Текст книги "Слюни"

Ева пытается помочь мне. Как может. Всем, чем может. Она не жалеет ни сил, ни времени на меня. По моей просьбе она узнаёт на счёт поисковых отрядов в нашем городе.

– Я хочу помогать миру, учувствовать в поисках людей, пропавших без вести.

– Отлично, – говорит она. – Я напишу им. Узнаю, какие у них требования.

Позже оказывается, что для такого рода деятельности нужно быть мобильным. Следует всегда оставаться на связи, поддерживать коннект с группой, чтобы в кратчайшие сроки отправиться на поиски, чтобы не потеряться в лесу самому и просто знать, по какому маршруту двигаться в соответствии с навигатором. Я с разочарованием замечаю, что не смогу вступить ни в один из этих отрядов. Сообщаю об этом Еве, но она отвечает:

– Нет проблем, Бартлби. Я буду связываться с ними за тебя. Пускай они пишут мне. Сообщают места сбора. Я буду посредником между вами. Не отказывайся из-за этого.

От профиля Евы в Сети пахнет мертвечиной. Связавшись со мной, она совсем забросила его. Поменяла мир Вирта на Реал, и что это дало? Сплошное разочарование.

– Я не могу, – признаюсь. – Это выше моих сил.

– Но почему? Назови хотя одну вразумительную причину.

– Потому что я не хочу, чтобы какие-то типы писали тебе. Не хочу, чтобы они вообще о тебе думали.

– В этом нет ничего такого. Всего лишь рабочие моменты. Не беспокойся. Просто соглашайся, прошу тебя. Ну же!

– Я против всего этого, ты же знаешь, Лесли.

– Против чего именно? Против будущего? Это уже здесь, и ты с этим ничего не сделаешь. Хватит бунтовать. Я не могу смотреть, как ты убиваешь себя. Дай мне помочь.

– Не могу. Прости. Я против этого. Не могу ничего с собой поделать. Хочу, но не могу. Извини. Всё так тупо.

– Против того, чтобы быть счастливым?

– Не знаю. Хватит меня мучать.

– Ты сам себя мучаешь. Это не я.

– Да, ты права.

Я говорю, что это всё равно не важно.

– Что именно? – спрашивает Ева.

– Эта затея. С отрядами.

– Хорошая идея. Ты сам говорил.

– Плевать. Мне просто хотелось стать чуть ближе к смерти, чтобы узнать, как прячут тела в наших лесах. Через сколько их находят, как сильно они разлагаются и что по ним можно узнать. Проверить знания на практике. Сравнить с тем, что мне уже известно.

– А ты думаешь, я не знаю? – спрашивает Ева. – Думаешь, я не знаю, почему именно ты хочешь этим заниматься?

– Знаешь, но всё равно настаиваешь на том, чтобы я туда пошёл? Сумасшедшая.

– Сумасшедший, – отвечает Ева.

И мы смеёмся.

В другой раз я не сплю несколько дней, потому что просто не вижу смысла в том, чтобы просыпаться по утрам. А когда всё-таки сдаюсь – с новым днём ощущаю всё большую пустоту внутри себя, осознавая бессмысленность своего существования. Я уже практически не ем, совсем ничего не пишу, только перечитываю то, что написал Янни Плак об их с Евой путешествиях. Я пытаюсь по этому бреду, как по карте, выяснить причину своего безумия, понять, в какой из моментов истории я свернул не туда, но это никак не помогает. Я не ищу работу, не отвечаю на звонки матери, потому что боюсь сорваться и накричать на неё. Я трачу время на то, что, сидя на полу в спальне с занавешенными окнами, тупо пялюсь в слайд-шоу на широком экране телевизора, составленное из фотографий моей Коллекции Бартлби. Где-то в это же время Ева, напуганная не на шутку, спрашивает:

– Как тебе помочь?

Она только что вернулась с работы и застала меня в таком положении.

– Пойдёшь убивать со мной людей? – спрашиваю, не имею в виду ничего конкретного, ни на что не рассчитывая.

– Если только во сне.

Она пугается. Это заметно.

Я предпринимаю ещё одну попытку.

– Мы могли бы похитить кого-нибудь на твоей машине проехали бы по лесу там есть карьеры они ещё не оттаяли я знаю одну грунтовую дорогу мы съедем с неё там любят зависать влюблённые мы нападём на них тебе ничего не придётся делать просто вести машину я оглушу парня поленом он не будет готов к такому это будет нетрудно а девчонку мы похитим заберём её с собой я завяжу ей глаза так что она нас никогда потом не узнает мы никого не тронем не бойся мы выедим с другой стороны леса чтобы нас точно никто не увидел ни один агент нас не заметит а они везде эти агенты они повсюду я сегодня мылся и видел одну камеру за решёткой в вытяжке на стене или это было на прошлой неделе не помню агенты не спят они ждут пока я расслаблюсь а я всегда начеку короче мы бросим девчонку к тебе в гараж и она будет любить тебя потому что ты этого заслуживаешь чтобы тебя любили а я просто посмотрю на вас а потом мы отпустим её и она не будет против ей понравится нужно только начать она никому ничего не скажет согласна?

– Ты только послушай себя, – говорит Ева, качая головой. – Тебе нужно поспать. Ложись, пожалуйста.

– Нет, правда, – говорю я, укладываясь к ней на колени. – Ты подумай об этом, ладно? Не отказывайся так сразу. Если есть какие-то нюансы, которые я не вижу, ты скажи, не бойся. Мы всё продумаем. Вместе. Это просто. Может, я как-то не так объяснил?

Ева гладит меня ладонью по щеке.

Рука у неё холодная, кожа нежная.

– Ты сильно оброс, – говорит она.

– Это не важно, – говорю. – Так будет легче изменить внешность в случае неудачи. Я всё продумал, Лесли.

– А мне кажется, ты отрастил такую бороду, чтобы полностью скрыться от людей.

Касания Евы успокаивают мою лихорадку.

Я пытаюсь что-то сказать, но проваливаюсь в сон.

…а бывают и нормальные дни, когда я чувствую в себе небывалый прилив сил. В такие дни мы много гуляем, кормим птиц на пруду. Ходим по магазинам, закупаемся продуктами. Сжигаем чучело в саду или жарим там мясо на костре. Приобретаем разные интересные штуки в секс-шопе. Посещаем занятие по лечебной физкультуре, плаваем в общественном бассейне. Проводим весь день в аквапарке. Отдыхаем на природе, ловим рыбу, но не едим её. Едем с друзьями Евы за город с ночёвкой, где я выхожу из себя, ору на них, что они все конченые неудачники, которые по какой-то причине завидуют мне, и мы уезжаем по темноте. Валяемся в спальне, много и основательно трахаемся. Смотрим видеоблогеров, смеёмся. Я пишу пару рассказов, читаю их Еве, она критикует (всё по делу), говорит, что лучше исправить, но я не вижу в этом смысла и просто рву листы, а потом выкидываю их в мусорное ведро. Мы много разговариваем, планируем будущее, хотя я уже забыл, как это делается. Обсуждаем переезд в другой город, где у нас всё наладится. В выходные навещаем могилу её отца: я расчищаю дорожку среди метровых сугробов, а Ева плачет. Я кричу на собаку, которая гадит тут же на кладбище, и она, пугаясь, убегает. Ева обнимает меня на глазах у мёртвых и представляет меня своему отцу – это почтительно. Я хочу пообещать её отцу, что буду заботиться о ней, но молчу, так как не знаю, смогу ли сдержать своё слово. В другое время я учу Еву писать песни, а Ева учит меня быть счастливым. Мы просто живём, но я знаю, что всё это временно, до весны, так сказать, пока я снова не уйду в себя, пока мне не станет хуже, пока я не решу, куда мне двигаться.

Ловец шизы

В один из дней этой зимы звуки ремонта становятся невыносимы, сверлят с самого утра, Ева уходит на работу, а я не знаю, чем себя занять до её возвращения. От поисков работы тошнит. Я пытаюсь проспать большую часть дня, но из-за шума это невозможно. А если я погружаюсь в дремоту, то вижу кровавые сцены убийств, так что подскакиваю с кровати. Я разбитый, неудовлетворённый своей жизнью больше, чем когда-либо прежде. Умываясь, ловлю своё отражение в зеркале, и удивляюсь: странно, что нищие не верят мне, что у меня нет денег – выгляжу я ещё хуже их, как мне кажется. Обросший. Кожа бледная. Мне не хватает дневного света, свежего воздуха. Под глазами круги, сами глаза – две дыры: пустота и отстранённость. Неудивительно, думаю, что когда я в последний раз обходил соседей по подъезду, чтобы обсудить с ними нашу общую проблему с ремонтом, мне никто не открыл, хотя я слышал за дверьми шуршание ног и приглушённые голоса. Впрочем, мне это могло показаться. Может, все соседи на работе, и потому не открыли? Может, никакого ремонта и нет? Я всё выдумал. Мне нельзя верить.

Как выдумал когда-то, что могу быть писателем.

Как меня выдумали мои родители.

– Как ты будешь зарабатывать на жизнь, сын? – спросил меня отец давно, в прошлой жизни. Наверно, ещё в Сухом Дне. Не помню точно.

Тогда я ещё не знал, что верить нельзя никому (иногда мне кажется, что мой отец тоже Агент, возможно, главный из них). И я сказал:

– Я буду продавать слова, папа.

Отец посмотрел на меня и рассмеялся.

– Думаешь, тебе есть, что сказать людям? – спросил отец. Он уже перестал смеяться. Но улыбка ещё долго не сходила с его лица. – Брось. Никто не станет тебя слушать. Нужна реальная профессия.

Но как бы там ни было, важно лишь то, что я слышу звуки ремонта, и они гонят меня прочь из дома: плевать куда. И вот я плетусь на автобусную остановку, пересчитываю монеты, которые остались у меня в кармане с какой-то покупки – странно, учитывая, что я давно ничего не покупал. Деньги Евы, надо полагать. Их набирается ровно на один проезд. В одну сторону. Я взвешиваю варианты. Доехать до Набережной и прогуляться у воды? Поехать к родителям, потому что больше просто некуда? Наведаться в книжный магазин, посмотреть новинки, которые я никогда не куплю или, что ещё важнее: просто не стану читать? Добраться до Центральной площади, сесть у фонтана и смотреть на девчонок-студенток, может, встречу кого-то знакомого (это пока лучшая мысль)? Прокатиться до конца города, сходить в лес, к карьерам, но эта идея пугает меня, почему-то кажется: поступи так и назад уже не вернёшься – что за бред? Я был там сто раз. Нужно что-то решать. Голова раскалывается. Останавливается троллейбус, маршрут "семнадцатый".

С лязгом открываются железные двери. Не думая, забираюсь внутрь. Оплачиваю проезд пригоршней мелочи, занимаю место в самом конце салона. Чтобы всех видеть. Буду кататься, пока не надоест – так я думаю. Или пока кондуктор с водителем не выгонят меня. А потом просто выйду, развернусь и двину обратно. К Еве домой. Звучит как план?

Троллейбус трогается. Внутри полно людей. Я считаю, сколько пассажиров едет в масках, сколько – без них. Я не ношу маску: так появляется шанс подхватить вирус.

Вчера вечером, когда блогеры из нашего города сообщили о риске заражения вирусом, я настоял на том, чтобы Ева купила себе маску и ездила в ней на работу.

– А смысл? Я ведь на машине.

– Тогда ходи в ней на работе.

– У нас так никто не делает.

– Тем более. Будешь первой.

– Я не хочу выделяться.

– Раньше нужно было думать.

– То есть?

– Когда со мной связывалась.

– Полегче, пожалуйста.

– Купи маску, – говорю.

– Да какая тебе вообще разница?

– Я не хочу, чтобы ты заболела.

– Или не хочешь, чтобы на меня смотрели?

Я молчу. Она догадливая, моя девочка.

– А за себя ты не боишься? – спрашивает Ева. И мне кажется, речь не о вирусе.

– Не поможет. Я как магнит для всякого пиздеца.

– Ээ… Ну… Ясно.

– Что ещё?

– Вообще-то… Хм… Я с тобой, если что.

– Всё верно. Ты моя девочка-пиздец. Как в песне.

– Я должна радоваться этому?

– Ты должна жить. Купи маску, Лесли.

И хотя строгих мер к распространению вируса ещё не предпринято, никакого тебе карантина в городе, и заразившихся у нас вроде бы нет, наиболее прошаренные люди, пекущиеся о здоровье других, о себе, ответственные, уже отделяются, защищая себя. Я заканчиваю считать. Получается шестеро в масках, и десять человек без них. Я считаю, сколько людей в перчатках, но мне это быстро надоедает. Я тупо смотрю в окно, мы едем.

Происходит вот такая странная штука.

Когда наш троллейбус останавливается на светофоре, появляются двое мальчишек: они выбегают из двора, запрыгивают на лестницу, которая крепится позади троллейбуса, и стучат в окна. Оба в чёрных масках, лиц не разглядеть. Они кричат, машут, дёргаются на лестнице, как будто хотят оторвать её. Через грязные окна они показывают средние пальцы пассажирам, смеются. Пассажиры, в свою очередь, оборачиваются, качают головами.

Кто-то говорит:

– Совсем сдурели. Жизнью не дорожат.

А кто-то другой отвечает:

– Отлупить их надо. Чтоб знали, как людей пугать.

А Дух бормочет сквозь гул голосов:

– Если намереваетесь разбудить кентавра, просто заполните липкой жидкостью межсисечное пространство. И не жалейте похоти. Соус должен быть густым и горячим.

Ситуация накаляется, когда троллейбус трогается, и мальчишки едут вместе с нами. Другие автомобили плетутся следом, недовольные: сигналят, водители кричат им. Кондуктор что-то говорит нашему водителю. Тот пожимает плечами. "Не моя проблема" – так, кажется, он отвечает. Пассажиры переглядываются. Кто-то напуган. Другим – плевать. Несколько подростков – из тех, кто едет в троллейбусе с нами – достают свои телефоны и снимают тех, кто за окном. Мальчишки дурачатся, один из них плюёт на стекло.

Слюна стекает прямо перед моим лицом.

Это что-то меняет внутри меня. Мой настрой сбивается.

Я перестаю быть сторонним наблюдателем, когда вижу улыбку сорванца.

Дожидаюсь, пока троллейбус остановится снова. А потом резко подскакиваю с кресла, нажимаю кнопку экстренного открывания дверей. Они распахиваются, кто-то из пассажиров удивлённо выдыхает воздух. Кондуктор что-то кричит мне в спину, но слов не разобрать, так как в голове у меня шум, как в общепите, и я уже выскакиваю наружу.

В два счёта я оказываюсь позади троллейбуса, возле парней, хватаю одного из них за рюкзак, стаскиваю с лестницы. Другой спрыгивает сам, прямо на проезжую часть, чуть не попадает под колёса грузовой машины, вовремя отворачивается и убегает прочь по тротуару. Я крепко держу другого мальчишку за рюкзак, а когда он выскальзывает из лямок, хватаю его за капюшон, тяну на себя. Он падает на спину. Рюкзак отбрасываю в сторону, сажусь ему на грудь, прижимаю его руки коленями. Он брыкается, ругается, кричит:

– Отпусти, сука. Отпусти!

А я сильнее прижимаю его к земле и шиплю в ответ:

– Закрой рот, пиздюк.

Я сдираю с него маску (я должен увидеть его лицо, почему-то это кажется важным). Он визжит, прикрывает лицо рукой, как будто это что-то изменит. А потом плюёт в меня – видимо, это лучшее, что приходит ему в голову. Слюна попадает мне на лицо, машинально прикрываю глаза. Вытираюсь его же маской, ослабляю хватку. Я растерян, не могу поверить в происходящее. Чувствую себя грязным. Как будто пропитываюсь кислотным запахом его слюней. Окончательно перестаю держать парня. Он пытается бежать, но я всё ещё сверху, сижу на нём. Всё это не занимает и минуты. Потом смотрю на него – сверху вниз: тот улыбается. И в этот момент раздаётся щелчок где-то на задворках ума.

Я рычу и втираю его маску с его же слюнями в его лицо, вдавливаю её так, что под куском ткани, зажатым у меня в руке, выступает такая яркая кровь. Немного, но всё-таки. Потом чувствую, как кто-то тянет меня: назад и вверх. В глазах пелена. Жар в теле.

– Хватит с него, парень, – говорит голос позади меня. Я пытаюсь вырваться, ничего не понимаю. – Спокойно, парень.

Когда самообладание возвращается ко мне, я перестаю сопротивляться. Позволяю держать себя, и меня отпускают, а я вроде как даже удивляюсь. Несколько людей – я не знаю, откуда они взялись – поднимают мальчишку. Тот, как и положено, капризничает.

– Уберите от меня руки! – кричит он сквозь слёзы.

Я удивляюсь и радуюсь одновременно, когда вижу, что крови у него на лице всего ничего. Просто губа лопнула, не более того. Меня вовремя оттащили.

У меня в голове всё выглядело гораздо хуже.

Мальчишка смотрит по сторонам, ищет поддержки.

И тогда человек, который стоял за моей спиной, выходит вперёд (мальчик шарахается). Это водитель троллейбуса. И он говорит спокойно:

– Ты сам его спровоцировал. Мы все это видели.

– Нет… я… – мальчишка сглатывает, тычет в меня пальцем. – Он напал на меня. Я чуть… он мог бы…

– Убить тебя? Брось.

– Иди-ка ты лучше отсюда, – говорит женский голос.

– Я… вы… – перебирает он слова, выдыхая воздух. – Вы все заодно.

Мальчишка судорожно вздыхает, в спешке подбирает рюкзак. Тот открывается, на тротуар из него высыпаются ручки, тетрадки. Я хочу помочь ему – помириться вроде как.

– Не трогай, – отзывается он всё так же криком.

Я отстраняюсь.

      Он запихивает своё барахло обратно.

Бросает на меня крайне ненавистный взгляд.

Быстро заканчивает и убегает прочь.

Меня трясёт.

Ко мне подходит мужчина. Тот, кто меня оттащил. Водитель.

– Нужно быть аккуратным, – говорит он. – Могут и пожаловаться.

– Не знаю, как так получилось, – говорю. – Я не хотел причинить ему боль.

– По заслугам получил, – говорит девушка. Я соображаю, что она кондуктор. – Не ваша вина.

– Дальше едете? – спрашивает мужчина.

– Нет. Пожалуй, нет.

– Правильно, – говорит девушка понимающим тоном. – Пройдитесь. Подышите. Нервы успокойте.

Они надевают маски и возвращаются в троллейбус. Я наблюдаю, как тот трогается с места, уезжает. Потом ищу взглядом Агентов, но их нигде нет. Я не верю, что ни один человек не снял на видео, не сделал фото того, что только что произошло. Ни одного зрителя. Ни одной камеры. Наверняка подростки, которые ехали в троллейбусе, запечатлели мою позорную схватку. Я уверен, что так оно и было. Стервятники. Теперь жди беды.

В следующие несколько дней я с особой тщательностью, внимательно просматриваю новости в интернете, но ничего.

Даже записей с видеорегистратора.

Хотя машин вокруг было полно.

Прошу Еву помочь мне в поисках.

– Что именно мы ищем? – спрашивает она, пролистывая одну страницу в Сети за другой, мониторит сайты.

– Ты поймёшь, если увидишь. Поверь мне.

В итоге: ни одной заметки о случившемся среди дня.

Ни моей фотографии. Ни фото того мальчишки.

Я могу считать это небывалой удачей.

И наконец-то немного расслабляюсь.

Зашифрованный список рекомендуемой литературы

Вокруг тает море прозы,

Лондон тонет среди шхун.

Мне тайком шепчет Берроуз:

"Братец, передай-ка жгут".

Старый Бруклин на весле,

И Эдинбургу шлем привет,

А мы с Игги на рогах, навеселе,

Ведь в ногах правды нет.

В трюме драка для забавы,

Все разносим в пух и прах,

Ведет бунт злых маргиналов

Обезьянка-космонавт.

За штурвалом Гумберт даром

Крутит-вертит, наверху

Серебрится луч под флагом –

Тропик рака среди лун.

Бук и Бетти, да, мы пьяны в стельку,

Хоть как? Карманы-то на нуле.

Курс корабля: бой, в ночи бездна,

Прыг с головой – в кровавую купель.

На горизонте маячит тот остров,

Где бегает дикий маньячный подросток.

Ох, Робинзон, стойте, поздно,

Но во мне дремлет мальчишечий возраст.

На палубе вальс: кружит Борис Виан,

Оскалившись, всласть плюет на могилы.

Закидывай снасть, старик, ты у моря,

О страсти подруги твердит незнакомец.

Беглым взглядом окинул прибрежные воды

Продрогший Вард Виктор – бежит в Европу.

Никому не верю, как в кругу шпионов.

Мой лот 49, а в приз – холм у дома.

Шрамированный ради самоидентификации

Она спрашивает:

– Зачем ты смотришь на всех этих девушек?

– Тебя это смущает? – спрашивает он в ответ.

Она пожимает плечами.

– Не знаю, – говорит она. – Немного.

– Тогда у нас проблемы, – отвечает он. – Потому что я не могу не смотреть. Я хочу, но не могу, понимаешь?

Она молчит. Обдумывает сказанное.

– Тебе чего-то не хватает? – спрашивает она боязливо.

– Ни в этом дело.

– А в чём тогда?

Он улыбается – уставший, измученный.

– Я хотел бы прикоснуться к ним всем и забрать их боль. Хотел бы сделать их счастливыми. Чтобы они не печалились. Чтобы они перестали воспринимать своё лицо, как товарный знак, а тело как продукт потребления. Я хотел бы показать им, насколько они прекрасны. Хотел бы защитить их от ужасов мира. Я хотел бы предостеречь их всех.

– Это… замечательно.

– Нет. Вовсе нет.

– Почему?

Он не хочет говорить.

– Почему? – спрашивает она с нажимом.

Он смотрит на неё. И понимает, что она вовсе не пытается обуздать его.

Внутри у него что-то ломается. Он говорит без всяких эмоций:

– Потому что одновременно с этим я хочу, чтобы они танцевали передо мной… голые… обезглавленные.

Она молчит. Он не продолжает.

Она спрашивает – с опаской, как ему кажется:

– Почему ты этого хочешь?

– Не знаю.

– Но это странное желание, ты согласен?

– Правда? – Он смотрит на неё с вызовом: – А я думал, ты тоже этого хочешь.

Он не улыбается.

Она не выдерживает. Опускает глаза.

– Не злись, прошу, – говорит она. – Я просто хочу понять.

– Понять что-то и принять как факт то, что ты только что-то осознал – это две совсем разные вещи. Между ними пропасть.

– Я хочу помочь, – говорит она. – Я не враг тебе.

Он не отвечает.

Она предпринимает последнюю попытку.

– Может быть, эти девушки чем-то лучше меня?

– Я не знаю их, – говорит он, повышая голос. – Откуда мне знать, лучше они тебя или хуже?

– Я имела в виду внешне.

– Ни чем не лучше. У тебя красивое тело.

– Тогда в чём дело? Зачем смотреть на других?

– Потому что они другие. Незнакомые.

– И что?

– Представлять интересно.

– А когда узнаёшь, какие они, всё меняется, так?

– Я хотел бы исчезнуть до того, как разочаруюсь окончательно.

Небо цвета конца света

Надпись на заборе, сделанная едва заметной белой краской, гласит:

"У каждого ребёнка есть право ненавидеть своего родителя. Если это утверждение верно, то почему у всякого разочарованного родителя нет права убить своего ребёнка? ".

Ниже подпись: "Тарас Бульба".

Когда ты рождался, на входе не было швейцара в костюме, который держал бы дверь с улыбкой и встречал тебя со словами:

– Вы уверены, что желаете посетить нас? Зал заполнен. Еда отвратная. Музыка – бьёт по мозгам, как ремонт вашего соседа. Сломалась аспирационная установка, вытяжка не работает. Дурной запах, иногда кому-то становится плохо. Чаще – всем просто никак, и они жалуются. Свет пропадает. Кого-то обворовывают в темноте, кого-то убивают при свете дня. Обслуживание – хуже некуда. Персонал – бездельники, сборище скрытых извращенцев. За столик придётся воевать с другими. И не факт, что он вам понравится. Развлекательная программа – тоска, скажем честно. Но наши гости терпят, что ещё им остаётся? Если всё-таки решите посетить нас, знайте: ваше место в ряду "Страдания". Этим вечером специально для наших гостей играет кавер-группа ремонтников "Звукоизоляция".

За тебя сделали выбор. Два человека. Такие же люди, как ты и твоя подружка. Власть момента, нежелание прерывать удовольствие – вот то, что в итоге оборачивается новой жизнью. Все мы либо случайный продукт чьей-то сиюминутной слабости, либо долгожданный результат хорошо отрепетированной игры других людей в бога. Но ты уже здесь. Так что расслабься и просто живи. Наслаждайся моментом, как твои родители.

Становясь старше, ты смотришь на своих родителей и чаще задаёшься вопросом: кто первый из них умрёт?

Если скончается сначала отец, то мать проживёт ещё какое-то время. Может быть, до глубокой старости.

Если первой умрёт мать, то отец протянет год-другой – это в лучшем случае.

Ты размышляешь об этом без всякого страха. Принимаешь происходящее, как естественный ход вещей.

Когда-то давно ты придумывал истории, создавал героев, писал книги – в той, другой жизни. Ты решал, кому из героев жить, а кому умирать. Твой вымышленный мир подчинялся своим правилам. Персонажи говорили то, чему ты их научил. Ты вершил их судьбу. Ты воспитывал их, давал им надежду. А потом по сюжету рушил их планы, убивал героев, принося боль другим персонажам. Этого требовала внутренняя логика книги.

Тебе надоела эта игра? Ты устал? Хочешь нажать красный крестик в правом верхнем углу экрана? Выйти из игры? Вы уверены? Нет, не уверен. Для этого нажимал, верно?

Чтобы хорошенько подумать.

И ты думаешь об этом, пока идёшь по улице.

Ты ничем не занят, ты – бездельник.

Погода ветреная. Небо затягивают тучи. Вот всё, что ты можешь сказать.

Надписи на пешеходных переходах, сделанные синей краской по всему городу, гласят: "Отвлекись от телефона", "Прочитаешь смс на той стороне", "Жизнь не стоит мэма". Надпись на асфальте, сделанная чёрной краской по трафарету, гласит: «Нужна работа? Звони». Набираешь указанный номер, тебе отвечают: «Алло?».

– Здравствуйте, я по поводу работы.

– Пароль, – говорит механический голос.

Ты удивляешься и говоришь первое, что приходит в голову:

– Туручки-туту-турутуру-ту.

– Это, по-твоему, смешно? – спрашивает голос обиженно, собирается отключиться.

Ты кричишь:

– Нет! Подождите, пожалуйста.

– Ну что ещё?

– Дайте мне шанс, – говоришь ты. – Я справлюсь.

Тишина.

– Ладно. Но сначала отгадай загадку.

– Я готов. Загадывайте, пожалуйста.

– Девушка, которая пердой пиздит – кто она?

Пауза. Ты говоришь неуверенно:

– Она – подруга парня, который пиздал лизу?

Снова тишина. Ты нервничаешь.

– Правильно.

– Значит… я… принят?

Ты не веришь своему счастью.

– Сначала покажи язык. Мы должны убедиться, что ты – это не он.

Высовываешь язык. Крутишь им в разные стороны.

– Извини, – говорит тот же голос, но уже смеясь. – Мы не уверены в тебе. Пока.

– Но как же…

Бииип.

Гудки.

Ты идёшь дальше, ищешь взглядом камеру, но она хорошо спрятана. Где-то.

Все фургоны, которые попадаются тебе на глаза, красные, с тонированными окнами. Ты думаешь, что в таких фургонах идеально перемещаться, если ты – похититель тел.

На бортах всех фургонов, которые ты встречаешь по дороге в никуда, надпись большими буквами: "ЗВОНИ". Или вот: "ЗАКАЖИ". Или ещё: "ХОЧЕШЬ?".

А номера телефонов закрашены красной краской, как из баллончика.

И куда тут звонить? Но главное: зачем? Просто интересно.

Визит к производителям брака

Бывает, я езжу на другой конец города к своим родителям, чтобы отметиться, так сказать, напомнить о себе, иначе мать наверняка с ума сойдёт – это её слова, не мои. Вообще-то мне не трудно, тем более, у них можно поесть от души, хотя мне всегда больше нравилось готовить самому: так вкуснее. Но денег у меня нет, а значит и выбора тоже.

Все мои визиты к родителям-производителям протекают по одному сценарию.

Я приезжаю к ним, пью кофе, обедаю, разговариваю с матерью о том, что у меня нет работы, выслушиваю её советы, отстаиваю свою точку зрения, которую на самом деле даже озвучивать не стоит, снова слушаю мать, после чего мы спорим о том, что изменится, если я пойду служить. В это время отец в другой комнате (я пришёл, мы молча поздоровались, он забыл обо мне), и я думаю, если в городе объявят карантин, он, наверное, и руку перестанет мне пожимать – такой я сын. Честно говоря, он очень прошаренный, мой отец. Жаль, что консервативный, как я. Может, если бы он был активнее, то и я тогда рос бы менее индифферентным. Но у меня нет привычки: горевать о том, что могло быть.

Мать заботится об отце, а отец всегда слушает мою мать, и за годы совместной жизни это сильно расслабило её. Я говорю, как есть, без всяких претензий. Моя мать думает, что может говорить мужчине (тем более собственному сыну): как нужно жить. У неё есть такое право, я согласен. Но я не обязан этому праву радоваться. И её сильно сбивает с толку, когда я делаю всё по-своему. Мать не понимает меня – и это тоже её слова, не мои.

Как я могу не хотеть жить, как другие? Может, я думаю, что все люди вокруг дураки, а я один такой умный? Разве они с отцом плохо живут? И правда? Кому не нравится такая прекрасная, просто замечательная перспектива: проёбывать свою жизнь на работе, которая даже не нравится. Работать на кого-то сутки напролёт из-за денег, которые не дают ничего, кроме иллюзии свободы или факта обладания взаимозаменяемыми вещами. Спать с одной и той же девушкой, чьё тело твои пальцы знают наизусть, а чьи стоны под тобой не вызывают абсолютно никаких эмоций. Заводить друзей, чтобы не быть одиноким. Или профиль в Сети, чтобы быть кому-то нужным. Жениться. Создавать семью. Самовоспроизводиться, продолжаться в других людях. Наполнять жизнь смыслом. Чтобы чувствовать собственную важность и обособленность от мира. И почему я не хочу так жить? Действительно? Наверное, мне просто пора бросить свои уставшие кости в клетке.

И в очередной раз, когда я приезжаю к ним, пью кофе, жду, пока приготовится обед, мать спрашивает меня:

– Как с работой?

– Куда хочу – не берут.

– А куда берут, ты сам не хочешь, да?

– Стрёмные предложения.

– Лучше совсем без работы сидеть?

– Не знаю, кому как лучше.

– Ну а тебе конкретно?

– Мне просто плохо.

Мать вздыхает. Спрашивает:

– Ну а служить ты не хочешь пойти?

– Не сейчас.

– А когда?

– Не спрашивай об этом сейчас.

– А когда у тебя спросить?

– В следующей жизни? Никогда?

– Болтун. Ничего не меняется.

– Мур.

Я думаю, что последняя перемена в жизни моих родителей произошла, когда они переехали из Сухого Дна в город. Мне жаль их, так как они так и не смогли адаптироваться к городской жизни. Даже если бы у них вдруг появились все деньги мира, ничего бы не изменилось, я уверен. Мои родители так бы и сидели дома, продолжили ждать чего-то, потому что так прошла вся их жизнь: в ожидании пенсии, пока вырастут дети, пока они получат сертификат, действующий по программе переселения, и покинут Сухое Дно. Боюсь спросить, чего они ждут теперь? Смерти? Они навсегда застыли в режиме ожидания.

Моя мать считает, что так все живут. Я не спорю с ней.

– Не обижаешься, что квартиру продали?

– А должен?

– Ну, мне как-то неприятно. А тебе – нет?

Пожимаю плечами.

– Так себе была квартира.

– Тебе же нравилась? – спрашивает мать неуверенно.

– Нет. Не нравилась.

– Но ты был в ней счастлив, – говорит мать, хотя видно, что сама сомневается.

– Не правда.

– Всё равно. Хороший был вариант.

– Ремонт паршивый.

Мать принимает это на свой счёт.

– Нужно было работать. И тогда ремонтировал бы, как тебе надо.

– Не помогло бы. Лучшим вариантом было бы просто сжечь эту дыру в стене. Именно такой и была эта квартира.

– Дырой в стене?

– Ага.

– Глупости. Ты просто злишься.

– Мне плевать. Сколько раз повторять?

Мать не слушает меня.

…а я просто хочу свой остров.

– Ты расстраиваешься. Мне это понятно.

Я спрашиваю, погасили ли они ипотеку.

Мать говорит: да. И выдыхает с облегчением.

Отец выходит покурить на балкон. Это, как правило, первый и последний раз за то время, что я нахожусь у них, когда отец начинает говорить со мной. Наверное, считает, что мне нечего сказать ему. Думает, что я никакой собеседник. И это тоже его право.

– Всё так же? – спрашивает отец. – Без изменений?

Я киваю, гадая, когда ему уже надоест эта фраза.

– Стабильно? – спрашивает он, улыбаясь. – Никак?

– Не смейся, – говорит мать, а сама не может сдержать улыбки.

– А кто смеётся? – отвечает отец и смотрит на меня. – Тут плакать надо.

Он выходит на балкон и говорит уже оттуда, общаясь со мной через стеклопакет:

– Так иди служить. Не хочешь? Всё лучше, чем без дела болтаться. Или жить на деньги своей подружки – это сейчас мода такая?