Текст книги "На пороге великой смуты"

Глава 8

– Замечательно, – сказал Флоран, – я прикажу Прохору никого ко мне не пускать, даже самого «ампиратора» Емельку, если вдруг заявится, чёрт его побери!

Он вышел из комнаты, но вскоре вернулся и сел за стол напротив Анжели.

– Итак, господин Никита Караваев, – заговорил Флоран, закручивая ус, – вбили ли вы себе в голову, что вливание золота в наше дело сейчас как раз кстати?

– И да, и нет, месье Егор Бочков, – ответил, закашлявшись, Анжели. – Теперь я вижу, что вы нашли подходящего человека, способного возглавить предстоящий бунт. Только вот не рано ли приучать его к золоту? Насколько мне известно, он ещё не отработал ту огромную сумму медных денег, которую вы затратили, баламутя казаков?

– Ты, видимо, сам не понимаешь, что мелешь языком, – усмехнулся Флоран. – Налаженное мною дело уже скоро начнёт приносить первые плоды. И мне нужно золото, чтобы не дать ему заглохнуть!

В это время вошёл Прохор Бурнов и поставил на стол поднос с бутылкой вина и закуской.

– Давно собираюсь тебя спросить, Егорушка, где ты откопал такого слугу? – спросил Анжели, глядя Флорану в глаза. – Что-то он мне не совсем нравится.

– Меня это радует, месье Никитушка, – ответил тот колкостью на колкость. – Его я подобрал в Самаре. Без денег, избитого и едва живого.

– И чем он тебе приглянулся?

– Сам не знаю. Наверное, из жалости!

– Ты ещё способен на такое?

Флоран закинул ногу на ногу, подперев щёку рукой, сердито покрутил ус:

– Этот казак предан мне как пёс! Вот только молчит он всегда, хотя всё слышит и понимает. А ещё…

– Ты меня интригуешь, Флоран, – заёрзал нетерпеливо на стуле Анжели. – Договаривай, коли начал.

– Мне кажется, что стареет он прямо на глазах, – сказал тот, покосившись на закрытую дверь избы. – Я его встретил год назад. Тогда Прохор выглядел лет на тридцать! А сейчас…

– А я полагал, что ему уже десятков пять стукнуло, – озадаченно сказал Анжели, почесав зарастающий подбородок.

Они выпили и помолчали.

– Ха, ты солидно смотришься в казачьем тряпье, месье, – заговорил Флоран, обращаясь к погружённому в думы Анжели.

– Оно тебе тоже личит, – огрызнулся тот. – Ты как будто родился в азяме овчинном, так из него и не вылезаешь.

– Не будем ссориться, месье, – поморщился Флоран, заметно уязвлённый колкостью собеседника. – Давай лучше вернёмся к делам «государственным». Я сделал всё от себя зависящее. Вожак для бунтовщиков найден, и бунт назрел! Остаётся…

– У меня нет золота, – угрюмо пробубнил Анжели.

– Оставь свои шутки, месье, – не поверил Флоран. – Я говорю серьёзно, а ты паясничаешь, как шут гороховый.

– Отнюдь, я как никогда серьёзен, месье, – вздохнул Анжели.

– Ты лжёшь или разыгрываешь? – уставился Флоран на собеседника, пытаясь разглядеть улыбку на его лице или искорку в глазах.

– У меня нет золота, тупица! – заорал Анжели. – И с такими вещами не шутят!

В избе зависло тягостное молчание. Анжели молча налил в свой бокал вина и выпил. А Флоран вперил в него острый взгляд, ища на лице собеседника следы подвоха.

– Ты что, проиграл его в карты? – еле шевеля губами, спросил он.

– В карты я никогда не проигрываю, – буркнул Анжели.

– Ты его потерял?

– Десять бочонков золота не кошелёк, который можно носить с собой и потерять.

– У тебя его украли?

– О золоте никто не знал и о месте его хранения тоже.

– Так куда же ты подевал его, чёрт подери! – загремел дрожавший от возбуждения Флоран.

– Заткнись и не ори, как одержимый! – рыкнул на него Анжели. – Золото находится там же, куда мы его и положили вместе с тобой, болван! Вся беда в том, что забрать его нет возможности.

– Это ещё почему? – пропустив оскорбление мимо ушей, искренне удивился Флоран.

– Граф Артемьев, будь он неладен, захватил дом Жаклин, пока я был во Франции.

– Что, так вот просто взял и захватил?

– Именно так он и поступил!

– А Жаклин? А губернатор? Они что, не воспрепятствовали этому вопиющему беззаконию?

– Губернатор, насколько мне известно, души не чает в графе. Особенно его высокопревосходительство умиляют обширные связи Артемьева при дворе императрицы.

– А Жаклин?

– Она исчезла! Граф куда-то надёжно её упрятал и пустил слух, что Жаклин уехала, продав ему свой дом и салон в придачу!

– Но для чего он так поступил?

– Вот и я ломаю над этим голову.

Анжели наполнил бокал вином и залпом выпил.

– Жаклин под нажимом графа, видимо, разболтала ему о моём участии в неприглядной судьбе его дочери. Она перевела стрелки на меня. И теперь граф полон жажды мести. И ему нужен я!

– А может…

– Нет, пусть всё остаётся так, как есть! Идти на сделку с месье Артемьевым я не собираюсь.

– Тогда каким образом собираешься вернуть золото?

– Есть кое-какие мысли.

– Надеюсь, здравые?

– Я тоже надеюсь на это.

– Чем я могу помочь?

– Людьми. Человек десять крепких казаков мне помогут вернуть золото.

– Ты собираешься взять дом штурмом?

– Нет, я намерен вернуть золото иным способом.

– А ты не задумывался над тем, что в подвале дома его уже нет?

– Задумывался, но золото там!

– Откуда такая глубокая уверенность?

– Граф едва ли потрошил бочонки в подвале. Он не знает, что они набиты золотом, а сверху присыпаны медной мелочью!

– Но что ему может помешать выпотрошить бочонки до конца?

– А ему некуда спешить. Бочонки в надёжном месте и ни для кого недосягаемы.

– Тогда как он надеется заманить тебя, если бочонки недоступны?

– Граф лелеет надежду, что я явлюсь к нему на коленях, а он меня и сцапает!

– И что задумал ты?

– Я поступлю иначе. Я приготовил месье Артемьеву великолепный сюрприз! – беря бокал в руки, воскликнул он. – Только умоляю, не выспрашивай всех тонкостей, а то не получится.

Французы чокнулись и выпили.

– И всё же мне жаль Жаклин, – сказал Флоран, закусив и посмотрев на собеседника. – Интересно, как он с ней поступит?

– Может, зарежет, как крысу, или на костре зажарит, – пожал плечами Анжели. – Окажись я на его месте, стёр бы эту стерву в порошок и на ветру развеял!

– И тебе не жаль её?

– А за что жалеть тварь эту? За какие такие заслуги?

Анжели отодвинул тарелку с закуской и сложил перед собой на столе руки.

– Она принесла больше вреда, чем пользы нашему делу. Пока девчонка и этот кузнец Архип были при ней, я всё время чувствовал себя неуютно! Если бы она поступила так, как требовалось, мы бы не знали преследований графа Артемьева и не ломали головы сейчас, как вернуть обратно королевское золото!

– И то правильно, – вздохнул Флоран. – Кесарю – кесарево. Хотелось бы ещё знать, как будет выглядеть бунт казаков, затеваемый нами?

– Каков поп, таков и приход, как говорят русские, – ухмыльнулся Анжели. – Если ставка на Пугачёва нами сделана правильно, значит…

Дверь распахнулась, и вошёл Прохор.

– Чего тебе? – нахмурился Флоран, недовольный его несвоевременным вторжением.

Бурнов кивнул на окно и сделал рукой жест, понятный только ему самому и его господину, Флорану.

– А-а-а, «батюшка царь» пожаловал, – понимающе ухмыльнулся тот. – Что ж, зови его к нашему столу. Наверное, проголодался «сир казачий», пока чернь на сходке баламутил.

* * *

Прохор Бурнов с каменным лицом подслушал разговор между французами. Утратив за выпивкой бдительность, они общались на русском языке, а не на родном французском. Оценка его качеств, высказанная Флораном, заставила казака поморщиться и посмотреть на себя в зеркальце, которое Прохор всегда носил при себе.

Слова господина не столько расстроили его, сколько заставили задуматься. Он знал, что с ним творится неладное, но что именно – никак не мог объяснить. Флоран показывал его яицкому лекарю, но тот лишь разводил руками и говорил, что подобный случай у него впервые1. А ещё пересказал случай, происшедший, как уверял лекарь, с венгерским королём Людвигом Вторым. В девятилетнем возрасте король достиг половой зрелости и с удовольствием развлекался с придворными девицами. В четырнадцать он обзавёлся густой окладистой бородой и стал выглядеть минимум на тридцать пять лет. Год спустя он женился, а к шестнадцатилетию супруга подарила ему сына. В восемнадцать лет Людвиг полностью поседел, а ещё два года спустя скончался со всеми признаками старческого одряхления.

– Любопытно, что ни сын, ни дальнейшие его потомки подобной болезни не унаследовали! – сказал в заключение лекарь. – Признаться, я считал это полной чушью. Но теперь…

Прохор зажмурился и вспомнил, как он заметил прицепившуюся к нему загадочную хворь на своём теле.

На коже появились крупные коричневые пятна. Затем на него как из рога изобилия посыпались самые настоящие старческие хвори. У него начало «пошаливать» сердце, стали выпадать волосы и зубы. Он худел, а тело покрывалось сетью морщин. А теперь, в свои двадцать с небольшим, он за какой-то год превратился в пятидесятилетнего старца.

А ведь совсем недавно он был молод и хорош собой. Ему ничего не стоило схватить любую девку на руки и перенести её через весь городок. Не было во всей округе такого норовистого коня, которого бы он не оседлал, парня, которого бы он не осилил. Запоёт порой песню лихую, и голос его, как раскат грома, несётся по степи…

А сейчас нелюдимый и угрюмый был Прохор Бурнов. Чуть выше среднего роста, брови густые, глаза тёмные и колючие, взгляд тяжёлый, нос средний, слегка вздёрнутый, лицо одутловатое, с пепельным оттенком, заросшее густой тёмно-русой с проседью бородой. Да и душа у него была тёмная, закрытая для всех.

Никто не знал, откуда он родом. Впрочем, никто и не расспрашивал, откуда он; всяк понимал, что привёл его в Яицк случай, а связываться с ним побаивались, потому что взгляд его был тяжёл и грозен. Поговаривали, будто он знается с Сатаной и занимается нечистыми делами, варит какие-то зелья и ещё бог знает что. Конечно, об этом не более как судачили, наверняка же знали одно: в церковь Прохор не ходит…

Он увидел Пугачёва ещё издали. Тот ехал в умёт на вороном коне впереди небольшого отряда. Емельян был бледен, утомлён, конь и сабля на боку в грязи; казаки его также устали, а кони измучены.

К нему навстречу выбежал хозяин умёта Степан Оболяев:

– Ерёмина курица, сам государь-ампиратор пожаловал!

– Пожаловал, как зришь, – ответил лениво Пугачёв, потом крикнул строго: – Казаки! Обождите здесь, покудова я с людьми словечком обмолвлюся. – И, подстегнув легонько коня, подъехал к крыльцу.

В избе, во главе стола сидел мрачный и задумчивый Флоран и перебирал пальцами пустой бокал. Ему что-то оживлённо рассказывал Анжели. Когда на пороге зазвенели шпоры «ампиратора» Емельяна, французы оживились.

– Я рад вас видеть, «ваше величество»! – поприветствовал Пугачёва Флоран. – Присаживайтесь за стол, вы, видимо, устали?

– Зрит Господь, умаялся. И немудрено, – продолжил он, садясь за стол напротив Анжели, – я столько вёрст отмахал зараз верхом, и всё не зазря!

– Рассказывайте! – сказал Флоран. – Я весь сгораю от нетерпения.

Емельян не спеша скинул саблю, разрядил и уложил перед собой на стол пистолеты, и, в то время как Флоран, «умирая от нетерпения», принялся расхаживать по горнице взад и вперёд, начал свой рассказ:

– Тут дело нешуточное, скажу я вам, господа хорошие! Казаки кипят, как в котле…

И он как мог подробно пересказал заинтригованным слушателям результаты своей поездки по казачьим селениям и умётам.

– Всё оказалось гораздо легче, чем я мыслил, – сказал в заключение Пугачёв. – Вот только оружия у казаков мало.

– А ты что им обещал? – поинтересовался Анжели.

– Волюшку-волю, знамо дело! – вскричал самодовольно «ампиратор». – Казака только волей можно распалить!

– А не зря ты так рискуешь, разъезжая гоголем по степи? – спросил Флоран. – На «лояльных» казаков напорешься – не поздоровится!

– Все «лояльные» нынче сидят себе посиживают в каше, которую сварганил атаман их Меркурьев и сам же в ней и ошпарился зараз! Раньше они были как бешеные псы, а нынче виляют хвостами, будто суки нашкодившие.

В это время в избу вошёл молоденький казак.

– Баня готова, – звонко объявил он.

– Вот и славно! – воскликнул Флоран, вставая и обращаясь к Пугачёву. – Не изволите попариться и отдохнуть, «ваше величество»?!

1 Прогерия (преждевременное старение) – именно такой болезнью по замыслу автора был болен Прохор Бурнов. Прогерия – весьма редкая болезнь. Медицинские светила всего мира утверждают, что с момента пробуждения в организме этого заболевания люди в среднем живут всего тринадцать лет. С подобным генетическим дефектом рождается примерно один человек на четыре миллиона. Прогерию подразделяют на детскую, называемую синдромом Хатчинсона-Гилфорда, и прогерию у взрослых (синдром Вернера). В обоих случаях происходит поломка генного механизма и начинается противоестественное истощение всех систем жизнеобеспечения. Лекарства от прогерии нет – используя все научные достижения, можно лишь замедлить необратимый процесс.

Глава 9

Как принять известие о приближающейся смерти, как жить с сознанием того, что вскоре тебе предстоит покинуть этот мир, как не впасть в отчаяние от грустных мыслей – с этими проблемами сталкивается любой неизлечимо больной. Не каждый способен выдержать такой тяжёлый груз.

Когда человек узнаёт, что он смертельно болен, его сознание, как правило, проходит несколько стадий. Этой участи не избежала и несчастная Амина. Сначала её охватил шок, потом она стала уговаривать себя: это неправда, она ошибается, скоро она поправится и так далее.

Но женщине не удавалось обмануть себя, и потому ею овладела агрессия, озлобление на мир, на окружающих здоровых людей.

Поразившая её чахотка не отступала. И Амина, взяв себя в руки, решила смириться со смертельной хворью и принять положение, в котором оказалась.

Её жизненные ощущения стали гораздо ярче и острее, чем у других людей.

Но она очень боялась расстроить и напугать жителей умёта предстоящим уходом из жизни и из последних сил старалась выглядеть весёлой и довольной. «Я никогда не унываю, и за это меня все любят!» – убеждала Амина сама себя. Но Архип, которому она рассказала свою тайну, представив, сколько душевных сил уходит у неё на эту маскировку, предложил выплакаться в одиночестве.

Она так и поступила, и это принесло ей большое облегчение.

И всё же где-то в глубине души Амина не могла смириться с приближающейся смертью. Она боялась за будущее несчастных жителей умёта, к которым относилась как мать к своим детям. Переживание за них было для неё даже мучительнее собственных физических страданий. Со смертью её ещё примирила мысль о том, что все эти муки посланы ей как бы в качестве выкупа за счастливую дальнейшую жизнь окружающих людей. Каждый раз, когда Амину начинал душить надрывный кашель, а изо рта шла кровь, она думала о том, что в эти моменты искупает все страдания этих бедных людей, и ей становилось гораздо легче…

Архип постучал в дверку её землянки, когда на улице стемнело. Амина знала, что он придёт именно в это время, потому выпроводила служанок и сама растопила печь.

Открыв дверь, Амина взяла казака за руку и, как маленького, подвела к своей постели.

Смущённый Архип не раздеваясь сел на скрипучий табурет у стола: он украдкой посматривал на дверь, боясь прихода служанок.

– Раздевайся, у меня не холодно. И мне подсоби раздеться.

Но Архип даже не шелохнулся, глядя на женщину, как завороженный. Амина опустилась перед ним на колени и обхватила руками его ноги.

– Наконец-то мы вдвоём, Архипушка! – за один выдох сказала она и прижалась к нему всем телом.

– О Господи, не можно мне! – взмолился казак, будучи не в силах оттолкнуть смертельно больную женщину. – Айгуль, не вводи меня во грех, Христом Богом молю!

Но Амина, словно не слыша его, трясущимися пальцами принялась стягивать с него рубаху.

– Сегодня ты не можешь мне отказать, Архип, – прошептала она. – Ты остаёшься, а я ухожу. Хочу вот прихватить с собой и частичку счастья!

– Но я…

– Тс-с-с, – горячо прошептала Амина, прикрыв побелевшие от волнения губы казака мягкой ладошкой. – Ты не говори ничего, Архипушка. Только веди себя свободно и не отталкивай меня.

Голос ее дрожал, как дрожали и пальцы.

Архип был как во сне: ему казалось, что он спит, и хотелось быстрее проснуться. Чуткая Амина поняла его состояние.

– Подсоби мне. Ну? – потребовала она. Архип при бледном свете свечи сумел рассмотреть растерянность на её прекрасном лице.

Всегда гордая, уверенная в себе, сейчас она выглядела робкой и испуганной. Амина перехватила его взгляд и, словно прячась от него, отвернулась.

– Я тебя не на посиделки позвала, Архипушка, – глухо сказала она. – Сегодня я хочу взять от тебя то, что никогда уже не смогу больше взять ни от одного мужчины!

Она без его помощи сбросила с себя сарафан и стыдливо юркнула под одеяло.

Лицо Амины было неузнаваемо. Оно было бледно и так возбуждено, что Архип, зачарованный её призывом, разделся, подошёл к кровати и лёг с ней рядом. Но она испуганно отстранилась от него и заговорила поспешно, словно опасаясь, что он помешает ей сказать всё:

– Когда я уйду, не бросай людей, Архипушка. Они, как дети, и им не на кого будет опереться! Я вижу, с каким уважением они смотрят на тебя, и они погибнут, оставшись одни.

Амина судорожно глотнула воздух и, очертя голову, как с крутой горы, понеслась неудержимо:

– А ты, Архипушка, очаровал и ослепил меня. Но я видела, что ты не принимаешь сжигающую меня любовь. Женщины особо остро чувствуют это. Я видела, что ты любишь Анию, и только её, и это раздражало меня. Желая добиться от тебя ответной любви, я решила удалить девушку от посёлка. Как раз подоспел удобный случай. Сабарманы напали на умёт, и… Я не желала зла Ании, но и видеть рядом с тобой не хотела! И потому случилось то, что случилось. Она погибла, и за это я виню только одну себя. Я глупо размотала свою молодость и свою жизнь. А потому умоляю тебя, Архипушка, возьми всё то, что я оставляю тебе в наследство! У тебя вся жизнь впереди, и ты найдёшь способ, как правильно им распорядиться.

– Айгуль, нельзя же эдак казнить себя, – прошептал он.

– Не Айгуль я, а Амина! – горячо воскликнула женщина. – Назвавшись Айгуль, я всего лишь скрывала своё настоящее имя от Калыка и Садыка. Я не хотела, чтобы эти негодяи нашли меня, но вышло всё по-иному. А теперь умереть я хочу под своим настоящим именем. Айгуль – имя красивое, но чуждо мне теперь…

Слушая её, Архип молчал: ему хотелось успокоить Амину, но он не находил слов, которые бы не вызвали ещё большего её волнения. Вздрогнув, словно очнувшись от забытья, она склонилась над казаком и долго смотрела ему в лицо.

– Наша близость первая и последняя в моей жизни, – сказала наконец Амина. – А теперь подошла та минута, когда я должна передать тебе свою самую сокровенную тайну.

Архипу хотелось возразить ей, но он промолчал. От природы он был сдержан. Болтливые люди раздражали его. Но сейчас Архип с волнением слушал Амину: в словах, в её лице он видел неподдельную муку.

Растроганный её искренностью, он пододвинулся к ней и, желая успокоить, обнял за плечи, привлёк к себе и стал гладить по голове.

– Ты ещё проживёшь много-долго, – сказал он. – И секретов твоих мне знать не надобно. Чужие тайны тяготят душу, и мне знать их никак не можно…

Архип чувствовал, что говорит не те слова, какие нужны сейчас Амине, и совсем неуклюже ласкает её роскошное тело. Амина как-то сразу поникла, затихла и вдруг прижалась к нему горячим гибким телом. Смерть в эти мгновения казалась ей в высшей степени очевидным абсурдом, непонятной несправедливостью, болезнью, от которой не найдено лекарств. Ей было противно чувство, что скоро она угаснет. Она почувствовала, как рвущиеся наружу рыдания сдавили горло, на глазах выступили слёзы, и голос был чужим.

– Подари мне всего себя, Архипушка, на эту короткую ночь, – прошептала она. – К утру уже не останется ничего; когда я буду больше не в состоянии видеть этот мир; когда я больше не буду знать, чем занимаются продолжающие жить люди, которые когда-то были рядом со мной; когда всё, что было для меня прекрасным, перестанет радовать меня, – тогда никто не сможет разговаривать со мной, любить меня. И я перестану жить, перестану что-то знать, чем-то интересоваться, ничего больше не увижу, не услышу, ни к чему не прикоснусь. Мне страшно тяжело даже представить себе, сколько дней, прекрасных дней, гораздо лучших, чем нынешний, наступит потом, после меня, как поплывут дни, месяцы, годы, и люди так же будут просыпаться навстречу солнцу, как мы просыпаемся сейчас, а я умру. Умру, прежде чем состарюсь. Вот почему я и плачу сейчас. Ведь та жизнь, на которую я надеялась, которую ждала, может, наступит после того, как уйду я…

Архип слушал Амину, боясь пошевелиться. Сердце казака учащённо забилось. Он боялся оскорбить Амину своей неуклюжестью показаться неотёсанным грубияном. Но она пошла ему навстречу, удержав его руку на своей вздымающейся груди.

И всё же Архип оказался в затруднительном положении, поскольку неловкая ситуация затягивалась. Его смущение ещё больше усиливало «присутствие» Ании: словно девушка незримо стояла у изголовья и с осуждением смотрела на то, чем он невольно занимается.

Зато Амина блаженствовала, и её, казалось, ничуть не трогало смущение партнёра. Она крепко сдавливала своими коленями бедра лежавшего на спине казака и, казалось, витала где-то в облаках, не замечая, что происходит на земле, в постели. Растущее наслаждение и расслабляющая нежность трепетали на губах женщины, и смущение Архипа мало-помалу уступало ощущению удовлетворённости и мужской гордости. Никогда ещё ему не приходилось испытывать такого сладострастного чувства, какое доставляла ему эта потрясающая женщина, дрожащая в его руках, как живая птица, и отдающая ему свою страсть, свою нерастраченную любовь…

У Амины дрожали пальцы, а её прекрасное упругое тело всё плотнее и плотнее прижималось к казаку. «Она счастлива! – подумал Архип. – И разве можно лишать её этого, может быть, последнего в еёной жизни удовольствия?!»

В порыве страсти Амина крепко обняла казака за шею.

– Любимый ты мой, Архипушка, – прошептала она, обмирая от счастья. – Как жаль, что эта ночь не будет длиться вечно!

Архип не знал, что отвечать. Его пьянило обладание прекрасной женщиной. Он вздрагивал всем телом. Желание, оказавшееся сильнее всех опасений, всех смущений, раскрывало в его душе доселе скрытые надежды и силы. Архип не сделал ни одной попытки сопротивления, и пока Амина по-хозяйски распоряжалась его телом, путаные мысли кружились в его сразу опустевшем сознании, и он не мог уяснить себе, наслаждение испытывает или нечто другое.

Их страстная близость угасла лишь утром.

– Говорят, у нас, больных неизлечимой болезнью, – заговорила Амина, – повышена жажда жизни. Но это моя последняя любовь. Не гляди, Архипушка, на меня печальными глазами: я не хочу такого грустного прощания после всего, что с нами было! Зажмурься и прижми меня крепко-крепко…

Ещё некоторое время они лежали в постели, сжимая друг друга в страстных объятиях. Но вскоре Амина осторожно освободилась из рук казака и, вздохнув, сказала:

– Ну, вот и все! Я добилась всего, чего хотела, и теперь не страшно умереть. Конечно, хотелось бы, чтобы счастье, которое я испытала, длилось не одно мгновение, а долго-долго! Но мне приходится довольствоваться и теми крохами, которые Всевышний дозволил мне взять от угасающей жизни!

– Но Амина… – Архип предпринял слабую попытку отвлечь женщину от мрачных мыслей, но она не захотела его слушать.

– Поклянись перед Богом своим и мною, что ты не бросишь людей, которых я на тебя оставляю, – строго попросила Амина, смотря Архипу в лицо.

– Но я…

– Дай зарок мне. Клянись! – ещё более строго потребовала она.

– Даю зарок перед тобою и Господом! – прошептал казак нехотя, чтобы не обидеть Амину.

– Скажи прямо сейчас – клянусь Господом Богом, и я тебе поверю! – настаивала женщина.

– Господом клянусь! – сказал на этот раз Архип так серьёзно, что она ему сразу же поверила.

– А теперь слушай и запоминай, Архипушка, – сказала Амина, переходя на шёпот, – я тебе обскажу то место, в котором спрятаны все мои деньги! Много денег! Это огромное состояние, которого хватит тебе и всем, кто возле тебя, на сто жизней!

– Но…

– Об этом месте, где спрятано золото, знали лишь мой покойный слуга Ильфат и я, – торжественным голосом продолжила Амина. – Но Ильфат погиб, а я скоро отправлюсь за ним следом. Но золото не должно быть похоронено вместе с нами. Я хочу, чтобы оно принесло пользу людям!

– Но…

– Берегись Садыка, которого ты называешь Нагой! – предупредила Амина, словно не замечая попыток Архипа вставить своё слово. – Этот тип коварен и жесток! Он считает моё золото своим наследством и слышать не хочет, что его отец оставил всё своё огромное состояние мне. Почему так поступил старый Ермек, я не знаю, но не хочу, чтобы его золото попало в грязные руки его сына, убийцы и мерзавца!

– А что с ним буду делать я? – ужаснулся Архип.

– Слушай меня очень внимательно, – ответила Амина. – Сейчас я расскажу тебе, где найти золото и как им правильно распорядиться. – Она бросила быстрый взгляд на запертую дверь и, снова прильнув к Архипу, прошептала ему в ухо: – А теперь мотай на ус и запоминай…

* * *

Вернувшись в свою землянку, Архип понял, что сильно голоден. Он съел остатки утки, оставшейся после ужина с Чубатым, потом кусок солёной лосятины из зимних припасов и выпил чашку холодного чая. И даже когда он прилёг на постель, всё ещё не мог отделаться от ощущения голода. Он чувствовал себя разбитым и в то же время полным бодрости. Ему хотелось двигаться, ходить, и вместе с тем оказалось, что он не в состоянии сделать ни одного движения. Вспоминать же минувшую ночь совсем не хотелось. Чувство вины, которое давило на него по отношению к Амине, вдруг исчезло. Значит, вот где его судьба! Он должен навсегда остаться в умёте и жить, как Амина.

Думая о своём будущем счастье, Архип неожиданно вспомнил Анию и увидел её образ перед собой. Воображение казака не выходило за пределы умёта. Он уже видел счастливых людей, живущих в заново отстроенных избах, видел себя в таком же доме, как у Амины. Фантазия Архипа перенеслась от дома к кузнице. Он её отстроит такой, какой не имел в Сакмарске!..

Ребёнком он не знал материнской ласки; он вырос среди крепостных крестьян, среди людей честных, но грубых, а когда началась его юность, он уже чувствовал преждевременную усталость и непонятное разочарование. Он не знал, что такое настоящая жизнь, жил в мечтах, но мечты его были отвлечёнными и туманными. Встреча с Аниёй ещё больше увеличила его внутреннюю неуверенность. Он подарил ей свою любовь, но это была такая любовь, которая требовала от него, в известной степени, внутренней духовной силы, а этой силы он в себе не чувствовал. Он ощущал себя более уверенным в мире своих грёз…

И вдруг Архип почувствовал, что, дав зарок Амине, он взял на себя огромную ответственность. Но он не мог обмануть надежды доверившейся ему больной женщины. А потому…

Пришёл Чубатый. Ещё от двери он заметил лежавшего на топчане Архипа. Чубатый сперва снял у порога грязные сапоги, сунул ноги в войлочные чуни и повесил на гвоздь свою замызганную куртку.

Архип уже готовился по привычке поинтересоваться о его успехах на охоте, но…

– Ух, – сказал Чубатый, присаживаясь на табурет, – умаялся же я нынче, – проговорил он, зевая, затем прилёг на свой топчан. – Ты что, дрыхнешь, Архип?

Казак закрыл глаза и промолчал, чтобы не отвечать соседу по землянке на вопрос: «Где тебя ночью черти носили?», который, как он ожидал, вот-вот последует. И подумать только: ему почему-то стыдно было перед Чубатым за своё ночное отсутствие… А тот даже не думал, что его вопросы могут быть нежелательными.

– Я собираюсь на охоту, – сказал Чубатый безразличным тоном. – Мож, айда зараз со мною?

– Нет, сегодня я не желаю по лесу шарахаться, – отказался Архип, радуясь, что Чубатый не начал навязчиво допытываться о его ночном отсутствии.

– Как хочешь…

Не взглянув на казака, Чубатый вскочил с топчана, набросил на плечо ружьё, подхватил котомку и вышел из землянки. На улице пошёл дождь со снегом. Ветер проникал сквозь щели в землянку, пронизывал холодной сыростью. Архип завернулся в одеяло.

Они с Чубатым неплохо ладили между собою. Архип умел успокоить своего соседа, когда вынужденное безделье и скука выводили того из себя. Чубатый был полезен Архипу хотя бы тем, что часто ходил на охоту и кормил дичью весь посёлок.

Но зимой, случалось, они крепко вздорили, и тогда вдруг выяснялось, что у них нет ничего общего, что им вместе нечего делать, что они даже мешают друг другу. С наступлением весны они вроде бы окончательно примирились. Однако занудливость и привязчивость Чубатого раздражали Архипа: он злился и посмеивался, когда сосед с обиженным видом трогал его вещи, перевешивая или перекладывая их с места на место. Архипа раздражало, что для Чубатого наколоть дров для печки – целое событие, что он страдальчески корчится, беря в руки топор, и колет дрова с таким видом, словно делает ему, своему «соседу» по жилью, ни с чем не сравнимое одолжение. Но больше всего надоедали вечные рассуждения Чубатого о жизни богачей и о том, как он хотел бы оказаться на «их» месте.

Казак совершенно не понимал желаний Чубатого. На вид простой человек, из народа, – откуда у него такая потребность разбогатеть?..

Они больше не ссорились, потому что Архип был слишком добродушен и покладист, а Чубатый оставался человеком, о которых говорят – «сам себе на уме!» – Но хорошая, крепкая дружба с ним так и не созрела…

Отвлекшись от размышлений, так и не успевший заснуть Архип встрепенулся. До его слуха донеслись возбужденные голоса людей, их крики, плач и стенания. Быстро обув сапоги, он выбежал на улицу и едва не столкнулся в дверях с Чубатым, который спешил в землянку, видимо, передумав идти на охоту.

– Что стряслося там? – спросил казак, вглядываясь в белое как снег лицо соседа.

– Барыня померла, – выпалил на одном дыхании тот.

– С чего ты взял? – не поверил Архип, чувствуя, как внутренности сковывает холод.

– Служанки её хватились, – заговорил Чубатый. – Давеча они прибраться в землянку барынки пожаловали, а она ужо холодная!..

– Быть того не могёт! – воскликнул Архип, до которого только что стал доходить смысл случившегося. – Ещё утром она была жива и о смерти не мыслила?

– Не знай. А может, и мыслила втихаря об смертушке? Ведь губы все у неё чёрные, будто обожжённые. Может, отравилась чем… А?