Текст книги "Слюни"

Ты посещал вечера, организованные специально для чтения своих работ. Но никогда не читал ничего из своего. Ты ловил каждое прочитанное слово, пока не понял, что в этом нет никакого смысла. Ты слышал, как один студент, причмокивая, отсасывал другому в кабинке мужского туалета. Когда они ушли, ты достал ключ от квартиры, которая тогда у тебя была, и выцарапал на внутренней стороне двери: "Все звуки мира – умрите".

На новогодних каникулах, когда брал очередную книгу, ты получил от библиотекаря, вежливой старушки, в подарок открытку. На ней красовалась надпись: "Постоянному Читателю, Успехов в Новом Году. Центральная публичная библиотека". Твои формуляры для записи выданных на руки книг заканчивались – один за другим. Ты даже писал короткий роман о парне, который, как и ты, ходит в библиотеку, проводит там всё свободное время, когда не напивается со своими друзьями, которые на самом деле и не друзья ему вовсе. И однажды он знакомится в библиотеке с девушкой, которая позже исчезает, но оставляет специально для него послание в одной из книг. Герой в этой истории находит послание, которое ведёт к другому посланию, спрятанному уже за пределами библиотеки. Роман-загадка. Бродилка такая. По внутренней логике сюжета, герой должен был много общаться с незнакомыми людьми, раскрываться миру и узнавать у других персонажей, что им известно о пропавшей девушке (он показывает всем фотографию, взятую с её профиля в Сети). Герой думает, что влюбляется в неё, но в итоге сходит с ума. Отыскав девушку – за городом, в каком-то амбаре, где она живёт с другими девушками, осознанно решившими отделиться от общества – герой выходит из себя и убивает их всех.

"Каждая книга ждёт своего часа". Ты думаешь, что эти слова подходят и людям.

Внутри библиотеки полно людей. Ни намёка на прежнюю тишину. Люди как помешались. Все пришли сдавать книги. Ты и не знал, что вас столько – то есть, конечно, их. Читателей. Ты к ним теперь не относишься. Потому что книг ты уже не читаешь. Последняя книга, которую ты брал, называлась "Фантастическая вечеринка в лесу началась неожиданно". Плохо-написанный роман ужасов, лауреат премии Брэма Стокера, международный бестселлер – так написано на твёрдой обложке с непонятным красочным рисунком. Книга рассказывает историю потусторонних чудовищ-гангстеров, которые в день всех влюблённых штурмуют винную лавку, берут в заложники кассира-мышонка (тот постоянно ссытся от страха) и угрожают выпить весь алкоголь. Бедные местные жители, которым нечем опохмелиться, выпроваживают захватчиков, соглашаясь предоставить им вертошмеля, который увезёт чудовищ в открытый космос, где они смогут заселиться на единственную свободную в галактике планету – Накукань. Там они будут плодиться и продолжат свой род, чудовищ это устраивает. Мышонок, кстати, летит с ними: у него вроде как стокгольмский синдром. Кое-что из алкоголя удаётся спасти. Короче, всё заканчивается грандиозной пьянкой и массовой огрией местных жителей в лесу. Такая книга.

Стенд в вестибюле, посвящённой книжной ночи, сообщает: праздника в этом году не будет. Ниже подпись: в связи с распространением вирусной инфекции. Ещё ниже, чтобы совсем не разобрать: администрация библиотеки заботится о своих читателях.

Все декорации, которые, как ты понимаешь, уже начали расставлять по первому этажу, теперь убирают. Рабочие таскают инструменты, лестницы и светодиодные кабели. Аттракцион "Узнай, кто ты по росту из Великих писателей" накрывают синим тентом и уносят куда-то в подвал. Столы со стеклянной столешницей и бордюрами, которые специально ставят в это время каждый год (на них рисуют песком) разбирают на части. В руках одного из рабочих, справляясь с задачей, стонет шуруповёрт. Этот звук заставляет почувствовать тревогу. В кабинеты, которые заведомо освободили для того, чтобы сделать из них игровые комнаты для детей, заносят мебель. Движение и шум. Всё сильно нервирует.

…раздевшись в гардеробе, предъявляю читательский билет в отделе регистрации и контроля читателей, он почему-то не проходит, компьютер пикает, мои данные перепроверяют, спрашивают, работаю ли я до сих пор в фирме "ПостельКа", я натянуто улыбаюсь, говорю, нет, не работаю, хотя понимаю, что могу и соврать, никто не станет туда звонить.

– Так в чём дело? – спрашиваю я.

– Просто какой-то сбой, – отвечают мне.

Проверка как на таможне, по всей строгости.

Мне дают лист посетителя, отпечатанный на принтере, я прохожу в отдел абонемента через рамку металлоискателя, она не пищит, не подаёт никаких признаков жизни, так как бритвенные лезвия, съеденные утром на завтрак, уже переварились в желудке, а гвоздь из сердца я вынул, чтобы прибить Маракашку на стену как трофей. (Ключи от квартиры Евы, раскладной нож и кое-какую мелочь на проезд я оставил в куртке). Я занимаю место в длинной очереди, чтобы сдать книгу. В прежней жизни я обязательно походил бы по библиотеке, поискал бы новые книги, последил бы за девчонками, попил бы кофе в кофейне, которая расположена на террасе. Но не сезон, терраса закрыта до лета, на кофе нет денег, книги больше не вставляют, от чужих слов тошнит, девчонки интересуют только как тела, части которых можно складывать в причудливые композиции. А очередь тем временем не двигается. Кажется, ей нет конца. Я совсем отчаиваюсь, понимая, что приходить было ошибкой. Впрочем, так же, как вернуться из армии. Или даже родиться.

Слышу, как называют моё имя. Но не с той стороны, где принимают книги. Я оборачиваюсь. Приглядываюсь, делаю вид, что не узнаю девушку, которая стоит в соседней очереди. Это Рина Двадцать-Два. Мы с ней занимались йогой в университете и, бывало, плавали вместе в бассейне (когда я занимался йогой, когда я ходил в бассейн, всё это осталось в прошлой жизни). Рина Двадцать-два не дожидается ответа и подходит ко мне. Она улыбается во весь рот. Я с удовольствием замечаю, что она отбелила зубы и стала лучше одеваться. Она загорела, осветлила волосы. На вид ей всегда двадцать два года.

Рина Двадцать-Два говорит мне в лицо:

– Ты чего не отвечаешь? Я тебе кричу, хотя сама в метре от тебя стою. Задумался что ли? Не узнал меня?

Привет, говорю.

– Привет, – говорит она и снова улыбается.

Спрашиваю без всякого интереса, какими судьбами?

Надеюсь, она поймёт: я не в том расположении духа, чтобы болтать с ней.

Но Рина Двадцать-Два всегда была эгоисткой.

Она ничего не понимает. И говорит, как будто это важно мне:

– Вообще-то хожу сюда каждую неделю. А вот что ты здесь делаешь?

Говорю, что вроде как живу здесь. То есть раньше жил.

Рина Двадцать-Два хмурится.

– Это как так? – спрашивает она. – Хочешь сказать, ты в библиотеке живёшь?

Рядом. Недалеко отсюда.

– Понятно, – говорит.

В споре "послать её или продолжить беседу" моё хорошее воспитание берёт верх.

Как твои занятия плаванием?

– Всё реже, – говорит. – Много работы.

Я не спрашиваю, где и кем она работает. Мне плевать.

А общаешься с кем? Из тех, с кем мы ходили на йогу?

Она пожимает плечами. Называет пару имён, они мне ни о чём не говорят.

Я жду, когда она уйдет, но она не уходит. Наверное, устала ждать своей очереди.

Я спрашиваю, что последнее она читала.

– Так, – говорит. – Ерунда какая-то, – и прячет книгу за спину.

Что-то неприличное, значит.

– Нет, – отвечает, смеясь. – Вовсе нет.

Ну-ну.

– Если только чуть-чуть, – говорит она, опуская глаза. – Но я не знала, о чём она. Случайный выбор. Из подборки «Сто лучших книг современности».

И впервые за наш разговор я испытываю к ней неподдельный интерес.

Я не буду смеяться, говорю. Прошу показать, что за книга.

Рина Двадцать-Два ломается, но показывает мне книгу.

Роман: "История О". Взрослый выбор. Серьёзное дело.

Я так и говорю ей.

Разумеется, она не может не спросить:

– Как твои дела? Чем занимаешься?

Тему так переводишь?

– Интересно просто.

Ничем интересным.

– Это как так?

Я уже забыл, что это твой любимый вопрос.

– Ну, серьёзно. Где работаешь?

А я думаю: все хотят знать, кем ты стал. Все хотят надеяться, что стали хоть кем-то в отличие от тебя. Реализовались и преуспели в чём-то. И всё в сравнении с другими.

Проектирую гробы, говорю.

– Угу. Так я и поверила.

Конструирую новые виды ритуальных изделий.

– Ну конечно.

Она улыбается.

Фирма, в которой я работаю, хочет внедрить такую штуку, которая будет поддерживать тело покойника в форме как можно дольше. Что-то вроде заморозки внутри гроба.

– Ужас, как интересно.

Рина Двадцать-Два смотрит мне в глаза.

Или, например, есть идея хоронить людей вертикально, чтобы, таким образом, минимизировать расход занимаемой земли, увеличить общее число захоронений на один квадратный метр без увеличения площади эксплуатируемой земли. Это сложная работа, нужно всё как следует рассчитать. Силы, которые будут действовать на гроб в таком положении. Чтобы он не развалился. Чтобы мёртвый стоял. А это, считай, уже изобретение.

– Ну и как успехи?

Она делает вид, что верит мне.

Удачно. Сейчас внедряем стереосистему в наши разработки, чтобы покойники вроде как слушали колыбель, пока спят вечным сном. Ещё пробуем обрабатывать отделочный материал такими специальными веществами, которые испускают приятный, маскирующий запах, как ароматические палочки. Это делается для того, чтобы при эксгумации тела эксперты, которые будут открывать гроб, не заблевали его. Такое иногда случается.

– Мне бы твою фантазию

Никакого вымысла. Только факты.

– Ладно, мне пора, – говорит Рина Двадцать-Два.

Да брось, говорю. Давай ещё почирикаем. Твоя очередь ещё даже не сдвинулась.

– Рада была поболтать. Пока.

Она прижимает книгу к груди и прячется за чьей-то спиной.

Я понимаю, что стоять дальше нет смысла.

Интерес к историям утрачен. Ориентиры сдвинуты. Или потеряны? Я хотел бы забыть всё, что узнал. Я хотел бы оградить людей от себя. Вопрос: Как долго можно убивать в человеке личность? Другой вопрос: Как скоро такой человек убьёт кого-нибудь в ответ?

Прохожу вперёд, не обращая внимания на недовольные возгласы других читателей. Кладу книгу "Фантастическая вечеринка в лесу началась неожиданно" на стойку, за которой сидят библиотекари. На обложке оставляю свой читательский билет, а поверх него – лист посетителя. Я говорю библиотекарю, молодой девушке, одетой как настоящая бабушка, пока она смотрит на меня недоумевающий взглядом сквозь толстые линзы очков:

– Оставьте это добро себе. Кажется, мне это больше не нужно.

И ухожу, никого не слушая.

Проджект РИ

Я кое-что смыслю в гробах.

Мой дипломный проект в университете был посвящён этой теме.

Ритуальное изделие. По-русски говоря: просто гроб.

Я никогда не испытывал симпатий или хотя бы интереса к этому изделию.

Но задание на диплом было таким: выбрать изделие из древесины.

Разработать на него техническую и конструкторскую документацию. Сделать чертежи, графики. Произвести расчёты. Много всего, что вызывало у меня дикую скуку.

Чтобы хоть как-то повеселиться, чтобы не скучать, чтобы всех удивить – словом, чтобы оставаться собой – я взялся за тему "ритуальное изделие". Когда я озвучил свой выбор моему куратору, женщину за шестьдесят, у которой был сорокалетний опыт работы на мебельных и деревоперерабатывающих производствах (мировая тётка), то она чуть не отпустила душу. Без шуток. Хорошо, что, слушая меня, она сидела на стуле, иначе точно пришлось бы ловить её всей группой: она крупная, но это я без всяких насмешек говорю.

Я очень гордился тем, что она была моим куратором.

Я до сих пор горжусь тем, что учился у такой женщины.

Поэтому ещё больше расстраиваюсь, когда думаю о том, как сильно подвёл её. Впрочем, я всегда всех подвожу.

У меня по-другому не получается.

Не оправдал надежд родителей.

Не оправдал надежд учителей.

Всех подвёл.

Привет, я – Блабл. И я неудачник.

Невосполнимая утрата всего человеческого.

Бартлби.

Эта женщина – чтобы не называть её безличным словом куратор, предлагаю обращаться к ней уважительно "Матерь Мебели", а сокращённо МэМ – так вот МэМ, конечно, попыталась вразумить меня, когда у неё прошёл шок, когда она поняла, что я не шучу.

Наш дальнейший разговор был примерно таким:

– Может, выберите другое изделие? Например, журнальный столик? Или шкаф-купе? Если хотите что-то экзотическое, можно сконструировать кресло из поддонов. Стиль – лофт. Очень современное дизайнерское решение.

Я отказывался от всего, что она предлагала мне. Тем временем, МэМ, не переставая, вытирала пот, выступавший на лбу, салфеткой. Так сильно её ошарашил мой выбор.

Она пыталась понять ход моих мыслей и всё спрашивала меня:

– Ну почему гроб-то, а? Чем он так заинтересовал вас? Просто скажите – почему? И я успокоюсь. Скажете?

– Это предмет скрытого обихода.

– Не поняла?

– Гроб нужен всем, верно? Но никто об этом не говорит. Никто не думает о нём, как об изделии. Он скучает – где-то там, вдалеке. Ждёт своего часа. Мне жаль все гробы этого мира. И я выбираю это изделие не потому, что хочу позлить вас. Или помотать вам нервы. Подчёркиваю: я не преследую цель обидеть вас. Честное слово. Я очень сильно уважаю вас. И надеюсь, вы отнесётесь ко мне с пониманием, а к моему выбору – с таким же уважением, как я к вашей работе. Хочется сделать что-то своё. Нечто отличное от чужих изделий. Не похожее ни на что из того, что разрабатывалось студентами прежде.

– Да уж. Такой темы мои студенты ещё не выбирали.

И МэМ устроила меня на практику в одну столярную мастерскую, которая не имела ничего общего с тематикой моего проекта. Мужики, работавшие там, много смеялись надо мной. Но я не злился. Всё это затевалось ради шутки, помните? Мастер цеха сказал:

– С гробами, пацан, дел не имеем. Но материалы, оборудование, инструмент, способы отбработки заготовки – короче, всё вытекающее подобрать поможем. Только теоретически. Настоящий гроб тебе тут никто собрать не даст. Упаси господь. Тьфу-тьфу. Но знания, как это можно было бы сделать, у тебя будут. Не ссы, пацан. Всё будет круто.

Я провёл у них две недели и не получил за это ни рубля. Приезжал утром, изучал план цеха, расстановку оборудования, делал схемы, потом чертил всё это на компьютере. Составлял чертежи. Рисовал эскизы. Консультировался с мастером, закреплял знания в университете, когда ездил на консультацию к МэМ (она постоянно качала головой, не веря в то, что мы и правда обсуждаем такую тему). Я изучал аналоги, фурнитуру и условия, необходимые для того, чтобы гроб не развалился через день – грубо говоря. Допустимые нормы, санитарные требования. Мои одногруппники были в восторге. Все мы много шутили на счёт моего возможного выступления на защите такого проекта. Было бы очень круто, если бы мне всё-таки дали сконструировать прототип, и тогда парни занесли бы меня в кабинет, где заседала комиссия, а я лежал бы прямо в гробу и в нужный момент выбрался бы из него перед всеми. Отряхнулся бы от опилок и стал бы, как ни в чём не бывало, защищать свой проект. Но этого, конечно, нам ни за что не разрешили бы сделать. Всё весёлое всегда остаётся либо за кадром, либо у тебя в голове.

Надо сказать, что МэМ билась за меня, как могла. Но на защите я всё равно провалился, получил хилую тройку. Как руководитель, она сильно расстроилась, потому что никогда в жизни её студенты не получали такую низкую оценку. Наверное, она чувствовала за собой вину, что не помогла мне лучше подготовиться, не углубилась в тему, которая на самом деле, как я думаю, её пугала (сама она этого никогда не говорила). Я успокаивал её, как мог. А сам чувствовал, как сильно подвёл её. И тем вечером крепко напился.

Помню, на защите проекта заведующий кафедрой спросил меня, беспокоюсь ли я об оценке? Хочу ли побороться за лучшее? Показать свои знания? Отстоять свой труд? Я ответил, долго не раздумывая: "Нет". Комиссия зашепталась, все забеспокоились. Кто-то откашлялся. Заведующий кафедрой спросил: "А почему?". Не желая врать, я ответил, что через три дня ухожу в армию, а когда вернусь, по профессии работать не собираюсь. Меня переспросили: "Никогда? Совсем не собираетесь?". Разумеется, я ответил им: "Никогда".

Убеждаюсь окончательно

Окончательно убеждаюсь в том, что нам с родителями нечего сказать друг другу, когда мы встречаемся в захолустном филиале паспортного стола, чтобы перепрописать меня в их квартиру. За то время, что мы проводим в приёмной, ожидая, пока нас вызовут, никто не произносит ни слова. От этого звуки, издаваемые другими людьми (визжащий смех детей, шёпот влюблённых, сосущие чавканье полуживого старика) кажутся ещё громче. Все звуки мира скребут мне по слуху. Механический голос, оглашающий список электронной очереди, тоже бьёт по мозгам. Я стою у обшарпанной стены, прислонившись к ней спиной, надеясь, что на моей куртке не останутся белые полосы. Смотрю на часы, расположенные под потолком на дальней стене. Жую язык, так что со стороны может показаться, будто во рту у меня жвачка. Мои руки скрещены на груди – и этот жест не означает ровным счётом ничего. Просто руки на груди. Держать их в карманах – жарко, а сплетать пальцы в замок где-то в области ширинки, как это делает мой отец, я не хочу.

Хотя мы с отцом и не смотрим друг на друга (он весь в своих мыслях), я понимаю, что между нами происходит нечто вроде схватки. Невербальная, но всё-таки схватка.

Мы оба крепко держимся на ногах, упорно продолжаем стоять, хотя свободных мест для сидения – полно. Я решаю, что не сдамся. Буду стоять, пока не врасту в потрескавшийся кафель. Но не проиграю битву. Но отец вряд ли догадывается, что у нас битва.

А ещё я думаю о том, как сильно мы с отцом похожи, если взглянуть на нас со стороны. И как ему, наверное, лестно, гордо или просто приятно осознаваться, что в метре от него стоит его уменьшенная копия, которую он произвёл когда-то на свет, точно бог – создал маленькую жизнь, которая так и не выросла, бегает в своих маленьких штанишках, играется, только уже в другой песочнице. Полагаю, это заставляет отца – любого, не только моего – чувствовать свою важность. Он создатель. Тот, кто дарит жизнь. Это приятно.

Но есть и другая сторона. Отец может сильно переживать на счёт того, что я не соответствую его ожиданиям о том, каким должен быть сын. Я хочу сказать, что отец, вероятно, ненавидит меня за то, что я не даю поводов гордиться собой. В разговоре с кем-то мной не похвалишься. Заботы и тепла от меня не дождёшься. Я – никчемный ребёнок, это правда. Но это всего лишь ещё одно столкновение интересов. Всегда нужно выбирать, кому угодить. Себе? Другим? Поступай разумно, говорят они. Веди себя соответствующе. Всё это синонимы слова "удобно". Всем хочется знать, чего ожидать от других.

И думая об этом, я испытываю всеобъемлющую печаль, которая кипит и разливается по моим венам, наполняет меня какой-то горечью: обуздать это чувство невозможно. Это странно, но я чувствую неподдельную жалость по отношению ко всем родителям этого мира. К сожалению, их попытки получить желаемое, загнать своих детей в некие рамки поведения, навязать им собственную волю, оградить от ужасов мира – обречены на провал. Желаемое никогда не оправдывается. Поэтому я не жду ничего, ни от кого. Никогда.

Мои родители были обречены на разочарование ещё с самого начала. Когда выплюнули меня в этот мир. И я ни за что не поверю, что они не знали этой простой истины.

В кабинете, куда нас приглашает механический голос – настоящий улей. Гул из голосов. Этот шум бьёт по голове. Слова людей, сливаясь воедино, жужжат и жалят слух. Садимся в твёрдые кресла без спинок. Перед нами сотрудник. Женщина. Не в моём вкусе.

Я оглядываюсь по сторонам, не нахожу ни одной приличной девчонки и тогда совсем теряю веру в лучшее.

Родители открывают свои папки-файлы, передают ей документы. Женщина-сотрудник просматривает их, сверяется с какими-то данными в компьютере. Потом что-то спрашивает, отвечает отец. Снова что-то спрашивает, на этот раз отвечает мать. Сотрудник паспортного стола спрашивает, обращаясь ко мне, но я не разбираю слова и туплю:

– Не выезжали ли вы за границу в течение недавнего времени?

Моя мать отвечает за меня:

– Он служил в армии по призыву за границей. Но уже почти год, как вернулся. То есть до того, как началась вся эта история с вирусом.

– Когда именно вы вернулись? – спрашивает сотрудник.

– Прошлым летом, – отвечает отец. – Он вернулся тем летом.

Сотрудник говорит:

– Тогда можно расслабиться.

– А в чём дело? – это уже я говорю.

– Ничего серьёзного. Просто вы числитесь в нашей базе как человек, который был за границей. Вы – потенциальная угроза здоровью других людей. Но это ерунда.

Агенты, думаю я. Это их дело. И начинаю потеть.

– Нет, это не про него, – говорит мать.

– Он здоров, – говорит отец.

– Напугала я вас, да? – спрашивает женщина-сотрудник, которая мне совсем не нравится. И смеётся.

Мои родители тоже смеются.

Я даже не улыбаюсь.

Я без пяти минут бездомный.

Ладно, сотрудник. Делайте, что вы должны. Это ведь просто ваша работа.

Родителям выдают какие-то формы, они заполняют их в соответствии с требованиями, то и дело, сверяясь со своими документами. Я просто смотрю в потолок. Облезлая штукатурка. Плесень по углам. Паутина на голой лампочке. На стене ебутся тараканы.

Спустя время, когда компьютер обрабатывает данные, мне дают документ, я ставлю в нём две подписи, и тогда сотрудник с чувством выполненного долга говорит:

– Родители могут быть свободны. А вам, молодой человек, придётся подождать.

Она забирает мой паспорт и уходит в служебное помещение.

– Они поставят печать, – говорит мне мать.

– Круто, – говорю.

Отец выдыхает и выходит покурить на улицу.

Мать зачем-то остаётся ждать со мной.

Она спрашивает:

– Ну? Как твои дела?

– Отлично, – говорю. – Лучше всех.

И прежде, чем она успевает сказать ещё что-то, интересуюсь, как они поживают

Мать отмахивается. Говорит, что у них всё нормально. Она явно не настроена на ту волну, где мы будем обсуждать их дела.

Мать выказывает беспокойство по поводу того, что в связи с вирусом в городе могут объявить карантин.

– Не думай об этом, – говорю. – Просто закупайтесь масками, антисептиками… или что там нужно?

– Меня не это волнует, – отвечает мать.

– Ну и что… тебя… волнует?

– Ты. Как ты будешь?

– Я нормально, – и говорю с нажимом: – Я в порядке.

– Не похоже.

– Не начинай, мам.

Мать смотрит мне в глаза и говорит:

– Я почти не вижу тебя. Ты не звонишь. Я беспокоюсь за тебя. Когда мне ещё об этом говорить?

– Напиши письмо, – говорю я.

Я не имею в виду ничего плохого.

Мать бессильно разводит руками.

– Я даже не знаю адреса, где ты живёшь.

– Отправь голубиной почтой.

– Снова дурачишься. Я серьёзно с тобой.

– Я тоже. Голуби мои друзья, – говорю. – Они выслеживают Агентов, а потом прилетают ко мне, садятся на карниз и рассказывают, где таится опасность. Полезные твари.

– Ну что за бред?

Мать качает головой.

– Если введут режим самоизоляции, – говорит она, – как ты тогда найдёшь работу? Кто станет набирать новых сотрудников в такое сложное время?

– Может, они сделают онлайн-собеседования?

– А ты станешь в этом участвовать? С твоим нежеланием общаться по видеосвязи с родной семьей? Нежеланием оставаться на связи? Нежеланием обзавестись новым телефоном? Ты будешь проходить онлайн-собеседования, серьёзно? Мне как-то не верится.

Я вынужден признать, что нет.

Это противоречит моим убеждениям.

Вот такой я человек.

– Вряд ли, – говорю.

– Но почему? – спрашивает мать, чуть не взмаливаясь. – Почему ты не хочешь принимать мир таким, какой он есть? Почему не хочешь идти в ногу со временем? Ты сам себе усложняешь жизнь, понимаешь? Ты сам себя закапываешь.

– И что ты предлагаешь?

А сам думаю: я просто хочу свалить отсюда.

Вопрос: куда?

Ответ: не знаю.

Но я всё ещё жду, когда мне вернут паспорт.

– Будь проще. Не отстраняйся от людей. Они не дураки. Все так живут, так почему ты решил, что ты – другой.

– Я такой же, как все, но…

– Да, знаю. Слышала сто раз, – говорит мать.

Я закипаю.

– У тебя на сегодня назначено собеседование?

– Да, – отвечаю, не глядя на неё.

– Соглашайся, что бы тебе там не предложили. Откажешься и останешься без работы ещё на долгое время. Ну и как ты тогда будешь жить? Как ты будешь себя содержать?

Это всё неприятно, я согласен.

Я чувствую себя как в трансе.

– Тебе это нравится, да? – спрашивает мать. – Мне кажется, тебе нравится противопоставлять себя всем.

– Нет, – говорю. – Совсем нет.

– Тогда почему ты продолжаешь так жить?

– Потому что не могу по-другому.

– Не правда. Всё ты можешь.

Я задумываюсь.

– Ты права. Я могу многое. Разное могу.

– Тебя не так воспитывали, – мать качает головой.

Она говорит, обращаясь сама к себе:

– В кого ты такой?

Ну как ей объяснить, что человек не должен быть "в кого-то". Он может быть кем угодно. Независимо от того, где он родился, где учился. С кем общался и кто его родители. Создать личность так же просто, как разрушить её. Всё начинается с мысли. Желание. Проекция. Фантазия. Идея. Формирование. И как следствие – всплеск чувств и эмоций.

Мать развивает свою мысль:

– Ты был общительным мальчиком. Добрым, хорошим. Люди тянулись к тебе.

Я киваю. Это правда.

Тот человек умер – вот то, что хочется сказать мне. Но я не хочу ранить свою мать. Она этого не понимает, но у меня нет такой цели – причинить ей боль.

Она говорит, а я киваю, думая о своём:

– Тебя никогда не били. Тебе ни в чём не отказывали. Мы старались, чтобы у тебя всё было. Но ты не ценишь этого. Тебе как будто плевать на себя. Я не понимаю тебя.

Анонимность бесценна. Люди об этом забыли.

Моя цель – исчезнуть, испариться. Стать призраком.

Чтобы никто и никогда не знал где я, с кем я. Чем занимаюсь.

И тогда никто не сможет связать меня с тем или иным событием.

Она говорит:

– Тебе давалось столько возможностей, столько сил прикладывалось, чтобы ты был счастлив, и что в итоге? Пустота. Сплошная неопределённость. Отрицание всего и всех. Знаешь, когда я думаю о твоей жизни, я представляю себе выжженное поле. Такое огромное поле, все плоды которого сожжены и вытоптаны. Никакого результата трудов.

Это мысль кажется мне интересной.

Но я молчу, чтобы она не сбилась.

– За тобой выжженное поле, слышишь?

Мать толкает меня. Тычет локтем мне в ребро. У меня бегут мурашки. Этот жест кажется мне каким-то сюрреалистичным: так мог бы сделать друг в детстве.

Я улыбаюсь.

По глазам матери я понимаю, что она напугана не на шутку тем положением, в котором я оказался.

Мать говорит:

– Ну что ты молчишь?

– А что сказать? – спрашиваю. – Всё круто.

– Не знаю, – говорит. – Скажи, что ты изменишься. Что всё будет хорошо. Что ты найдёшь работу. И я больше не буду за тебя переживать. Успокой меня, сколько можно.

Она уже смеётся. Но глаза у неё серьёзные, грустные.

– Всё будет хорошо, мам.

Мать замолкает, успокаивается.

Потом спрашивает:

– Как поживают твои друзья?

– Нормально, – говорю. – У них всё хорошо.

– Собираетесь? Как раньше?

– Угу.

– Выпиваете, да?

– Я не пью, – говорю.

– Честно? – Я киваю. – Молодец. Главное, что ты не один.

– Точно.

Не бывает одиноко.

Со мной Ларри, Рой и Коко.

Возвращается сотрудник, передаёт мне паспорт. Я смотрю на страницу регистрации. Там две печати. Первая сообщает о том, что я выписан из своей – уже официально – не моей квартиры. Вторая о том, что теперь я зарегистрирован в квартире родителей.

Я думаю о том, что был бездомным ровно столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы поставить вторую печать после первой. Десять секунд? Тридцать, если на печать разогреть, подышать на неё? Но это факт. В тот короткий промежуток времени, пока сотрудник паспортного стола поднимала и опускала печать снова, я не имел дома.

Альтернативные события

В этом же парке, но в другое время или даже в другой вселенной, где этот парк называется Парком Вдохновения, потому что сюда с особой регулярностью наведываются любители подглядывать за девушками, маньяки и насильники студенток медицинского колледжа, крушители надежд на лучшее будущее. Проблема любого большого города: скопление людей, разрозненность интересов, низкий уровень морали. В Сухом Дне было примерно так – взрослый предлагает ребёнку конфету, ребёнок смотрит на него и говорит:

– Отсоси, дядя.

А потом выплёвывает битое стекло, берёт сапёрную лопатку и хоронит на заднем дворе своего любимого бездомного кота, которого часом ранее в честной уличной драке задрали в край охуевшие голуби. Посёлок военных и осужденных за преступления.

Я пересекаю парк, направляюсь домой к Еве с собеседования или от родителей (разницы нет, речь о другом событии). А именно: я замечаю какую-то тень среди деревьев, которая стоит поодаль от людей – в той части парка, где всегда сыро и пасмурно. Я уверен, что там всегда кто-то прячется. Безумцев много, они везде. Я думаю, что у этих типов, наверно, есть некое подобие расписания, чтобы они случайно не сталкивались друг с другом на одном месте. И вот я замечаю его, проходя мимо рампы, на которой нетерпеливые подростки катаются на велосипедах и скейтбордах – вижу его краем глаза, потому что я всегда начеку, жду подвоха. Чтобы не спугнуть его, прохожу мимо рампы, как ни в чём не бывало, иду вперёд по тротуару. Но когда оказываюсь за деревьями, сворачиваю и аккуратно, чтобы не выдать себя, крадусь к нему по слякоти – снегу, разжиженному дождём и похожему на болото. Звук, который издают мои ботики: хлюп-хлюп, щлёп-щлёп.

Я оказываюсь прямо позади него, когда вижу, как он, этот тип, какой-то совсем карикатурный, одетый в длинное чёрное пальто и шляпу с широкими полями, удовлетворяет себя. Точнее мне так кажется, так как он воспроизводит какой чавкающий. Его рука (я смотрю на него со спины) ходят туда-сюда, как поршень. А сам он стоит, склонившись, как будто-то вот-вот кончит. Это мерзкое зрелище пробуждает во мне зверя.

– Ах ты мразь! – кричу я, чтобы спугнуть его, а сам уже прыгаю на него сзади.

Тип разворачивается.

Первое, что я вижу: очки у него на носу.

Не солнцезащитные. А для коррекции зрения.

Они предают ему интеллигентный вид.

Я роняю типа на землю. Он удивлённо взвизгивает.

Из рук у него что-то выпадает, этот же предмет отлетает в снег.

– Не убивайте, – он визжит просто – Забирайте, что хотите, но не убивайте.

Он прикрывает лицо руками. Не пытается бежать.

На вид: ровесник моего отца.

– Какого хрена, папаша? – говорю я, сбитый с толку.

Он смотрит на меня сквозь пальцы, всё ещё защищаясь.

– Мой бумажник в кармане. Берите и уходите. Прошу вас.

– Не понимаю, – говорю я, отстраняясь.

Ничего другого на ум не приходит.

Тон у него какой-то учительский.

Обследую его взглядом.

Ширинка застёгнута.

Когда успел?

Смотрю в сторону, куда отлетело то, что он уронил.