Текст книги "Анж Питу"

Завтра героический воин и покоритель Бастилии будет объявлен круглым дураком, и объявит его таковым собрание всего Арамона, как древние греки… не помню уж кого.

Завтра меня освищут! Меня, сегодняшнего триумфатора!

Этого не будет: я этого не допущу. Иначе об этом узнает Катрин, и я буду опозорен.

Питу перевел дух.

– Кто и что может меня выручить? – спросил он. – Отвага? Нет, отвага – это минутная вспышка, а заряжание по-прусски идет на двенадцать счетов.

Обучать французов на прусский манер – какая все-таки вздорная затея!

А что, если я скажу, что я, мол, добрый патриот и не желаю обучать французов прусским премудростям, а изобрету для них более французские строевые упражнения? Нет, я запутаюсь. Помню, видел я обезьянку на ярмарке в Виллер-Котре. Эта обезьянка исполняла строевые приемы, но небось она это проделывала как попало, по-обезьяньи… Ох! – вскричал он внезапно. – Кажется, придумал!

И тут же сорвавшись с места, он принялся было мерить пространство, как циркулем, своими огромными ногами, но тут его остановила неожиданная мысль.

– Все удивятся, куда я пропал, – сказал он. – Надо предупредить моих людей.

Он отворил дверь, кликнул Клода и Дезире и обратился к ним с такой речью:

– Объявите на послезавтра первые строевые занятия.

– А почему не на завтра? – спросили оба младших чина.

– Потому что и вы, и сержант устали, – объяснил Питу, – а я, прежде чем обучать солдат, хочу сначала обучить младших офицеров. И кстати, – строго добавил Питу, – на будущее прошу вас уяснить привычку повиноваться приказам без рассуждений.

Подчиненные поклонились.

– Ладно, – сказал Питу, – объявите, что занятия начнутся послезавтра в четыре утра.

Младшие чины поклонились еще раз, вышли и отправились спать; было уже девять вечера.

Питу дождался, пока они ушли. Когда они завернули за угол, он ринулся в другую сторону и через пять минут углубился в самую темную и густую чащу леса.

Посмотрим, какова была спасительная мысль, осенившая Питу.

XXXVII. Папаша Клуис, или история о том,

Питу бежал около получаса, все дальше и дальше углубляясь в самую чащу. Там, среди зарослей строевого леса, среди трехсотлетних стволов, окруженная непроходимым колючим кустарником, прилепилась к огромной скале хижина, выстроенная лет тридцать пять – сорок тому назад, и жил там человек, у которого были причины окружать себя некоторой таинственностью.

Хижина наполовину вросла в землю, ее оплели узловатые ветви и побеги; воздух и свет проникали в нее только через скошенное отверстие в крыше.

Иногда из трубы вырывался дым, позволяя прохожим заметить эту хижину, похожую на цыганские лачуги Альбаисина[234]234
  Предместье испанского города Кордовы.


[Закрыть].

Иначе никто, кроме лесников, охотников, браконьеров да окрестных крестьян, не догадался бы, что эта избушка служит жильем человеку.

Между тем вот уже сорок лет здесь жил старый гвардеец в отставке: в свое время герцог Орлеанский, отец Луи Филиппа, дал ему разрешение жить в лесу, носить мундир и делать каждый день один выстрел по кроликам да зайцам.

На птицу и крупную дичь разрешение не распространялось.

В то время, о котором мы ведем наш рассказ, отставному солдату было шестьдесят девять лет; вначале его звали просто Клуис, а потом, по мере того как он старел, все чаще стали кликать папашей Клуисом.

По его имени стали называть и огромный валун, к которому прилепилась его хижина: его нарекли Клуизова глыба.

Старик был ранен при Фонтенуа, и в результате ранения ему отняли ногу. Вот почему он так рано ушел в отставку и получил от герцога Орлеанского все перечисленные привилегии.

Папаша Клуис никогда не ходил в город, а в Виллер-Котре наведывался раз в год: там он покупал себе порох и триста шестьдесят пять пуль, а в високосные годы – триста шестьдесят шесть.

Заодно он заглядывал к скорняку Корню, жившему на Суассонской улице, и приносил ему то триста шестьдесят пять, то триста шестьдесят шесть кроличьих и заячьих шкурок, а мастер шапочных дел платил ему семьдесят пять туренских ливров.

И говоря о том, что шкурок было триста шестьдесят пять в обычные годы и триста шестьдесят шесть в високосные, мы нисколько не погрешаем против истины, поскольку папаша Клуис имел право на один выстрел в день, вот он и навострился убивать каждым выстрелом кролика либо зайца.

Никогда он не делал ни больше ни меньше, чем триста шестьдесят пять выстрелов в обычные годы и триста шестьдесят шесть в високосные, а потому папаша Клуис убивал ровным счетом сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика в обычные годы, в високосные же сто восемьдесят три кролика и сто восемьдесят три зайца.

Мясо зверьков давало ему пропитание; он и ел его, и продавал.

На выручку от шкурок он, как мы уже говорили, покупал себе порох и пули, а также делал сбережения.

Кроме того, раз в году у папаши Клуиса бывал приработок.

У валуна, к которому была пристроена его хижина, одна сторона представляла собой отлогий склон.

Этот склон был не более восемнадцати футов длиной.

Предмет, помещенный на верхушку валуна, потихоньку скатывался вниз.

С помощью добрых кумушек, покупавших у него крольчатину и зайчатину, папаша Клуис распустил по окрестным деревням слух, что девицы, которые в день Святого Людовика трижды скатятся по его валуну с верхушки до самого низу, на будущий год выйдут замуж.

В первый год пришло много девушек, но ни одна не отважилась скатиться.

На другой год рискнули три девушки и две из них в самом деле вышли замуж, а про третью, оставшуюся в девках, папаша Клуис бесстрашно утверждал, что, значит, она скатывалась без полной веры, иначе ей тоже нашелся бы муж.

Еще через год набежали все девушки в округе и все скатывались с валуна.

Папаша Клуис объявил, что для всех этих невест невозможно отыскать женихов, но треть тех, кто скатится, все-таки выйдет замуж, причем это будут те, что глубже других уверуют в силу валуна.

И впрямь, немало девушек повыходило замуж. С того времени никто не оспаривал матримониальных свойств Клуизовой глыбы, и в День святого Людовика всегда бывало два праздника, один в городе, а другой в лесу.

И тогда папаша Клуис испросил для себя привилегию.

Поскольку никто не станет целый день скатываться, не подкрепляясь ни едой, ни питьем, папаша Клуис пожелал иметь монополию на то, чтобы в этот день, 25 августа, продавать еду и питье любителям и любительницам скатываться с валуна: дело в том, что парни сумели убедить девушек, что для пущей надежности валуна следует скатываться с него вдвоем, причем лучше всего одновременно.

Так жил папаша Клуис вот уже тридцать пять лет. Округа чтила его, как чтят арабы своих отшельников. Он стал живой легендой.

Но более всего изумляло охотников и бесило лесничих то всеми признанное обстоятельство, что папаша Клуис стрелял не больше трехсот шестидесяти пяти раз в год, убивая тремястами шестьюдесятью пятью выстрелами сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика.

Не раз знатные господа из Парижа, приезжавшие на несколько дней погостить к герцогу Орлеанскому, узнавали от него историю папаши Клуиса и навещали отшельника; в зависимости от своей щедрости они вкладывали в его ручищу экю или луидор и пытались выведать непостижимый секрет этого человека, никогда не стрелявшего понапрасну.

Но единственное объяснение, которое мог им дать папаша Клуис, состояло в том, что в армии, вооруженный этим самым ружьем, он привык каждой пулей поражать врага. И если ему хватало одной пули на человека, то еще легче оказалось поразить зайца или кролика одной дробиной.

А у тех, кто улыбался, слыша такое объяснение, папаша Клуис спрашивал:

– Зачем же вы стреляете, если не уверены, что попадете?

Эти слова вполне могли бы быть приписаны г-ну де Ла Палиссу[235]235
  Капитан Ла Палисс – реальное лицо, был убит в битве при Павии в 1525 г; олицетворяет собой простодушие и привычку изрекать всем известные истины.


[Закрыть], если бы не сверхъестественная меткость стрелка.

– Но почему же, – допытывались у него, – господин герцог Орлеанский, отец нынешнего, отнюдь не скупой человек, разрешил вам делать только один выстрел в день?

– Потому что больше было бы уже чересчур: он хорошо меня знал.

Диковинные облик и занятная теория приносили, таким образом, старому отшельнику еще худо-бедно двенадцать луидоров в год.

А поскольку он зарабатывал столько же на заячьих шкурках и на празднике, который сам же учредил, а тратился только на одну пару гетр, вернее, на одну-единственную гетру раз в пять лет да на мундир раз в десять лет, жилось папаше Клуису совсем недурно.

Напротив, поговаривали, будто у него припрятана кубышка, и тому, кто станет его наследником, привалит удача.

Таков был этот диковинный старик, к которому среди ночи бросился Питу, когда его осенила спасительная мысль, каким образом ускользнуть от смертельной опасности.

Но для того чтобы отыскать папашу Клуиса, нужна была изрядная ловкость.

Подобно древнему пастуху нептуновых стад[236]236
  Имеется в виду Протей (греч. миф.), персонаж, вечно менявший свой облик.


[Закрыть], Клуис никогда не давался в руки с первого раза. Он прекрасно умел отличать пустопорожнего зеваку от щедрого посетителя, а поскольку даже к последним он уже успел проникнуться презрением, то вообразите сами, с какой яростью он гнал взашей докучных представителей первой категории.

Клуис нежился на перине из вереска, превосходном и благоуханном ложе, которое каждый сентябрь дарил ему лес и которое не требовало себе замены раньше следующего сентября.

Время шло уже к одиннадцати вечера, в лесу было свежо и еще не совсем стемнело.

Чтобы попасть в хижину папаши Клуиса, нужно было, хочешь не хочешь, продираться через заросли дикого каштана или через такие густые кусты ежевики, что пустынник сразу слышал шум, производимый посетителем.

Питу шумел в четыре раза больше, чем обычные посетители.

Папаша Клуис поднял голову и стал всматриваться: он и не думал спать.

В этот день папаша Клуис был угрюм. На него обрушилось страшное несчастье, и теперь к нему не смогли бы подступиться даже самые дружелюбные из его соседей.

Несчастье и впрямь было ужасно. Ружье, которое пять лет служило ему, стреляя пулями, и тридцать пять – стреляя дробью, треснуло, когда он пальнул по кролику.

То был первый кролик, которого он упустил за тридцать пять лет.

Но убежавший подобру-поздорову кролик – это было не самое худшее огорчение, что настигло папашу Клуиса. Взрыв размозжил ему два пальца на руке. Клуис приложил к пальцам жеваную траву, обернул их листьями, но починить ружье он не мог.

Чтобы добыть себе новое ружье, папаше Клуису надо было потревожить свой клад; впрочем, даже если он пожертвует на это дело неслыханную сумму в два луидора, кто знает, будет ли новое ружье бить без промаха, как то, которое так неудачно взорвалось у него в руках?

Как мы видим, Питу угодил к старику в недобрую минуту.

Итак, в тот самый миг, когда Питу коснулся щеколды на двери, папаша Клуис издал рык, при звуке которого начальник арамонской национальной гвардии отступил.

Может быть, вместо папаши Клуиса там засел волк? Может быть, это поросится дикая свинья?

Словом, Питу заколебался, входить или нет: он читал «Красную Шапочку».

– Эй, папаша Клуис! – крикнул он.

– Чего? – отозвался мизантроп.

Питу ободрился: он узнал достойного анахорета по голосу.

– Ага, вы на месте, – пробормотал он.

Затем шагнул внутрь и, расшаркиваясь перед хозяином дома, любезно вымолвил:

– Добрый день, папаша Клуис.

– Кого там принесло? – спросил раненый.

– Это я.

– Кто это – я?

– Я, Питу.

– Какой еще Питу?

– Да как же, Анж Питу из Арамона, знаете?

– А мне какое дело до того, что вы Анж Питу из Арамона?

– Ох! Ох! Видать, папаша Клуис не в духе: сдается мне, что я разбудил его некстати, – схитрил Питу.

– Истинно так, некстати.

– Что же мне теперь делать?

– Ступайте, откуда пришли, так оно будет лучше.

– Как! И мы даже не поговорим?

– О чем нам говорить?

– Я нуждаюсь в вашей услуге, папаша Клуис.

– Я за так не услужаю.

– А я за услугу плачу.

– Может, оно и правда, только я уже никому и ничем не могу послужить.

– Почему это?

– Я больше не стреляю.

– Как так, не стреляете? Вы же попадаете в цель с одного выстрела! Нет, этого быть не может, папаша Клуис.

– Говорю вам, убирайтесь.

– Милый мой папаша Клуис!

– Вы мне надоели.

– Выслушайте меня и вы не пожалеете.

– Ну, ладно, хватит болтовни… что вам надо?

– Вы ведь старый солдат?

– Дальше!

– Так вот, папаша Клуис, мне бы хотелось…

– Да говори же, бездельник!

– Мне бы хотелось поучиться у вас строевой науке.

– Вы спятили?

– Нет, что вы, я в своем уме. Научите меня строевой науке, папаша Клуис, а о плате мы договоримся.

– Нет, в самом деле эта скотина не в себе! – свирепо воскликнул старый солдат, поднимаясь с сухого вереска.

– Папаша Клуис, так или иначе, научите меня приемам, какие выделывают в армии на двенадцать счетов, и требуйте за это все, что хотите.

Старик привстал на одно колено и, смерив Питу угрюмым взглядом, переспросил:

– Все, что хочу?

– Да.

– Хорошо же! Я хочу ружье.

– Как удачно получается, – отозвался Питу. – У меня есть тридцать четыре ружья.

– Это у тебя-то? Тридцать четыре ружья?

– И тридцать четвертое я собирался взять себе, а теперь оно будет ваше. Прекрасное ружье: такие были у городской стражи, у него на затворе золотой королевский герб.

– А откуда ты добыл это ружье? Надеюсь, не украл?

Питу в ярких красках, со всей откровенностью и ничего не утаивая, рассказал ему свою историю.

– Ладно! – изрек старый гвардеец. – Я понял. Я согласен учить тебя строевой службе, но у меня пальцы болят.

И он в свой черед поведал Питу о своем злоключении.

– Что ж! – отвечал Питу. – О ружье не печальтесь, у вас уже есть новое. А вот пальцы, черт побери… Это вам не ружья, у меня их не тридцать четыре.

– Да ладно, обойдусь, и если ты обещаешь, что завтра ружье будет у меня, тогда пошли.

Стоявшая в зените луна проливала потоки белого пламени на поляну перед домом.

Питу и папаша Клуис вышли на поляну.

Тот, кто увидел бы, как в этом пустынном месте, в серых сумерках, размахивают руками две черные тени, испытал бы непреодолимый суеверный ужас.

Папаша Клуис взял обломок своего ружья и со вздохом показал Питу. Для начала он продемонстрировал, какова должна быть солдатская выправка и как держать оружие.

Удивительное дело: этот высокий старик, вечно сгорбленный, потому что он привык пробираться через заросли, внезапно выпрямился и, воодушевившись воспоминаниями о своем полку и о строгостях строевого учения, гордо вскинул голову, увенчанную белоснежной гривой, и расправил сухие, широкие и крепкие плечи.

– Смотри хорошенько, – говорил он Питу, – смотри хорошенько! Пока смотришь – учишься. Посмотришь, как я делаю, тогда попробуешь сам, а я уж посмотрю, что у тебя выходит.

Питу попробовал.

– Колени вместе, плечи разведи, голову держи веселей. Стой поустойчивей, черт тебя дери, стой поустойчивей; с такими ножищами тебе это легко!

Питу старался изо всех сил исполнять все требования.

– Вот так, – пробурчал старик. – Теперь у тебя вполне благородный вид.

Питу чрезвычайно польстило, что у него благородный вид. Его надежды не простирались так далеко.

Какой-нибудь час занятий, и вот у него уже благородный вид! Что же будет через месяц? Он приобретет величие!

И ему захотелось продолжать науку.

Но для первого раза было уже довольно.

К тому же папаша Клуис не хотел слишком продвигаться вперед прежде, чем получит ружье.

– Нет уж, – сказал он, – на сегодня хватит. Научишь их этому на первом занятии, и то им четыре дня надо будет упражняться, чтобы усвоить, а ты за это время придешь ко мне еще два раза.

– Четыре! – вскричал Питу.

– Ишь ты, – с холодком заметил папаша Клуис. – Да ты, оказывается, усердный малый и не ленив. Ладно, пусть будет четыре раза, приходи. Но имей в виду, что последняя четверть луны на исходе и завтра будет уже темней, чем сегодня.

– Будем заниматься в пещере, – отвечал Питу.

– Тогда захвати свечу.

– Фунтовую свечу, а если надо, то две.

– Ладно. А мое ружье?

– Завтра получите.

– Ну, смотри у меня. А ну-ка проверим, как ты усвоил, что я тебе говорил?

Питу так хорошо повторил урок, что удостоился похвалы. От радости он готов был посулить папаше Клуису целую пушку.

После повторения он распростился со своим наставником, ибо был уже час ночи, и не столь поспешным, хотя по-прежнему упругим шагом пустился обратно в деревню Арамон, все обитатели которой, солдаты национальной гвардии и простые пастухи, спали крепким сном.

Во сне Питу видел себя командующим многомиллионной армии; все человечество повиновалось его командам «в ногу» и «на караул», выстроившись в одну шеренгу до самой долины Иосафата[237]237
  Иосафат – долина между Иерусалимом и Гефсиманским садом, куда, согласно христианской традиции, соберутся все жившие в день Страшного суда.


[Закрыть].

На другой день он дал – вернее, передал – урок своим солдатам, держась так молодцевато и показывая все движения с такой уверенностью, что любовь, которою он пользовался у своих подчиненных, перешла все границы.

Он, непостижимая народная любовь!

Питу стал всеобщим любимцем, им восхищались мужчины, дети и старики.

Даже женщины не насмехались, когда при них он кричал зычно, как Стентор, своим тридцати солдатам, выстроенным в одну шеренгу:

– Черт побери! Держитесь по-благородному! Смотрите на меня.

И в самом деле, он выглядел благородно.

XXXVIII. Катрин в свой черед пускается в дипломатию

Папаша Клуис получил ружье. Питу был человеком чести: для него обещать означало исполнить.

После еще десятка визитов, которые прошли так же, как первое, Питу превратился в заправского гренадера.

К сожалению, в тактике папаша Клуис был не так силен, как в строевой науке: преподав поворот, полуоборот и все виды перестроений, он исчерпал свои знания до дна.

Тогда Питу обратился к «Французскому практику» и к «Учебнику национального гвардейца» – обе эти книги незадолго до того вышли в свет, и он издержал на них сумму в один экю.

Благодаря щедрости своего командира арамонский отряд научился недурно передвигаться на местности по всем правилам тактики.

Затем, чувствуя, что тактические задания усложняются, Питу предпринял поездку в Суассон, город, где стоял армейский гарнизон: там он посмотрел, как маневрируют настоящие отряды под командованием настоящих офицеров, и в один день научился больше, чем за два месяца по книгам. Так прошли два месяца, полные трудов, усталости и рвения.

Питу был честолюбив, влюблен, несчастен в любви и в то же время – слабое утешение! – избалован славой; он научился обуздывать свои инстинкты или, как сказали бы ученые физиологи, победил в себе зверя.

Зверь, засевший в Питу, был безжалостно принесен в жертву душе. Анж столько времени проводил в движении, столько сил отдавал физическим упражнениям, так напрягал свою мысль, что никто бы не поверил, что сердцу его требуются поддержка и утешение.

Тем не менее это было так.

Сколько раз после строевых занятий, перед которыми Питу, бывало, всю ночь просиживал над книгами, сколько раз Питу после всех трудов пересекал равнины Ларньи и Ну, а потом из конца в конец исхаживал лес до самой границы земель Бурсона, чтобы подстеречь Катрин, по-прежнему бегавшую на свидания!

Катрин отрывала от домашних хлопот час-другой в день и спешила в маленький павильон посреди примыкавшего к бурсонскому замку заповедного леса, где ее ждал обожаемый Изидор, счастливейший смертный, который становился все краше, все горделивей, между тем как вокруг него все страдало и склонялось к земле.

Какая тоска снедала бедного Питу, какие приходили ему на ум печальные размышления о том, что счастье на земле достается людям не поровну!

За ним увивались девушки из Арамона, Тайфонтена, Вивьера, он тоже мог бы назначать в роще свидания, но вместо того чтобы важно выступать в роли счастливого любовника, предпочитал плакать, как обиженное дитя, перед затворенной дверью павильона, принадлежавшего Изидору.

Дело в том, что Питу любил Катрин, любил страстно, и оттого, что он смотрел на нее снизу вверх, любовь его становилась еще сильнее.

Он даже не думал больше о том, что она любит другого. Нет, он уже не ревновал к Изидору. Изидор был дворянин. Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; но может быть, Катрин, девушке из народа, не подобало бесчестить свою семью или, во всяком случае, не следовало приводить в отчаяние Анжа Питу.

Все эти мысли впивались в него острыми иглами, причиняя неотвязную мучительную боль.

– Подумать только, – изумлялся Питу, – у нее хватило жестокости прогнать меня. А с тех пор как я ушел, она даже не соизволила поинтересоваться, не умер ли я с голоду. Что сказал бы папаша Бийо, узнай он, каково обращаются с его друзьями, каково блюдут его дела? Что он сказал бы, кабы узнал, что хозяйка дома вместо того, чтобы присматривать за работниками, бегает любиться с господином де Шарни, с аристократом! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он убил бы Катрин на месте. Хорошо уже и то, – рассуждал сам с собой Питу, – что я запросто могу ей отомстить.

Да, но он ни за что не пошел бы на подобную месть.

Между тем Питу уже знал по опыту, что добрые дела, которые остаются в безвестности, никогда не идут на пользу тем, кто их совершает.

Но разве нельзя было намекнуть Катрин, с каким великодушием он ее щадит?

Ей-богу, ничего не было легче: нужно было только окликнуть Катрин в воскресенье на танцах и сказать ей как бы между прочим ужасные слова, из которых виновные поняли бы, что в их тайну проникло третье лицо.

Не следовало ли на это решиться хотя бы для того, чтобы заставить гордячку немного помучиться?

Но идти на танцы значило поставить себя на одну доску с этим высокородным красавцем, а кто же согласится, чтобы его сравнивали со столь привлекательным соперником?

Питу, изобретательный, как все, кто замыкается в кругу своих горестей, нашел выход получше, чем беседа на танцах.

Павильон, где Катрин встречалась с виконтом де Шарни, был окружен густыми зарослями, переходившими в лес, который обступал Виллер-Котре.

Владения графа были отделены от владений простых частных лиц неглубоким рвом.

Катрин, которая по делам, связанным с фермой, часто навещала окрестные деревни, ездила туда через лес, так что никто не удивился бы, повстречав ее там; ей нужно было только перебраться через ров, и она оказывалась на землях своего возлюбленного.

Это место потому и выбрали, что Катрин легко было бы оправдаться, если бы ее здесь застали.

Павильон стоял так высоко над зарослями, что сквозь косо прорезанные окна с цветными стеклами просматривалась вся округа, а выход из павильона был так надежно спрятан в зелени, что всадник на лошади мог в три скачка очутиться в лесу, на нейтральной почве.

Но Питу так часто бывал там и днем, и ночью, он так хорошо изучил местность, что знал, откуда появлялась Катрин, как браконьер знает, откуда выскочит лань, которую он поджидает в засаде.

Изидор никогда не провожал Катрин до леса. Он задерживался в павильоне на некоторое время после ее ухода и следил, чтобы с ней не приключилось никакой беды, а потом удалялся в обратном направлении, и дело с концом.

В тот день, который Питу наметил для атаки, он сел в засаду на пути у Катрин. Он вскарабкался на огромный бук, с высоты своих трехсот лет взиравший и на павильон, и на заросли.

Не прошло и часу, как он увидел Катрин. Она привязала лошадь в лощине и, как испуганная лань, одним прыжком перескочила ров; затем она углубилась в заросли, которые вели к павильону.

Она прошла под тем самым буком, на ветке которого сидел Питу.

Питу оставалось только спуститься со своей ветки и расположиться у подножия дерева. Прислонившись к стволу, он извлек из кармана книгу «Образцовый национальный гвардеец» и притворился, будто читает.

Через час до слуха Питу донесся стук затворяемой двери. Послышалось шуршание платья в листве. Среди ветвей показалось лицо Катрин: она испуганно озиралась.

Она была в десяти шагах от Питу.

Питу замер, держа на коленях книгу.

Но он более не притворялся, будто читает, а смотрел на Катрин с явным желанием, чтобы она это заметила.

Узнав Питу, Катрин испустила тихий сдавленный крик, побледнела так, словно сама смерть предстала ей и протянула к ней руку, и, после секундного колебания, заметного лишь по дрожи в руках и по взметнувшимся плечам, она стремглав бросилась в лес, вскочила на лошадь и ускакала прочь.

Ловушка Питу была хитро расставлена, и Катрин угодила в нее.

Питу вернулся в Арамон, обуреваемый то радостью, то страхом.

Едва он уразумел как следует, что, собственно, он сделал, как ему стало ясно, что его незамысловатый поступок чреват многими опасными последствиями, о коих он и не думал.

В следующее воскресенье в Арамоне должны были состояться военные торжества.

Солдаты деревенской национальной гвардии, уже в достаточной степени обученные или почитающие себя таковыми, попросили своего командира, чтобы он собрал их и устроил им публичное учение.

Несколько соседних деревень, одержимых духом соперничества, потому что они тоже изучали военную премудрость, пожелали прийти в Арамон и вступить с арамонцами в соревнование под руководством своих начальников.

Депутации от этих деревень обо всем условились со штабом Питу; возглавлял их некий земледелец, в прошлом сержант.

По случаю такого великолепного зрелища набежала любопытная, принарядившаяся публика, и арамонское Марсово поле с самого утра было заполнено толпой девиц, к которым попозже присоединились отцы и матери ратников – эти стекались не столь поспешно, но с неменьшим любопытством.

Началось с завтрака на траве: то было незатейливое пиршество, состоявшее из фруктов и лепешек, сдобренных родниковой водой.

Затем забили четыре барабана по четырем сторонам деревни, где начинались дороги на Ларньи, Вез, Тайфонтен и Вивьер.

Арамон оказался центром, четыре же эти деревни изображали собой четыре стороны света.

Под бойкую дробь барабана тридцать три арамонских национальных гвардейца строем вышли из деревни.

Среди зрителей виднелась кучка местной дворянской аристократии и буржуа из Виллер-Котре; эта публика пришла посмеяться.

Кроме того, было множество окрестных фермеров – эти пришли поглазеть.

Вскоре на двух лошадках, бок о бок, прибыли Катрин и мамаша Бийо.

В этот миг арамонская национальная гвардия под флейту и барабан как раз выходила из деревни, предводительствуемая своим командиром Питу, который восседал на мощном белом коне, которого уступил ему на время его лейтенант Манике ради возможно более полного сходства с Парижем: разве мог Арамон обойтись без своего маркиза де Лафайета!

Лучась гордостью и самодовольством, Питу со шпагой в руке сидел верхом на могучем коне с золотистой гривой, и, не покривив душой, скажем, что на него любо-дорого было взглянуть: хоть ему и недоставало изящества и утонченности, зато он воплощал собой силу и отвагу.

Триумфальное выступление Питу и его людей, тех, кто привел в движение всю провинцию, было встречено радостными приветственными криками.

Арамонские национальные гвардейцы были все в одинаковых шляпах с национальными кокардами, ружья у всех сверкали, и шагали они колонной по два в весьма стройном порядке.

Итак, едва ступив на плац, они сразу снискали одобрение собравшихся.

Краем глаза Питу заметил Катрин.

Он покраснел, она побледнела.

С этого мига смотр стал для него важнее, чем для всех остальных.

Для начала он отдал своим людям приказ исполнить простой ружейный прием, и каждое движение было исполнено по его команде с такой точностью, что воздух дрогнул от рукоплесканий.

Не то вышло с другими деревнями: они проделали все вяло и нестройно. Одни были кое-как вооружены, кое-как обучены и заранее пали духом, видя, сколь невыгодно для них сравнение; другие пыжились от гордости и с излишним пылом исполняли то, что так хорошо усвоили накануне.

И все они выступили с весьма средними успехами.

Затем от строевых упражнений перешли к тактическим. Здесь Питу предстояло соперничать с бывшим сержантом.

В силу своего прежнего опыта сержант взял на себя общее командование; его задача сводилась к тому, чтобы заставить сто семьдесят солдат объединенного отряда маршировать и маневрировать.

Он с этим не справился.

Питу со шпагою под мышкой и в неизменной каске на голове наблюдал за происходящим, посмеиваясь с видом собственного превосходства.

Когда бывший сержант увидел, что головы колонн заплутали в лесу, в то время как хвосты уже возвращаются назад в Арамон, что все его каре рассеялись в непредусмотренных направлениях, что подразделения неуклюже топчутся на месте, а направляющие бредут куда попало, он растерялся, и два десятка его солдат недовольно возроптали на своего командира.

И тут со стороны Арамона поднялся крик:

– Питу! Питу! Пусть командует Питу!

– Да, да, пусть командует Питу! – подхватили жители других деревень, разъяренные поражением, которое они милосердно приписали тем, кто их обучал.

Питу вновь взобрался на белого коня и, став во главе своих людей, которых поместил во главе всего войска, отдал команду такой силы и таким великолепным густым басом, что содрогнулись окрестные дубы.

В ту же секунду смешавшиеся ряды словно чудом восстановились: все солдаты по приказу принялись исполнять движения с энтузиазмом, не нарушавшим порядка, и Питу с таким успехом применил на практике уроки папаши Клуиса и теорию, почерпнутую в «Образцовом национальном гвардейце», что снискал себе неслыханное всеобщее одобрение.

Войско в единодушном порыве единогласным криком нарекло его своим полководцем прямо на поле боя.

Питу спешился, обливаясь потом и упиваясь гордостью, и едва он коснулся земли, народ устремился к нему с поздравлениями.

Но он все пытался поймать в толпе взгляд Катрин.

Вдруг голос девушки раздался прямо у него над ухом.

Питу не пришлось идти к Катрин: Катрин сама пришла к нему!

Это был истинный триумф.

– Ну что, – сказала она с веселым видом, плохо вязавшимся с ее побледневшим лицом, – что же, господин Питу, вы ничего нам не скажете? Куда там, вы теперь загордились, вы у нас теперь большой генерал!..

– Ох, да что вы! – вскричал Питу. – Добрый день, барышня. – И добавил, обращаясь к мамаше Бийо: – Имею честь приветствовать вас, сударыня. – Потом он опять обернулся к девушке и сказал: – Вы не правы, барышня, какой из меня большой генерал! Я простой парень, вдохновленный желанием послужить отчизне.

Эти возвышенные слова, подобно кругам по воде, разошлись по толпе, вызвав бурю рукоплесканий.

– Анж, – потихоньку промолвила Катрин, – мне нужно с вами поговорить.

«Ага! – мелькнуло в голове у Питу. – Я своего добился!»

Вслух он ответил:

– Всецело вам повинуюсь, мадемуазель Катрин.

– Проводите потом нас до фермы.

– Хорошо.