Текст книги "Дневники"

– Мы думали… пролетариат… Мы думали… а теперь где же защита нашей революции? Надо соглашаться…

Ив. Ив. даже руками всплеснул.

– Вот так ловко! Пролетариат! Думали! Хорошо думали, нечего сказать! Вот вам «мира не хотим, войны не ведем»!

До позднего вечера на изъявляющую покорность телеграмму ответа не было.

Наконец узнаем: пришел ответ. Гласит: пришлите ваши условия мира – в Двинск. А в Двинске уже немецкая штаб-квартира, которую большевицкая сволочь оставила со всем, еще громадным, запасом орудий и снаряжения.

Сию минуту происходит «бурное» заседание мятущихся большевиков: как отвечать? Что послать в Двинск?

Ведь теперь им нужно самим предложить тот мир, который они не захотели принять как «аннексионистский». Достаточно громко его таким огласили. Это бы что! Им ведь на все наплевать, лишь бы усидеть. Но примет ли еще Двинск мир Бреста? Что прибавить придется? Или вдруг немцы вспомнили, что у Германии есть разумные, серьезные основания быть против мира, всякого, с данной Россией, зараженной и заражающей, быть против открытия ей своих границ?

Каются теперь большевики, что не удержались на первой своей твердой линии во дни Бреста, – линии, мной отмеченной: лгать, извернуться и принять. Их сбили и соблазнили левые эсеры и «небывалое»… Дрожмя дрожат большевики, а вдруг Германия-таки порешила их свергнуть? По-прежнему они пойдут «на все и даже более», чтоб удержаться у власти; но закралось сомненьице: не на эту ли священную точку посягает Германия?

Страшно сказать, но все-таки скажу: мне думается, что Германия, от сомнения и жадности, уже потеряла разум. И, если Троцкие запредлагают ей и то, и это, и семижды аннексионистский, самый «двинский» мир, – только нам дозвольте сидеть! Только своих позвольте до косточек объедать, да и косточки нам отдавать! – если, что наверно, так будет, обалдевшие от жадности немцы соблазнятся. На всю опасность заразы закроет им глаза надутая уверенность в себе. О, как она оглупеет!

Непременно соблазнится. Да, так будет. Да, я думаю…

Впрочем, ничего не думаю, и не хочу ни о чем думать, я тоже собрана в одной точке: в острие против предателей, убивших, распявших мою Россию и ныне, под крестом, делящих ее одежды.

В каком последнем хитоне будут они завтра метать жребий?

7 февраля, среда

Все на своих местах, идет «нормально». Немцы, кажется, склонны заключить что-то вроде мира: есть признаки…

Остановят где-нибудь ход, оставив сидеть большевиков. Эти, значит, своего пока достигнут. Очень хорошо.

Союзники поразительно мало понимают. Благодаря ли неудачным представителям или коренному их непониманию России – но они странно действуют. Англия несколько определеннее: посол ее уехал – неофициально, правда, – но другим и не заменен. Мы не требуем, чтобы союзники думали о наших интересах, – отнюдь! Но каждая страна, думая о своих, должна бы понимать, что эти свои связаны с общемировыми. Мы, таким образом, хотели бы от правительства каждой страны только более широкой и дальновидной заботы о своих собственных интересах. Союзники сейчас несколько уподобились нашим ослепшим кадетам перед революцией: «полная победа над Германией!» – и, конечно, ничего не видят, даже не видят, что этой победе грозит и откуда (пусть и будет победа, если будет).

Не учитывая опасности существования России в виде чумного очага, они смотрят крайне просто: в России какое-то правительство, это ее дело; для нас оно плохо, если заключает сепаратный мир, и хорошо, если не заключает. (К тому же и воспитаны мы так, что в чужие дела не мешаемся.)

Когда Троцкие начали свои фарсы с «небывалым» – союзники усмотрели тут одно: ага, мира не заключают. Значит – хорошо. И тотчас пошли дипломатические, условно-милые улыбки большевикам и Троцкому в частности.

Очередной фортель – приниженные мольбы о каком угодно мире с Германией – застал послов именно за обсуждением какого-то – осторожного, правда, – нового изъявления дружественности большевикам… и совсем ошеломил.

Случаен ли столь неудачный подбор послов? А послы так ничего не понимают, что… за Евгением Семеновым послали для информации! Точно анекдот.

Тут могли бы помочь кадеты… но они скрываются. Да и очень в них много озлобления, кроме их святого страдания и справедливого отчаяния.

Германия всегда понимала нас больше, ибо всегда была к нам внимательнее. Она могла бы понять: сейчас мы опаснее, чем когда-либо, опасны для всего тела Европы (и для тела Германии, да, да!). Мы – чумная язва. Изолировать нас нельзя, надо уничтожать гнездо бацилл, выжечь, если надо, – и притом торопиться, в своих же, в своих собственных интересах!

Германия скорее могла бы понять это, но, как сказано, она ожидовела и оглупела. И воображает, кстати, что, сама разведя у нас культуру этих бацилл, сумеет с ней обращаться, что она, Германия, застрахована. Посмотрим!

Что-то роковое в недальновидности Европы.

Чума опаснее штыка.

8 февраля, четверг

Почти не верю, что мы все это перенесем, переживем и увидим хоть полоску зари.

Но что же? Будем записывать, пока есть силы и разум. Наступление – шествие – немцев продолжается, почти церемониальным маршем. Они уже за Минском, подходят к Пскову. На юге – не так далеко от Киева.

Большевики совершенно потеряли голову. Мечутся: священная война! Нет, – мир для спасения революционного

Петрограда и советской власти! Нет, – все-таки война, умрем сами! Нет, – не умрем, а перейдем в Москву, а возьмут Москву, – мы в Тулу, и мы… Что, наконец? Да все, – только власти не уступим, никого к ней не допустим, и верим, германский пролетариат… Когда? Все равно когда…

Словом, такой бред, что и мы понемногу сходим с ума. Тут же они лихорадочно ждут милосердного ответа из Двинска (на последние мольбы остановить движение), тут же издают неслыханные приказы о всеобщей мобилизации – «от 17 до 60 лет обоего пола!» – с обещаниями «тех буржуев, которые прежде отлынивали от войны» (буржуи?!), «стереть с лица земли». Впрочем, буржуев приказано «стереть» во всяком случае, и лишь непонятно, сначала ли их стереть, а потом мобилизовать, или наоборот.

Наши банды, при одном слухе, что немцы недалеко, – удирают во все лопатки, бросая ружья. Здесь – схватили 27 поездов и в количестве 40 тысяч подрали в Москву. Первыми исчезли всякие «Советы» и «Комитеты». Если хулиганье до немцев успеет пограбить жителей вовсю – тем хуже для жителей.

Около Минска собрались на грандиозный митинг. Говорили полдня. Подумывали – не начать ли сопротивляться? Но тут заслышали немцев – и только пятки засверкали. Даже пешком дерут.

Германцы в плен их не желают брать: обезоружат (кого застанут) и вон, ступай откуда пришел.

 
Вся —
…растерянная челядь,
И мечется, и чьи-то ризы делит,
И так дрожит за свой последний час, —
 

что, видимо, обезумела вдрызг. Рядом с повелениями кого-то «стирать», в кого-то «стрелять», – чтобы немедля ставить памятник Карлу Марксу! Что «власть на это не пожалеет денег», честное слово!

Приказали это напечатать во всех газетах, вместе с мобилизацией, расстрелом буржуев и – оправдыванием себя на тот случай, если еще получится милость из Берлина и можно будет «покрасоваться».

«Центробалт», однако, уже навесил флаги черные, анархические. Уж им ни Дыбенко, ни Крыленко, – на всех начхать.

У нас с утра сегодня люди, люди… К вечеру пришел Карташёв – в первый раз. Ничего, он, по-моему, даже поправился в заключении.

Да, да, кто спорит, эсеры уже абсолютно бессильны. Но какое-то, когда-нибудь, да будет же Учредительное собрание. Вообще нельзя, невозможно пустить себя на тот океан отчаяния, в котором плавают кадеты. То есть самые умные, нежные и честные. Ибо другие просто ждут, когда все к ним подплывает (если подплывает).

Выпустили Заславского, Кливанского, Сорокина, Аргунова. Сидят: из видных эсеров – Гуковский и Авксентьев; из бывшего правительства: Терещенко, Рутенберг, Киш кин, Пальм и нс кий.

Единственная злая отрада сегодняшнего дня: на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, дрожа, добрались они до Таврического дворца.

До сих пор Стучки с Блоками, Разумниками и Бенуа грабили по ночам Батюшковых и Пешехоновых. А вот, наконец, «унтер-офицерская вдова сама себя высекла»…

Если б они сами себя разорвали! Но они сначала Россию разорвут, а потом уж их разорвет. Да уж когда бы ни разорвало – поздно! Поздно!

Неужели я еще надеюсь, все-таки?.. Не признак ли это, что и я в бреду?

Надо поспокойнее.

Стоят морозы, 10°, 11°. Светло. Но я сижу поздно по ночам, утром тяжело вставать. Опять входить в это кровавое колесо!

Пожалуй, это правда, что теперь важнее вглядываться не в русское, а в международное положение дел. Но мы уж так «сепарированы», что знать можно очень мало, строить же понимание на догадках, слухах и вероятиях – не могу. Не привыкла.

9 февраля, пятница

«Совершенно немедленно» приказывается, опять и снова, кого-то стирать, кого-то пресекать, – паническая несовместимая чепуха заплетающимся языком.

Германцы благополучно продвигаются. Будто бы ответили (передано, впрочем, как сомнительный слух, не верю этим «перехваченным радио»), что «мир будут заключать в Петрограде». Однако Ленин до того обалдел, что предложил выселить из Петербурга в 24 часа всех женщин и детей. Замяли; сами видят, что не в себе человек.

«Удёрники» серые так и льются с фронта. Через Петербург заливаются дальше. Поплыли вон отсюда и всякие представители «господствующего класса»: рабочие, дворники, ломовые. Очень нужно рыть окопы – не хотим! Когда сядут главные удёрники на свой заготовленный блиндированный поезд – неизвестно. Запретили, с официальными проклятиями, все газеты, кроме двух. Эти оставлены для того, чтобы завтра было где печатать официальную ругань. Ее так много, что на другой, ненасильственный, текст места почти не хватает (1-я и 2-я страница регулярно наполняется этой дрянью, всякими «совершенно немедленными» приказами и «опасностями социалистического отечества»).

Нет, не разорвет их вовремя. Ведь все у нас – поздно!

Кронштадт трепещет. Глядит вверх: нет ли аэропланов?

11 февраля, воскресенье, днем

Немецкие условия получены (?). В ЦИК приняты большинством 7 против 4 при 3 воздержавшихся. Похабнейший из миров будет подписан. Этим покупается отсрочка (долгая? недолгая?) свержения большевиков.

Вечером

Да, решилось. Чтоб еще посидеть на России, трусливые мерзавцы отдают все, что им не жаль (т. е. почти всю, верно, Россию, кроме куска, выпрошенного, чтобы самим доесть). С доеданием придется им спешить. Ибо есть в немецком «мире» тугие условия для них. Например – убраться со своей «властью» из Финляндии и Украйны, разоружить «красную армию» (а гвардию?), не лезть в занятые немцами области ни с какой своей пропагандой.

И уж конечно Германия не шутками будет требовать исполнения этих условий; ведь сегодня она заняла Остров, завтра, быть может, займет Псков.

Никогда нельзя угадать ни всей меры безобразия, ни всей глубины мерзости делываемого, пока не доделается, не довершится. Жизнь слишком махрова в своих воплощениях. Вот, мы твердо знали, что эти господа примут любой немецкий мир, знали с момента их отправления к Ктольману. Но такого выверта, такого «мира» – все-таки не ожидали. Это уж как будто и роскошь.

Предвиденное исполняется, но с излишками, недоступными робкому человеческому воображению.

После принятия «мира» загудели по городу фабричные гудки, застонали странно, черные, ночные. Сзывают на митинги, надо же объявить радостную весть, надо в полчаса «повернуть на обратно»: ведь три дня надрывались о «красной непобедимой армии», призывали «всех-всех-всех» к оружию, метались, как бешеные кошки.

Утром лишь в «Речи» (из не ихних – только одна «Речь – Век» существует) было о принятии Центральным исполнительным комитетом немецкого владычества. В ихних же газетах все было смазано и еще кричалось, вопилось о «новой армии» и войне… на всякий случай, чтоб не сразу.

А сегодня воскресенье, вечерних нет, завтра не будет никаких. На отдыхе обрабатывают свой «народ», успеют. Будут «покрыты аплодисментами».

Вот когда я больше не могу писать.

Да будут прокляты слова, дела и люди. Да будут прокляты.

 
Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек зверь – я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.
 

12 февраля, понедельник

А писать все-таки надо. Буду. Пишу. Немцы уже в Пскове. Разъезды их в Белой и, кажется, под Лугой. Ревель тоже взят. Большевики еще мечутся. Официально восторжествовало «принятие» немецкого мира; спешно запосылали новую делегацию. Но долго не могли найти желающих, Иоффе и прежние отказались. Поехал Карахан с несколькими евреями (русского – ни одного). Неизвестно, докуда доедут.

Ленин непреклонен в требовании – по его собственному выражению – «позорного» мира. «Условий его мы все равно выполнять не будем», – утешает он далее (а немцы что же, дураки? Позволят?) и нисколько не боится неистовой внутренней ругани, которая у них поднялась. Объявил, что если не будет позорного мира, то он, Ленин, «уйдет в массы» (кажется, подразумевается, Преображенский полк) и с этими «массами» явится свергать несогласных большевиков. Их, однако, не очень много, главный какой-то Бурханов (?), а больше левые эсеры гомозятся. (На что же они знаменитую телеграмму-то посылали?)

Все при этом согласны, что воевать мы не можем. Крыленко назвал положение на фронте «более чем отчаянным». Солдаты уходят, даже не портя путей и оставляя вооружение. Мало того, и все матросы поубегали с судов, бросив их на произвол судьбы. Фактически происходит непонятное: с одной стороны, мобилизуют «красную армию»; приказы, хлопоты, призывы, раскрыли арсенал… и, с другой, имеют курьеров с мольбами о «мире», в условия которого – это уже сказано – входит полное разоружение.

Вчерашними гудками будили рабочих неизвестно для чего, тоже надвое: не то для «совершенно немедленной» мобилизации, не то для внедрения в них приятного отношения к новому «миру».

Пишут (у себя, другие газеты периодами запрещаются все), что «массы» рабочих пошли в «красную армию»; но пока эти массы – 140 человек. Гарнизонные солдаты и ухом не повели. Отсюда, по доброй воле, да с немцами воевать? Даром они, что ли, «социалистами» заделались? И никогда, ни малейшей «красной армии» Троцкие не устроят себе, пока не объявят в своем «социалистическом отечестве» принудительный набор. Если объявят – то уж, конечно, постараются внедрить в умы, что это-то и есть настоящий «социализм».

Кроме физического принуждения, наших солдат ничем не возьмешь. И пока – они танцуют или, по признанию Крыленки, в карты всю ночь дуются. И нынешнюю дулись, несмотря на гудки и Псковы.

Им уж и «свергать» надоело: пусть сидит кто сидит; где еще возиться!

Троцкий надорвался. По выражению Суханова, – «хрипит, как издыхающий бес».

В Крестах угнетение. Нервничает Рутенберг, немного лучше Авксентьев (я ему сегодня письмо послала), тверже всех Терещенко.

Вчера был в Крестах классический винт: Сухомлинов, Хвостов, Белецкий и – Авксентьев! Игра!

Хвостов говорит Авксентьеву: «Наверно у нас есть общие сослуживцы, Николай Дмитрии: ведь вы были министром в моем же министерстве…»

Друг друга свергали. И оба сидят.

Ив. Ив. опять в шубе. Опять у него «душа замерзла».

Ростов опять взяли большевики. «Укрепление советской власти на местах»… Да, все идет отсюда.

13 февраля, вторник

Тяжелая, странная скука. И как будто воздух ею отяжелен, все в ее объятиях, весь город. Движения мысли трудны, как движения тела в воде.

Ив. Ив. в шубе.

Но это атмосфера. А вот факты (хотя и факты какой-то подернуты мутью, точно и они затруднены в движениях).

Немцы, взяв Ревель и Псков, дальше как будто не продвигаются. Но на телеграмму Крыленки ответили, что до подписания мира, т. е. до истечения трех дней, оставляют за собой право продолжать военные действия. Высадились в Або довольно большими силами.

Наша «делегация» (оказался-таки один русский – плюс восемь штук жидов) уж в Бресте. Ей велено принять всякий мир.

Теперь вот что получается: большевики решили принять этот мир во имя сохранения своей власти. Но если в условиях мира будет заключаться что-нибудь такое, что, исполняя (а немцы потребуют гарантий исполнения), – большевики механически власти лишатся? Надо думать, что немцы, раз они пошли на сделку, таких условий в договор не включат. Например, они не потребуют права ввести оккупационные войска в Петербург. Все меня убеждают, – все, еще горящие надеждой на спасение от большевиков хотя бы через немцев, – что Германии гораздо мудрее войти в Санкт-Петербург как бы мирно, для «гарантий», а не военным маршем. Быть может, и мудрее… если б она хотела, решила войти и выбрала только способ. Если бы она, так или сяк, намеревалась свергать большевиков. Антибольшевицкий Петербург наш в это верит, отчасти и убежден в этом как-то органически. Но логики тут нет. И вся моя логика противится такому положению: Германия заключает мир с правительством, которое она хочет свергать? Чего же будет стоить этот упоительный для нее мир, когда она свергнет единственное правительство, способное его, такой мир, заключить? Не надеется же Германия просто завоевать всю Россию? Это невозможно, если даже вся Россия перед ней будет отступать.

Нет, Германия оглупела от жадности, но не настолько, чтобы забыть свои дела на Западе, – они очень, и главным образом, ее заботят. Оглупела как раз в ту меру, чтобы пойти на сделку с большевиками, считать их сиденье над Россией и Брестскую сделку чрезвычайно для себя, в этот момент, выгодными. А если так (т. е. если она «считает»… Выгодно ли все это Германии на самом деле, в конечном счете, – покажет будущее), если значит так – не будут немцы ни брать Петербурга, ни свергать большевиков, ни прямо, ни косвенно, включением в договор каких-нибудь, лишающих большевизм власти, условий. Вот соображение неумолимой логики… А что будет – посмотрим.

Сегодня напуганные большевики уже собрались в Вологду. Отложили.

Продолжают «мобилизовать». Все так же тщетно. Все так же начисто отказываются воевать солдаты. Уходят и отсюда толпами – домой, остающиеся только танцуют.

Любопытно, что в «мирной делегации» есть левые эсеры, а между тем сегодня эта лакейская партия объявила, что она мира не принимает.

Газеты сегодня лишь ихние, т. е. похабные, грязные (неужели там ни одного приличного человека?), заведомо лживые и в повальном безграмотстве.

Какая тяжелая, тяжелая – скука.

14 февраля, среда

Очень смутно. Противоречиво. Даже по ихним газетам. В перемирии Гофман отказал (да зачем, если через 3 дня «мир»?). Немцы, однако, явно приостановились. Посольства некоторые выехали, другие спешно собираются. Но и большевики все время «собираются». Пускают пробные камни: «Советская, мол, власть – вся Россия ей опора… Вот, мол, Урал… А то и Нижний… Или вновь завоеванный "красный" Ростов…»

Левые лакеи капризничают, взъелись на Ленина: «Мелкобуржуазный, а не социалистический премьер». Газеты продолжают вздувать «подъем обороны Советской Республики», но это полный вздор: достаточно взглянуть на жалкую, сборную рвань – «доблестную красную армию».

Вечером слух, что эвакуируется министерство юстиции. Значит, заберут с собой и главных пленников. Это уже каюк.

Настроение тяжелое.

Эсеры уезжают. В Москву. Очень серьезные имеют намерения сблокироваться со всеми государственными партиями. Кадеты, однако, на блок нейдут. В общем, они заняли позицию чисто созерцательную, думают, что лишь германский (а лучше бы международный) штык изменит положение России, и лишь после, когда-нибудь, настанет время «акции». На вопрос: а что же делать в сейчасную минуту? – определенно отвечают: ничего не делать.

Кроме того, они (кадеты) уже потому не пойдут в «блок», что слышать не могут ни о каком Учредительном собрании. Предлагается же вовсе не прежнее, предлагается Учредительное собрание (и без Чернова) лишь как мгновенная опора, как переходный лозунг для образования новой власти, самой твердой, быть может, даже сначала диктаторской. Предлагается и об этом сначала сговориться. Но кадеты и слышать не хотят. Учредительное собрание для них теперь более чем когда-либо – пугало.

И во, и до пришествия конституционного монарха желают сидеть чистыми. Сколько времени пройдет до этого «до»? и что останется от России?

Но я далека от каких-либо упреков кадетам. Возможно, что у них сейчас действительно уже нет никаких активных сил.

Да и у кого они есть? У честного, хотя бы краткого, блока всех партий (кроме крайней монархической) могли бы быть, но… этот блок невозможен. Не могут – и не смогут – сговориться наши несчастные интеллигенты, горе-политики.

Слух, довольно смутный, что в Ростове попали к большевикам Милюков и Родзянко.

Где Б. – не знаю. Но, к счастью, кажется, не там.

На улице странно. Не разберешь, ее, улицу. Оттепель. Грязь. Затаенность.

15 февраля, четверг

Ничего явно нового. Лакеи (левые эсеры) ворча, покоряются. Знаменитую формулу «Мира не подписывать – войны не вести» вывернули, и получилось: «Мир подписывать – войну вести».

На этом стоят и соответственно собираются действовать. Да вывернутая формула понравилась и большевикам, по крайней мере кажется им очень пригодной для уговоров, для обламывания артачащихся. Ленин уже говорил: «Подпишем мир! Ведь условий его мы не будем исполнять!» Теперь он поехал в Москву уговаривать в этом духе тамошние, слишком воинственные, собачьи советы, пока они не поймут всю р-революционность положения: и мир заключать, и войну вести. Не сомневаюсь: когда раскусят – понравится. Предел свободы: кто хочет – в мире живет, кто хочет – воюет. И даже одновременно и воюет, и в мире живет.

Послы уехали. А большевики со своей эвакуацией решили ждать. Уверяют, что нет наступления. (А Ленин-то, на всякий случай, уехал.)

Ив. Ив. в шубе. Напрасно Красный Крест надрывается, никого из заключенных не выпускают. Зато шпионов Козловского и Красикова восстановили в следственной комиссии. Странно: сами же так ошельмовали их ранее, что, думать надо, сделали эту реабилитацию под угрозой какого-нибудь разоблачения.

О вчерашнем (насчет блока).

Дима принес мне текст какого-то «доклада совету московского совещания общественных деятелей». Это совсем не пахнет «блоками», но это, очевидно, один из многих «проэктов российского устройства», зарождающихся теперь в бессильных, раздельных, интеллигентско-общественных кругах и кружках. Данный имеет, кажется, отношение к московскому кружку «Русских ведомостей». Я подумывала даже, не выписать ли его как образчик современной беспомощности и политического бессилия интеллигентской буржуазии, – но не стоит. Главные положения: утверждение неподготовленности России к самоуправлению («социалистическое крыло интеллигенции раздуло классовую вражду» и т. д.); поэтому «надо отбросить даже идею Учредительного собрания». Далее выдвигается «военная диктатура». Это бы ничего, если бы тут же не создавался порочный круг: военная диктатура, чтобы стать, быть, должна опереться на материальные силы; между тем этой «диктатуре», как одна из задач, рекомендуется «восстановить материальные силы» для «создания элементарного порядка».

Очень беспомощно сказано, что военная диктатура «опирается на государственно-мыслящую часть народа». Ясно, что эта «часть народа», если она и существует, материальных сил в своем распоряжении не имеет; следовательно, и «военная диктатура», на нее «опирающаяся», – прежде всего нечто «нематериальное» и даже без пути к материализации. Стоит ли поэтому выписывать здесь и обсуждать все мечтательные схемы «устроения Российского», которыми занимается «проэкт»? Совершенно неважно, что эти несколько человек стоят за «монархию»; другие будут за республику, и столь же все неважно. Но если они и тут, в области мечтаний, не могут помыслить сговора, – какой возможен «блок» для конкретных, близких действий?

Да, волей-неволей начинаешь думать, что единая наша надежда – чужой штык. А так как его не будет… Не будет? Глядя трезво на положение вещей, на психологию обладателей этого штыка – всех, и германцев, – должно сказать, что не будет.

16 февраля, пятница

Передо мной куча московских газет (только что добытых, еще январских). Гляжу на них – и начинаю понимать, до какого состояния мы в Петербурге незаметно доведены.

Настоящая газета! С резкими, русским языком написанными статьями. И даже с объявлениями. Я смотрю на нее недоверчивыми глазами папуаса. Мы уже одичали, и дичанье продолжается. Сегодня – диче, нежели вчера, завтра еще диче…

Все время что-то толкает внутри, кипит, хочешь чего-то сказать, крикнуть, написать, сообразить, сделать… и все это, подавленное, затвердевает тупым камнем внутри. Ни с кем ведь не видишься (да и с кем?), ничего, кроме слухов, слухов и… неприличной матерщины «красных» газет. Именно теперь, думаю, мы бесповоротно разучимся писать. Потеряем дар слова, как на глазах теряем здравый смысл.

Мы в каменном мешке. Уехать в Москву? Но туда уже почти не пускают. И надолго ли эта сравнительная «свобода» в Москве? Ведь уже туда отправился Ленин…

Сегодня «купили» у разбойников Терещенко и Кишкина. За Терещенку нагло потребовали 100 тысяч, а за Кишкина (с паршивой собаки хоть шерсти клок!) три тысячи. На протесты не стеснялись сказать: «Вы же знаете, как нам теперь деньги нужны». У Кишкина и 3 не было, за него хотел платить Красный Крест, но Штейнберг отказал в расписке: «Неловко». Заплатила мать Терещенки.

Ив. Ив. сам вывел пленников из тюрьмы. И тотчас первая улыбка «свободы» навстречу: свора красной рвани, направляющаяся в Смольный. Уж Ив. Ив. скорей пленников в переулочек, от этого зрелища.

Немцы делают вид, что собираются идти на Лугу, куда несчастная эта воробьиная стая и посылается, «для победоносного отражения немецких калединцев» (sic). Немного осталось бы от «победоносцев», если б действительно немцы на них пошли (и если б те не успели удрать).

Кровь несчастного народа на вас, Бронштейны, Нахамкесы, Штейнберги и Кацы. На вас и на детях ваших.

Трехдневный срок для подписания «мира» истекает в понедельник утром. Жиды доплелись до Бреста. (Все-таки не в Двинске, куда они лишь первые мольбы и согласия на все послали, совершится это позорное, тайное, «мирное» деянье.)

В московских газетах («Русские ведомости») есть несколько статей Бориса. В них интереснее всего – тон (атмосфера борьбы) и праведные упреки эсеров в бездейственности. Да, с ними случилось непоправимое: они потеряли революционность. Теперь все уехали. Да нигде у них ничего не выйдет. Ни к кому не применятся, так и сгинут.

Илья сам говорил: «Нет у нас ни одного решительного человека. Серая публика».

Серая, хлипкая. Чернов, что ли, их так разложил?

Бориса возненавидели, изгнали, – выбрали вождей: Чернова и Натансона. Ожглись на последнем (он сразу пошел в большевики), да и Чернов, если не с большевиками, а ходит по Москве «крашеный» – то это чистая случайность… Завтра, кажется, выкупаются все, кроме Бурцева. Ив. Ив. сам точно каторжный с этими хлопотами и выкупами.

Завтра же вводятся новые «меры»: ввиду отсутствия денег у большевиков налог в пользу Советов; и затем – «немедленное вселение рабочих в буржуазные квартиры». Скоро, значит, я уже не буду иметь своего письменного стола и своих книг. Книги – первый признак «буржуазности». У нас же их столько, что наша квартира во всем доме, конечно, самая «буржуазная».

17 февраля, суббота, 5 ч. вечера

Вчера поздно ночью Смольный, получив от своих караханов (мирной делегации) телеграмму о высылке обратного поезда, – задрожал, испугался, решил, что все кончено, немцы не соглашаются ни на что. Даже Ленин объявил официально (сам сидел в Москве), что «надо оборонять Питер».

Но это волнение недолго длилось: караханы не глядя подписали немецкий мир и теперь возвращаются, полуликуя, полутруся (желают охраны к поезду).

Ленин торжествует. Хотя в то же время Киев взят германцами. Ну-с, вот.

Позднее

Кроме Авксентьева, сегодня выпустили (все тайком) и Бурцева. Этого Ив. Ив. прямо один «вырвал», как он говорит, из их рук.

Большевичка Галина (макака) ликующе телефонировала Манухиным: «Мир подписан, советская власть спасена».

Мир же такой, что они даже и своим, даже наиболее приближенным, сразу не смеют открыть его условия (о нас всех и говорить не стоит; полагается, что население Петербурга ровно ничего не должно знать. «Брестский договор» – самый тайный из всех «тайных договоров», которые когда-либо были подписаны).

Частично осведомляют «своих». Пока лишь сказали, что у России берется Карс с Батумом (это сверх всего запада и севера).

Исполняются мои предсказания насчет оглупевшей, одуревшей от жадности Германии. Ведь большевики предлагали ей все, только выбирай, за свое царство. Перед таким соблазном не устояла Германия: какие выгодные люди, пусть сидят, это недорого…

Измученный, возмущенный Петербург (честные люди) упрямо не хочет этому верить. Упрямо стоит на своем, что не мытьем, так катаньем, а немцы доедут большевиков. Никто не допускает, чтобы немцы не знали, как для них самих, в их собственных интересах нужно наискорейшее свержение большевиков.

Так горячи эти толки вокруг меня, так бесспорны доказательства опасности для Германии брестской сделки, – что и я, слушая, начинаю заражаться, сомневаться… Нет ли, в самом деле, у немцев какого-нибудь камня за пазухой для большевиков?

Ведь Германия (до сих пор была, по крайней мере) страна с самым развитым и совершенным ощущением момента, времени, с полным знанием слова «пора». Ее гений – чувство меры (в противоположность нашему народу, безумному в безмерности; для нас все, всегда, или рано, или поздно).

С этим гениальным «чувством меры» Германия всегда великолепно блюла свои «интересы». Аккуратно всюду посмотрит, все взвесит, десять раз прикинет, – терпеливо и трудолюбиво, наконец, скажет себе: «Пора!» – и отрежет. С начала войны Германия глаз не отрывала от России, внимательно всматривалась, не жалея ни труда, ни времени и ничего прочего. Проникла, учла, отмерила и – кое-что сделала для своего интереса в самую пору. Не побрезгала, как побрезгала, и до сих пор, фатально (для собственных интересов!), брезгует нами Англия.

Ее презрительное невнимание к «далекой, восточной, грубой стране» в свое время на ней скажется, но сейчас не о ней речь.

Сейчас меня занимает Германия, с ее хитрейшей мерой и – с брестской сделкой, с покровительством большевикам. Неужели она могла одуреть так сразу, так внезапно? Может быть, уже давно, чуть-чуть, неприметным образом началась эта потеря разума – от войны? Война, теперешняя, наша, обладает потрясающим свойством тихо сводить с ума и народы, и правительства. Почему Германия – исключение? Напротив…