Текст книги "Конец режима. Как закончились три европейские диктатуры"

Нестрашные враги

В 1963 г. был взят еще один рубеж открытости. В Мадрид приезжает соперник Франко – дон Хуан, граф Барселонский, претендент на испанский трон. Как добрый католик и семьянин, Франко благосклонно пустил дедушку на крестины внучки Елены, которая родилась у Хуана Карлоса и его молодой жены, принцессы Софии, дочери греческого короля Павла. Свадьба состоялась за год до этого в Афинах, венчание проходило по двум обрядам – католическому и православному, разрешение на это дал известный своей открытостью по отношению к православию папа Иоанн XXIII.

Фалангисты и ретрограды пытались обвинить неприятного им потенциального преемника в недостаточном патриотизме и равнодушии к католичеству: он выбрал в жены иноверку-иностранку и участвовал в православном таинстве, и лишь недели спустя после брака над Софией был проведен приватный обряд перехода в католицизм. Но граждане оставались к обвинениям равнодушны и принцессе скорее симпатизировали, а женитьба Хуана Карлоса, внука изгнанного испанского короля, на дочери правящего греческого монарха укрепила позиции принца, статус которого до сих пор не был определен: София – настоящая принцесса, а сам он – только потенциальный принц и преемник.

В 1960 г. режим Франко не отпустил испанскую сборную в коммунистическую Москву играть в четвертьфинале первого в истории чемпионата Европы по футболу и предпочел дисквалификацию, лишь бы испанский телезритель не видел красного флага и не слушал советский гимн. Призовые места тогда заняли соцстраны, а СССР стал первым в истории чемпионом Европы.

Всего четыре года спустя, в 1964 г., Испании позволили принять второй европейский чемпионат. Теперь Франко благодушно пустил советских футболистов в страну и сам пришел на финальный матч Испания – СССР, презрев опасности встречи испанцев с советской символикой. Испания выиграла со счетом 2:1 и стала чемпионом Европы. Теперь советский телезритель был вынужден смотреть, как стадион в порыве энтузиазма приветствовал диктатора, скандируя: «Франко! Франко!» Второй раз победить красных в Мадриде в четвертьвековой юбилей победы над ними было лучшим подарком для каудильо.

В 1960-е европейские политические лидеры по-прежнему не ездили в Испанию, зато иностранные артисты активно осваивали испанскую сцену. В 1969 г. в Барселону получать испанскую премию в области культуры приехали итальянская поп-дива Мина и великий французский комик Луи де Фюнес, а на церемонии вручения пел Шарль Азнавур.

В том же году Испания впервые приняла призванное символизировать европейское единство «Евровидение». Концерты проходили в Королевском театре в Мадриде. Конкурсу шел девятый год, Испания участвовала в нем с его основания. Только нейтральная Австрия не отправила исполнителя в Мадрид, оправдывая это техническими трудностями, зато приехали представители коммунистической Югославии.

Американские астронавты, высадившиеся на Луне, включают Мадрид в свой мировой тур. Астронавтов встречают восторженные толпы граждан, а сами герои возлагают цветы к памятнику Колумбу: ведь если бы не он, не было бы той Америки, которая отправила их на Луну. Франко не любил американцев, но для него было важно, что западный мир обогнал безбожников-коммунистов в космосе.

Но и коммунисты теперь не так страшны. На XVII международный кинофестиваль в Сан-Себастьяне приезжает советская актриса Людмила Чурсина и получает приз за лучшую женскую роль в фильме «Журавушка». Ее героиня – сильная русская женщина, прошедшая войну, в которой испанцы воевали на стороне ее врагов. Награждая советскую актрису за военный образ, режим демонстрирует свою широту, а испанская интеллигенция – независимость от власти. Под конец 1969 г. зритель узнает имя нового директора государственного телевидения – выразительного, утонченного красавца, которому быть бы не чиновником, а киноактером или телеведущим, – Адольфо Суареса. Ему предстоит великая роль в испанской истории, но пока Суарес отвечает за новогоднее обращение Франко к народу.

В 1960 г. советский поэт Евгений Евтушенко, оказавшись в Барселоне проездом, написал, как во всех своих зарубежных поездках, стихи:

 
Бармен чокнуться хочет со мною… Он седенький,
но лукавит, живой настоящий испанец.
Говорит он мне: «О, Юнион Совьетика!»,
поднимая большой палец.
Очень тихо он это мне говорит.
Может дорого стоить фраза.
Все же там, за спиной Барселоны, Мадрид,
а в Мадриде пока еще Франко.
 

Через семь лет Франко еще на месте, но автора политических репортажей в стихах Евтушенко уже пустили в Мадрид и в соседнюю, тоже диктаторскую, Португалию. В Лиссабоне он сочинил «Любовь по-португальски»:

 
Ночь, как раны, огни зализала.
Смотрят звезды глазками тюрьмы,
ну а мы под мостом Салазара –
в его черной-пречерной тени.
 

Евтушенко вслед за Оруэллом пишет о том, что любовь, тайный поцелуй – единственная возможная форма свободы в португальской диктатуре. Но, вероятно, намекает и на собственную советскую.

Приезд Евтушенко в Лиссабон организовала живущая в Португалии 27-летняя издательница Сну Абекассиш. Это имя датчанка Эбба Мерете Сейденфаден взяла после того, как вышла замуж за бизнесмена Вашку Абекассиша. В 1965 г. она основала издательство Dom Quixote («Дон Кихот»). Вокруг издательства группируется оппозиционно настроенная интеллигенция, чьи произведения Сну с риском для себя издает. Политическая спецслужба PIDE время от времени предлагает закрыть непослушное издательство, но Салазар считал, что это повредит репутации страны.

В этом отношении Сну Абекассиш и Евгений Евтушенко, которого советские власти выпускали на Запад, чтобы продемонстрировать, как прекрасно чувствует себя современная поэзия в СССР, занимали в своих диктатурах схожие ниши. Сну Абекассиш понимала, что советский поэт приехал из одной автократии в другую, она не идеализировала СССР, поддерживала советских диссидентов и издавала Солженицына на португальском. Ее мечтой было совместить левые идеи с полной политической свободой.

О чем-то похожем грезил и сам Евтушенко. Через год после стихотворного поцелуя под лиссабонским мостом он напишет распространявшиеся в самиздате стихи, обличавшие ввод советских танков в Прагу, через 20 лет встанет на сторону Горбачева и советских номенклатурных реформаторов, затеявших перестройку. За 12 лет до перестройки Сну Абекассиш поддержит собственную «революцию гвоздик». Но и в новой, демократической Португалии ей придется отстаивать свое право на поцелуи, когда, расставшись с мужем-бизнесменом, она станет жить в гражданском браке с политиком, которому жена не дала развода.

Вряд ли Франко, меняя правительство в 1957 г., сознательно задумывал влить новое вино в старые мехи. Судя по всему, сначала он просто хотел немного подлатать режим. Во время экономических реформ сам Франко время от времени выступал с похвалами автаркии, бранил классический капитализм с его социальным бездушием и буржуазные демократии, захваченные «масонами».

Однако доверив технократам национальную экономику, он упорно защищал их от нападок фалангистов и крайних националистов, даже когда технократы убеждали его делать то, что ему лично не нравилось: девальвировать песету, учить правительство экономии, подключать к реформам Международный валютный фонд и Всемирный банк, подать заявку на вступление в Европейское экономическое сообщество, пустить в страну иностранных инвесторов и туристов, спокойнее относиться к не соответствовавшей консервативным католическим идеалам вождя индустрии развлечений и моде, ослабить цензуру.

Все это происходило одновременно с шествиями фалангистов, на которых тысячи рук взлетали в фашистском «римском» приветствии под ритмичное скандирование «Франко! Франко!» и «Выше, Испания!», с парадами, где маршировали ветераны с гитлеровскими орденами на груди, мероприятиями «года семьи», во время которых Франко и другие функционеры рассказывали о современных угрозах традиционной семье, которым Испания должна противостоять, – таких как развод, сожительство вне официального брака, контрацепция и борьба против юридического признания мужчины главой семьи. Разница состояла в том, что прежде все это было основным содержанием национальной жизни, а теперь утонуло в многообразии других ее проявлений – из целого превратилось в детали пестрого орнамента.

Театр одного зрителя. Португальская перестройка

Вслед за испанским начал подтаивать португальский режим, и, в отличие от Испании, здешняя оттепель выглядела многообещающе – как начало полноценного мирного перехода к демократии, который сможет послужить примером для других.

Португальский диктатор Салазар до последнего тянул с назначением преемника, но так и не успел передать власть. Франко, в отличие от Салазара, не был интеллектуалом и понимал, что он тут не самый умный. По мере того как режим укреплялся, а угрозы потери власти отступали, Франко, особенно в поздние годы, охотно делегировал различные функции соратникам. Как правитель-воин, он осознавал, что стране нужны гражданские специалисты. Салазар был по-настоящему учен и даже в старости вникал в детали управления страной. Поделиться властью гораздо проще, чем умом и знанием, а значит, функции правителя-колдуна труднее передать и распределить, чем функции правителя-конкистадора. Более умный диктатор по части делегирования полномочий оказался скупее менее образованного.

В 1968 г. после домашней травмы у 79-летнего Салазара случилось кровоизлияние в мозг, ухудшились речевые и умственные способности. Консерваторы в его окружении настаивали на том, что он в любом состоянии должен умереть премьер-министром. Идея не прошла. После недолгой номенклатурной борьбы президент страны адмирал Америку Томаш в бурном 1968 г., опасаясь вакуума власти, назначил главой правительства профессора Марселу Каэтану – неофициального лидера реформаторов и европеистов, «разрешенного оппозиционера». Каэтану долгое время был правой рукой и неофициальным преемником Салазара, но затем сдал позиции под давлением консерваторов.

Марселу Каэтану сразу приступил к перестройке режима, которую окрестили «марселистская весна». Она проходила под лозунгом «Эволюция в преемственности». Каэтану сохранил почти всех министров правительства Салазара, кроме самых упертых ретроградов, но начал либерализацию политики, прессы, произвел ребрендинг правящей партии и политической полиции и попытался оживить выборы. В 1969 г. к ним допустили оппозицию, а кандидатов от правящего Национального союза Каэтану подобрал таким образом, чтобы они представляли разные течения в партии власти: треть – консервативные салазаристы, треть – «марселисты»-реформаторы и треть – умеренные центристы. Состав кандидатов обновили на две трети, а избирательный ценз снизили: теперь голосовать могли 18 % населения.

Оппозиция не сумела объединиться перед выборами – нелегальные социалисты отказались объединиться в один блок с либералами и еще более нелегальными коммунистами. Два оппозиционных списка вместе получили 11,5 %, но ни один кандидат из них не набрал большинства в своем округе, и в парламент вновь прошли только представители партии власти. Однако на этот раз в нем образовалось либеральное крыло, начались бурные дискуссии. Обстановка накалялась настолько, что либералы и консерваторы несколько раз дрались прямо в зале заседаний.

После выборов Каэтану обновил состав правительства. Теперь в нем стало больше номенклатурных реформаторов, вроде тех, которые доминировали в 1960-е в правительстве Франко. Они работали под лозунгом «Нет политики, есть решения конкретных проблем». В новом кабинете появилась и первая в истории Португалии женщина-министр, да еще и цветная, – рожденная в Анголе в семье выходцев с Гоа Мария Тереза Лобу. Такого тогда не видали даже в демократических странах Европы.

После десятилетнего изгнания в страну приехал опальный архиепископ города Порту Антониу Феррейра Гомеш, а именитый диссидент Мариу Соареш, адвокат семьи убитого спецслужбами лидера оппозиции Умберту Делгаду, вернулся из африканской ссылки и возглавил социалистический список на выборах. Каэтану ослабил цензуру и вывел профсоюзы из прямого подчинения министерства корпораций. Он убедил членов Португальского легиона, которые, подобно членам испанской фаланги, имели право на оружие, сдать его на хранение в казармы жандармов.

На следующий год после выборов Каэтану переименовал правящий Национальный союз в Национальное народное действие, а «Новое государство» в «Социальное государство». Впрочем, новые названия не прижились. В партию власти привлекли больше женщин, молодых карьеристов, образованных горожан. В обновленной конституции 1970 г. вводилось понятие автономии для заморских провинций, началось обсуждение федерализации империи.

Еще раньше, в год выборов, переименовали одиозную политическую полицию PIDE, которая ассоциировалась с убийством лидера оппозиции генерала Делгаду, в DGS – Генеральное управление безопасности. Обновленная спецслужба смягчила методы допросов, время предварительного заключения стали засчитывать в срок отсидки по приговору. Впрочем, руководящие кадры PIDE остались на своих местах, как и многочисленные политические заключенные.

Каэтану попытался изобрести что-то вроде двухпартийности в рамках системы без партий. После долгих проволочек ему удалось зарегистрировать «Общество по изучению социально-экономического развития», в которое вошли независимые эксперты и деятели умеренно оппозиционного толка, не захотевшие присоединиться даже к обновленной версии Национального союза. Среди соучредителей общества было два министра правительства, несколько депутатов от партии власти, сам Каэтану и целых два кандидата от оппозиции, участвовавших в выборах 1969 г. Таким образом, глава режима оказался в одной политической организации с его критиками.

Эта замаскированная под мозговой центр полупартия была призвана запустить обсуждение табуированных в правящей партии вопросов. Так должна была выглядеть «конструктивная оппозиция» с точки зрения португальского режима – не бороться за власть, а вежливо указывать на недостатки управления и давать правильные советы. Авторитарные режимы обычно признают конструктивной ту оппозицию, которая им не соперник, а советчик.

Стиль нового главы режима разительно отличался от стиля предшественника. Салазар жил одиноко и закрыто, тщательно оберегая тайну своей частной жизни. За границу выезжал только в Испанию к Франко, ни разу не был в португальских колониях и мало ездил по стране. Каэтану, напротив, сразу же ринулся в африканские владения, начал совершать зарубежные визиты, охотно фотографировался с женой, детьми и внуками для прессы и стал вести еженедельные «Семейные беседы» на телевидении.

Жена Каэтану Тереза ди Барруш была сестрой известного политика республиканских времен, оппозиционера и критика правления Салазара. Это фрондерство семьи нового премьера импонировало новому, более открытому поколению португальской элиты. В испанском руководстве Каэтану дружил с творцом экономических реформ, технократом из «Опус Деи» Лауреано Лопесом Родо.

Вскоре после того, как Каэтану назначили премьером, Салазар пришел в себя. Его не стали расстраивать известием о том, что он больше не руководит страной. Состояние Салазара то ухудшалось, то немного улучшалось, но умственные способности национального лидера пострадали настолько, что у его окружения появился план разыграть перед ним трагикомический спектакль, зрителем и невольным участником которого Салазар был последние два года своей жизни. Человек с более ясным сознанием быстро обнаружил бы подлог.

Салазар оставался в уверенности, что продолжает управлять страной. С ним проводили совещания, приносили на подпись документы и даже печатали для него выпуск правительственной газеты, в публикациях которой он значился премьер-министром, Каэтану и его либеральные реформы вообще не упоминались и даже американцы, которых Салазар не любил за многочисленные удары в спину, не высаживались на Луну.

В утешительном для диктатора обмане участвовали и президент страны Америку Томаш, и сам Каэтану, и бессменная экономка Салазара Мария де Жезуш. Этот спектакль был и последней милостью по отношению к отцу нации, и средством самосохранения для консерваторов: живой и правящий, пусть в специальной постановке иммерсивного театра, Салазар был для них гарантом того, что перемены не зайдут слишком далеко.

В октябре 1969 г. больной Салазар даже участвовал в самых свободных за всю историю своего режима парламентских выборах, оставаясь в неведении о том, что они проходят по новым правилам при новом премьере. Накануне Салазар дал интервью французским журналистам, в котором бранил Каэтану за то, что тот вечно критикует, но ничего не предлагает и вместо того, чтобы присоединиться к правительству, торчит в университетах. В это время Каэтану уже год возглавлял правительство и реформировал страну. Это было последнее интервью Салазара, и он выглядел в нем так удручающе, что цензура запретила его перевод и публикацию в Португалии.

Все это время близкие друзья Салазара, а с ними Мария де Жезуш и Америку Томаш пытались уговорить его подать в отставку и назначить преемника. Плохо владеющий речью, с трудом вспоминающий, кто все эти люди, Салазар отвечал, что не может уйти, ведь рядом нет никого, кто способен справиться с его обязанностями.

Подсказанные пошатнувшимся разумом решения, которые диктовал полуживой диктатор, не имели не только силы, но и смысла и тем не менее создавали напряженную и двусмысленную для Каэтану ситуацию двоевластия. Положение Салазара было комичным, и все же в стране словно было два премьера. Салазар продолжал жить в официальной резиденции премьер-министра – дворце Сан-Бенту. Мало кто сомневался, что, если бы случилось чудо и он вдруг выздоровел, Каэтану пришлось бы покинуть свой пост. Консервативная пресса и реакционеры постоянно намекали на возможность такого чуда.

В начале 1970 г. глава португальского радио и телевидения, политический союзник Каэтану, организовал съемки дома у больного диктатора под видом документального биографического эпоса о Салазаре. На экране в инвалидном кресле появился живой, но жалкий Салазар, у которого была парализована правая сторона тела. В обращении к народу он благодарил граждан за заботу, внимание и любовь. Все увидели разбитого недугом старика, почти полностью потерявшего память и связь с реальностью. Стало ясно, что он больше не вернется к делам. Это был серьезный удар по консерваторам.

Салазар умер, так и не узнав, что последние два года жизни не руководил страной. Тело основателя режима выставили для прощания в парадном лиссабонском монастыре Жеронимуш, где похоронен великий мореплаватель Васко да Гама, а потом предали земле на семейном участке в родном поселке Салазара Вимиейру. Франко не поехал на похороны когда-то самого близкого ему главы иностранного государства, Испанию представлял министр иностранных дел, реформатор Лопес Браво. Каэтану в своей речи на похоронах подвел итог правлению предшественника: четыре десятилетия у власти были бы немыслимы без темных пятен, но общий итог этих десятилетий положительный.

Из Мадрида Франко наблюдал за жалким концом своего могущественного собрата, который так и не назначил преемника. Теперь, когда вместо него это сделали другие, страна идет совсем не тем курсом, по какому ее хотел направить Салазар. Происходящее в Лиссабоне убедило Франко: настало время назвать преемника и самому сформировать контуры будущего.

Диктатура православных эллинов

В конце 1960-х у стареющих диктатур Испании и Португалии нежданно появился молодой последователь. В Греции, на родине принцессы Софии, жены Хуана Карлоса, военные правых взглядов совершили переворот и начали строить государство, которое напоминало Испанию и Португалию. Это укрепило Франко и Салазара в мысли, что их режимы не анахронизм, а вполне современны и востребованы, даже в Европе.

Ко второй половине 1960-х греки устали от демократии. Парламентская демократия в Греции была не добыта в гражданских боях за свободу, а навязана сверху западными державами. В этом отношении Греция походила на страны Восточной Европы, которым СССР навязал социализм. Ко времени отступления нацистов значительную часть греческой территории контролировали коммунистические партизаны, компромисс с ними быстро развалился, и армия буржуазного правительства при поддержке Англии и США разгромила их в гражданской войне, длившейся три года. У левой греческой интеллигенции, политиков, рабочих и крестьян возникло ощущение, что до желанного социализма рукой подать, но иностранные гегемоны не пускают к нему силой. Коммунистическая партия оказалась под запретом, и легального выхода эта тоска по несбывшемуся не находила.

Правительства в Греции, как и в соседней Италии, редко бывали стабильны. Перед переворотом это привело к четырем выборам за пять лет и череде слабых технических кабинетов, назначенных напрямую королем Павлом и его наследником молодым королем Константином II, братом принцессы Софии, которая как раз в это время вышла замуж за Хуана Карлоса. В греческой политике соперничали кланы респектабельного консерватора Константиноса Караманлиса и его умеренно левого оппонента Георгиоса Папандреу – левее и правее центра, классическая пара буржуазной демократии.

В параноидальной обстановке холодной войны Папандреу казался слишком левым, его партию уличали в том, что в ее рядах растворились представители запрещенных коммунистов, которые идут от нее на выборы, и еще больше боялись его сына – марксиста Андреаса Папандреу. Отец был стар и не очень здоров, и консерваторы подозревали, что партия вместе с властью достанется леваку-сыну. В 1963 г., поссорившись с королем Павлом, буржуазный политик Караманлис уехал жить в Париж, после этого победа клана и партии Папандреу казалась неминуемой. Ее решили предотвратить полковники, которые в молодости воевали против коммунистов в гражданской войне.

Когда 21 апреля 1967 г. полковники вывели танки в центр Афин, у демократии не нашлось защитников. Полковники быстро вынудили официальные власти дать им необходимый минимум легитимности. Сначала на рабочем месте арестовали главу генштаба, убедили его присоединиться к перевороту и дальше действовали от его имени. Затем принудили окруженного в своем загородном имении короля Константина II назначить очередное техническое правительство, состоящее из участников переворота.

Принцесса София гостила в эти дни в Афинах у своего коронованного брата, вместе с ним была окружена военными в загородном королевском имении Татои и стала свидетельницей того, как королю Константину не хватило мужества, авторитета в элите и популярности в народе, чтобы дать отпор путчистам. Впечатления, полученные ею в дни афинского переворота, повлияют на то, как она и Хуан Карлос станут выстраивать стратегию выживания монархии в Испании.

Народ – наследник древнейшей афинской демократии не вышел на улицы навстречу танкам и смотрел на происходящее со страхом или равнодушием, а многие – со злорадством. Население утомили почти ежегодные выборы и смена правительств, а перепалки борющихся за власть политиков дискредитировали в глазах общества их всех независимо от партийной принадлежности.

К осени король Константин решил взбунтоваться, но было поздно. Он уже связал свое имя с хунтой, и недовольные представители армии и элиты его не поддержали. Константин уехал в Италию – туда же, куда и его испанский предшественник Альфонсо XIII, за полвека до этого связавший себя с хунтой Примо де Риверы. Вскоре граждане пожалели, что так легко уступили свои права: похороны Папандреу-старшего, умершего под домашним арестом в ноябре 1968 г., превратились в полумиллионную демонстрацию за возвращение демократии. Но к тому времени полковники прочно удерживали власть.

Из группы полковников быстро выделился Георгиос Пападопулос, который в день переворота выступил спикером хунты. Высоким дребезжащим голосом он говорил журналистам, что больного, находящегося при смерти, надо сперва резать, а потом лечить. Хирургия вышла не очень точечной: в первые дни переворота новый режим арестовал около 10 000 человек. Арестованные не помещались в тюрьмах, и их разместили на древнем Панафинейском стадионе, восстановленном в 1896 г. к первым Олимпийским играм современности. Так что устроить концлагерь на городском стадионе придумал отнюдь не чилийский диктатор Пиночет, за шесть лет до него это сделала греческая хунта. Пападопулос, человек с простым плоским лицом и аккуратной щеточкой усов, стал премьер-министром.

Свой переворот полковники назвали, подобно испанским предшественникам, «национальной революцией». В этом они не столько следовали Франко, сколько использовали в своих интересах священное для каждого грека сочетание слов ethniki epanastasis – так называют восстание, которое греческие патриоты подняли против Османской империи в 1821 г.

Полковники сами не сразу поняли, против кого устроили свою революцию. Угроза захвата власти коммунистами в Греции 1960-х была настолько призрачной, что пришлось расширить поиски врага. Как и везде в мире, греческий обыватель любил порассуждать о продажных политиках, которые не думают о народе, был не прочь вспомнить славное прошлое и готов принять власть твердой руки, способной навести порядок. Полковники ответили на этот запрос, они провозгласили врагами не только коммунистов, но весь политический класс страны.

Во время первых же публичных выступлений полковники заявили: нет больше правых, левых, центристов, есть греки – потомки древних эллинов. Крещеные, православные. Все политические партии (не только левые) распустили до тех времен, когда несознательные эллины вновь будут готовы к демократии. Вместе с партиями запретили независимые профсоюзы, их заменили официальные, которые объединили работников и работодателей поверх классовых барьеров. Полковники 30 лет спустя воспроизвели конструкцию, на которой строили свои режимы Салазар и Франко. Официальная газета режима называлась Nea politia, «Новое государство».

Совершив антикоммунистический, то есть прозападный переворот, полковники сразу пришли к тому, к чему приходили другие диктатуры, – начали бороться не только с коммунизмом, но и с разлагающим, упадническим влиянием Запада. Новая греческая власть не одобряла современные легкомысленные отношения между полами, рок-музыку, журнал Playboy, откровенные сцены в фильмах. Юношам запретили носить длинные волосы, девушкам – короткие юбки, и всех обязали ходить в церковь. Была попытка распространить более строгие правила поведения и на иностранных туристов, но их поток и без того сократился, так что в затее не усердствовали.

В языковом вопросе хунта безоговорочно заняла сторону кафаревусы – искусственно состаренной версии новогреческого языка. В быту греки говорили на димотике – народном новогреческом, но вынуждены были переходить на кафаревусу в официальных ситуациях. В то время как столичная интеллигенция предпочитала димотику, стараясь писать и говорить на народном языке, полковники любили, чтобы граждане изъяснялись красиво.

Целью революции полковники объявили возрождение «греко-христианской цивилизации» – здорового общества «крещеных эллинов», хранителей традиционных греческих ценностей, произвольно выбранных из эпох Античности, православной Византии и времен национально-освободительной борьбы против османского ига. Это был винегрет из истории Марафона и Фермопил, плача об утраченном Константинополе, культа героев антитурецкого восстания, доктрины Трумэна о сдерживании коммунизма и из соперничества с Турцией за недавно освободившийся от британского правления Кипр.

Поначалу военной власти и правда удалось несколько обуздать коррупцию. Чиновников обязали рассматривать любое обращение граждан в течение двух дней. Иностранные инвесторы, бизнесмены и простые греки обнаружили, что вопросы решаются без взяток там, где раньше об этом нельзя было помыслить. Хунта вводила фиксированные потолки цен на товары первой необходимости, перераспределяла землю в пользу крестьян, поднимала пенсии.

Однако ресурс популярных мер стал быстро исчерпываться, а коррупция вернулась, только теперь ее бенефициарами были военные. Несмотря на обширные государственные программы строительства дорог, плотин и мостов, экономика при полковниках не росла быстрее, чем при демократии, а часть расходов пришлось покрывать за счет 20-летнего займа, облигации которого в добровольно-принудительном порядке распространяли среди бюджетников и рабочих госпредприятий.

Хуже всего у полковников сложились отношения с творческой интеллигенцией. Гонения на композитора Микиса Теодоракиса, поэта Яниса Рицоса, актрису Мелину Меркури, нобелевского лауреата по литературе Йоргоса Сефериса привели к тому, что голоса интеллектуалов – противников режима раздавались все громче, и мировое общественное мнение становилось на их сторону.

Американцы сравнительно спокойно отнеслись к появлению очередной антикоммунистической диктатуры в своем лагере. Но для Европы она была вопиющим анахронизмом. Ассоциированное членство Греции в ЕЭС приостановили вместе с уже одобренными кредитами Европейского банка развития. Греция сама вышла из Совета Европы, упреждая почти неминуемое исключение.

Как в сказке о потерянном времени, опоздавший появиться на свет режим стремительно старел и за считаные годы прошел фазы, на которые у Испании и Португалии ушли десятилетия.