Текст книги "Анж Питу"

Толпа сделала чучело, написала на нем «Ревельон», украсила черной лентой, подожгла у дверей дома Ревельона и понесла дожигать на площадь к ратуше, где муниципальные власти наблюдали, как оно горит.

Безнаказанность придала толпе смелости, и она объявила, что сегодня совершила казнь изображения Ревельона, а завтра покарает его самого.

То был вызов, по всем правилам брошенный властям.

Власти послали тридцать французских гвардейцев; вернее, это еще не власти послали, а их полковник г-н де Бирон.

Эти тридцать французских гвардейцев стали свидетелями грандиозной дуэли, которой не могли воспрепятствовать.

Они наблюдали, как грабят фабрику, выбрасывают в окна мебель, крушат и жгут все подряд. В суматохе пропали пятьсот луидоров.

Грабители пили в погребах вино, а когда вино кончилось, стали пить краски, которые приняли за вино.

Безобразие это продолжалось весь день 27 апреля.

В помощь тридцати гвардейцам послали несколько рот французской гвардии, которые сначала стреляли холостыми, а потом пулями. Под вечер к французской гвардии присоединились швейцарцы г-на де Безанваля.

Когда речь заходит о революции, швейцарцы не шутят.

Швейцарцы оставили в патронах пули, ну, а поскольку они от природы охотники, причем превосходные охотники, десятка два грабителей остались лежать на земле.

У некоторых из оставшихся лежать была обнаружена их доля тех пятисот луидоров, о коих мы уже упоминали; эти деньги перекочевали от секретаря Ревельона в карманы грабителей, а из их карманов в карманы швейцарцев.

Безанваль сделал свое дело, взял, как говорится, все на себя.

Король не поблагодарил его, но и не высказал порицания.

Но ежели король не благодарит, это значит – он порицает.

Парламент начал следствие.

Король закрыл его.

Король был так добр!

Кто бросил искру в народ? Никто не мог этого сказать.

Но разве иногда летом во время сильной жары пожары не загораются сами собой, без видимой причины?

Обвинили герцога Орлеанского.

Но обвинение было слишком нелепо и провалилось.

Двадцать девятого Париж был совершенно спокоен, во всяком случае, выглядел таковым.

Настало 4 мая, король и королева в сопровождении двора отправились в Нотр-Дам послушать Veni creator[105]105
  Начало старинного католического гимна «Veni creator spiritus!» – «Гряди, дух творящий!» (лат.).


[Закрыть].

Было много криков «Да здравствует король!», а особенно «Да здравствует королева!».

Королева была так добра.

То был последний мирный день.

Назавтра криков «Да здравствует королева!» было гораздо меньше, зато куда больше – «Да здравствует герцог Орлеанский!»

Эти здравицы весьма уязвили королеву; бедняжка, она до такой степени ненавидела герцога, что даже обозвала его трусом.

Как будто среди герцогов Орлеанских, начиная с Месье, победителя при Касселе[106]106
  В 1677 г. близ городка Кассель французская армия под командованием Филиппа Орлеанского, брата Людовика XIV, одержала победу над войсками штатгальтера Голландии принца Вильгельма Оранского.


[Закрыть], и кончая герцогом Шартрским, который способствовал победам в сражениях при Жемапе и Вальми[107]107
  В 1792 г. французская революционная армия одержала победы над интервентами – близ бельгийского городка Жемап над австрийцами и при Вальми над прусской армией. В обоих сражениях участвовал сын Филиппа – Эгалите, носивший в ту пору титул герцога Шартрского, будущий король Франции Луи Филипп.


[Закрыть], когда-либо были трусы!

Короче, бедняжка королева едва не лишилась чувств; она так поникла головой, что ей потребовалась поддержка. Г-жа Кампан[108]108
  Кампан, Анриетта (1752–1822) – чтица теток Людовика XVI, приближенная Марии Антуанетты, оставила о ней воспоминания.


[Закрыть] рассказывает об этом в своих «Мемуарах».

Однако эта поникшая голова скоро поднялась с надменностью и высокомерием. Те, кто видел выражение лица королевы, отныне были просто обречены вовеки повторять: «Королева так добра!»

Существуют три портрета королевы: один, написанный в 1776 г., второй – в 1784-м, и еще один – в 1788 году.

Я видел все три. Полюбопытствуйте, посмотрите их тоже. Если когда-либо эти три портрета будут соединены в одной галерее, по ним можно будет прочесть историю Марии Антуанетты[109]109
  Эти три портрета находятся в Версале. – Примеч. автора.


[Закрыть].

Собрание трех сословий, на котором они должны были бы заключить друг друга в объятия, стало объявлением войны.

«Три сословия? – сказал Сьейес. – Нет, три нации!»

3 мая, накануне Духова дня и праздничной мессы, король принимал депутатов в Версале.

Некоторые советовали ему пожертвовать этикетом ради сердечности. Король не желал ничего слышать.

Первыми он принял духовенство.

Затем дворянство.

Наконец, третье сословие.

Третьему сословию пришлось долго ждать.

Третье сословие роптало.

В прежних собраниях третье сословие обращалось к королю с приветственной речью, стоя на коленях.

Но теперь не было способа заставить председателя депутации третьего сословия преклонить колена.

Поэтому решили, что приветственная речь от третьего сословия не будет произнесена.

На заседании 5 мая король надел шляпу.

Депутаты от дворянства тоже надели шляпы.

Третье сословие собралось последовать их примеру, но король тут же обнажил голову: он предпочел держать шляпу в руке, нежели видеть представителей третьего сословия в шляпах.

В среду 10 июня Сьейес пришел в собрание. Он увидел одних только депутатов от третьего сословия.

Духовенство и дворянство собрались в других местах.

– Разрубим узел, – сказал Сьейес. – Пора.

И он предложил потребовать от духовенства и дворянства ровно через час явиться на заседание.

– Все неявившиеся будут сочтены отсутствующими.

Версаль окружали немецкие и швейцарские полки. Батарея пушек была наведена на собрание.

Но Сьейес ничего этого не видел. Он видел только голодающий народ.

– Но ведь одно третье сословие, – возражали ему, – не может составить Генеральные Штаты.

– Тем лучше, – ответил Сьейес, – мы сформируем Национальное собрание.

Отсутствующие не явились, предложение Сьейеса было принято: большинством в четыреста голосов третье сословие объявило себя Национальным собранием.

19 июня король отдал приказание закрыть зал, где заседает Национальное собрание.

Но чтобы осуществить подобный государственный переворот, королю требовался предлог.

Зал был закрыт якобы затем, чтобы приготовить его к заседанию в присутствии короля, которое было назначено на следующий понедельник.

20 июня в семь утра председатель Национального собрания узнал, что в этот день заседания не будет.

В восемь утра он появился у дверей зала в сопровождении многочисленных депутатов.

Двери были заперты, их караулили часовые.

Шел дождь.

Депутаты хотели взломать двери.

Но у часовых был приказ, и они скрестили штыки.

Кто-то предложил устроить заседание на плацу.

Кто-то – в Марли.

Гильотен[110]110
  Гильотен, Жозеф Иньяк (1738–1814) – французский врач, предложил орудие для обезглавливания осужденных на казнь, названное по его имени гильотиной.


[Закрыть] предложил Зал для игры в мяч.

Гильотен!

Странно, что это был именно Гильотен, чья фамилия, немножко переиначенная, стала так знаменита четыре года спустя.

Нет, право, странно, что как раз Гильотен предложил Зал для игры в мяч!

Зал для игры в мяч – пустой, заброшенный, открытый всем ветрам…

Он стал яслями сестры Иисуса Христа! Стал колыбелью Революции!

Только Христос был сыном непорочной девы.

Революция была дочь изнасилованной нации.

На эту величественную демонстрацию король ответил монаршим «вето».

К бунтовщикам был послан г-н де Дрё-Брезе[111]111
  Дрё-Брезе, Анри Эврар, маркиз де (1762–1829) – обер-церемониймейстер при дворе Людовика XVI.


[Закрыть] с повелением разойтись.

– Мы здесь по воле народа, – ответил Мирабо[112]112
  Мирабо, Оноре Габриель Рикети, граф де (1749–1791) – один из ведущих деятелей начального периода Французской революции, депутат от третьего сословия, был сторонником конституционной монархии.


[Закрыть], – и уйдем отсюда, только если нам в животы упрутся штыками.

Именно так, а вовсе не как принято цитировать: «…только уступая силе штыков». Почему-то всегда за великим человеком стоит ничтожный учитель риторики, который под предлогом исправления ошибок и улучшения портит чужие слова.

Зачем такой учителишка риторики стоял за Мирабо в Зале для игры в мяч?

За Камброном[113]113
  Камброн, Пьер Жак Этьен (1770–1842) – французский генерал, участник наполеоновских войн. В сражении при Ватерлоо командовал последним каре старой гвардии и на предложение сдаться ответил: «Гвардия умирает, но не сдается». По мнению многих историков, ответ был куда более кратким и выразительным.


[Закрыть] в битве при Ватерлоо?

Ответ был передан королю.

Людовик XVI некоторое время прохаживался со скучающим видом и наконец спросил:

– Значит, они не желают расходиться?

– Нет, государь.

– Ладно, пусть остаются.

Как видно, монархия уже склонялась под рукой народа и склонялась низко.

С 23 июня по 12 июля все выглядело достаточно спокойно, но это было тяжелое, удушливое спокойствие перед грозой.

То было словно тягостное сновидение в тягостном сне.

Одиннадцатого король принял решение: подталкиваемый королевой, графом д’Артуа, Полиньяками, всей версальской камарильей, он наконец дал отставку Неккеру. Двенадцатого эта новость дошла до Парижа.

Читатель уже видел, какое она произвела действие.

Бийо приехал вечером тринадцатого, как раз когда жгли заставы.

Вечером тринадцатого Париж защищался, утром четырнадцатого он был готов перейти в наступление.

Утром четырнадцатого Бийо кричал: «К Бастилии!» – и три тысячи человек вторили его крику, который вскоре станет кличем всего населения Парижа.

А причина этого в том, что уже пять столетий на груди Франции тяжким бременем лежал монумент – словно адский камень на плечах Сизифа[114]114
  Ошибка Дюма: Сизиф (греч. миф.) за свои преступления был обречен вечно вкатывать (а не тащить на плечах!) на гору огромный камень, который тут же скатывался с вершины вниз. Кроме того, Сизиф был смертным человеком, а не титаном.


[Закрыть].

Только Франция, не столь уверенная в своих силах, как титан, никогда не пыталась поднять его.

Этот монумент, клеймо феодализма, запечатленное на челе Парижа, назывался Бастилия.

Король, как говорила г-жа дю Осе, был слишком добр, чтобы велеть отрубить голову.

Но король бросал в Бастилию.

О человеке, которого по приказу короля заключили в Бастилию, забывали; он был вычеркнут из жизни, замурован, исчезал.

И так длилось до тех пор, пока король не вспоминал о нем, но королям приходится думать о стольких проблемах, что о прошлых они порой просто забывают.

А кроме того, во Франции существовала не одна Бастилия, что означает «крепость»; таких крепостей было не менее двух десятков, и назывались они Фор л’Эвек, Сен-Лазар, Шатле, Консьержери, Венсен, замок де ла Рош, замок Иф, острова Сент-Маргерит, Пиньероль и т. д.

Но только одна крепость у Сент-Антуанской заставы называлась Бастилия, как Рим назывался Городом.

То была поистине и по преимуществу «крепость». Она одна стоила всех остальных.

Почти целое столетие комендантами Бастилии оставались члены одной семьи.

Предком сих избранных был г-н де Шатонёф. Наследовал ему его сын Лаврийер, ну, а Лаврийеру его внук Сен-Флорантен. Династия эта угасла в 1777 году.

Никто не мог сказать, сколько именных указов о заточении было подписано за время правления этой троицы, большая часть которого приходилась на царствование Людовика XV. Сен-Флорантен один расписался на пятидесяти тысячах таких указов.

Эти указы о заточении приносили огромный доход.

Их продавали отцам, желающим избавиться от сыновей.

Их продавали женам, желающим избавиться от мужей.

Чем красивее была женщина, тем дешевле стоил такой указ.

Она и министр просто оказывали друг другу небольшую услугу.

Под конец царствования Людовика XIV все государственные тюрьмы, а главное, Бастилия, оказались в руках иезуитов.

Вот наиболее знаменитые из узников:

Железная Маска, Лозен, Латюд.

Иезуиты были исповедниками: исповедовали узников ради вящей безопасности.

Ради той же вящей безопасности умерших узников хоронили под ложными фамилиями.

Вспомним, что Железная Маска был похоронен под фамилией Маркиали.

Он пробыл в заточении сорок пять лет.

Лозен – четырнадцать лет.

Латюд – тридцать лет.

Но Железная Маска и Лозен хотя бы совершили серьезные преступления.

Железная Маска, который то ли был братом Людовика XIV, то ли нет, во всяком случае, так походил на короля, что их можно было спутать.

Дерзнуть быть так похожим на монарха – большая неосторожность.

Лозен чуть было не женился, а может, даже и женился на Великой Мадемуазель[115]115
  Титул Луизы Орлеанской, герцогини де Монпансье (1627–1693), двоюродной сестры Людовика XIV. В 1669 г. она якобы тайно обвенчалась с герцогом де Лозеном.


[Закрыть].

Посметь жениться на племяннице короля Людовика XIII, внучке короля Генриха IV тоже крайне неосторожно.

Но в чем провинился бедняга Латюд?

Он осмелился влюбиться в м-ль Пуассон, приближенную королевской любовницы маркизы де Помпадур.

Он написал ей записку.

Эту записку, которую порядочная женщина вернула бы тому, кто ее написал, г-жа де Помпадур переслала г-ну де Сартину[116]116
  Сартин, Габриель де (1729–1801) – начальник полиции в 1759–1774 гг.


[Закрыть].

Латюд был арестован, бежал, снова был пойман и тридцать лет провел в заключении в Бастилии, Венсене и Бисетре.

Народу было за что ненавидеть Бастилию.

И народ ненавидел ее как некое живое существо, как нечто вроде гигантской Тараски[117]117
  Тараска – фантастическое животное, изображения которого носят в праздничных процессиях в г. Тарасконе и других городах в Провансе.


[Закрыть] или жеводанского чудовища[118]118
  В 1765 г. в старинной области Жеводан (ныне деп. Лозер) появился какой-то огромный зверь (вероятно, крупный волк), нападавший на людей и прозванный жеводанским чудовищем.


[Закрыть], безжалостно пожирающих людей.

Поэтому вполне понятно горе несчастного Себастьена Жильбера, когда он узнал, что его отца заключили в Бастилию.

И понятно несокрушимое убеждение Бийо, что, если доктора не вырвать из тюрьмы силой, он из нее никогда не выйдет.

И понятно неистовое воодушевление народа, когда Бийо призвал: «К Бастилии!»

Тем не менее мысль взять Бастилию была, как и говорили солдаты, безумием.

В Бастилии имелось в достатке припасов, был гарнизон, была артиллерия.

У Бастилии были стены толщиной пятнадцать футов поверху и сорок в основании.

В Бастилии был комендант г-н Делоне, у которого в подвалах лежало тридцать фунтов пороху и который поклялся в случае неожиданного нападения взорвать крепость, а вместе с ней и половину Сент-Антуанского предместья.

XIV. Три власти во Франции

Бийо шагал впереди, но теперь он уже не выкрикивал призывы идти на Бастилию. Толпа, плененная его воинственным видом, признала Бийо своим, обсуждала его слова и действия и послушно шла следом, постепенно разрастаясь, словно вал морского прилива.

Когда Бийо вступил на набережную Сен-Мишель, с ним уже шли тысячи три человек, вооруженных тесаками, топорами, пиками и ружьями.

И все они кричали:

– На Бастилию! На Бастилию!

Бийо был погружен в свои мысли. Все те соображения, что мы изложили в конце предыдущей главы, он теперь уже сам перебирал в уме, и понемногу его подъем, его лихорадочное возбуждение угасало.

Теперь мысленно ему все виделось гораздо яснее.

Он затеял благородное, но безумное дело. И это легко было прочесть по испуганному или насмешливому выражению лиц тех, кто слышал крики «На Бастилию!».

И тем не менее Бийо лишь еще больше укреплялся в своем решении.

Но он осознал, что отвечает за жизнь людей, которые последовали за ним, перед их матерями, женами и детьми, и решил принять все возможные меры предосторожности.

Бийо привел эту толпу на площадь к ратуше.

Там он назначил своего заместителя и офицеров – овчарок, чтобы стадо не разбрелось.

«Поди ж ты, – подумал Бийо, – во Франции есть власть, и даже две, да что там, даже три».

Он вступил в ратушу и осведомился, кто будет главой муниципалитета.

Ему ответили: купеческий старшина г-н де Флессель.

– Вот как, – протянул он с не слишком довольным видом. – Господин де Флессель – из благородных, значит, противник народа.

– Да нет, – сказали ему, – он умный человек.

Бийо поднялся по лестнице ратуши.

В приемной он встретил пристава.

– Я хочу поговорить с де Флесселем, – объявил Бийо, увидев, что пристав устремился навстречу, очевидно, желая спросить, что ему угодно.

– Это невозможно, – сообщил пристав. – Сейчас в ратуше создается гражданская милиция, и господин де Флессель занят комплектованием ее состава.

– Очень удачно получается, – заметил Бийо. – Я тоже создаю милицию, и у меня уже записались три тысячи человек, так что я буду весьма кстати господину де Флесселю, у которого пока нет ни одного солдата. Поэтому устройте мне разговор с господином де Флесселем и притом немедленно. Да, кстати, взгляните, если угодно, в окно.

Пристав выглянул в окно и обнаружил на набережной три тысячи людей Бийо. Он мгновенно направился к купеческому старшине, предъявив ему вместо рекомендации Бийо эти три тысячи человек.

Подобная рекомендация возбудила у купеческого старшины уважение к тому, кто пожелал с ним говорить; он покинул совещание и вышел в переднюю.

Увидев Бийо, он догадался, что это и есть посетитель, и, улыбаясь, осведомился:

– Это вы спрашивали меня?

– Вы – господин де Флессель, купеческий старшина? – вопросом на вопрос ответил Бийо.

– Да, сударь. Чем могу служить? Только поторопитесь, у меня множество дел.

– Господин старшина, – задал вопрос Бийо, – сколько властей во Франции?

– Бог мой, сударь, это уж как вы сами считаете, – ответил Флессель.

– Ответьте, как считаете вы.

– Если вы спросите у господина Байи[119]119
  Байи, Жан Сильвен (1736–1793) – французский литератор и астроном. Был председателем Национального собрания, после взятия Бастилии стал мэром Парижа. Казнен в период террора.


[Закрыть], он вам скажет, что только одна: Национальное собрание. Если спросите у господина де Дрё-Брезе, он тоже скажет: только одна – король.

– А вы, господин старшина, какое из этих двух мнений разделяете?

– Мое мнение таково: в настоящий момент существует только одна власть.

– Национальное собрание или король? – поинтересовался Бийо.

– Ни то и ни другой, а нация, – отвечал Флессель, нервно комкая жабо.

– Ах, нация, – протянул фермер.

– Да, иначе говоря, те господа с ножами и вертелами, что ждут внизу на площади. Нация, то есть, я считаю, все.

– Вы, должно быть, правы, господин де Флессель, – промолвил фермер, – и мне верно сказали, что вы умный человек.

Господин де Флессель поклонился.

– К какой же из трех властей, сударь, вы намерены обратиться? – осведомился Флессель.

– Полагаю, что, ежели хочешь попросить о чем-то важном, проще всего обратиться к самому господу богу, а не к его святым, – ответил Бийо.

– Иными словами, вы намерены обратиться к королю?

– Именно это я и хочу.

– А не будет ли нескромностью поинтересоваться, что вы собираетесь попросить у короля?

– Освободить доктора Жильбера, заключенного в Бастилию.

– Доктора Жильбера? – с пренебрежением переспросил Флессель. – Это что, сочинителя брошюрок?

– Вернее будет сказать, сударь, философа.

– Это одно и то же, дорогой господин Бийо. Мне кажется, у вас мало шансов добиться этого у короля.

– Почему?

– Во-первых, потому что раз уж король повелел бросить доктора Жильбера в Бастилию, значит, у него были на то основания.

– Ну, хорошо, – заметил Бийо, – он мне выскажет свои основания, а я ему свои.

– Дорогой господин Бийо, король крайне занят и не примет вас.

– Ну, если он меня не примет, я найду способ пройти к нему без позволения.

– В этом случае, войдя, вы встретитесь с господином де Дрё-Брезе, и он прикажет выгнать вас взашей.

– Меня – взашей?

– Да. Он хотел проделать это же со всем Национальным собранием, что ему, по правде сказать, не удалось, и оттого он в ярости. Вот у него и будет повод отыграться хотя бы на вас.

– Ладно, тогда я обращусь к Национальному собранию.

– Дорога в Версаль перерезана.

– Я пойду вместе с тремя тысячами моих людей.

– Имейте, сударь, в виду: на дороге вы столкнетесь почти с пятью тысячами швейцарцев и с двумя, а то и с тремя тысячами австрийцев, которые и вам, и вашим трем тысячам людей зададут по первое число. В один миг они оставят от вас мокрое место.

– Дьявол! Так что же мне делать?

– Делайте, что вам угодно, только окажите мне услугу: уведите отсюда ваших людей, а то они стучат алебардами по мостовой и курят. У нас тут в подвалах почти восемь тысяч фунтов пороха, и достаточно будет одной искры, чтобы мы взлетели на воздух.

– Ладно, я подумал, – сообщил Бийо, – и решил не обращаться ни к королю, ни к Национальному собранию. Я обращусь прямо к нации, и мы возьмем Бастилию.

– С чем же вы ее будете брать?

– Да с теми восемью тысячами фунтов пороха, что вы мне дадите, господин старшина.

– Да неужели? – насмешливо бросил де Флессель.

– Да уж точно. Благоволите, сударь, выдать ключи от погребов.

– Вы, никак, шутите? – изумился старшина.

– Нет, сударь, вовсе не шучу, – отвечал Бийо.

Он схватил обеими руками де Флесселя за воротник кафтана и произнес:

– Ключи, или я позову своих людей.

Флессель побледнел, как смерть. Он судорожно стиснул губы, но голос у него ничуть не переменился, остался таким же насмешливым, как и прежде.

– Сударь, – сказал он, – вы окажете мне огромную услугу, избавив меня от этого пороха. Я велю передать вам ключи, когда вы пожелаете. Не забывайте только, что я ваш первый магистрат, и если вы, к несчастью, позволите себе проделать со мной прилюдно то же самое, что проделали с глазу на глаз, не пройдет и часу, как вы будете вздернуты городской стражей. Итак, вы продолжаете требовать порох?

– Продолжаю, – подтвердил Бийо.

– И сами раздадите его?

– Сам.

– Когда же?

– Немедленно.

– В таком случае давайте договоримся: у меня здесь дел еще на четверть часа, и я предпочел бы, если вам, конечно, безразлично, чтобы раздавать порох вы стали, когда я отсюда уйду. Мне предсказали, что я умру насильственной смертью, но признаюсь вам, сама мысль, что я взлечу на воздух, вызывает у мне крайнее отвращение.

– Хорошо, значит, через четверть часа. А теперь позвольте мне обратиться к вам с просьбой.

– С какой?

– Давайте подойдем к этому окну.

– Зачем?

– Я хочу сделать вас популярным.

– Большое спасибо, но каким образом?

– Сейчас увидите.

Бийо подвел старшину к окошку.

– Друзья, – крикнул он, – вы все так же желаете взять Бастилию?

– Да! Да! Да! – прозвучали в ответ почти четыре тысячи голосов.

– И у вас нет пороха?

– Пороха! Пороха!

– Вот перед вами господин купеческий старшина. Он хочет отдать вам порох, который хранится в подвалах ратуши. Друзья, поблагодарите его.

– Да здравствует господин купеческий старшина! Да здравствует господин де Флессель! – заревела толпа.

– Спасибо! Благодарю вас от себя и от него! – крикнул Бийо и тут же обратился к Флесселю: – А теперь, сударь, у меня больше нет нужды брать вас за воротник ни наедине, ни прилюдно, потому что, если вы не дадите мне пороха, нация, как вы назвали этих людей, разорвет вас на куски.

– Вот ключи, сударь, – сказал Флессель. – У вас такая манера просить, что отказать вам просто невозможно.

– В таком случае, вы придали мне смелости, – начал Бийо, у которого, похоже, созрел новый план.

– Черт возьми! Уж не намерены ли вы еще что-то попросить у меня?

– Намерен. Вы знакомы с комендантом Бастилии?

– С господином Делоне?

– Я не знаю, как его зовут.

– Его зовут господин Делоне.

– Пусть будет так. Так вы знакомы с господином Делоне?

– Он принадлежит к числу моих друзей.

– В таком случае вы, наверное, не хотите, чтобы с ним случилась беда?

– Разумеется, не хочу.

– Так вот, единственный способ для него избежать беды – сдать мне Бастилию или хотя бы выдать доктора.

– Полагаю, вы не думаете, что мое влияние столь велико, чтобы принудить его сдать вам узника или крепость?

– Это как раз я сделаю сам. От вас я прошу только помочь мне проникнуть туда.

– Дорогой господин Бийо, предупреждаю, что если вы и пройдете в Бастилию, то только один.

– Очень хорошо.

– И еще предупреждаю: войдя туда, возможно, вы оттуда уже не выйдете.

– Превосходно.

– Я дам вам пропуск в Бастилию.

– Я жду.

– Но при одном условии.

– Да?

– Что завтра вы не придете ко мне требовать пропуск на луну. Предупреждаю, в том мире я не знаю никого.

– Флессель! Флессель! – раздался за спиной купеческого старшины глухой недовольный голос. – Если ты и дальше будешь таким двуличным, одним лицом улыбаясь аристократам, а другим народу, то не сегодня-завтра сам подпишешь себе пропуск в мир, откуда еще никто не возвращался.

Вздрогнув, старшина обернулся.

– Кто это? – спросил он.

– Марат.

– Философ Марат! Врач Марат! – воскликнул Бийо.

– Я самый, – ответил тот же голос.

– Вот именно, философ и врач Марат, – пробормотал Флессель. – И в этом последнем качестве ему следовало бы заняться излечением безумцев. Сейчас у него было бы очень много пациентов.

– Господин де Флессель, – отвечал ему мрачный собеседник, – этот отважный гражданин просит у вас пропуск к господину Делоне. Хочу вам заметить, что этого пропуска ждет не только он, но еще три тысячи человек.

– Хорошо, сударь, он его получит.

Флессель подошел к столу, подпер голову рукой и, взяв перо, быстро написал несколько строк.

– Вот вам пропуск, – протянул он листок Бийо.

– Прочтите его, – сказал Марат.

– Я не умею читать. – ответил Бийо.

– Тогда дайте мне, я прочту.

Бийо подал лист Марату.

Пропуск звучал следующим образом:

«Господин комендант!

Мы, купеческий старшина города Парижа, посылаем к Вам господина Бийо для переговоров с Вами в интересах вышеупомянутого города.

14 июля года 1789.

Де Флессель».

– Отлично, – сказал Бийо. – Давайте.

– Вы находите, что этот пропуск так уж хорош? – поинтересовался Марат.

– Разумеется.

– Погодите, господин старшина сейчас припишет к нему постскриптум, который сделает его еще лучше.

Марат подошел к де Флесселю, который продолжал стоять, опершись кулаком о стол и высокомерно глядя на обоих своих собеседников, и на третьего, полуголого, который вошел и встал с мушкетом в дверях.

Этим третьим был Питу; всем своим видом он демонстрировал, что готов исполнить любой приказ фермера, каков бы тот ни был.

– Сударь, – сказал Марат де Флесселю, – сейчас я продиктую вам постскриптум, который вы подпишете, тем самым изрядно улучшив пропуск.

– Диктуйте, господин Марат.

Марат положил пропуск на стол и показал, куда купеческий старшина должен вписать требуемый постскриптум.

– Гражданин Бийо, – медленно произнес он, – направляется в качестве парламентера, и я поручаю его жизнь вашей чести.

Флессель так глянул на Марата, что стало ясно: ему смертельно не хочется делать то, что от него требуют; с куда большим удовольствием он съездил бы кулаком по этой плоской физиономии.

– У вас какие-то сомнения, сударь? – поинтересовался Марат.

– Нет, нет, – ответил Флессель. – В конце концов то, что вы просите, весьма разумно.

И он приписал требуемый постскриптум.

– Но все-таки, господа, – добавил он, – прошу заметить: за безопасность господина Бийо я не отвечаю.

– За нее отвечаю я, – сказал Марат, вырывая у него из рук бумагу. – Ваша свобода – порука его свободы, ваша голова – порука его головы. Вот вам ваш пропуск, храбрец Бийо.

– Лабри! – крикнул г-н де Флессель. – Лабри!

Явился ливрейный лакей.

– Мою карету! – приказал Флессель.

– Карета ждет господина старшину во дворе.

– Идем, – сказал Флессель. – Вам, господа, больше ничего не угодно от меня?

– Нет, – ответили одновременно Бийо и Марат.

– Выпустить его? – осведомился Питу.

– Друг мой, – бросил ему Флессель, – хочу заметить вам, что ваш наряд слишком непристоен, чтобы стоять на карауле в дверях моего кабинета. Если вы намерены здесь оставаться, передвиньте хотя бы вашу лядунку на живот и прислонитесь задом к стенке.

– Так выпустить его? – повторил Питу, глянув на г-на де Флесселя с видом, ясно выражающим, что ему не слишком понравилась шутка, объектом которой он стал.

– Выпусти, – ответил Бийо.

Питу посторонился.

– Наверно, вы зря отпустили этого человека, – сказал Марат. – Стоило бы его задержать, он был бы прекрасным заложником. Но можете быть спокойны, где бы он ни был, я его отыщу.

– Лабри, – обратился к лакею Флессель, усаживаясь в карету, – сейчас тут будут раздавать порох. Если ратуша вдруг взорвется, я не хочу, чтобы на меня посыпались обломки. Так что подальше отсюда, Лабри, подальше отсюда.

Карета через арку выкатилась на площадь, где стоял гул уже почти пятитысячной толпы.

Флессель опасался, что его отъезд истолкуют как бегство, каковым он в действительности и был.

Он высунулся из кареты и крикнул кучеру:

– В Национальное собрание!

Этим он снискал шквал рукоплесканий значительной части толпы.

Марат и Бийо стояли на балконе и слышали приказ Флесселя.

– Ставлю свою голову против его головы, – бросил Марат, – что он едет не в Национальное собрание, а к королю.

– Может, задержать его? – спросил Бийо.

– Не надо, – со злобной улыбкой ответил Марат. – Будьте уверены, как бы быстро он ни ехал, мы опередим его. А теперь займемся порохом.

– Может, задержать его? – спросил Бийо.

И они вместе с Питу спустились в подвалы.