись по всему фронту, и с севера, и с юга, и с запада. Швеция заняла свои острова. Немцы просто себе пошли и идут, заявляя при этом, что идут (надо заметить!) «не для захвата лишних территорий». Большевики, газетно, еще продолжают хорохориться, но… в 10 ч. утра уже послали в Берлин унизительную телеграмму с предложением (мольбой?) подписать тот (похабный) мир, от которого отказались в Бресте. Вот те и «небывалое», коим они так недолго, в полном идиотизме, хвастались!

Тут же явился слух, что левоэсеровская мразь – против этой телеграммы, не может будто выдержать, выходит из «правительства».

Но пошел Ив. Ив. сегодня ратовать за очередного арестанта. Талмудист Штейнберг встретил его весь трясущийся.

– Вы знаете, что случилось?

– ??

– Да вот, так и так, сегодня мы такую телеграмму…

– И вы тоже? И вы согласились?

– Да ведь как же? Да ведь немцы идут… Ведь они, пожалуй, и дальше пойдут? А мы ничего не можем… Ну, 50 тысяч красногвардейцев пошлем… Так ведь немцы их сейчас же перестреляют…

– Конечно, перестреляют. О чем же вы раньше думали? Разве не явно было всем и каждому, что именно так будет? Как же немцам не идти?