Текст книги "Анж Питу"

VIII. Что происходило в версале, пока король слушал речь в муниципалитете

В ратуше короля ждал весьма лестный прием: его назвали там «восстановителем свободы». Когда его попросили сказать что-нибудь, – а жажда словопрений становилась день ото дня все сильнее, и Людовику захотелось в конце концов выяснить, о чем думает каждый, – король приложил руку к сердцу и проговорил:

– Господа, вы можете всегда рассчитывать на мою любовь.

Пока он слушал в ратуше сообщения правительства – ведь с этого дня во Франции рядом с престолом и Национальным собранием существовало и подлинное правительство, – народ на площади знакомился с прекрасными королевскими лошадьми, раззолоченной каретой, а также лакеями и кучером его величества.

С той минуты, как король вошел в ратушу, Питу, благодаря полученному от папаши Бийо луидору, развлекался тем, что из голубых, белых и красных лент изготавливал одну за другой кокарды национальных цветов самой разной величины и украшал ими уши лошадей, упряжь и вообще весь экипаж.

Глядя на него, многочисленные последователи превратили карету его величества в настоящую лавочку кокард.

Кучера и выездных лакеев стало буквально не видно под кокардами.

Несколько дюжин запасных кокард были засунуты внутрь кареты.

Следует признать, что г-н де Лафайет, не слезавший с лошади, пытался разогнать этих ярых приверженцев национальных цветов, правда, безуспешно.

Поэтому, когда король вышел и узрел все это великолепие, он лишь пробормотал:

– Ну и ну!

Затем движением руки он подозвал к себе г-на де Лафайета.

Опустив шпагу, г-н де Лафайет почтительно приблизился.

– Господин де Лафайет, – заявил король, – вы мне были нужны, чтобы сказать вам следующее: я утверждаю вас в должности командующего национальной гвардией.

И под восторженные крики король забрался в карету.

Что же касается Жильбера, то он, не беспокоясь более за короля, остался в зале заседаний вместе с выборщиками и г-ном Байи.

Его наблюдения еще не завершились.

Услышав громкие крики, сопровождавшие отъезд короля, он подошел к окну и бросил последний взгляд на площадь, желая посмотреть, что будут делать его деревенские знакомцы.

Судя по всему, они все еще были лучшими друзьями короля или по крайней мере казались таковыми.

Внезапно Жильбер увидел, что по набережной Пельтье быстро приближается покрытый пылью всадник; толпа покорно и с почтением расступалась перед ним.

Добрые и услужливые люди с улыбкою повторяли:

– Королевский офицер! Королевский офицер!

Навстречу офицеру неслись выкрики: «Да здравствует король!», женщины похлопывали белого от пены коня.

Офицер добрался до кареты в тот миг, когда лакей затворил за королем дверцу.

– А, это вы, Шарни! – воскликнул Людовик XVI.

Потом вполголоса добавил:

– Ну, как там дела?

И – совсем тихо:

– Как королева?

– Очень обеспокоена, ваше величество, – ответил офицер, чуть ли не просовывая голову в карету.

– Вы возвращаетесь в Версаль?

– Да.

– Ну, так успокойте наших друзей, все прошло как нельзя лучше.

Шарни поклонился и, подняв голову, увидел г-на де Лафайета, делавшего ему дружеские знаки.

Шарни подъехал, и Лафайет протянул ему руку, но толпа оттеснила королевского офицера вместе с лошадью на набережную, где благодаря неусыпным заботам национальных гвардейцев люди были выстроены шпалерами для проезда короля.

Король велел ехать шагом вплоть до площади Людовика XV, где к нему присоединилась нетерпеливо поджидавшая его охрана. Нетерпение овладело всеми до такой степени, что с этого момента лошади побежали – и чем дальше, тем резвее.

Жильбер, стоя на балконе, понял причину появления этого всадника, хотя и не знал, кто это. Он догадался, какую тревогу должна была испытывать королева, тем более что уже часа три в Версаль невозможно было послать гонца без того, чтобы он, пробираясь через толпу, не вызвал подозрений или не выдал неуверенность двора.

Но он догадался лишь о малой части того, что произошло в Версале.

Мы сейчас вернемся туда вместе с читателем, не заставляя его при этом делать слишком глубокий исторический экскурс.

Последний гонец от короля прибыл в Версаль в три часа.

Жильбер нашел возможность отправить его в тот миг, когда король, пройдя под шпагами, скрылся, живой и невредимый, в ратуше.

Рядом с королевой находилась графиня де Шарни, только что вставшая с постели, где из-за серьезного недомогания пролежала со вчерашнего дня.

Она была еще очень бледна и с трудом поднимала глаза, тяжелый взгляд которых, казалось, сам опускался вниз под гнетом не то печали, не то стыда.

Завидя ее, королева улыбнулась той привычной улыбкой, которая, по мнению приближенных, навсегда отпечатана на губах у принцев и королей.

Затем, все еще охваченная радостью при мысли о том, что Людовик XVI находится в безопасности, она сообщила всем, кто был поблизости:

– Еще одна приятная новость. Вот бы так прошел весь день!

– О, государыня, – ответил один из придворных, – вы напрасно волнуетесь: парижане прекрасно понимают, какая на них лежит ответственность.

– А вы, ваше величество, – вмешался другой, не столь безмятежно настроенный придворный, – уверены в достоверности этих сведений?

– О да, – ответила королева, – пославший их отвечает за короля головой, к тому же я считаю его другом.

– Ну, если он друг, – поклонившись, отозвался придворный, – тогда другое дело.

Стоявшая несколько в отдалении г-жа де Ламбаль приблизилась и осведомилась у Марии Антуанетты:

– Речь идет о новом королевском враче, не так ли?

– Да, о Жильбере, – беззаботно ответила королева, не подумав о том, что наносит тем самым находящейся рядом женщине сокрушительный удар.

– Жильбер? – вскричала Андреа так, словно в сердце ее укусила гадюка. – Жильбер – друг вашего величества?

Андреа повернулась, глаза ее пылали, кулаки сжимались от стыда и гнева, взглядом, да и всем своим видом она сурово обвиняла королеву.

– Но ведь… – смущенно начала Мария Антуанетта.

– Ах, государыня, государыня! – с горьким упреком прошептала Андреа.

Этот непонятный для остальных обмен фразами проходил при всеобщем гробовом молчании.

Внезапно среди тишины в соседней комнате послышались чьи-то легкие шаги.

– Господин де Шарни, – вполголоса проговорила королева, как бы советуя Андреа взять себя в руки.

Шарни все видел и слышал, но вот только ничего не понял.

Он заметил бледность Андреа и смущение Марии Антуанетты.

Расспрашивать королеву ему не пристало, но у него было полное право задать вопрос собственной жене.

Он подошел к ней и тоном дружеского любопытства осведомился:

– Что с вами, сударыня?

Андреа сделала над собою усилие и ответила:

– Ничего, граф.

Шарни повернулся к королеве, которая, несмотря на всю свою привычку к двусмысленным положениям, в десятый раз безуспешно пыталась изобразить на лице подобие улыбки.

– Вы, кажется, сомневаетесь в преданности господина Жильбера? – осведомился он у Андреа. – У вас есть причины подозревать его в вероломстве?

Андреа промолчала.

– Ну, отвечайте же, сударыня, отвечайте, – настаивал Шарни.

Поскольку Андреа продолжала молчать, он сказал:

– Да отвечайте же, сударыня! Ваша деликатность просто преступна, ведь речь, быть может, идет о спасении наших государей.

– Не понимаю, сударь, зачем вы это все говорите, – выдавила наконец Андреа.

– Но вы же сами сказали, сударыня, я слышал… Да вот принцесса подтвердит. – И Шарни поклонился г-же де Ламбаль. – Вы сказали, даже выкрикнули: «Этот человек? Этот человек – ваш друг?»

– Верно, вы так и сказали, милочка, – со свойственным ей простодушием подтвердила принцесса де Ламбаль. И, подойдя к Андреа, проговорила: – Если вам что-то известно, скажите; господин де Шарни прав.

– Умоляю, ваша светлость, оставьте меня, – сказала Андреа так тихо, что ее расслышала только принцесса. Та отошла.

– Господи, ничего особенного не произошло, – вмешалась королева, поняв, что не вмешаться и теперь значило поступиться дружбой с Андреа. – Графиня просто выразила свое опасение, к тому же смутное, она сомневалась, что революционер из Америки, друг господина де Лафайета может быть и нашим другом.

– Да, смутное, – машинально повторила Андреа, – очень смутное.

– Опасение, подобное тем, что высказывали до нее и эти господа, – продолжала Мария Антуанетта.

И она указала взглядом на придворных, из-за чьих сомнений и завязался весь этот разговор.

Но все это не убедило Шарни. Возникшее при его появлении замешательство указывало на то, что тут кроется какая-то тайна.

Он продолжал настаивать:

– И все равно, сударыня, мне кажется, что ваш долг – не просто высказывать смутные опасения, но и как-то их обосновывать.

– Что такое? – с металлом в голосе удивилась королева. – Вы опять за свое, сударь?

– Ваше величество!

– Простите, но я же вижу, что вы продолжаете расспрашивать графиню.

– Простите, государыня, – смешался Шарни, – это только из…

– Самолюбия, не так ли? Ах, господин де Шарни, – добавила королева с сарказмом, источник которого был графу предельно ясен, – признайтесь откровенно: вы ревнуете.

– Ревную? – залившись краской, вскричал граф. – Но кого? Я спрашиваю ваше величество – кого?

– Собственную жену, очевидно, – едко ответила королева.

– Ваше величество!.. – пролепетал Шарни, окончательно сбитый с толку таким вызовом.

– Это вполне естественно, – сухо добавила Мария Антуанетта, – графиня, вне всякого сомнения, того стоит.

Шарни бросил на королеву взгляд, предупреждая, что это уже слишком.

Однако с его стороны это был напрасный труд, ненужная предосторожность. Когда эта раненая львица чувствовала укус жгучей боли, ее уже ничто не могло остановить.

– Да, я понимаю, что вы ревнуете, господин де Шарни, ревнуете и тревожитесь – это обычное состояние человека, который любит, а значит, бдит.

– Ваше величество! – повторил Шарни.

– Я тоже, – продолжала королева, – испытываю те же чувства, что и вы: ревную и тревожусь. – Слово «ревную» королева произнесла с нажимом. – Король в Париже, и жизнь моя кончилась.

– Но, ваше величество, – возразил Шарни, который никак не мог взять в толк, отчего разразилась вся эта буря и почему на его голову сыплется все больше громов и молний, – вы же получили известия о короле, они добрые и должны поэтому вас успокоить.

– А сами-то вы успокоились, услышав наши с графиней объяснения?

Шарни прикусил губу.

От удивления и испуга Андреа подняла голову: она удивилась тому, что услышала, и испугалась того, что, кажется, поняла.

Несколько секунд назад, после первого вопроса Шарни причиною всеобщего молчания была она; теперь такое же молчание последовало за словами королевы.

– Нет, в самом деле, – с какою-то яростью продолжала Мария Антуанетта, – думать о предмете своей страсти – удел любящих. Какое счастье для этих бедных сердец безжалостно приносить в жертву любое свое чувство. О боже, как я беспокоюсь за короля!

– Ваше величество, – отважился вмешаться один из присутствующих, – скоро прибудут и другие гонцы.

– Ах, почему я здесь, а не в Париже, почему я не рядом с королем! – воскликнула Мария Антуанетта, увидев, что Шарни явно помрачнел после того, как она внушила ему чувство ревности, от которого сама так жестоко страдала.

Шарни поклонился.

– Если дело только в этом, ваше величество, – сказал он, – я поеду туда, и если вы правы и король действительно подвергается опасности, если его драгоценная жизнь под угрозой, – поверьте, государыня, я не премину взять эту угрозу на себя. Я еду.

Он еще раз поклонился и направился к выходу.

– Сударь! Сударь! – вскричала Андреа, бросаясь к Шарни. – Берегите себя, умоляю!

Разыгравшейся сцене не хватало лишь взрыва чувств Андреа.

Едва Андреа, невольно выведенная из свойственного ей равнодушия, произнесла эти неосторожные слова и выказала столь необычную заботливость, как королева страшно побледнела.

– Как это получилось, сударыня, – осведомилась она, – что вы присвоили себе роль королевы?

– Но… я… – залепетала Андреа, поняв, что впервые в жизни выпустила из недр своего существа пламя, которое так давно сжигало ей душу.

– Что – вы? – продолжала Мария Антуанетта. – Ваш муж находится на службе у короля и едет к королю. Если он подвергнется опасности, то ради короля. Речь идет о служении королю, а вы советуете вашему мужу поберечь себя!

При этих уничтожающих словах Андреа на секунду потеряла сознание, покачнулась и упала бы на пол, не подхвати ее на руки подоспевший Шарни.

Жест негодования, который Шарни не сумел сдержать, довершил отчаяние Марии Антуанетты, которая сочла себя оскорбленной соперницей, будучи на самом деле несправедливой повелительницей.

– Королева права, – вымолвил наконец с усилием Шарни, – а ваш порыв необдуман, графиня. Когда речь идет о короле, мужа у вас нет, сударыня. Это я должен приказать вам пощадить свои чувства, когда вижу, что вы осмеливаетесь испытывать опасения за меня.

Затем, повернувшись к Марии Антуанетте, он холодно добавил:

– К вашим услугам, государыня. Я еду. Я или привезу вам хорошие вести о короле, или вообще ничего не привезу.

С этими словами он отвесил глубокий поклон и вышел; охваченная ужасом и гневом королева не посмела удержать его.

Через несколько мгновений со двора донесся стук копыт лошади, пущенной в галоп.

Королева оставалась неподвижна, однако внутри у нее бушевал огонь, который разгорался тем жарче, чем сильнее она старалась его скрыть.

Кое-кто из присутствующих понимал причины сжигавшего ее волнения, кое-кто – нет, но все отнеслись с почтением к желанию королевы отдохнуть и удалились.

Королева осталась одна.

Андреа вышла из ее покоев вместе с другими, а к Марии Антуанетте привели двоих ее детей, которых она позвала к себе.

IX. Возвращение

Уже наступила ночь с ее страхами и мрачными видениями, когда в дальнем конце дворца раздались крики.

Королева вздрогнула и встала. Рядом было окно, она его отворила.

В тот же миг в спальню королевы влетели радостные служанки с возгласами:

– Гонец, ваше величество! Гонец!

Минуты через три через прихожие быстро прошел мужчина в гусарской форме.

Это был лейтенант, посланный графом де Шарни. Он скакал во весь опор из Севра.

– Что король? – спросила королева.

– Его величество будет здесь через четверть часа, – задыхаясь, ответил офицер.

– Живой и невредимый?

– Живой, невредимый и улыбающийся, государыня.

– Вы его видели, да?

– Нет, ваше величество, меня просил передать вам эти слова господин де Шарни. По его поручению я и прискакал.

Королева снова вздрогнула, услышав это имя, которое случай опять связал с именем короля.

– Благодарю вас, сударь, идите отдыхайте, – сказала она молодому дворянину.

Тот поклонился и вышел.

Взяв детей за руки, королева направилась на широкое крыльцо, где уже толпились слуги и придворные.

Острый взгляд королевы в первую очередь остановился на молодой женщине в белом, которая, облокотившись о каменную балюстраду, вперила жадный взор в ночную тьму.

Это была Андреа; даже приход королевы не смог отвлечь ее от тревожных мыслей.

Очевидно, она, обычно всегда готовая присоединиться к обществу королевы, на этот раз или не заметила свою повелительницу, или не желала ее замечать.

Она явно досадовала на вспыльчивость Марии Антуанетты, заставившую ее днем жестоко страдать.

А может быть, охваченная необоримым чувством, она просто ждала возвращения Шарни, за жизнь которого так искренне беспокоилась.

Две раны, нанесенные королеве, еще кровоточили.

Она рассеянно прислушивалась к комплиментам и радостным восклицаниям друзей и придворных.

На какую-то секунду она даже отвлеклась от той жестокой боли, что мучила ее весь вечер. Сердечное беспокойство относительно поездки короля в стан врагов ненадолго утихло.

Однако сильная духом королева вскоре прогнала из своего сердца все недозволенные чувства. Она положила к ногам господа свою ревность и принесла в жертву супружеской клятве весь свой гнев и тайные радости.

Ведь именно господь даровал ей отдохновение и опору – счастливую способность ставить любовь к царственному супругу превыше всего.

По крайней мере в этот миг королева испытывала – а может быть, ей только казалось, что испытывает – гордость за свою принадлежность к августейшей фамилии, возвышавшую ее над всеми земными страстями: любовь к королю была для нее своего рода проявлением эгоизма.

Когда вдалеке замаячили факелы эскорта, она, казалось, уже отбросила все мысли о своей маленькой женской мести и необдуманном любовном кокетстве. По мере приближения кортежа огни факелов становились все ярче и ярче.

Уже слышались храп и ржание лошадей. Земля дрожала в ночной тишине от тяжелой, размеренной поступи гвардейского эскадрона.

Ворота распахнулись, и часовые с радостными криками устремились навстречу королю. Колеса кареты загрохотали по плитам парадного двора.

Восхищенная, очарованная, опьяненная вновь вспыхнувшими в ней чувствами, королева бросилась вниз по ступеням к своему королю.

Людовик XVI вылез из кареты и стал поспешно – насколько это позволяли ему возбужденные и радостные офицеры – подниматься по лестнице, тогда как внизу гвардейцы, без долгих церемоний смешавшись с конюхами и слугами, принялись срывать с кареты и упряжи кокарды, которыми изукрасили их восторженные парижане.

Король и королева встретились на мраморной лестничной площадке. С возгласами любви и радости Мария Антуанетта заключила супруга в объятия.

Из груди у нее вырывались рыдания, словно она не чаяла больше его увидеть.

Охваченная переполнившими ее чувствами, королева не заметила молчаливого рукопожатия, которым обменялись в темноте Шарни и Андреа.

Это было всего лишь рукопожатие, однако на нижних ступенях лестницы Андреа оказалась первой, и Шарни увидел ее первую и прикоснулся к ней первой.

Королева, подведя детей к королю, велела им поцеловать его; дофин, заметив на отцовской шляпе новую кокарду, которая в свете факелов казалась обагренной кровью, с детской непосредственностью воскликнул:

– Отец, что это у вас на кокарде? Кровь?

А это был красный цвет нации.

Королева вскрикнула и тоже посмотрела на кокарду.

Король наклонился, чтобы поцеловать дочь, однако на самом деле он хотел скрыть свой стыд.

С глубоким отвращением Мария Антуанетта сорвала злосчастную кокарду, не понимая, что этим порывом благородного негодования она до глубины души оскорбила всю нацию. Придет день, и нация отомстит ей за это.

– Выбросьте ее, сударь, – проговорила она, – выбросьте поскорее.

Она швырнула кокарду на ступени, прямо под ноги эскорта, провожавшего короля в его покои.

Такое резкое изменение в направлении мыслей охладило весь супружеский восторг королевы. Она стала незаметно искать глазами Шарни, который скромно стоял в стороне, как подобает солдату.

– Благодарю вас, сударь, – обратилась она к нему, когда их взгляды встретились, хотя Шарни явно этого не хотелось, – благодарю вас, вы достойно сдержали свое слово.

– С кем это вы говорите? – осведомился король.

– С господином де Шарни, – храбро отвечала она.

– Ах да, бедный Шарни, нелегко ему было ко мне пробиться. А где Жильбер? Что-то я его не вижу, – добавил он.

После полученного накануне урока королева была настороже.

– Идемте ужинать, государь, – сказала она, меняя тему разговора. – Господин де Шарни, – продолжала она, – разыщите графиню де Шарни, и пускай она идет с вами. Мы будем ужинать в семейном кругу.

Она вновь чувствовала себя королевой. Но она вздохнула при мысли, что печальный Шарни повеселел.

X. Фулон

Бийо купался в блаженстве.

Он взял Бастилию; освободил Жильбера; он отличен Лафайетом, который назвал его по имени.

Наконец, он видел похороны Фулона.

Немногие люди в ту эпоху были столь ненавидимы, как Фулон; соперничать с ним в этом отношении мог, пожалуй, один-единственный человек, его зять Бертье де Савиньи.

Обоим повезло на другой день после падения Бастилии.

Фулон умер, а Бертье бежал.

Всеобщая ненависть к Фулону достигла своего пика, когда после отставки господина Неккера он согласился принять пост добродетельного женевца, как называли в те времена г-на Неккера, и три дня пробыл генеральным контролером.

Поэтому на его похоронах изрядно попели и поплясали.

Кому-то пришло в голову вытащить тело из гроба и повесить его, но Бийо влез на тумбу и произнес речь о том, что мертвых следует уважать, так что катафалк беспрепятственно продолжал путь.

Что до Питу, он был причислен к героям.

Питу был другом гг. Эли и Юлена, которые оказывали ему честь своими поручениями.

Кроме того, он был доверенным лицом Бийо, того самого Бийо, который был отмечен, как мы уже сказали, самим Лафайетом, причем Лафайет время от времени поручал фермеру охранять его, ценя широкие плечи и достойные Геракла кулаки Бийо.

С тех пор как король прибыл в Париж, Жильбер, которого г-н де Неккер свел с лицами, возглавлявшими Национальное собрание и муниципалитет, без устали трудился над воспитанием новорожденной революции.

Поэтому ему было не до Бийо и не до Питу, и те со всем пылом ринулись в собрания третьего сословия, на которых вовсю спорили о высокой политике.

Наконец, однажды, когда Бийо, который перед тем три часа кряду излагал перед выборщиками свои воззрения на снабжение Парижа и теперь, утомясь от собственной болтовни, но в глубине души гордясь своим красноречием, предавался блаженному отдохновению под монотонный ропот речей других ораторов, которых он и не думал слушать, примчался смущенный Питу, угрем проскользнул в залу собраний в ратуше и взволнованным голосом, разительно отличавшимся от обычного его рассудительного тона, воскликнул:

– Господин Бийо! Дорогой господин Бийо!

– Ну? Что такое?

– Большая новость!

– Добрая?

– Блистательная!

– Что случилось?

– Вы знаете, я ходил в Клуб добродетелей, что у заставы Фонтенбло.

– Да, знаю. И что же?

– Что же? Там сказали неслыханную вещь.

– Какую?

– Вы знаете, что этот негодяй Фулон притворился мертвым и даже разыграл собственные похороны?

– Как! Неужели он притворился мертвым? Как! Неужели он разыграл свои похороны? Черт побери, он в самом деле умер, я же сам видел, как его хоронили.

– Так вот, господин Бийо, он жив.

– Жив?

– Жив, как мы с вами.

– Ты не в своем уме!

– Дорогой господин Бийо, я в своем уме. Предатель Фулон, враг народа, кровопийца и спекулянт, вовсе не умер.

– Говорю тебе: его похоронили, у него был апоплексический удар, и повторяю, я видел, как его хоронили, и сам остановил людей, которые хотели вытащить его из гроба и повесить.

– А я только что видел его живым, вот!

– Ты видел?

– Как вас сейчас, господин Бийо. Говорят, умер не он, а один из его слуг, и этот негодяй велел похоронить его как аристократа. А теперь все раскрылось: он пошел на это, опасаясь народной мести.

– Расскажи-ка мне все, Питу.

– Давайте выйдем в переднюю, господин Бийо, там нам будет удобнее.

Они перешли из залы в переднюю.

– Прежде всего, – начал Питу, – надо выяснить, здесь ли господин Байи.

– Рассказывай, он здесь.

– Ладно. Я, значит, был в Клубе добродетелей и слушал там речь одного патриота. Того самого, который делал ошибки во французском языке! Сразу видно, что он не воспитывался в пансионе аббата Фортье.

– Продолжай, – отозвался Бийо. – Ты же прекрасно знаешь, что можно быть добрым патриотом и притом не уметь ни читать, ни писать.

– Это верно, – согласился Питу. – Он все говорит, как вдруг в зал вбегает запыхавшийся человек с криком: «Победа! Победа! Фулон не умер, он жив! Я его разоблачил, я его нашел!»

Там все оказались вроде вас, папаша Бийо, никто не хотел ему поверить. Одни восклицали: «Как! Фулон?» – «Ну да». Другие говорили: «Полноте!» – «Ничего не полноте». Третьи заявляли: «Раз ты нашел Фулона, то должен был вместе с ним найти и зятя его Бертье».

– Бертье? – вскричал Бийо.

– Да, Бертье де Савиньи. Да вы его знаете – он интендант в Компьене, друг господина Изидора де Шарни.

– Еще бы не знать! Он так резок со всеми на свете и так любезен с Катрин.

– Вот именно, – подтвердил Питу. – Мерзкий откупщик, еще один кровопийца на теле французского народа, ничтожество, позор всего цивилизованного мира, как говорит добродетельный Лустало[172]172
  Лустало, Элисе (1762–1790) – журналист, сторонник революции.


[Закрыть].

– Ну, дальше, дальше!

– Вы правы, – согласился Питу, – ad eventum festina, дорогой господин Бийо, что означает: «Не медли с развязкой». Итак, я продолжаю. Стало быть, этот запыхавшийся человек вбежал в Клуб добродетелей с криком: «Я нашел Фулона! Я его нашел!» Поднялся невообразимый шум.

– Он ошибся, – упрямо повторил Бийо.

– Нет, не ошибся, я сам видел Фулона.

– Ты видел Фулона, Питу?

– Собственными глазами. Но подождите же.

– Я жду, однако весь горю от нетерпения.

– Да вы слушайте, мне самому невтерпеж рассказать… Ну вот, он, значит, сделал так, чтобы все думали, что он умер, и похоронил вместо себя слугу. Но провидение не дремало!

– Провидение? Да будет тебе, – презрительно ответствовал вольтерьянец Бийо.

– Я хотел сказать «нация», – смущенно поправился Питу. – Этот добрый гражданин, этот запыхавшийся патриот, сообщивший нам новость, узнал Фулона в Вири, где тот скрывался.

– Вот как!

– Узнав его, он донес об этом, и один из членов муниципалитета по имени господин Рапп велел его тут же арестовать.

– А как зовут патриота, которому достало смелости на такой отважный поступок?

– Который донес на Фулона?

– Да.

– Его зовут господин Сен-Жан.

– Сен-Жан? Но так ведь зовут лакеев!

– А он и есть лакей негодяя Фулона. Аристократ проклятый! Смотри у меня! Зачем тебе лакеи?

– Занятный ты человек, Питу, – проговорил Бийо, подходя поближе к рассказчику.

– Вы очень добры ко мне, господин Бийо. Итак, Фулон разоблачен и арестован, его отправили в Париж, а доносчик побежал вперед, чтобы сообщить всем новость и получить награду за донос. Вскоре к заставе прибыл и Фулон.

– Там ты его и видел?

– Да, выглядел он презабавно: вместо галстука ему на шею надели воротник из крапивы.

– Из крапивы? Почему из крапивы?

– Потому что этот мерзавец вроде бы говорил, что хлеб – для людей, сено – для лошадей, а народу довольно и крапивы.

– Этот негодяй так говорил?

– Говорил, господин Бийо, черт бы его взял!

– Никак, ты начинаешь браниться?

– Ну и что? – непринужденно ответил Питу. – Военным людям можно. Фулон шел пешком, и всю дорогу его награждали колотушками по спине и голове.

– В самом деле? – без особой радости заметил Бийо.

– Это было очень забавно, вот только наподдать ему удалось далеко не всем – ведь за ним шло тысяч десять человек.

– А дальше? – задумчиво спросил Бийо.

– А дальше его отвели к президенту округа Сен-Марсель, к этому добряку, вы его знаете.

– Да, его зовут господин Аклок.

– Вот-вот, какой-то Клок. Он велел доставить его в ратушу, потому что не знал, что с ним делать, так что Фулона вы скоро увидите.

– Но почему сообщаешь об этом ты, а не знаменитый Сен-Жан?

– Да потому что ноги у меня на шесть дюймов длиннее, чем у него. Он вышел раньше меня, но я его догнал и перегнал. Я хотел сообщить вам, чтобы вы предупредили господина Байи.

– Ну и повезло же тебе, Питу.

– А завтра повезет еще больше.

– Откуда ты знаешь?

– Этот самый Сен-Жан, что донес на господина де Фулона, предложил поймать и господина Бертье, который сейчас в бегах.

– Так Сен-Жан знает, где он скрывается?

– Да, похоже что наш благородный Сен-Жан был их доверенным человеком и получил от тестя и зятя много денег – они хотели его подкупить.

– И он взял у них деньги?

– Еще бы! Деньги у аристократов нужно брать всегда. Но только он сказал: «Добрый патриот не предает нацию ради денег».

– Да, – прошептал Бийо, – он предает своих хозяев, и только. Знаешь, Питу, этот твой господин Сен-Жан, по-моему, большой проходимец.

– Возможно, но это не важно: господина Бертье поймают точно так же, как поймали мэтра Фулона, и их обоих рядышком повесят. Хорошенькие рожи они скорчат, когда будут глядеть друг на друга, а?

– А почему их должны повесить? – осведомился Бийо.

– Да потому что они негодяи, я их терпеть не могу.

– Но ведь господин Бертье бывал у нас на ферме, пил у нас молоко, когда объезжал Иль-де-Франс, прислал Катрин из Парижа золотые сережки. О нет, нет, его не повесят.

– Вот еще! – злобно воскликнул Питу. – Да это ж аристократ, соблазнитель!

Бийо с удивлением уставился на Питу. Под его взглядом тот невольно покраснел до корней волос.

Внезапно почтенный арендатор увидел г-на Байи, возвращавшегося после совещания к себе в кабинет, и, бросившись к нему, сообщил свежие новости.

Теперь уже недоверие выразил г-н Байи.

– Фулон? – воскликнул он. – Глупости!

– Да вот же Питу, господин мэр, он сам его видел, – принялся убеждать арендатор.

– Видел, господин мэр, – подтвердил Питу, прижав руку к груди и отвешивая поклон.

И он рассказал Байи все, что перед этим поведал фермеру.

Бедняга Байи побледнел: он понял весь размер катастрофы.

– И господин Аклок послал его сюда? – пролепетал он.

– Да, господин мэр.

– Но каким образом?

– О, не беспокойтесь, – сказал Питу, неверно истолковав тревогу Байи, – у пленника надежная охрана, по дороге его не похитят.

– Дай бог, чтобы похитили, – прошептал Байи. Затем, повернувшись к Питу, он добавил: – Вы сказали: «надежная охрана». Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду народ.

– Народ?

– Там более двадцати тысяч человек, не считая женщин, – торжествующе объявил Питу.

– Несчастный! – вскричал Байи. – Господа! Господа выборщики!

С помощью пронзительных, отчаянных криков он собрал вокруг себя всех участников заседания.

Пока звучал его рассказ, вокруг слышались лишь испуганные возгласы.

Он кончил, и в наступившей страшной тишине внезапно послышался неясный отдаленный шум, который, проникая сквозь стены ратуши, напоминал гул крови в ушах, какой бывает при сильной головной боли.

– Что это? – спросил кто-то из выборщиков.

– Шум толпы, черт возьми, – отозвался другой.

Вдруг на площадь вылетела карета и остановилась перед ратушей; двое вооруженных людей вывели из нее третьего – бледного и дрожащего.

За каретой под предводительством страшно запыхавшегося Сен-Жана бежала сотня молодых людей в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет, отличавшихся нездоровым цветом лица и горящими глазами.

Передвигаясь почти с тою же быстротой, что и карета, они выкрикивали:

– Фулон! Фулон!

Однако двое вооруженных людей успели все же втолкнуть Фулона в ратушу и запереть двери, оставив за ними охрипших крикунов.

– Все-таки добрались, – обратился один из сопровождавших к выборщикам, столпившимся на верхних ступенях лестницы. – Проклятие! Это было нелегко!

– Господа, господа! – воскликнул трепещущий Фулон. – Спасите меня.

– Ах, сударь, – со вздохом отвечал Байи, – вы очень провинились.

– Но, сударь, – еще более встревоженно продолжал Фулон, – я надеюсь, правосудие встанет на мою защиту?

Шум за дверями усилился.

– Спрячьте его поскорее, – крикнул Байи людям, стоявшим вокруг Фулона, – или…