Текст книги "Анж Питу"

– Я готов, – проговорил Питу, задрожав от радости при мысли, что он вернется к Катрин.

– Бийо, передайте через него свои распоряжения.

– Сейчас.

– Я слушаю.

– Я назначаю Катрин хозяйкой в доме. Ты понял?

– А как же госпожа Бийо? – удивился Питу такой несправедливости по отношению к матери.

– Питу, – проговорил Жильбер, который уловил мысль Бийо, когда увидел, что тот слегка покраснел, – запомни арабскую пословицу: «Слышать – значит повиноваться».

Питу тоже покраснел: он все понял и почувствовал, что проявил нескромность.

– Катрин – душа нашей семьи, – просто сказал Бийо, желая прояснить свою мысль.

В знак согласия Жильбер поклонился.

– Это все? – поинтересовался Питу.

– С моей стороны – да, – сказал Бийо.

– А с моей – нет, – вмешался Жильбер.

– Слушаю, – проговорил Питу, готовый претворить в жизнь только что услышанную пословицу.

– Я дам тебе письмо, и ты пойдешь с ним в коллеж Людовика Великого, – начал Жильбер, – отдашь письмо аббату Берардье, и он приведет к тебе Себастьена. Ты привезешь его ко мне, я его обниму, после чего ты доставишь его в Виллер-Котре, где передашь заботам аббата Фортье, чтобы мальчик не терял понапрасну время. По четвергам и воскресеньям его будут отпускать с тобой, смело заставляй его бродить по полям и лесам. Будет лучше, – и для моего спокойствия, и для его здоровья, – чтобы он был там, а не здесь.

– Я все понял! – вскричал Питу, радуясь возобновлению дружбы детства и одновременно испытывая более сложное чувство, вспыхнувшее в нем при звуке волшебного имени Катрин.

Он встал и распрощался с Жильбером, который улыбался, и с папашей Бийо, который был задумчив.

Затем Питу выбежал из кабинета, направляясь к аббату Берардье за своим молочным братом Себастьеном.

– А мы – за работу! – сказал Жильбер папаше Бийо.

XV. Медея

После душевных и политических волнений, о которых мы уже рассказали читателю, Версаль немного успокоился.

Король вздохнул свободнее; вспоминая порой о том, каким испытаниям подверглась его гордость Бурбона во время поездки в Париж, он утешал себя мыслью о вновь вспыхнувшей народной любви к нему.

Тем временем г-н де Неккер трудился и мало-помалу терял популярность.

Что же касается знати, она начала готовиться – то ли к предательству, то ли к сопротивлению.

Народ был начеку и ждал.

Королева, замкнувшись в себе, уверенная, что всеобщая ненависть направлена именно на нее, стушевалась; она старалась не появляться на людях, так как знала: несмотря на то что ее ненавидят, многие возлагают на нее свои упования.

После поездки короля в Париж она видела Жильбера лишь мельком.

Впрочем, один раз она встретила его в передней королевских покоев.

Он низко ей поклонился, и она начала разговор первой:

– Добрый день, сударь. Идете к королю?

И добавила с несколько насмешливой улыбкой:

– Как советник или как врач?

– Как врач, государыня, – ответил Жильбер. – Мне сегодня велено явиться.

Королева знаком приказала Жильберу следовать за ней.

Он не стал спорить.

Они вошли в небольшую гостиную, соседствующую со спальней короля.

– Вот видите, сударь, – начала королева, – вы меня обманули: когда мы обсуждали поездку короля в Париж, вы уверяли, что его величеству не грозит никакая опасность.

– Обманул? – с удивлением спросил Жильбер.

– Ну, конечно. Разве в его величество не стреляли?

– Да кто вам сказал, государыня?

– Об этом, сударь, говорят все, и в первую очередь те, кто видел, как бедная женщина упала чуть ли не под колеса королевской кареты. Кто говорит? Господин де Бово, господин д’Эстен, которые видели ваш изодранный кафтан и продырявленное жабо.

– Государыня!

– Пуля, которая вас, сударь, лишь задела, могла убить короля, как сразила эту несчастную женщину: в конце концов убийцы хотели прикончить не вас и не ее.

– Я не думаю, что это было предумышленное преступление, государыня, – неуверенно возразил Жильбер.

– Вы не думаете, а вот я думаю, – отрезала королева, пристально глядя на Жильбера.

– Даже если это и преступление, обвинять в нем народ нельзя.

Взгляд королевы стал еще пристальнее.

– А кого же в нем обвинять? – осведомилась она.

– Государыня, – покачав головой, отвечал Жильбер, – я уже некоторое время наблюдаю за народом и изучаю его. Так вот, если в революционном порыве народ прибегает к убийству, он делает это голыми руками, он похож тогда на разъяренного тигра или льва. Ведь тигр или лев ничем не пользуются, не прибегают к какому-либо орудию, посредством которого сражают жертву; они проливают кровь ради самого кровопролития, им нравится вонзать в жертву зубы и когти.

– Свидетельством этому – Фулон и Бертье, не так ли? Но разве Флесселя не застрелили из пистолета? Во всяком случае, мне так говорили, однако, быть может, – с иронией продолжала королева, – это не так, ведь вокруг нас, августейших особ, вьется столько льстецов.

– Что касается Флесселя, – ответил Жильбер, – вы не больше чем я верите, что его убил народ. Кое-кто был заинтересован в его гибели.

Королева подумала и проговорила:

– Да, это не исключено.

– В таком случае… – произнес Жильбер с поклоном, словно спрашивая, не хочет ли королева сказать ему еще что-нибудь.

– Я все поняла, сударь, – ответила та, удерживая Жильбера мягким, почти дружеским жестом. – Как бы то ни было, позвольте сказать вам, что вы никогда не сможете с помощью своей науки спасти короля столь успешно, как вам удалось это сделать три дня назад с помощью собственного тела.

Жильбер поклонился еще раз.

Однако поскольку королева не двинулась с места, он не ушел.

– Мне следовало повидаться с вами раньше, – помедлив, проговорила она.

– Я просто был не нужен вашему величеству, – отозвался Жильбер.

– А вы скромны.

– Хотелось бы, чтобы это было не так, государыня.

– Почему?

– Будучи менее скромен, я был бы менее робок и, следовательно, мог бы лучше служить своим друзьям и вредить врагам.

– Почему вы говорите «своим друзьям» и не говорите «своим врагам»?

– Потому что у меня нет врагов. Вернее, потому что я не признаю, что они у меня есть.

Королева с удивлением взглянула на Жильбера.

– Я хочу сказать, – продолжал он, – что мои враги – это лишь те, кто меня ненавидит; сам же я ни к кому не испытываю ненависти.

– Отчего же?

– Оттого, государыня, что никого больше не люблю.

– Вы честолюбец, господин Жильбер?

– Когда-то хотел стать им, ваше величество.

– И?..

– И эта страсть ушла из моего сердца так же, как другие.

– И все же одна страсть у вас осталась, – с тонкой насмешкой заметила королева.

– Осталась, ваше величество? Какая же, господи?

– Это… патриотизм.

Жильбер с поклоном ответил:

– Вот тут вы правы. Я люблю родину и готов ради нее на любые жертвы.

– Увы! – очаровательно вздохнула королева с какой-то смутной грустью. – Ведь были же времена, когда истый француз ни за что не выразил бы эту мысль в тех словах, которые употребили вы.

– Что ваше величество хочет этим сказать? – с почтением осведомился Жильбер.

– Хочу сказать, сударь, что во времена, о которых я говорю, невозможно было любить родину, не испытывая в то же время любви к королю и королеве.

Жильбер зарделся и отвесил поклон, почувствовав в сердце нечто вроде удара электрического тока, который всегда исходил от королевы в минуты доверительных бесед.

– Вы не ответили, сударь, – сказала она.

– Государыня, – ответил Жильбер, – я беру на себя смелость считать, что люблю монархию более чем кто бы то ни было.

– Разве в наше время, сударь, достаточно сказать что-нибудь, не подкрепляя свои слова действием?

– Государыня, – удивился Жильбер, – поверьте: все, что прикажут ваши величества, я…

– Сделаете, не так ли?

– Безусловно, ваше величество.

– И таким образом, – продолжала королева, невольно приняв свой обычный высокомерный тон, – лишь выполните свой долг.

– Ваше величество…

– Господь, сделавший королей всемогущими, – гнула свое Мария Антуанетта, – освободил их от обязанности испытывать признательность по отношению к тем, кто просто выполняет свой долг.

– Увы, ваше величество, увы, – отозвался Жильбер. – Близится время, когда ваши слуги будут заслуживать больше, нежели просто признательность, если захотят выполнить свой долг.

– Что вы имеете в виду, сударь?

– Ваше величество, в наше время, время беспорядка и разрушений, вы будете напрасно искать друзей там, где привыкли обычно находить слуг. Молитесь, государыня, молитесь богу, чтобы он ниспослал вам других слуг, других помощников и друзей, чем те, что у вас были.

– Вы знаете таких?

– Знаю, ваше величество.

– Так укажите же их.

– Обратите внимание, ваше величество: еще вчера я ведь был вашим врагом.

– Врагом? Почему же?

– Потому что вы велели посадить меня в тюрьму.

– А сегодня?

– А сегодня, ваше величество, – с поклоном ответил Жильбер, – я ваш слуга.

– И с какой целью?

– Ваше величество!..

– Да, с какой целью вы стали моим слугой? Ведь вам, сударь, не свойственно так поспешно менять мнения, убеждения и привязанности. Вы ревниво храните свои воспоминания, господин Жильбер, вы знаете, как не дать погаснуть жажде мщения. Так скажите же, почему вы так быстро изменились?

– Ваше величество, вы только что упрекали меня, что я слишком сильно люблю родину.

– Любовь не бывает слишком сильной, сударь, весь вопрос лишь в том, какой любовью ты любишь. Я люблю свою родину. (Жильбер улыбнулся.) Нет, сударь, поймите меня правильно: моя родина – Франция, таков мой выбор. Я по крови – немка, но сердцем француженка. Я люблю Францию, но люблю ее, любя короля и благоговея перед господом, вручившим нам корону. А вы, сударь?

– Я, ваше величество?

– Да, вы. Я ведь все правильно понимаю, не так ли? Вы – другое дело, вы любите Францию исключительно ради нее самой.

– Ваше величество, – поклонившись, отвечал Жильбер, – я проявил бы неуважение к вам, если бы не был откровенен.

– Какое ужасное время! – вскричала королева. – Люди, считающие себя порядочными, разделяют два понятия, которые всегда должны идти вместе – Францию и короля. Разве один из ваших поэтов не написал трагедию, где у королевы, которая лишилась всего, спрашивают: «Что же у вас осталось?» И она отвечает: «У меня, как у Медеи, осталась сама я[184]184
  Имеется в виду реплика Медеи (1,5) из одноименной трагедии (1635) Пьера Корнеля.


[Закрыть], и мы еще посмотрим».

И королева в гневе вышла из гостиной, оставив Жильбера в крайнем изумлении.

Эта вспышка приоткрыла перед ним уголок завесы, за которой зрела контрреволюция.

«Понятно, – входя к королю, подумал Жильбер, – королева что-то замышляет».

«Что ж, – подумала королева, возвращаясь к себе, – с этим человеком решительно ничего нельзя поделать. У него есть сила, но нет преданности».

Бедные монархи, для которых слово «преданность» – синоним слова «раболепство»!

XVI. Что замышляла королева

Повидавшись с королем, который был настолько же спокоен, насколько взволнована королева, Жильбер вернулся к г-ну Неккеру. Король рассуждал, строил планы, размышлял о законодательной реформе. Этот добрый человек с мягким взглядом и прямой душой, сердце у которого было изъедено предрассудками, проистекавшими из его королевского положения, упорно боролся с пустяками вместо того, чтобы заниматься серьезными делами, возникавшими перед ним. Он упорно пытался заглянуть своими близорукими глазами за горизонт и не замечал, что у ног его зияет пучина. Этот человек внушал Жильберу глубокую жалость.

Королева же была иной, и при всей своей невозмутимости Жильбер чувствовал, что она относится к тем женщинам, которых надо страстно любить или смертельно ненавидеть.

Вернувшись к себе, Мария Антуанетта почувствовала, что на сердце ей навалилась огромная тяжесть.

И действительно, ни как у королевы, ни как у женщины у нее не было рядом какой-нибудь опоры, на которую она могла бы переложить хоть часть гнетущей ее ноши.

К кому бы она ни обращала взор, везде ей чудились неуверенность и колебания.

Придворные беспокоились за свои состояния и обращали их в деньги.

Родственники и друзья думали о том, чтобы покинуть страну.

Преданнейшая из фрейлин Андреа постепенно отдалялась от нее душой и телом.

Самый благородный и любимый из мужчин – Шарни – был оскорблен ее капризом и пребывал в сомнениях.

Такое положение беспокоило эту тонко чувствующую и прозорливую женщину.

Почему этот безукоризненный человек с чистейшим сердцем вдруг так резко изменился?

«Нет, он не изменился, – вздохнув, подумала королева, – но скоро изменится».

Изменится! Мысль, страшная для женщины, которая любит со страстью, и невыносимая для женщины, которая любит, не забывая о своей гордыне.

А королева любила Шарни и страстно, и гордо.

Оттого она и страдала вдвое сильнее.

А между тем сейчас, когда она поняла, какое зло совершила и в чем была не права, было еще не поздно все исправить.

Но у этой коронованной женщины ум был, увы, не гибок. Она не могла найти в себе силы признать собственную неправоту. Быть может, будь то человек, который ей безразличен, она выказала бы, вернее, соизволила бы выказать величие души и попросила бы прощения.

Но тому, кого она почтила столь живой и чистой страстью, кому благоволила поверять свои самые тайные мысли, она не могла уступить даже в малости.

Несчастье королев, снисходящих до любви к подданному, состоит в том, что они любят всегда, как королевы, и никогда, как женщины.

Эта королева ставила себя настолько высоко, что полагала: за ее любовь нельзя отплатить ничем человеческим, ни кровью, ни слезами.

Едва почувствовав ревность к Андреа, она начала терять душевную твердость.

Отсюда – чувство неудовлетворенности собою, капризы.

Из-за капризов – гнев.

А из-за гнева – дурные мысли, повлекшие за собою и дурные поступки.

Шарни не отдавал себе отчет во всем этом, но, будучи мужчиной, понял, что Мария Антуанетта ревнует его к жене, притом несправедливо.

К жене, которая ни разу не взглянула на него.

Ничто так не возмущает человека прямого и неспособного на предательство, как мысль о том, что его считают на это способным.

Ничто так не привлекает внимания человека, как ревность, которой его удостоили.

Особенно если эта ревность не имеет под собой никаких оснований.

И тогда тот, кого подозревают, начинает размышлять.

Он начинает вглядываться то в сердце ревнивицы, то в нее самое.

И чем величественнее душа человека, который ревнует, тем большей опасности он себя подвергает.

В самом деле, разве можно предположить, что человек большого сердца, возвышенного ума, который по праву гордится собою, может беспокоиться без причин или из-за пустяков?

Из-за чего ревновать красивой женщине? Из-за чего ревновать могущественной женщине? Из-за чего ревновать умной женщине? Разве можно предположить, что она беспокоится без причин или из-за пустяков?

Человек, обуянный ревностью, – все равно что охотник: он выискивает в сопернике достоинства, мимо которых обычный человек равнодушно прошел бы мимо.

Шарни знал, что Андреа де Таверней – старинная подруга королевы, к которой та всегда хорошо относилась и предпочитала другим. Почему же Мария Антуанетта ее разлюбила? Почему Мария Антуанетта ревнует к ней?

Значит, она нашла в ней какую-то таинственную красоту, которой Шарни не замечал – должно быть, потому, что не искал?

Значит, она почувствовала, что Шарни, глядя на эту женщину, видит в ней что-то такое, чего та сама не замечает?

Или же королеве показалось, что Шарни безо всякой на то видимой причины стал меньше ее любить?

Нет ничего хуже, когда ревнивец дает понять предмету своей ревности, что тот охладел к нему, в то время как он сам пылает все тем же огнем.

Сколько раз случалось, что любящего человека упрекали в холодности и он невольно становился в самом деле холоднее.

И когда он это замечал, когда чувствовал справедливость упреков, сколько раз ему удавалось взять себя в руки и вновь раздуть угасающее пламя?

О неловкость влюбленных! Впрочем, там, где много ловкости, обычно недостает любви.

Итак, вспышками гнева и несправедливыми попреками Мария Антуанетта дала Шарни понять, что в глубине сердца он любит ее немножко меньше.

Услышав об этом, он оглянулся вокруг и, естественно, сразу нашел причину ревности королевы.

Это была Андреа, бедная брошенная Андреа, которая, выйдя замуж, так и не стала женой.

Ему стало жаль Андреа.

Сцена, разыгравшаяся при возвращении короля из Парижа, открыла ему глаза на тайную, скрытую от посторонних глаз ревность.

Увидев, что Шарни все понял, и не желая ему ни в чем уступить, королева решила прибегнуть к другому средству, которое, по ее мнению, должно было привести к той же цели.

Она снова стала хорошо относиться к Андреа.

Она стала брать ее с собою на все прогулки, они вместе сумерничали; королева осыпала Андреа ласками до такой степени, что все фрейлины стали ей завидовать.

Андреа с удивлением подчинялась, но свою признательность никак не выказывала. Она давным-давно усвоила, что она принадлежит королеве, что та может делать с нею все, что ей заблагорассудится, и Андреа не возражала.

Но поскольку женщине нужно вымещать свое раздражение, королева стала изводить Шарни. Она больше с ним не разговаривала, всячески третировала и подчеркнуто не замечала его целыми вечерами, сутками, неделями.

Однако когда его не было, сердце несчастной женщины сжималось, и она тревожным взглядом искала того, от кого, увидев, тут же отворачивалась.

Хотела ли она опереться на чью-нибудь руку, отдать распоряжение или просто уронить улыбку – все эти милости доставались первому встречному.

Впрочем, первый встречный всегда оказывался мужчиной красивым и знатным.

Королева считала, что залечивает свою рану, раня Шарни.

Тот мучился и молчал. Этот человек умел держать себя в руках. Во время столь ужасных пыток у него не вырвалось ни одного гневного или раздраженного жеста.

Окружающие наблюдали за любопытным спектаклем – из тех, что дают и понимают только женщины.

Андреа чувствовала, как страдает муж, и, любя его ангельской любовью, не заключавшей в себе ни тени надежды, жалела его и не стеснялась открыто выражать свою жалость.

Она была так участлива, что супруги сблизились, ими двигали нежность и сострадание. Андреа пыталась утешить Шарни, не подавая виду, что она видит его потребность в утешении.

Делала она это с поистине женской деликатностью, если, конечно, считать, что на нее способны лишь женщины.

Мария Антуанетта, стремившаяся разделять и властвовать, поняла, что идет неверным путем и невольно сближает супругов, которых она стремилась разделить во что бы то ни стало.

И вот по ночам, когда она оставалась одна, на нее находили приступы неимоверного отчаяния; узнай о них господь, он мог бы собою гордиться, так как создал существо, способное переносить подобные муки.

Поскольку королеву одолело столько горестей, политика отошла у нее на второй план. Тот, у кого тело ломит от усталости, не жалуется на жесткую постель.

Так вот и жила Мария Антуанетта после возвращения короля в Версаль вплоть до дня, когда она решила вновь всерьез воспользоваться своим могуществом.

Известную потерю своего веса в политической жизни, которую она ощущала в последнее время, королева в гордыне своей приписала начавшемуся увяданию.

Для этой неуемной натуры думать означало действовать.

Не теряя ни минуты, она принялась за дело.

Мария Антуанетта, увы, не догадывалась, что дело это ведет ее к гибели.

XVII. Фландрский полк

К несчастью для королевы, все события, свидетелями которых мы оказались, были лишь отдельными происшествиями, и при помощи твердых, умелых действий справиться с их последствиями не представляло особого труда. Для этого нужно было лишь собрать силы в кулак.

Видя, что парижане превратились в солдат и, как ей казалось, собирались затеять войну, королева решила продемонстрировать им, что такое настоящая война.

«До сих пор они имели дело лишь с инвалидами Бастилии да разболтанными колеблющимися швейцарцами. Я покажу им, что такое один-два преданных королю, хорошо обученных полка.

Вероятно, где-нибудь есть полк, которому уже приходилось обращать в бегство мятежников и проливать кровь в сутолоке гражданской войны. Надо будет вызвать самый известный из таких полков. Тогда парижане поймут, что единственное для них средство остаться в живых – это сложить оружие».

Такие мысли пришли королеве в голову после всех распрей между королем и Национальным собранием относительно права вето. В течение двух месяцев король боролся, пытаясь вернуть себе хоть кусочек власти: совместно с министерством и Мирабо он пытался свести на нет взрыв республиканских настроений, грозивший уничтожить королевскую власть во Франции.

Королева утомилась от этой борьбы и главным образом оттого, что видела, как король сдает позиции.

В этой битве король потерял всю свою власть и остатки популярности. Королева же получила еще одно имя, вернее прозвище.

Это было слово, непривычное для людского слуха, и поэтому, быть может, отчасти даже приятное; пока еще не оскорбление, но впоследствии ставшее самым оскорбительным из прозвищ. Остроумное слово, превратившееся потом в кровавое. Теперь королеву называли «госпожой Вето».

Это прозвище, разнесшееся на крыльях революционных песенок, пугало в Германии подданных и друзей той, кто, послав во Францию немецкую королеву, по праву удивлялся тому, что ее дразнили кличкой Австриячка.

В Париже этому слову суждено было в дни массовых убийств срываться с уст обезумевших людей в ответ на последние крики и хрип агонизирующих жертв.

Теперь же Мария Антуанетта называлась госпожой Вето; это прозвище не отставало от нее до того дня, когда она назвала себя вдовой Капет.

Это было ее третьим прозвищем. После Австриячки ее некоторое время называли также госпожой Дефицит.

После борьбы, во время которой королева пыталась доказать своим друзьям, что им грозит неминуемая опасность, она узнала только, что в ратушу обратилось шестьдесят тысяч человек с просьбой выдать им паспорт.

Шестьдесят тысяч именитых жителей Парижа и всей Франции уехали за границу, чтобы встретиться там с друзьями и родственниками королевы. Поразительный пример! И королева была поражена.

Поэтому она думала лишь об одном – о ловко подготовленном бегстве, о бегстве вынужденном, о бегстве, в результате которого она будет спасена, а верные ей люди, оставшиеся во Франции, смогут развязать гражданскую войну, то есть покарать революционеров.

План был неплох. И он безусловно удался бы, если бы не злой гений королевы, не желавший выпускать ее из рук.

Странная участь! Эта женщина, которой многие были так преданы, ничего не умела делать втайне.

Весь Париж уже знал, что Мария Антуанетта собирается бежать, хотя сама она не приняла еще окончательного решения.

Все знали обо всем, а Мария Антуанетта не догадывалась, что план ее стал невыполним.

Тем временем фландрский полк, известный своими роялистскими симпатиями, форсированным маршем прибыл в Париж.

Полк этот был вызван городскими властями Версаля, которые, устав от дополнительных караулов, от присмотра за все время находившимся под угрозой дворцом, от распределения провизии и вспышек недовольства, решили, что им нужны не национальная гвардия и ополченцы, а другие силы.

Дворцу же было трудно обороняться собственными силами.

Итак, фландрский полк прибыл, и для того чтобы он снискал себе необходимое уважение, ему следовало устроить пышный прием, который привлек бы внимание людей.

Адмирал д’Эстен собрал всех находившихся в Версале офицеров национальной гвардии, а также других частей, и стал во главе их.

Они торжественно вступили в Версаль с собственной артиллерией и обозом.

Вокруг них стала собираться толпа молодых дворян, не служивших ни в каких родах войск.

Они сами придумали себе мундиры, чтобы распознавать друг друга, призвали на помощь вышедших в отставку офицеров и кавалеров ордена Людовика Святого, которых опасность или предусмотрительность привели в Версаль. Из Версаля они отправились в Париж, и столичные жители с огромным изумлением увидели новых врагов, свеженьких, заносчивых и готовых при случае выболтать распиравшую их тайну.

Теперь король мог уехать. Его поддерживали и охраняли бы во время поездки, и, возможно, пока еще мало что понимавший Париж отпустил бы его.

Но злой гений Австриячки был начеку.

В Льеже вспыхнуло восстание против императора, и Австрия оказалась так им занята, что совсем позабыла о королеве Франции.

Та же из деликатности не сочла возможным напоминать о себе в такой момент.

Толчок был дан, и события стали развиваться с молниеносной быстротой.

После овации, устроенной фландрскому полку, королевская гвардия решила дать обед в честь офицеров этого полка.

Праздничный прием был назначен на 1 октября. На него были приглашены все сколько-нибудь важные особы, находившиеся в городе.

О чем, собственно, шла речь? О братании с солдатами фландрского полка? А почему бы солдатам и не побрататься, раз братаются округа и провинции?

Разве конституция запрещает братание между дворянами?

Король все еще оставался хозяином собственных полков, их единственным командиром. К тому же он был единственным владельцем версальского дворца и имел право принимать там кого угодно.

Почему бы ему не принять смелых солдат и почтенных дворян, прибывших из Луэ, где они так хорошо себя вели? Вполне естественное решение. Никому и в голову не пришло удивиться, а тем более встревожиться.

Этот совместный обед имел своей целью укрепить любовь, которая должна царить между всеми частями французской армии, призванной защищать одновременно и свободу, и королевскую власть.

К тому же король знал лишь то, о чем было условлено. После парижских событий король, свободный благодаря сделанным им уступкам, ни о чем более не заботился: бремя дел с него сняли. Он не желал больше править, так как это делали за него, но и не считал своим долгом целыми днями скучать.

Пока господа в Национальном собрании потихоньку урезали и сокращали, король охотился.

Пока после 4 августа господа дворяне и епископы расставались со своими голубятнями и феодальными привилегиями, своими голубями и дворянскими грамотами, король, желавший, как и все вокруг, тоже чем-нибудь пожертвовать, отменил егермейстерские звания, но охотиться из-за этого отнюдь не прекратил.

Итак, получалось следующее: господа офицеры фландрского полка устраивают обед с офицерами королевской гвардии, король, как обычно, будет на охоте, а к его возвращению стол уже уберут.

Это его никоим образом не стесняло, да и сам он так мало стеснял кого-либо, что в Версале было решено попросить у королевы позволения устроить праздник во дворце. Королева не видела причин, которые могли бы ей помешать оказать гостеприимство фландрским солдатам.

Она предоставила для этих целей театральный зал, где на этот день позволила настелить дощатый пол, на уровне сцены, чтобы хозяевам и гостям было достаточно просторно. Когда королева предоставляет свой кров французским дворянам, она делает это от всей души. Столовая есть, но нет гостиной, и королева предложила военным занять гостиную Геркулеса.

И вот, как мы уже говорили, в четверг, 1 октября состоялось это пиршество, навсегда вписавшее в анналы истории жестокую главу о недальновидности или даже слепоте королевской власти.

Король был на охоте.

Королева заперлась у себя, печальная, задумчивая и настроившаяся не слышать ни звона бокалов, ни шума голосов.

Мария Антуанетта обнимала сына, Андреа сидела подле. В углу спальни что-то вышивали две камеристки. Таково было ее окружение в тот день.

Понемногу во дворец стекались блестящие офицеры, все с яркими плюмажами и сверкающим оружием. У конюшен ржали лошади, гремели фанфары, оркестры фландрцев и королевских гвардейцев наполняли воздух гармоническими звуками.

У дворцовой решетки толпа людей с бледными лицами, любопытная, внутренне напряженная, поджидала, разбирала, комментировала и веселье, и музыку.

Время от времени, словно шквалы далекой грозы, из отворенных дверей вместе с радостными возгласами вырывались клубы теплого воздуха, пахшего вкусной едой.

Это было довольно неосторожно: изголодавшиеся люди дышали запахами вина и мяса, эти мрачные, унылые люди были свидетелями чужой радости и надежд.

Пиршество проходило спокойно и без помех; офицеры, поначалу скромные и полные почтения к своим мундирам, беседовали тихо и сдержанно. Первые четверть часа все шло по установленной программе.

Подали вторую перемену блюд.

Господин де Люзиньян, командир фландрского полка, встал и предложил выпить за здоровье короля, королевы, дофина и всего королевского семейства.

Четыре этих восклицания, отразившись от сводов, донеслись до слуха стоявших снаружи печальных зрителей.

Затем встал какой-то офицер. Вероятно, это был умный и смелый человек, человек здравомыслящий, предвидевший, чем это все может кончиться, человек, искренне преданный королевской фамилии, в честь которой только что были произнесены столь громогласные тосты.

Он понял, что при этом забыт еще один, явно напрашивающийся тост.

И предложил выпить за здоровье нации.

Раздался шепот, перешедший в громкие крики.

– Нет! Нет! – принялись хором восклицать присутствующие.

И тост за здоровье нации был отклонен.

Теперь пиршество приняло свой истинный смысл, поток попал наконец в нужное русло.

Говорят, что предложивший этот тост человек был провокатором, желавшим устроить манифестацию протеста.

Как бы там ни было, но его слова возымели крайне неприятные последствия. Забыть о нации – еще куда ни шло, но оскорблять ее – это уже слишком: она станет мстить.

С этой минуты лед был сломан: за сдержанным молчанием загудели пылкие разговоры, послышались возгласы, дисциплина отошла в область преданий, и в зале появились драгуны, гренадеры, швейцарские гвардейцы, короче, все простые солдаты, находившиеся во дворце.

Стаканы наполнялись вином раз десять, появившийся десерт был буквально сметен со стола. Опьянение стало всеобщим, солдаты напрочь позабыли, что пьянствуют вместе со своими офицерами. Братание получилось самым настоящим.

Повсюду слышались крики: «Да здравствует король! Да здравствует королева!» А сколько цветов, сколько огней отблесками играло на золоченых сводах, каким многообразием счастливых мыслей зажигались лица, какою преданностью дышали все эти молодцы! Подобное зрелище для королевы было бы приятным, для короля – утешительным.

До чего ж не повезло королю и до чего ж печальна участь королевы: они не присутствуют на таком празднестве!

Тут же нашлось несколько угодников из числа слуг, которые бросились к Марии Антуанетте и не без преувеличений рассказали ей все, что видели.

Потухший взор Марии Антуанетты сразу же оживился, она вскочила. Значит, все-таки есть в сердцах у французов преданность и любовь к королю!

А следовательно, есть и надежда.

Королева огляделась сумрачным, огорченным взором.