Текст книги "На пороге великой смуты"

– То не дело учудили, братцы! Пошто непотребность сею вытворяте?

Чубатый набычился и молчал, опустив глаза. А Архип ёжился, прятал руки и втягивал голову в плечи.

– Я вас уговаривать бежала, – сказала Амина, – а теперь неволить не буду! Убирайтесь! Я вас больше не желаю видеть!

Она говорила со злостью, с обидой, глотая слёзы.

– Меня здесь ничего не держит, – подавленно пробубнил Архип. – И здесь я не навсегда селился. Но ежели барыня желат, чтоб я ещё маленько погостил, то…

– Ладно, – сказала Амина, заставляя себя улыбнуться. – Забудем, и делу конец. Кто обратно – пошли.

– Дык мы… да мы… мы что ж… – Архип и Чубатый переглянулись и поплелись вслед за нею.

Им навстречу бежали жители умёта. Люди были крайне взволнованы. Амина неожиданно схватила Архипа за руку и отвела в сторону.

– Ты посмотри на этих запуганных людей, – сказала она, кивнув на толпу. – Они несчастны и беспомощны. Лишь только во мне одной они видели свою опору и защиту!

– Почему это видели? – удивился Архип. – Ты что, зараз помирать собралася?

– Да, собралась, – ошарашила его Амина. – Позаботься о них, Архипушка. А мне уже недолго осталось жить на этом свете.

Глава 3

Как известно, двести тридцать лет назад из примечательных событий в России отмечалась не только Пугачёвщина. Была ещё война с Турцией за выход к Чёрному морю, оттянувшая боеспособные войска с талантливыми полководцами и колоссально облегчившая повстанцам их действия. «Богоподобная Фелица» – Екатерина Великая вслед за Петром Первым прорубала очередное «окно в Европу». Причём не на холодной, на полгода замерзающей Балтике, а в тёплых и весёлых субтропиках, откуда уже рукой было подать до Палестины, Египта, Греции, Италии, Испании. Участь Турции – «больного человека Европы» – в недалёкой исторической перспективе казалась решённой. Один из внуков Екатерины был назван Константином – его воспитывали как будущего владыку Стамбула-Константинополя. И всё было хорошо, да только вот самой Европе такое русское окно в Средиземноморье не требовалось.

Тогда тон на континенте задавала Франция. Французские ставленники и союзники управляли Неаполитанским королевством (половиной Италии), Швецией, Польшей, Турцией. Ещё ребёнком французский король Людовик Пятнадцатый имел встречу с российским императором Петром Первым и был смертельно напуган его размерами, манерами, русской силой и удалью. Взойдя на трон, он прожигал жизнь на многочисленных балах и охотах со своей возлюбленной мадам Помпадур, шутливо говоря, «после нас – хоть потоп», и никогда не скрывал своего враждебного отношения к России.

Франция вплоть до самой смерти Людовика Пятнадцатого активно противодействовала разделу Польши и включению в состав Российской империи части Западной Украины и Белоруссии. Помогала Швеции в её противоборстве с Россией на Балтике и той же Турции.

«Вы, конечно, знаете, – писал король десятого сентября тысяча семьсот шестьдесят второго года, – и я повторяю это предельно ясно, что единственная цель моей политики в отношении России состоит в том, чтобы удалить её как можно дальше от европейских дел… Всё, что может погрузить её в хаос и прежнюю тьму, мне выгодно, ибо я не заинтересован в развитии отношений с Россией». Король понимал, что лучше того самого «бессмысленного и беспощадного» бунта, внутренней смуты, погрузить Россию в тьму и хаос не сможет никто…

И вот на фоне столь сложных межгосударственных взаимоотношений на исторической сцене возникает фигура Емельяна Пугачёва.

Простой донской казак, к моменту описываемых событий ему могло быть где-то между тридцатью и тридцатью пятью годами, так как точная дата его рождения не установлена. Всю сознательную жизнь провоевавший – вначале на Прусской войне, затем в Польше, наконец – на той самой войне с Турцией, где его сразила непонятная хворь…

В нём сразу вырисовывается фигура лидера, вождя. На Тереке он уговаривает местных казаков избрать его атаманом, однако вскоре его личность, как человека беглого от властей, была опознана. Пугачёва арестовывают, сажают на цепь, но он спасается бегством и находит приют в одной из старообрядческих общин. Потом его арестовали снова, но с помощью новых друзей он всякий раз с неожиданной ловкостью выпутывался из беды…

Старообрядцы, более столетия гонимые и освобождённые от преследований Петром Третьим, всегда были силой оппозиционной. Более двух миллионов (!) их в разные годы были вынуждены покинуть родину и проживать на территории тогдашней Польши – на Ветке. Именно туда старообрядческие старейшины и посоветовали нелегально перебраться Пугачёву, чтобы вернуться оттуда на Русь уже законным путём, оформив на границе паспорт на имя польского уроженца. Так Пугачёв и поступил. А по возвращении в Россию определился и с местом своего нового жительства – в скитах на реке Иргиз на территории нынешней Саратовской губернии, где фактически правителем огромной малонаселенной территории выступал авторитетный старообрядец старец Филарет.

Историки уверяли, что именно Филарет рассказал Пугачёву о том, что на реке Яик казацкие старшины обижают войско и недавно там было даже целое восстание, подавленное правительственными войсками. Фактически направлял его, честолюбивого, отправиться в Оренбургский край возглавить несчастных, выдавая себя за «защитника» старообрядцев, покойного императора Петра III. Но по сану ли святому старцу столь не богоугодное дело?

Во всяком случае, есть факты, что к мятежным казакам на Яик, в Таловый умёт казака Степана Оболяева, он пришёл вовсе не в лаптях и рубище. У него уже были деньги для финансовой подпитки «бессмысленного и беспощадного» бунта, и деньги немалые…

* * *

В августе тысяча семьсот семьдесят третьего года тихая ночь спустилась на умёт Степана Оболяева, прозываемого казаками Ерёминой Курицей; слышатся только завывание ветра и шелест листьев.

У конюшни, на брёвнах сидели люди. Их больше десятка. Посредине сидел важного вида человек, с окладистой чёрной бородой. Он нервничал, лицо его было бледно, но спокойно; глаза горели странным блеском. Около него, подперев лицо кулаками, сидел сам хозяин умёта, Степан Оболяев. Он молча смотрел перед собой. Перед ними сидел на корточках казак Григорий Закладнов.

На бревне, ближе всех к Оболяеву примостился казак Денис Пьянов. Рядом с ним стоял высокий сухой человек с крупным мясистым носом: Зарубин-Чика. Казак Гребнев подпёр плечом стену конюшни. А позади его выпятил грудь плечистый чубатый парень с суровым лицом и живыми глазами – Никита Мажарцев.

– Братцы, – спокойно начал важный незнакомец. – Вы все зараз знали меня как купца заезжего Емельку Иванова, а я вот и не купец вовсе.

– А кто тогда? – удивился Чика.

– Государь я ваш, Пётр Фёдорыч Третий! – закрыв глаза, сказал торжественно Пугачев и расправил плечи.

– Да иди ты, – хохотнул Гришка Закладнов. – Дык ты что из мертвяков воскрес али…

– А ну замолчь, ерёмина курица! – забыв об осторожности, рявкнул на недоверчивого казака хозяин умёта. – Тебя сюда для чего кликнули? Зубы скалить? Петра Фёдоровича послухать, башка куриная!

– Да не похож на царя он, – забормотал обиженно Гришка. – Всё больше на казака смахивает.

– А ты бельмы свои лубошные продери и сызнова глянь на него, ерёмина курица! – вскочил с полена возмущённый Степан. – Когда мы в бане мылись, я знаки на теле евоном царские зрил!

– Каке ещё знаки? – зашептали недоумённо казаки, пересаживаясь поближе к притихшему Пугачёву.

– Знамо дело, царские, – сказал он, встрепенувшись. – Два пятнышка белых на груди. Хотите, прямо сейчас покажу?

Послышался ропот собравшихся, но смотреть на «царские отметины» никто не решился.

– Дык… – Гришка замялся, не зная, что сказать.

А Пугачёв, почувствовав, что казаки ему поверили, самодовольно ухмыльнулся:

– Ну чего умолк? Воспрошай, что в башку взбрело, дозволяю!

Но вместо Гришки спросил Никита Мажарцев, тщательно прочистив покашливанием горло:

– Государь, а к нам убогим каким ветром тебя занесло? Сейчас же амператрица Катерина государством заворачивает, а ты… Сказывают, что помер ты давно.

– Это Катька паскуда меня изничтожить хотела, – ответил Пугачёв уже много раз пересказываемой им байкой. – Но а я вот целёхонек! Кабы знал заранее, что она меня в гроб загнать хотит, то я бы её…

Пугачёв замолчал и рубанул рукой, как саблей, воздух.

– Да-а-а, баб упускать не можно, – посочувствовали казаки. – Видишь, что зараз учудила, холера её забери.

– А вота у меня жинка, – начал было Гребнев, но, получив подзатыльник от Пьянова, осёкся и замолчал.

– Обскажи казакам, батюшка государь, пошто к нам на Яик пожаловал? – попросил за всех Степан Оболяев, демонстративно поклонившись Емельяну в ноги.

– Вы все знаете, что мучает и тревожит меня, – начал Пугачёв. – Уже который год как люди жинки моей окоянной да старшины ваши, ей лояльные, насилием и обманом житья вам не дают! Вы мучаетесь, а они используют ваши страданья. Казну раскрадывают, вас жалованьями обносят. Разве это дело, скажите мне?

Емельян вскочил, лицо его пылало, а глаза горели огнём.

– Не дело сеё, истинно! – возмущённо загудели казаки.

– Вот и порешил я спихнуть Катьку с трону, государство поверстать в вольные казаки, а всех притеснителей зараз на вилы!

– Любо! Любо, государь! – заволновались слушатели. – Мы все зараз за тобой, ежели надобность в том имеется!

– Согласны ли вы подняться ради дела святого и справедливого? – спросил громко Пугачёв.

– Согласны, батюшка, согласны! – дружно ответили казаки.

– Долой Катьку, немчуру поганую, и всех зараз еёных прислужников!

– Любо слухать, государь!

– Крепко ли ваше слово?

– Крепче некуда! – загудели возбуждённые его речью люди.

– А когда вы мыслите подняться, государь? – поинтересовался Степан Оболяев.

– Это зараз трудно порешить, – ответил уклончиво Пугачёв, – надобно всё обмозговать и подготовить как следует, чтобы апосля выступить разом! Здесь с бухты-барахты не годится!

– А где начать мыслите, государь? – спросил Никита Мажарцев.

– О том апосля обскажу, – ответил с важностью Емельян, начиная успешно вживаться в роль российского самодержца.

– Но у нас оружия кот наплакал, – подал голос Зарубин-Чика.

– О том уже моя заботушка, – ответил загадочно Пугачёв. – Когда подойдёт черёд, зараз всё у вас будет!

В это время послышался продолжительный свист. Все вскочили. К умёту подскакали двое и осадили разгорячённых коней.

– Это мои слуги! – успокоил казаков Пугачёв. – Не пужайтесь их. Они с делом ко мне «государственным» пожаловали.

Незнакомцы встали перед «царём» на колени, и тот, что был пониже ростом, доложил:

– Всё привезли, государь, – и свинец, и порох!

– Много? – грозно хмуря брови, спросил Пугачёв.

– Да. Достаточное количество.

– Вот вам сто серебряных рублёв, закупите побольше сабель, пистолей и ружей, – величественно сказал Емельян, передавая незнакомцу кожаный кошель, который на глазах изумлённых людей извлёк откуда-то из складок одежды.

Затем он обернулся к собравшимся:

– Все зрили, что забочусь о вас, детушки?

– Зрим, зрим, государь батюшка! – выдохнули казаки.

– Ну а ежели обманете и не подымитесь?

– Не сумлевайся, государь! – ответил уверенно за всех Чика.

– Тогда я уповаю на вас, детушки, – Пугачёв бросил вопросительный взгляд на «слугу», которому только что вручил кошель.

Увидев едва заметный одобрительный кивок, он широко улыбнулся:

– Покуда, до поры до времени, держите языки за зубами. О нашем уговоре никому не болтайте!

– Ни в жисть, государь! – заверили казаки.

– Долой Катьку-паскуду с трона государева! – И, увлёкшись игрой «в царя», Пугачёв лихо рубанул воздух рукой.

– До-лой! – дружно выкрикнули казаки.

– Да будет эдак! Господь нам судья! – вздохнул Емельян. – И все мы зависим от воли евоной.

* * *

Пугачёв и его «слуги», крадучись между кустов, подошли к привязанным лошадям.

– Вижу, у тебя всё получилось, Емеля, – похвалил Пугачёва один из них.

– Каждый из нас знат своё место, – важно ответил Емельян, который так успел вжиться в роль царствующей особы, что выходить из неё не собирался. – Я вот знаю теперь, что казаки яицкие наготове, как заряженные ружья. Но всё же ещё потребуются увещевания и уговоры.

– А ты умнее, чем я думал! – одобрительно отозвался всё тот же «слуга». – Общими усилиями мы поднимем казаков на бунт. И ты поведёшь их, «государь»!

– Да раз плюнуть! – проговорил торжественно и самоуверенно Пугачев. – Я поведу казаков в бой за казачьи вольности и не покину их до последнего издоха. Клянусь Господом нашим Иисусом Христом!

– Ха! Ха! Ха! – раздался издевательский хохот, и из кустов появился человек, закутанный в длинный плащ. – Вся «честная» компания в сборе!

– Это ты, Анжели, – скрипнув зубами, поморщился «слуга». – Нигде от тебя покоя нет, ей-богу!

– Не хнычь, Флоран, – усмехнулся Анжели. – Спектакль, как у Шекспира! Браво! И больше не произноси моё имя вслух. Если не запамятовал, то я казак Никита Караваев.

– Тогда и я тебе не Флоран, а Егор Бочков, – огрызнулся тот.

– Отлично! – воскликнул Анжели. – Мне нравится выбранное тобою имя. Только вот слишком мудрёное оно. Как бы не забыть?

– С того времени, как сбежал из Оренбурга, ты у меня как кость в горле, – не очень-то любезно высказался в отношении соотечественника «Бочков». – Всё под ногами путаешься. Аж прибить охота.

– Вот так храбрецы! Ну, убивайте меня, – и Анжели рассмеялся. – Я ведь один! Как вы ни таились, а я пронюхал про ваше сборище и пошёл по вашим следам. Но ладно это был я? А если бы кто другой? Планируемый бунт так бы и остался в планах, а вы бы втроём украсили виселицы в Яицке!

– Молчи! – грозно прикрикнул на распоясавшегося француза Пугачёв. – Мы не сабарманы степные, чтоб на виселицах болтаться.

– Ой, ой, «царь-государь»! – усмехнулся Анжели. – А знаешь ли ты…

Почувствовав, как напрягся Емельян, француз тут же сделался серьёзным:

– Прошу прощения, господа!

– Так-то вот лучше, – процедил сквозь зубы Флоран и вскочил в седло. – Поспешим восвояси, господа. Теперь нам надо о многом подумать.

Глава 4

– Ляля?! – спросила Серафима.

– Да, – кивнул мальчуган. – Ей стало плохо, и она за тобой послала.

Взяв мальчика за руку, Серафима поспешила к шатру племянницы.

Весть о том, что Ляля рожает, мигом облетела табор. На улице ночь, всем нужно было отдыхать, люди были голодны, но многие, не сговариваясь, пошли к шатру будущей мамы.

Цыгане разложили костры, женщины принялись готовить пищу.

– Что? – спрашивали у Серафимы, если она хоть на минуту выходила из шатра.

Прошёл час. Вайда слонялся вокруг шатра, прислушиваясь к незнакомым сдержанным стонам. Ляля не кричала, нет, – она была храбрая и сильная. Но ей, наверное, очень тяжело. Вайда томился за неё и вместе с нею. Страх за Лялю, ожидание и усталость – всё перемешалось в его голове.

Вожак Азар сидел у костра, прикрыв глаза. Мучительные, неизбывные сожаления охватили его перед фактом нового торжества жизни.

– Марья? – позвала Серафима, высовываясь из шатра. – Неси быстрее воду горячую. Да пошевеливайся, росомаха!

Вайда хорошо знал, как всё должно произойти. Раздаётся пронзительный крик роженицы, затем крик новорожденного, а потом уже позовут отца. Но у Ляли мужа нет и не было. Вайда всё ждал этого крика. Но Серафима сама вышла из шатра и устало оповестила:

– Дочь! Дочка! Девочка! – И, обняв подошедшего Азара, поцеловала его.

– Что уже? – глупо спросил Вайда, не понимая.

Но в это время, утверждая своё существование, голосисто и требовательно закричала новорожденная. Вайда бросился к шатру.

Серафима тигрицей преградила ему дорогу:

– Куда ломишься? Больна она.

Лицо Вайды исказила злоба.

– Ты чего здесь раскомандовалась? – закричал он, отталкивая Серафиму. – Я хочу увидеть Ляльку, и увижу её!

– Ну что ж, проходи, – посторонилась цыганка.

Ляля встретила его настороженным взглядом. Он осторожно, боясь дышать, подошёл к ребёнку. Закутанная в чистую тряпку девочка кричала, морща красный лобик.

– На тебя похожа! – виновато улыбнулся Вайда и на цыпочках подошёл к её ложу. Он хотел сказать ей многое. Он любил её, был готов простить даже рождение ребёнка, прижитого от другого, он всё ещё боялся за неё. Но не знал, как это выразить при присутствующей в шатре Серафиме, и сказал другое.

– Я готов на тебе жениться, как только поправишься, – промямлил цыган заискивающе, теребя дрожащими пальцами шапку.

Серафима передёрнула плечами. Но Ляля поняла.

– А я всё ещё не готова выходить замуж ни за тебя и ни за кого другого, – заявила она, как всегда твёрдо, и, приподняв голову, покосилась на дочку. – Не терзай себя несбыточной надеждой, Вайда: мне не суждено быть чьей-то женой в этой жизни!

Серафима выпроводила поникшего цыгана из шатра. Ляля счастливо вздохнула и закрыла глаза. Засыпая, она слышала гул голосов вокруг шатра, но сон уже обволакивал сознание, и она не разобрала приветствий, адресованных ей и её прекрасной дочери.

* * *

Вайда прибежал в свой шатёр, не зная, что делать. Он бегал как сумасшедший, натыкаясь на узлы, разговаривал вслух, громко матерился. Должно быть, он был смертельно утомлён, но возбуждение вытеснило усталость.

Он смачно выругался, когда пришли его друзья. Именно в эти минуты он не желал их видеть.

Его силой увели ужинать. Но пища не лезла ему в рот, и он вернулся в свой шатёр.

Вайда не мог спать. Ворочаясь в постели, он слышал богатырский храп, доносящийся из соседнего шатра. Затем встал и, набив табаком трубку, вышел на улицу. Ноги сами понесли его к шатру Ляли.

Но ещё раз потревожить роженицу он не посмел, лишь тоскливо посмотрел на занавешенный вход и отвернулся. Больше ему нечего было делать. Все самые лучшие мысли оставались невысказанными. Нужно было немедленно излить своё горе какому-нибудь понимающему человеку, но он не знал такого. Были бы живы его родители…

Утро встретило сыростью и прохладой. Моросил мелкий дождь. Но Вайда как пришибленный бродил по табору, не замечая холода. Он издали косился на шатёр Ляли, от которого веяло чем-то неуловимо тревожным. И наконец, когда напряжение стало непосильным, он ринулся из табора в степь. Ему захотелось побыть одному и быть может…

«Беспутная, проклятая тварь!» В беспамятстве Вайда вцепился руками за нож. Издеваясь над ним, мозг точила мысль: «Нагуляла дитя от казаков, блудница, а ещё нос задирает…»

Вайда воткнул нож в ножны. Поздно. Она даже с чужим дитём горда и неприступна. Уже который раз она осмелилась отказать ему! Мысли толкали его на подлый поступок: «Убей её! Убей! Девчонку родившуюся тоже придуши. Вот увидишь, как целая каменная глыба от души отпадёт!»

Вайда опустил голову и заплакал. Ляля! Любимая Ляля! Он вспомнил её чёрные серьёзные глаза, прекрасное личико, вспомнил…

– Как ты посмела, тварь! – крикнул он, поднимая к небу лицо с пятнами слёз на щеках. – Как ты осмеливаешься так поступать со мной?! Да я…

Он задыхался от сознания, что Ляля опять пренебрегла им, хотя он собрался взять её в жёны даже с бастрюком!

– Только смерть твоя сможет смыть с меня позор! Только твоя смерть! – крикнул он в пасмурное небо.

Часом позднее, по затихшему из-за непогоды табору, Вайда ходил от шатра к шатру, но не решаясь заходить к кому-то в гости.

Наконец, он остановился у шатра Ляли, а рука сама собой потянулась за ножом. Откинув полог, он решительно вошёл, но… ни Ляли, ни её новорожденной дочки в шатре не было.

* * *

Маленькая Рада, завёрнутая в мягкое одеяльце из верблюжьей шерсти, спала рядом со своей юной матерью. Она лежала спокойно, чуждая миру волнений, тревог и борьбы, средоточие жизни в её самом радостном проявлении. Ляля сидела над ней, поджав босые ноги, и, глотая слёзы, всматривалась в её лицо с надеждой, облегчающей и оттесняющей скорбь.

В шатре было тихо и полутемно. Ляля изредка отводила восторженный взгляд от спящей дочки, поднимала голову и вслушивалась.

Серафима подошла к её постели.

– Не думай о плохом, девочка, и не тревожься, – сказала поучительно она, – а то молоко пропасть может.

Серафима не отходила ни на шаг от своей племянницы, не доверяя её никому. Она знала, что сейчас, как никогда, нужна Ляле. Цыганка никого не впускала в шатёр. Но в полдень подошёл Азар, который ни за что не хотел уходить. Серафиме пришлось вызвать Лялю. Азар передал для девочки большой серебряный крест. Ляля взяла его и вопросительно посмотрела на вожака табора. Тогда Азар сказал:

– Это крест твоего отца. Когда-то давно мы были с ним как братья! Теперь я хочу, чтобы крест этот носила твоя дочка, Ляля. Кстати, как назвала её?

– Рада, – ответила едва державшаяся на ногах Ляля.

Серафима заметила улыбку на лице племянницы и решила впускать, не надолго, конечно, соплеменников. Цыгане приходили напуганные предупреждениями грозной Серафимы, тихонько сидели, оставляли подарки, вполголоса высказывали слова поздравлений и уходили. Ляля почти не разговаривала с ними и быстро уставала, но провожала посетителей счастливым взглядом.

– Мне пора уезжать из табора, – сказала неожиданно Ляля, когда последняя гостья покинула шатёр.

– Я знаю, – вздохнула Серафима. – Сейчас Вайды нет в таборе, но он вынашивает чёрные помыслы насчёт тебя и твоей крошки.

– Он собирается нас зарезать, – заговорила Ляля. – Сейчас он в степи, но скоро придёт за нашими жизнями!

– Пойду запрягать лошадь, – понимающе вздохнула Серафима. – Только вот куда отвезти вас, ума не приложу.

– Отвези нас в лес, – сказала Ляля. – Я хочу пожить с дочкой вдвоём, вдали от людей. Подальше от табора, в который я больше не вернусь!

– Не то говорит твой язык, дева, поверь мне, – покачала укоризненно головой Серафима. – Самое страшное в мире – это одиночество. Хуже одиночества нет пытки. Я говорю об одиночестве большом. Ты меня понимаешь?

Пока тётушка запрягала лошадь, Ляля обдумывала её слова. Собственные переживания, стоившие ей так много душевных сил, казались теперь ничтожными. Ведь она никогда не знала того, что делает жизнь более страшной, чем смерть, – уход от людей. Какая неразделённая любовь, какое горе может сравниться с опустошительным действием одиночества?

«И всё же мне нужно покинуть табор, но не уединяться в лесу, – думала Ляля. – Но я знаю, куда ехать. Туда Вайда не посмеет нос свой сунуть! А я ведь считала, что он отказался от своих помыслов. Думала, что он одумался, остепенился, а он…»

В шатёр вошла Серафима. Ляля вскрикнула и пыталась вскочить. В полумраке ей почудилось, что вошёл жаждущий её смерти Вайда.

– Не подходи, – простонала она жалобно.

Серафима успокаивала племянницу как могла.

– Всё, лошадь запрягла, – сказала она. – Сейчас свяжу в узел твои пожитки, и можно будет ехать.

– Торопись, тётя, – всхлипнула Ляля. – Я знаю, я чувствую, что он уже твёрдо решил убить меня и Раду! Сейчас… Он уже идёт к нам из степи!

Серафима отнеслась к словам племянницы очень серьёзно. Она знала способности Ляли предвидеть будущее. Когда бричка отъехала от табора на значительное расстояние, Серафима придержала лошадь и обернулась к притихшей племяннице.

– Наверное, ты хочешь, чтобы я отвезла тебя в Сакмарск? – спросила она, пристально глядя на озабоченное лицо Ляли.

– Да, отвези меня к Мариуле, – не удивившись, ответила она. – Я сейчас очень нужна этой женщине, как и она мне тоже…

* * *

Не застав Лялю в шатре, Вайда был взбешен, раздавлен и уничтожен. Молодая падшая ведьма снова ускользнула от него.

– Будь ты проклят, Нага! – потрясая кулаками, заревел он, шля проклятие не той, которая разбила его сердце и жизнь, а тому, которого цыган считал причиной своих несчастий.

Усевшись на ещё тёплую Лялину постель, Вайда переживал острейшее возбуждение. Он пытался унять его, отвлечась мысленно на что-то другое. Закрыв глаза, он принялся обдумывать, анализировать все свои предстоящие действия.

Вайда со злорадством почувствовал прилив энергии и обострение чувства, которое он называл звериным чутьём на опасность. Теперь ему предстояло вычислить, куда могла укатить Ляля, найти её и убить.

В голове Вайды постепенно зародилась мысль, подсказавшая план действий. С ней он вышел из шатра Ляли, но на улице передумал. Скверная погода, сырой воздух восстановили его упавший было дух и ободрили. «Отчаиваться рано», – решил цыган и, обретя прежнюю уверенность, бодро пошагал к своему холостяцкому жилищу.