Текст книги "Дневники"

Было у нас много разных «газетных» заседаний, бывали мы у Л. и у Бориса, но вот отмечу один недавний вечер, как не лишенный любопытности.

У Глазберга (крупного дельца) на Васильевском острове по инициативе М., вкупе с теми интеллигентскими кругами (ныне раздробленными остатками, непристроенными или полупристроенными к правительству), что процветали здесь до революции. Ну, и всякого жита по лопате. Цель – посовещаться о «возможности коллективного протеста интеллигенции против большевиков». Замечательно, что самого М. не было: уехал зачем-то в Новгород. Лекции, что ли, читать… (Вовремя!) Докладывала его проекты Z. У. Тут явился на сцену и мой резкий манифест с Красной дачи.

Мы с Борисом и Л. приехали, когда было уже порядочно народу. Жаль, что не помню всех. Была Кускова (она в «предбаннике», а муж ее, Прокопович, чего-то министр). Был ничего не понимающий и от всего отставший Батюшков. (Между прочим: после всех дебатов, после ужина, когда Борис, сидевший со мной рядом, уехал – он меня спросил: «А это кто такой?»)

Был Карташёв, Макаров, конечно, князь Андроников и т. д.

Ни малейшей тени «коллективизма» не вышло, конечно. О предмете, т. е. большевиках и о данной минуте, говорил только Борис, предлагавший как можно скорее собрать полуоткрытый митинг, да мы, защищавшие наш резкий манифест и вообще стоявшие хоть за какое-нибудь определенное реагирование.

Карташёв совершенно безотносительно занесся в свое, в мечты о создании опять какой-то «национальной» партии со Струве; говорили и другие – вообще, но со слезой; а больше всех меня поразила Кускова, эта «умная» женщина, отличающаяся какой-то исключительной политической и жизненной недальновидностью. И знаю я это ее свойство, и каждый раз поражаюсь.

Она говорила длинно-предлинно, и смысл ее речи был тот, что «ничего не нужно», а нужно все продолжать, как интеллигенция делала и делает. Подробно и много она рассказывала о митингах и «как слушали ее солдаты»! И о том, что где на оборону или войска какой-нибудь сбор, «то ни один солдат мимо не пройдет, каждый положит»… ну и дальше все в том же роде. Назад она везла нас в своем министерском автомобиле и еще определеннее высказывалась все в том же духе. Допускала, что, «может быть, и нужна борьба с большевиками, но это дело не наше, не интеллигентское (и выходило так, что и не "правительственное"), это дело солдатское, может быть, и Бориса Викторовича дело, только не наше». А «наше» дело, значит, работать внутри, говорить на митингах, убеждать, вразумлять, потихоньку, полегоньку свою линию гнуть, брошюрки писать…

Да где она?! Да когда это все?! Завтра эти «солдатики» в нас из пушек запалят, мы по углам попрячемся, а она – митинги? Я не слепая, я знаю, что от этих пушек никакие манифесты интеллигентские не спасут, но чувство чести обязывает нас вовремя поднять голос, чтобы знали, на стороне каких мы пушек, когда они будут стрелять друг в друга; отвечать за одни пушки, как за свои. Как за свое дело. А не то что «пусть там разные Борисы Викторовичи с большевиками как хотят, а мы свою, внутреннюю, мирно-демократическую, возродительную линийку, ниточку будем тащить себе».

И вот все оно и правительство – подобное же. Из этих же интеллигентов-демократов, близоруких на 1 №, без очков.

Я уж потом замолчала. Потом она увидит, скоро. Пушка далеко стреляет.

За ужином вышел чуть не скандал. Дмитрий стал очень открыто и верно (совсем не грубо) говорить о Керенском.

Князь Андроников почти разрыдался и вышел из-за стола: «Не могу, не могу слышать этого о светлом человеке!»

Ну, все в подобном роде. Великолепный, по нынешним временам, ужин. Фрукты, баранки, белое вино. Глазберг – хозяин. Результат – никчемный.

Главное впечатление – точно располагаются на кипящем вулкане строить дачу. Дым глаза ест, земля трясется, камни вверх летят, гул, – а они меряют вышину окон, да сколько бы ступенек хорошо на крыльце сделать. Да и то не торопятся. Можно и так погодить. Еще посмотрим.

Но ни дыма, ни камней – определенно не видят. Точно их нет.

Дело Корнилова неудержимо высветляется. Медленно, постепенно обнажается эта история от последних клочков здравого смысла. Когда я рисовала картину вероятную, в первые часы, – затем в первые недели, – картина, в общем, оказалась верна, только провалы, иксы, неизвестные места мы невольно заполняли, со смягчением в сторону хоть какого-нибудь смысла. Но по мере фактического высветления темных мест с изумлением убеждаешься, что тут, кроме лжи, фальши, безумия, – еще отсутствие здравого смысла в той высокой степени… на которую сразу не вскочишь.

Львов, только что выпущенный, много раз допрашиваемый, нисколько не оказавшийся «помешанным» (еще бы, он просто глупый), говорит и печатает потрясающие вещи. Которых никто не слышит, ибо дело сделано, «корниловщина» припечатана плотно, и в интересах не только «победителей», но и Керенского с его окружением, – эту печать удержать, к сделанному (удачно) не возвращаться, не ворошить. И всякое внимание к этому темному пятну усиленно отвлекается, оттягивается. Козырь, попавший к ним, большевики (да и Черновцы, и далее) из рук не выпустят, не дураки! А кто желал бы тут света, те бессильны; вертятся щепками в общем потоке. Но здесь я запишу протокольно то, что уже высветилось.

Львов ездил в Ставку по поручению Керенского. Керенский дал ему категорическое поручение представить от Ставки и от общественных организаций их мнения о реконструкции власти в смысле ее усиления. (Это собственные слова Львова, а далее цитирую уже прямо по его показаниям.)

«Никакого ультиматума я ни от кого не привозил и не мог привезти, потому что ни от кого таких полномочий не получал. С Корниловым у нас была простая беседа, во время которой обсуждались различные пожелания.

Эти пожелания я, приехав, и высказал Керенскому. Повторяю, никакого ультимативного требования я не предъявлял и не мог предъявить, Корнилов его не предъявлял, и я от его имени не высказывался, и я не понимаю, кому такое толкование моих слов и для чего понадобилось?»

«Говорил я с Керенским в течение часа; внезапно Керенский потребовал, чтобы я набросал свои слова на бумаге. Выхватывая отдельные мысли, я набросал их, и мне Керенский не дал даже прочесть, вырвал бумагу и положил в карман. Толкование, приданное написанным словам «Корнилов предлагает», – я считаю подвохом».

«Говорить по прямому проводу с Корниловым от моего имени я Керенского не уполномачивал, но когда Керенский прочел мне ленту в своем кабинете, я уже не мог высказаться даже по этому поводу, т. е. Керенский тут же арестовал меня… Он поставил меня в унизительное положение: в Зимнем дворце устроены камеры с часовыми, первую ночь я провел в постели с двумя часовыми в головах. В соседней комнате (бывшей Александра III) Керенский пел рулады из опер…»

Что, еще не бред? Под рулады безумца, мешающие спать честному дураку-арестанту, – провалилась Россия в помойную яму всеобщей лжи.

В рассказе у меня тогда была одна неточность. Не меняющая дела ничуть, но для добросовестности исправляю ту мелочь. Когда Керенский выбежал к приезжающим министрам с бумажкой Львова («не дал прочесть»… «попробовал набросать»… «выхватывая отдельные мысли. Я набросал»…), – в это время Львов еще не был арестован, он уехал из дворца; Львов приехал тотчас после разговора по прямому проводу, и тогда, без объяснений, Керенский и арестовал его.

Как можно видеть, – выстветления темных пятен отнюдь не изменяют первую картину. Только подчеркивают ее гомерическую и преступную нелепицу. Действительно, чертова провокация!

21 октября, суббота

Завтра, 22-го, в воскресенье, назначено грандиозное моленье казачьих частей с крестным ходом. Завтра же «день Советов» (не «выступление», ибо выступление назначено на 25-е, однако, «экивочно» обещается и раньше, если будет нужно). Казачий ход, конечно, демонстрация. Ни одна сторона не хочет «начинать». И положение все напряженнее – до невыносимости.

Керенский забеспокоился. Сначала этот ход разрешил. Потом, сегодня, стал метаться, нельзя ли запретить, но так, чтобы не от него шло запрещение. Погнал Карташёва к митрополиту. Тот покорно поехал, ничего не выгорело.

А тут еще сегодня Бурцев хватил крупным шрифтом в «Общем деле»: граждане, все на ноги! Измена! Только что, мол, узнал, что военный министр Верховский предложил, в заседании комиссии, заключить сепаратный мир. Терещенко будто бы обозвал все правительство «сумасшедшим домом». «Алексеев плакал…»

Карташёв вьется: «Это бурцевская чепуха, он раздувает мелкий инцидент…» Но Карташёв вьется и мажет по своему двойному положению правительственного и кадетского агента. Верховский (о нем все мнения сходятся), полуистеричный вьюн, дрянь самая зловредная.

Я не знаю когда, завтра или не завтра, начнется прорезыванье нарыва. Не знаю, чем оно кончится, я не смею желать, чтобы оно началось скорее… И все-таки желаю. Так жить нельзя.

И ведь когда-нибудь да будет же революционная борьба и победа… даже после контрреволюционной победы большевиков, если и эта чаша горечи нас не минует, если и это испытание надо пройти. А думаю – надо…

Вчера у нас было «газетное» собрание, Борис очень настаивал, чтобы следующее назначить поскорее, во вторник. Я согласилась, хотя какое тут собрание, что еще во вторник будет!.. Вот книга! Чуть сядешь за нее – какой-нибудь дикий телефон!

Сейчас больше 2-х ночи. Подхожу к аппарату. Чепуха, масса голосов, в конце концов мы оказываемся втроем.

Я. Alio! Кто звонит?

Голос. Вам что угодно?

Я. Мне ничего не угодно, ко мне звонят, и я спрашиваю: кто?

Гол. Я звоню 417-21.

Друг. гол. Я здесь, это Павел Михайлович Макаров, я звоню к вам, Зинаида Николаевна…

1 голос (радостно). Павел Михайлович, я звоню к вам! Началось выступление большевиков – на Фурштадской…

П.М. Да, и на Сергиевской…

Голос. Откуда вы знаете? Значит, правительству было известно?..

П.М. Да с кем я говорю?

(А я все слушаю.)

Первый голос стал изъяснять свои официальные титулы, которые я забыла. Говорит, будто, из Зимнего дворца. Выходило как-то, что он спешит известить Павла Михайловича от правительства о выступлении большевиков, а П.М. уже знает от того же правительства, которое… неизвестно что. Наконец запыхавшийся голос от нас отстал. Спрашиваю Павла Михайловича, зачем же он-то ко мне звонил.

– Вы слышали?

– Да, но что же делать? А вы еще что-нибудь хотели сказать мне?

– Я хотел попытаться, не найду ли у вас Бориса Викторовича. Его нигде нет…

Далее оказывается: Керенский телефонограммой отменил-таки завтрашнее моленье. Казаки подчинились, но с глухим ропотом. (Они ненавидят Керенского.) А большевики между тем и моленья не ожидая, – выступили?

Скучная ночь. Я заперла, на всякий случай, окна. Мы как раз около казарм, на соединении Сергиевской и Фурштадской.

Пока что – улица тиха и черна самым обыкновенным образом.

24 октября, вторник

Ничего в ту ночь и на следующий день не произошло. Сегодня, после все усиливающихся угроз и самого напряженного состояния города, после истории с Верховским и его ухода, положение следующее.

Большевики со вчерашнего дня внедрились в Штаб, сделав «военно-революционный комитет», без подписи которого «все военные приказания недействительны» (тихая сапа!).

Сегодня несчастный Керенский выступал в предпарламенте с речью, где говорил, что все попытки и средства уладить конфликт исчерпаны (а до сих пор все уговаривал!) и что он просит у Совета санкции для решительных мер и вообще поддержки правительства. Нашел у кого просить и когда!

Имел очередные рукоплескания, а затем… началась тягучая, преступная болтовня до вечера, все «вырабатывали» разные резолюции; кончилось, как всегда, полу-ничем, левая часть (не большевики, большевики давно ушли, а вот эти полубольшевики) – пятью голосами победила, и резолюция такая, что предпарламент поддерживает правительство при условиях: земля – земельным комитетам, активная политика мира и создание какого-то «комитета спасения».

Противно выписывать все это бесполезное и праздное идиотство, ибо в то же самое время: Выборгская сторона отложилась, в Петропавловской крепости весь гарнизон «за Советы», мосты разведены. Люди, которых мы видели:

X. – в панике и не сомневается в господстве большевиков.

П.М.Макаров — в панике, не сомневается в том же; прибавляет, что довольно 5 дней этого господства, чтобы все было погублено; называет Керенского предателем и думает, что министрам не следует ночевать сегодня дома.

Карташёв — в активной панике, все погибло, проклинает Керенского.

Галыгерн говорит, что все правительство в панике, однако идет болтовня, положение неопределенное. Борис – ничего не говорит. Звонил мне сегодня об отмене сегодняшнего собрания (еще бы!), Павлу Михайловичу велел сказать, что домой вернется «очень» поздно (т. е. не вернется).

Все как будто в одинаковой панике, и ни у кого нет активности самопроявления, даже у большевиков. На улице тишь и темь. Электричество неопределенно гаснет, и тогда надо сидеть особенно инертно, ибо ни свечей, ни керосина нет.

Дело в том, что многие хотят бороться с большевиками, но никто не хочет защищать Керенского. И пустое место – Временное правительство. Казаки будто бы предложили поддержку под условием освобождения Корнилова. Но это глупо: Керенский уже не имеет власти ничего сделать, даже если б обещал. Если б! А он и слышать ничего не слышит.

Было днем такое положение: что резолюция предпарламента как бы упраздняет правительство, как будто оно уходит с заменой «социалистическим». Однако авторы резолюции (левые, интернационалисты) потом любезно пояснили: нет, это не выражение «недоверия к правительству» (?), а мы только ставим своим свои условия (?).

И – «правительство» остается. «Правительство продолжает борьбу с большевиками» (т. е. не борьбу, а свои поздние, предательские глупости).

Сейчас большевики захватили ПТА (Петроградское Телеграфное Агентство) и телеграф. Правительство послало туда броневики, а броневики перешли к большевикам, жадно братаясь. На Невском сейчас стрельба.

Словом, готовится «социальный переворот», самый темный, идиотический и грязный, какой только будет в истории. И ждать его нужно с часу на час.

Ведь шло все как по писаному. Предпоследний акт начался с визга Керенского 26–27 августа; я нахожу, что акт еще затянулся – два месяца! Зато мы без антракта вступаем в последний. Жизнь очень затягивает свои трагедии. Еще неизвестно, когда мы доберемся до эпилога.

Сейчас скучно уже потому, что слишком все видно было заранее.

Скучно и противно до того, что даже страха нет. И нет – нигде – элемента борьбы. Разве лишь в тех горит «вдохновение», кто работает на Германию.

Возмущаться ими — не стоит. Одураченной темнотой – нельзя. Защищать Керенского – нет охоты. Бороться с ордой за свою жизнь – бесполезно. В эту секунду нет стана, в котором надо быть. И я определенно вне этой унизительной… «борьбы». Это пока что не революция и не контрреволюция, это просто – «блевотина войны».

Бедное «потерянное дитя» Боря Бугаев приезжало сюда и уехало вчера обратно в Москву. Невменяемо. Безответственно. Возится с этим большевиком – Ивановым-Разумником (да, вот куда этого метнуло!) и с «провокатором» Масловским… «Я только литературно!» Это теперь, несчастный!

Другое «потерянное дитя», похожее, – А.Блок. Он сам сказал, когда я говорила про Борю: «И я такое же потерянное дитя». Я звала его в савинковскую газету, а он мне и понес «потерянные» вещи: что я, мол, не могу, я имею определенную склонность к большевикам (sic!), я ненавижу Англию и люблю Германию, нужен немедленный мир назло английским империалистам… Честное слово! Положением России доволен – «ведь она не очень и страдает»… Слова «отечество» уже не признает. Все время оговаривался, что хоть он теперь и так, но «вы меня ведь не разлюбите, ведь вы ко мне-то по-прежнему?». Спорить с ним бесполезно. Он ходит «по ступеням вечности», а в «вечности» мы все «большевики». (Но там, в этой вечности, Троцким не пахнет, нет!)

С Блоком и с Борей (много у нас этих самородков!) можно говорить лишь в четвертом измерении. Но они этого не понимают и потому произносят слова, в 3 измерениях прегнусно звучащие. Ведь год тому назад Блок был за войну («Прежде всего – весело!» – говорил он), был исключительно ярым антисемитом («Всех жидов перевешать») и т. д. Вот и относись к этим «потерянным детям» по-человечески!

Электричество что-то не гаснет. Верно, потому, что большевики заседают «перманентно». Сейчас нам приносили свежие большевистские прокламации. Все там гидры, «поднявшие головы»; гидра и Керенский – послал передавшихся броневиков. Заверения, что «дело революции (тьфу, тьфу!) в твердых руках».

Ну, черт с ними.

25 октября, среда

Пишу днем, т. е. серыми сумерками. Одна подушка уже навалилась на другую подушку: город в руках большевиков.

Ночью, по дороге из Зимнего дворца, арестовали Карташёва и Гальперна. 4 часа держали в Павловских казармах, потом выпустили, несколько измывшись.

Продолжаю при электричестве.

Я выходила с Дмитрием. Шли в аспидных сумерках по Сергиевской. Мзглять, тишь, безмолвие, безлюдие, серая кислая подушка.

На окраинах листки: объявляется, что «правительство низложено». Прокоповича тоже арестовали на улице, и Гвоздева, потом выпустили. (Явно пробуют лапой, осторожно… Ничего!) Заняли вокзалы, Мариинский дворец (высадив без грома «предбанник»), телеграфы, типографии «Русской воли» и «Биржевых». В Зимнем дворце еще пока сидят министры, окруженные «верными» (?) войсками.

Последние вести таковы: Керенский вовсе не «бежал», а рано утром уехал в Лугу, надеясь оттуда привезти помощь, но…

Электричество погасло. Теперь 7 ч. 40 минут вечера. Продолжаю с огарком…

Итак: но если даже Лужский гарнизон пойдет (если!), то пешком, ибо эти живо разберут пути. На Гороховой уже разобрали мостовую, разборщики храбрые.

Казаки опять дали знать (кому?), что «готовы поддержать Временное правительство». Но как-то кисловато. Мало их, что ли? Некрасов, который, после своей неприглядной роли 26 августа, давно уж «сторонкой ходит», чуя гибель корабля, – разыскивает Савинкова. Ну, теперь его не разыщешь, если он не хочет быть разысканным.

Верховский, по-видимому, предался большевикам, руководит.

Очень красивенький пейзаж. Между революцией и тем, что сейчас происходит, такая же разница, как между мартом и октябрем, между сияющим тогдашним небом весны и сегодняшними грязными, темно-серыми склизкими тучами.

Данный, значит, час таков: все бронштейны в беспечальном и самоуверенном торжестве. Остатки «правительства» сидят в Зимнем дворце. Карташёв недавно телефонировал домой в общеуспокоительных тонах, но прибавил, что «сидеть будет долго».

Послы заявили, что большевицкие правительства они не признают: это победителей не смутило. Они уже успели оповестить фронт о своем торжестве, о «немедленном мире», и уже началось там – немедленно! – поголовное бегство.

Очень трудно писать при огарке. Телефоны еще действуют, лишь некоторые выключены. Позже, если узнаю что-либо достоверное (не слухи, коих все время тьма), опять запишу, возжегши свою «революционную лампаду» – последний кривой огарок.

В 10 ч. вчера (электричество только что зажглось)

Была сильная стрельба из тяжелых орудий, слышная здесь. Звонят, что будто бы крейсера, пришедшие из Кронштадта (между ними и «Аврора», команду которой Керенский взял для своей охраны в корниловские дни), обстреливали Зимний дворец. Дворец будто бы уже взят. Арестовано ли сидевшее там правительство – в точности пока неизвестно.

Город до такой степени в руках большевиков, что уже «директория», или нечто вроде, назначена: Ленин, Троцкий – наверно; Верховский и другие – по слухам.

Пока больше ничего не знаю. (Да что знать еще, все ясно.)

Позднее

Опровергается весть о взятии большевиками Зимнего дворца. Сраженье длится. С балкона видны сверкающие на небе вспышки, как частые молнии. Слышны глухие удары. Кажется, стреляют и из дворца, по Неве и по «Авроре»? Не сдаются. Но – они почти голые: там лишь юнкера, ударный батальон и женский батальон. Больше никого.

Керенский уехал раным-рано, на частном автомобиле. Улизнул-таки. А эти сидят, не повинные ни в чем, кроме своей пешечности и покорства, под тяжелым обстрелом.

Если еще живы.

26 октября, четверг

Торжество победителей. Вчера, после обстрела, Зимний дворец был взят. Сидевших там министров (всех до 17, кажется) заключили в Петропавловскую крепость. Подробности узнаем скоро.

В 5 ч. утра было дано знать в квартиру Карташёва. Сегодня около 11 ч. Т. с Д.В. отвезли ему в крепость белье и провизию. Говорят, там беспорядок и чепуха.

Вчера, вечером, Городская Дума истерически металась. То посылая «парламентеров» на «Аврору», то предлагая всем составом «идти умирать вместе с правительством». Ни из первого, ни из второго ничего, конечно, не вышло. Маслов, министр земледелия (соц.), послал в Городскую Думу «посмертную» записку с «проклятием и презрением» демократии, которая посадила его в правительство, а в такой час «умывает руки».

Луначарский из Городской Думы просто взял и пошел в Смольный. Прямым путем.

Однако пока что на съезде от большевиков отгородились почти все, даже интернационалисты и Черновцы. Последние отозвали своих из «военно-революционного комитета». (Все началось с этого комитета. Если Черновцы там были, – значит, и они начинали.)

Позиция казаков: не двинулись, заявив, что их слишком мало и они выступят только с подкреплением. Психологически все понятно. Защищать Керенского, который потом объявил бы их контрреволюционерами?..

Но дело не в психологиях теперь. Остается факт – объявленное большевицкое правительство: где премьер – Ленин-Ульянов, министр иностранных дел – Бронштейн, призрения – госпожа Коллонтай и т. д.

Как заправит это правительство – увидит тот, кто останется в живых. Грамотных, я думаю, мало кто останется: петербуржцы сейчас в руках и распоряжении 200-тысячной банды гарнизона, возглавляемой кучкой мошенников.

Все газеты (кроме «Биржевых» и «Русской воли») вышли было… но по выходе были у газетчиков отобраны и на улицах сожжены.

Газету Бурцева «Общее дело» накануне своего падения запретил Керенский. Бурцев тотчас выпустил «Наше общее дело», и его отобрали, сожгли – уже большевики, причем (эти шутить не любят) засадили самого Бурцева в Петропавловку. Убеждена, что он нисколько не смущен. Его вечно, при всех случаях, все правительства, во всех местах земного шара – арестовывают. Он приспособился. Вынырнет.

Мы отрезаны от мира и ничего, кроме слухов, не имеем. Ведь все радио даже получают – и рассылают – большевики.

К X.[41]41
  И.И.Манухину.


[Закрыть] из крепости телефонировали, что просят доктора, – Терещенко и раненный вчера при аресте Рутенберг: «А мы другого доктора не знаем».

Погадавши, подумавши… X. решил ехать, спросил автомобиль и пропуск. Еще не возвращался. Кажется, большевики быстро обнажатся от всех, кто не они. Уже почти обнажились. Под ними… вовсе не «большевики», а вся беспросветно-глупая чернь и дезертиры, пойманные прежде всего на слово «мир». Но хотя – черт их знает, эти «партии», Черновцы, например, или новожизненцы (интернационалисты)… Ведь и они о той же, большевицкой, дорожке мечтали. Не злятся ли теперь и потому, что «не они», что у них-то пороху не хватило (демагогически)?

Позже

X. вернулся. Видел Терещенку, Рутенберга и Бурцева, да кстати и Щегловитова с Сухомлиновым. Карташёва увидит завтра. Терещенко простужен (в Трубецком бастионе, где они сидят, не топили, а там сырость), кроме того, с непривычки трусит. Рутенберг и Бурцев абсолютно спокойны. Еще бы, еще бы. Рутенберг – старый террорист (это он убил Гапона), а о Бурцеве я уже говорила. Маслов в тяжелом нервном состоянии («социалист» называется! Но, впрочем, я его не знаю).

X. говорит, что старая команда ему как отцу родному обрадовалась. Они под большевиками просто потому, что «большевики взяли палку». Новый комендант довольно растерян. Все обеспокоены – «что слышно о Керенском?».

Непрерывные слухи об идущих сюда войсках и т. д. – очень похожи на легенду, необходимую притихшим жителям завоеванного города. Я боюсь, что ни один полк уже не откликнется на зов Керенского, – поздно.

27 октября, пятница

Целый день народ, не могла писать раньше.

То же захватное положение. Газеты социалистические, но антибольшевистские, вышли под цензурой, кроме «Новой жизни», остальные запрещены. В «Известиях» (Совета) изгнана редакция, посажен туда большевик Зиновьев. «Голос солдата» – запрещен. Вся «демократия», все отгородившиеся от большевиков и ушедшие с пресловутого съезда организации собрались в Государственной Думе. Дума объявила, что не разойдется (пока не придут разгонять, конечно!), и выпустила № «Солдатского голоса» – очень резко против захватчиков. Номер раскидывался с думского балкона. Невский полон, а в сущности, все «обалдевши», с тупо раскрытыми ртами. В Думе и Некрасов, ловко не попавший в бастион.

Интересны подробности взятия министров. Когда, после падения Зимнего дворца (тут тоже много любопытного, но – после), их вывели, около 30 человек, без шапок, без верхней одежды, в темноту, солдатская чернь их едва не растерзала. Отстояли. Повели по грязи, пешком. На Троицком мосту встретили автомобиль с пулеметом; автомобиль испугался, что это враждебные войска, и принялся в них жарить; и они – солдаты первые, с криками, – должны были лечь в грязь.

Слухи, слухи о разных «новых правительствах» в разных городах. Каледин, мол, идет на Москву, а Корнилов, мол, из Быхова скрылся. (Корнилов-то уже бегал из плена посерьезнее, германского… почему бы не уйти ему от большевицкого?)

Уже не слухи – или тоже слухи, но упорные, – что Керенский, с каким-то фронтовыми войсками, в Гатчине. И Лужский гарнизон сдался без боя. От Гатчины к СПб. наши «победители» уж разобрали путь, готовятся.

Захватчики между тем спешат. Троцкий-Бронштейн уж выпустил «декрет о мире». А захватили они решительно все.

Возвращаюсь на минуту к Зимнему дворцу. Обстрел был из тяжелых орудий, но не с «Авроры», которая уверяет, что стреляла холостыми, как сигнал, ибо, говорит, если б не холостыми, то дворец превратился бы в развалины. Юнкера и женщины защищались от напирающих сзади солдатских банд как могли (и перебили же их), пока министры не решили прекратить это бесплодие кровавое. И все равно инсургенты проникли уже внутрь предательством.

Когда же хлынули «революционные» (тьфу, тьфу!) войска, Кексгольмский полк и еще какие-то – они прямо принялись за грабеж и разрушение, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро; чего не могли унести – то уничтожали: давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Николая II работы Серова, наконец, добрались до винного погреба… Нет, слишком стыдно писать…

Но надо все знать: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали…

«Министров-социалистов» сегодня выпустили. И они… вышли, оставив своих коалиционистов-кадет в бастионе.

28 октября, суббота

Только четвертый день мы под «властью тьмы», а точно годы проходят. Очень тревожно за тех, кто остался в крепости, когда «товарищи-социалисты» ушли. Караул все меняется. Черт знает, на что он не способен. Весь день нынче возимся с Городской Думой («комитет спасения»). Д.В. там даже был.

С утра слухи о сражении за Московской Заставой: оказалось, вздор. Днем будто аэроплан над городом разбрасывал листки Керенского (не видала ни листков, ничего). Последнее и подтверждающееся: правительственные войска и казаки уже были в Царском, где гарнизон, как лужский и гатчинский, или сдавался, или, обезоруженный, побрел кучами в СПб. Почему же они были в Царском, – а теперь в Гатчине, на 20 верст дальше?

Командует, говорят, казачий генерал Краснов и слух: исполняет приказы только Каледина (и Каледин-то за тысячу верст!), а Керенский, который с ними, – у них будто бы «на веревочке». По выражению казака-солдата: «Если что не по-нашему, так мы ему и голову свернем».

Как значительны войска – неизвестно. Здешние стягивают на вокзалы своих – силы «петроградского гарнизона» (шваль) и красногвардейцев. Эти храбрые, но все сброд, мальчишки.

Генерал Маниковский, арестованный с правительством, освобожден, хотя еще сегодня утром большевики хотели его расстрелять. Он говорил сегодня, что с казаками и с Керенским находился также и Борис. (Очень вероятно. Не сидит же он сложа руки.)

Сейчас льет проливной дождь. В городе полуокопавшиеся в домовых комитетах обыватели да погромщики. Наиболее организованные части большевиков стянуты к окраинам, ждя сражения. Вечером шлялась во тьме лишь вооруженная сволочь и мальчишки с винтовками. А весь «временный комитет», т. е. Бронштейны-Ленины, переехали из Смольного… не в загаженный, ограбленный и разрушенный Зимний дворец – нет! А на верную «Аврору»… Мало ли что…

Очень важно отметить следующее.

Все газеты, оставшиеся (¾ запрещены), вплоть до «Новой жизни», отмежевываются от большевиков, хотя и в разных степенях. «Новая жизнь», конечно, менее других. Лезет, подмигивая, с блоком и тут же «категорически осуждает» – словом, обычная подлость. «Воля народа» резка до последней степени. Почти столь же резко и «Дело» Чернова. Значит, кроме групп с.д. и главная группа – эсеры Черновцы – от большевиков отмежевываются? Но… в то же время намечается у последних эсеров, очень еще прикрыто, желание использовать авантюру для себя. (Широкое движение, уловимое лишь для знающего все кулисы и мобили.)

То есть: левые, за большевиками, партии, особенно эсеры Черновцы, как бы переманивают «товарищей» гарнизона и красногвардейцев (и т. д.): большевики, мол, обещают вам мир, землю и волю и социалистическое устройство, но все это они вам не дадут, а могут дать – и дадим в превосходной степени! – мы. У них только обещания, а у нас это же – немедленное и готовое. Мы устроим настоящее социалистическое правительство без малейших буржуев, мы будем бороться со всякими «корниловцами», мы вам дадим самый мгновенный «мир» со всей мгновенной «землей». С большевиками же, товарищи дорогие, и бороться не стоит; это провокация, если кто говорит, что с ними нужно бороться; просто мы возьмем их под бойкот. А так как мы – все, большевики от нашего бойкота в свое время и «лопнут, как мыльный пузырь».

Вот упрощенный смысл народившегося движения, которое обещает… не хочу и определять, что именно, однако очень много и, между прочим, гражданскую войну без конца и края.

Вместо того чтобы помочь поднять опрокинутый полуразбитый вагон, лежащий на насыпи вверх колесами, – отогнав от вагона разрушителей, конечно, – напрячь общие силы, на рельсы его поставить, да осмотреть, да починить, – эта наша упрямая «дура», партийная интеллигенция, желает только сама усесться на этот вагон… Чтобы наши «зады» на нем были, – не большевистские. И обещает никого не подпускать, кто бы ни вздумал вагон начать поднимать… а какая это и без того будет тяжкая работа!