Текст книги "Анж Питу"

XXVIII. Как питу, проклятый и изгнанный теткой за один варваризм и три солецизма, был снова проклят и изгнан ею же за домашнюю птицу с рисом

Дорога Питу в Виллер-Котре пролегала по парку через ту его часть, которая звалась Фазаний двор; Питу миновал танцевальную залу, пустовавшую в будни; сюда три недели назад он сопровождал Катрин.

Сколько всего произошло с Питу и со всей Францией за эти три недели!

Потом по каштановой аллее он вышел на площадь перед замком и постучался у черного входа в коллеж аббата Фортье.

С тех пор, как Питу покинул Арамон, минуло три года, между тем Виллер-Котре он оставил три недели назад, посему было вполне естественно, что в Арамоне его не узнали, зато узнали в Виллер-Котре.

По городку мгновенно распространилась молва о том, что Питу вернулся вместе с Себастьеном Жильбером, что оба с черного входа явились к аббату Фортье, что Себастьен такой же, как раньше, а Питу в каске и с большой саблей.

У главного входа собралась толпа, рассудившая, что Питу, войдя в замок с черного входа, выйдет от аббата Фортье с парадного крыльца на Суассонскую улицу.

Так ему ближе было идти в Плё.

В самом деле, Питу задержался у аббата Фортье ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сдать на руки его сестре письмо от доктора, самого Себастьена Жильбера и пять двойных луидоров, предназначавшихся в уплату за пансион.

Сестра аббата Фортье, видя, как в садовую калитку входит бравый вояка, сначала изрядно перепугалась, но вскоре под драгунской каской она рассмотрела миролюбивую, честную физиономию и немного успокоилась.

А вид пяти двойных луидоров окончательно развеял ее сомнения.

Страх бедной старой девы объяснялся еще и тем, что аббат Фортье вместе со своими учениками ушел на прогулку и дома она была совершенно одна.

Питу, отдав письмо и пять двойных луидоров, поцеловал Себастьена и вышел, с бравым видом нахлобучив каску на голову.

Себастьен, расставаясь с Питу, пролил несколько слезинок, хотя расставались они ненадолго, а общество Питу не сулило ему никаких забав; но жизнерадостность, добродушие и неизменная заботливость Питу тронули сердце юного Жильбера. По природе своей Питу был сродни тем огромным ньюфаундлендам, которые бывают надоедливы, но так ластятся, что на них невозможно долго сердиться.

Печаль Себастьена смягчало только то, что Питу обещал часто его проведывать. Печаль Питу смягчало только то, что Себастьен его за это поблагодарил.

Теперь последуем за нашим героем дальше, из дома аббата Фортье в дом тетки Анжелики, поселившейся, как мы знаем, на окраине Плё.

Когда Питу вышел от аббата Фортье, он обнаружил, что его поджидают десятка два человек. Его причудливая амуниция, весть о которой облетела уже весь городок, была немного знакома собравшимся. Видя, что он в таком обличье вернулся из Парижа, где идет схватка, все пришли к выводу, что Питу тоже сражался, и жаждали новостей.

Питу с присущим ему великодушием поделился новостями: поведал о взятии Бастилии, о подвигах Бийо и г-на Майара, г-на Эли, г-на Юлена; рассказал, как Бийо упал в крепостной ров, и как он, Питу, его оттуда вытащил; как был спасен г-н Жильбер, который уже восемь или десять дней находился в числе узников.

Слушателям уже было отчасти известно то, о чем рассказывал Питу, они вычитывали кое-какие подробности из газет того времени, но при всем интересе, который возбуждает газетчик и то, что он пишет, все-таки любопытнее послушать рассказ очевидца, которого можно спросить и получить ответ.

А посему Питу рассказывал, отвечал, входил во все подробности, благожелательно вступая в беседу с теми, кто его перебивал, любезно откликался на все вопросы.

Кончилось тем, что чуть не через час, пролетевший в разговорах у дверей аббата Фортье на Суассонской улице, заполненной слушателями, один из присутствующих заметил, что лицо Питу омрачилось, и догадался:

– Бедняга Питу совсем устал, а мы заставляем его стоять тут с нами, вместо того чтобы отпустить его к тетке Анжелике. Бедная, славная старая дева! Какое для нее будет счастье вновь его увидеть!

– Да я не устал, – возразил Питу, – я голоден. Я никогда не устаю, а голоден я всегда.

Услышав это простодушное объяснение, толпа уважила потребности желудка Питу и почтительно расступилась; Питу, сопровождаемый самыми упорными и любопытными слушателями, выбрался на дорогу, которая сама вела в Плё, к дому тетки Анжелики.

Тетки Анжелики не было дома; наверняка она заглянула к кому-нибудь из соседей, и дверь была на запоре.

Тут же несколько людей пригласили Питу к себе подкрепиться, что явно было бы ему кстати, но Питу гордо отказался.

– Ты же сам видишь, дружище Питу, – сказали ему, – что у твоей тетки заперта дверь.

– Никакая дверь никакой тетки не откажется впустить послушного и голодного племянника, – нравоучительным тоном возразил Питу.

И, обнажив свою большую саблю, при виде которой женщины и дети попятились, он вставил ее конец в щель между язычком и защелкой замка, с силой налег, и дверь отворилась к огромному удовольствию зрителей, которые более не подвергали сомнению подвиги Питу, видя, как отважно он навлек на себя гнев старой девы.

В доме со времен Питу ничто не изменилось: знаменитое кожаное кресло все так же величественно красовалось посреди комнаты; два-три увечных стула да табуретка подобострастно выстроились вокруг на своих хромых ногах; в глубине стоял ларь, справа – буфет, слева – очаг.

Питу вошел в дом с ласковой улыбкой: убогость предметов обстановки его не раздражала; напротив, все это были друзья его детства. Правда, были они почти такие же жестокие, как тетя Анжелика, но можно было предположить, что, если заглянуть в ларь или буфет, внутри найдется какое-нибудь лакомство, а тетя Анжелика изнутри была такая же сухая и твердая, как снаружи.

Питу немедленно подтвердил такое предположение на виду у всех, кто пришел вместе с ним и теперь, видя, что происходит, заглядывал в окна, любопытствуя, что будет, когда вернется тетка Анжелика.

Впрочем, нетрудно было заметить, что эти несколько человек испытывали к Питу симпатию.

Мы уже сказали, что Питу был голоден, так голоден, что это было написано у него на лице.

Поэтому он, не теряя времени, направился прямиком к ларю и буфету.

В прежнее время – мы не боимся этого слова, хотя с тех пор как Питу уехал, едва прошло три недели, но ведь время измеряется не днями, а событиями, – в прежнее время, не окажись Питу во власти дурного умысла или жестокого голода, двух могучих дьявольских сил, весьма схожих между собою, – в прежнее время Питу присел бы на пороге под запертой дверью и смиренно дожидался бы возвращения тетки; завидя ее, он приветствовал бы ее нежной улыбкой, а потом посторонился бы, чтобы ее пропустить; вошел бы следом за ней, отыскал бы хлеб и нож, чтобы отрезать себе свою порцию, а уж, когда отрежет, тут он бросил бы вожделеющий взгляд, всего-навсего один смиренный и магнетический взгляд (по крайней мере так считал он сам), силой заключенного в нем магнетизма призывая сыр и сласти, лежащие на полке буфета.

Эти заклинания редко приводили к успеху, и все же такое бывало.

Но нынче Питу чувствовал себя мужчиной и поступил иначе; он как ни в чем не бывало открыл ларь, извлек из кармана широкий нож с деревянной ручкой, взял хлеб и криво отрезал ломоть весом не меньше килограмма, если прибегнуть к изящной терминологии новой системы мер и весов.

Потом он сунул хлеб назад в ларь и закрыл крышку.

Затем все так же невозмутимо он пошел и открыл буфет.

На мгновение Питу показалось, будто он слышит ругань тетки Анжелики; но дверца буфета скрипнула, и этот вполне реальный скрип заглушил звуки, порожденные воображением.

В те времена, когда Питу жил здесь, скупая тетка отделывалась простой и сытной снедью: то был марольский сыр или тонкий ломоть сала, завернутый в огромные зеленые капустные листья, но с тех пор как легендарный обжора-племянник уехал из родных мест, тетка, невзирая на скупость, стряпала себе на неделю вперед всякие угощения подчас не без изысканности.

Иногда это была разварная говядина с морковью и луком, тушенная на вчерашнем жире; иногда баранье рагу с аппетитной картошкой, причем каждая картофелина была величиной с детскую голову или продолговатая, как тыква; иногда телячья нога, приправленная луком-шалотом в уксусе; иногда – исполинская яичница, зажаренная на большой сковороде и разукрашенная зеленым луком и петрушкой или выложенная ломтями сала, каждого из которых хватило бы на трапезу старухе даже в те дни, когда у нее разыгрывался аппетит.

Всю неделю тетя Анжелика понемножку прикладывалась к кушанью и позволяла себе проглотить лакомый кусочек ровно в той мере, в какой ей это требовалось, но не больше.

Каждый день она наслаждалась тем, что ни с кем не обязана делить такие вкусные угощения, и всю блаженную неделю, всякий раз, когда тянула руку к тарелке и подносила ко рту кусок, ей вспоминался племянник, Анж Питу.

Анжу Питу повезло.

Он явился в тот самый день, в понедельник, когда тетка Анжелика сварила вместе с рисом старого петуха, который так долго кипел, окруженный со всех сторон мягкой белой массой, что мясо отстало от костей и сделалось почти нежным.

Кушанье удалось на славу; оно красовалось в глубокой тарелке, почернелой, но манящей и приятной для взора. Курятина выступала из-под риса подобно островкам в обширном озере, а петушиный гребень высился между утесов, как гребень Сеута над Гибралтарским проливом. При виде этого чуда Питу даже не соизволил восхищенно ахнуть.

Неблагодарный! Избаловавшись на разносолах, он забыл, что никогда прежде в буфете тетки Анжелики не видано было такого великолепия.

В правой руке у него был зажат ломоть хлеба.

Левой рукой он схватил вместительную миску и удержал ее в равновесии с помощью своего толстого большого пальца, который до первой фаланги погрузился при этом в густой и благоуханный жир.

В этот миг Питу показалось, что свет ему загородила какая-то фигура.

Он обернулся, улыбаясь, потому что был из тех простодушных натур, у которых радость сердца всегда отражается на физиономии.

Фигура, загородившая свет, оказалась теткой Анжеликой.

И скупости, вздорности, угловатости в ней нисколько не убавилось.

В былые времена – но тут мы вновь вынуждены прибегнуть к сравнению, поскольку именно сравнение в силах выразить нашу мысль, – так вот, в былые времена при виде тетки Анжелики Питу выронил бы блюдо, и покуда тетка Анжелика, согнувшись, собирала бы в отчаянии ошметки петуха и комочки риса, он перескочил бы через нее и удрал, прихватив с собой хлеб.

Но Питу был уже не тот, и каска с саблей меньше изменили его облик, чем встречи с великими философами эпохи переменили его образ мыслей.

Вместо того чтобы в ужасе убежать от тетки, он приблизился к ней с приветливой улыбкой, простер руки и, как ни пыталась она ускользнуть от объятий, сгреб ее двумя граблями, которые назывались у него руками, и прижал старую деву к груди; тем временем кисти его рук с зажатыми в них хлебом, ножом и миской скрестились у нее за спиной.

Затем, свершив сей акт родственной любви, который он вменил себе в обязанность и от которого не смел уклониться, он вздохнул в полную мощь своих легких и сказал:

– Да, тетя Анжелика, перед вами бедняга Питу.

Старая дева, непривычная к таким проявлениям нежности, вообразила, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как некогда Геракл задушил Антея.

Поэтому, когда он разомкнул свои столь опасные объятия, она вздохнула с облегчением.

Но от нее не укрылось, что Питу даже не выразил своего восхищения при виде петуха.

Питу оказался не только неблагодарным, но еще и невежей.

Тетка Анжелика задохнулась от негодования: Питу, который прежде, когда она восседала в своем кожаном кресле, не смел даже притулиться на одном из ломаных стульев или хромых табуретов, – теперь этот самый Питу, выпустив ее из объятий, вольготно плюхнулся в кресло, поставил миску между колен и набросился на еду.

В своей мощной деснице, выражаясь языком Писания, он сжимал вышеупомянутый нож с широким лезвием и деревянной рукоятью, сущее весло, которое сгодилось бы Полифему[194]194
  Полифем (греч. миф.) – одноглазый великан (циклоп) – людоед.


[Закрыть] для его похлебки.

В другой руке он сжимал ломоть хлеба в три пальца толщиной, в десять дюймов длиной – сущую метлу, которою он выметал рис из миски, покуда нож нащупывал мясо и накладывал его на хлеб.

В результате этого умелого и безжалостного маневра через несколько минут обнажился белый с голубым фаянс на дне тарелки, как обнажаются во время отлива причальные кольца и камни мола, от которого отхлынула вода.

Нет, мы не в силах описать всю степень замешательства и отчаяния тетки Анжелики.

На миг ей показалось, что ей удастся закричать.

Однако крик не получился.

Питу улыбался такой чарующей улыбкой, что крик замер у тетки Анжелики на губах.

Тогда она тоже попыталась улыбнуться, надеясь укротить свирепого зверя по имени голод, поселившегося в брюхе ее племянника.

Но изголодавшееся брюхо Питу было, точь-в-точь по пословице, к ученью глухо.

Улыбка старой девы разрешилась слезами.

Это немного смутило Питу, но нисколько не помешало его трапезе.

– Ох, тетушка, какая же вы добрая: плачете от радости, видя, что я вернулся! Спасибо, милая тетя, спасибо!

И он продолжал уплетать.

Решительно, Французская революция изменила его до неузнаваемости.

Он проглотил три четверти петуха, оставил на донышке горстку риса и сказал:

– Милая тетя, вы ведь больше любите рис, правда? Вам его легче разжевать; рис я оставлю вам.

Тетя Анжелика чуть не задохнулась в ответ на эту заботу, которую она, несомненно, приняла за издевательство. Она решительно приблизилась к юному Питу и вырвала у него из рук тарелку, изрыгая проклятия, которые двадцатью годами позже с удовольствием подхватил бы гренадер старой гвардии.

Питу испустил вздох.

– Ох, тетушка, – заметил он, – сдается, вы пожалели мне петуха.

– Негодяй! – вымолвила тетка Анжелика. – Он еще зубоскалит.

«Зубоскалить» – воистину французское словечко, а в Иль-де-Франсе отменно говорят по-французски.

Питу встал.

– Тетушка, – величественно произнес он, – у меня и в мыслях не было уклониться от уплаты, я при деньгах. Если пожелаете, я поживу у вас на довольствии, но оставляю за собой право составлять меню.

– Прохвост! – вскричала тетка Анжелика.

– Что ж, положим четыре су за рис – я разумею ту порцию, которую сейчас съел, – четыре су за рис и два су за хлеб. Итого шесть су.

– Шесть cy! – возопила тетка. – Шесть су! Да там одного рису на восемь су и хлеба не меньше чем на шесть су.

– Кроме того, – продолжал Питу, – я не считал петуха, милая тетушка, поскольку он с вашего птичьего двора. Мы с ним старые знакомые, я сразу его признал по гребешку.

– Однако он тоже денег стоит.

– Ему девять лет. Я сам его для вас стянул из-под крылышка его мамаши. Он был тогда с кулачок ростом; вы еще вздули меня за то, что я не принес заодно зерна, чтобы его кормить. Мадемуазель Катрин дала мне зерна. Петух был мой, я съел свое добро, у меня было на то полное право.

Тетка, обезумев от ярости, испепеляла взглядом дерзкого революционера.

Голос ей не повиновался.

– Выйди отсюда! – просипела она.

– Прямо так и выйти, сразу после обеда, не переварив пищи? Не очень-то вы со мной вежливы, тетушка.

– Выйди!

Питу, успевший снова сесть, встал; он не без удовольствия ощутил, что желудок его наполнился до отказа и больше не вместит ни рисинки.

– Тетушка, – с достоинством объявил он, – вы бессердечная родственница. Я докажу вам, что вы относитесь ко мне так же дурно, как в былое время, с той же скупостью, с той же черствостью. Но я не желаю, чтобы вы потом повсюду рассказывали, будто я вас объедаю.

Он вышел на порог и зычным, как у Стентора[195]195
  Стентор – в «Илиаде» герой, сражавшийся под Троей; глашатай, мощный голос которого не могли перекричать пятьдесят человек.


[Закрыть], голосом, который был слышен не только зевакам, явившимся вместе с Питу и присутствовавшим при этой сцене, но и всем прохожим на расстоянии пятисот шагов вокруг, воскликнул:

– Беру этих добрых людей в свидетели, что я прибыл из Парижа пешком, после того, как брал Бастилию, что я выбился из сил, изголодался, – вот я и присел, и подкрепился у моей родной тетки, а она так жестоко попрекала меня едой, так безжалостно прогнала, что мне пришлось убраться восвояси.

И Питу вложил в этот зачин столько патетики, что среди соседей поднялся ропот.

– Я бедный странник, – продолжал Питу, – я шел пешком двенадцать лье; я честный парень, меня почтили доверием господин Бийо и господин Жильбер; я доставил Себастьена к аббату Фортье; я покоритель Бастилии, друг господина Байи и генерала Лафайета. Призываю вас в свидетели, что она меня прогнала!

Ропот усилился.

– Но я не попрошайка, – подхватил Питу, – и когда меня попрекают хлебом, я за него плачу, а потому вот монетка достоинством в экю: это плата за то, что я съел у тетки.

С этими словами Питу небрежно извлек из кармана экю и швырнул на стол, откуда монета, на глазах у всех, подпрыгнув, шлепнулась в тарелку и наполовину зарылась в рис.

Эта подробность добила старуху; она понурила голову под бременем всеобщего неодобрения, которое выразилось в долгом ропоте; двадцать рук протянулись к Питу, который вышел из хижины, отряхая ее прах со своих ног, и исчез в сопровождении толпы людей, предлагавших ему стол и кров и радовавшихся случаю бесплатно приютить покорителя Бастилии, друга г-на Байи и генерала Лафайета.

Тетка, подобрав экю, обтерла его и сунула в деревянную плошку, где ему, среди пригоршни подобных монет, надлежало ждать, когда его обменяют на стертый луидор.

Но, убирая монетку, доставшуюся ей столь необычным образом, она вздохнула и подумала, что Питу, быть может, имел право доесть до конца, раз уж он столь щедро заплатил.

XXIX. Питу-революционер

Уплатив первый долг послушанию, Питу возжелал насытить первые стремления сердца. Приятное это дело – послушание, когда приказ хозяина помогает осуществить тайные влечения послушного слуги.

Итак, он взял ноги в руки и по узкой улочке, выйдя из Плё на улицу Делоне, по обеим сторонам окаймленную изгородями и обвивающую зеленым поясом эту часть городка, пустился прямиком через поле, чтобы поскорее добраться до фермы в Пислё.

Но вскоре поступь его замедлилась, каждый шаг навевал ему воспоминания.

Когда мы возвращаемся в город или деревню, где родились, мы ступаем по нашей юности, ступаем по нашим минувшим дням, которые, как сказал английский поэт, расстилаются у нас под ногами, подобно ковру, чтобы почтить память вернувшегося путника.

На каждом шагу, с каждым биением сердца рождаются воспоминания.

Здесь мы страдали, там блаженствовали, здесь рыдали от горя, там прослезились от радости.

Питу не привык анализировать, но ему пришлось стать мужчиной: всю дорогу он копил в душе воспоминания и явился на ферму мамаши Бийо исполненный впечатлений.

Когда в сотне шагов от него показалась длинная гряда крыш, когда он измерил взглядом столетние вязы, которые пригибаются, взирая с высоты на то, как дымятся замшелые печные трубы, когда он услышал издали шум стад, их топот и мычание, собачий лай, стук повозок, – он сдвинул каску на самую макушку, поправил на боку драгунскую саблю и постарался напустить на себя бравый вид, как подобает влюбленному вояке.

Это ему удалось, судя по тому, что вначале его никто не узнал.

Какой-то работник поил лошадей у пруда; он услышал шум, обернулся и сквозь растрепанную крону ивы заметил Питу, вернее, его каску и саблю.

От изумления работник застыл на месте.

Проходя мимо, Питу его окликнул:

– Эй, Барно! Здорово, Барно!

Потрясенный тем, что каске и сабле известно его имя, работник стянул с головы шапку и выпустил поводья.

Питу, ухмыляясь, пошел дальше.

Но работник не успокоился: добродушная улыбка Питу пряталась под каской.

Тем временем мамаша Бийо из окна столовой заметила солдата.

Она встала.

В деревнях тогда было тревожно. Ходили страшные слухи; поговаривали о разбойниках, которые рубили леса и уничтожали еще неспелые хлеба в полях.

Что сулило появление этого солдата? Нападение? Защиту?

Мамаша Бийо с головы до ног окинула Питу цепким взглядом; ее удивило сочетание деревенских штанов со сверкающей каской, и следует признать, что предположения ее клонились скорее в сторону опасения, чем в пользу надежды.

А солдат, кем бы он ни был, уже вошел в кухню.

Мамаша Бийо сделала два шага навстречу гостю. Питу, не желая уподобляться невеждам, снял с головы каску.

– Анж Питу! – ахнула она. – Это Анж!

– Добрый день, госпожа Бийо! – ответствовал Питу.

– Анж! Ах ты, боже мой! Ну кто бы подумал! Ты, значит, записался в солдаты?

– Да уж, записался! – фыркнул Питу.

И снисходительно усмехнулся.

Потом он оглянулся вокруг, не видя того, что искал.

Мамаша Бийо улыбнулась: она поняла, почему озирается Питу.

– Ты ищешь Катрин? – бесхитростно спросила она.

– Да, госпожа Бийо, – отозвался Питу. – Я хочу засвидетельствовать ей свое почтение.

– Она вешает белье. Да присядь же ты, погляди на меня, скажи что-нибудь.

– С удовольствием, – сказал Питу. – Ну, здравствуйте, госпожа Бийо, здравствуйте, здравствуйте.

И Питу взял стул.

В дверях и на ступеньках лестницы столпились все служанки и работники, привлеченные рассказом конюха.

С появлением каждого нового слушателя возобновлялся шепот:

– Это Питу?

– Он самый.

– Ну и ну!

Питу дружелюбно озирал прежних товарищей. Чуть не для каждого у него нашлась улыбка.

– Так ты прямо из Парижа, Анж? – допытывалась хозяйка дома.

– Прямым ходом, госпожа Бийо.

– Каково поживает ваш хозяин?

– Превосходно, госпожа Бийо.

– Каково поживает Париж?

– Ужасно, госпожа Бийо.

– Вот оно как!

И круг слушателей сплотился.

– Что король? – спросила фермерша.

Питу покачал головой и пощелкал языком самым унизительным для монархии образом.

– Что королева?

На сей раз Питу вообще уклонился от ответа.

– Ох! – вырвалось у госпожи Бийо.

– Ох! – отозвалось все собрание.

– Ну же, Питу, продолжай, – сказала фермерша.

– Спрашивайте, черт побери, – возразил Питу, которому не хотелось выкладывать все самое интересное в отсутствие Катрин.

– Откуда у тебя каска? – полюбопытствовала г-жа Бийо.

– Это трофей, – разъяснил Питу.

– Что такое трофей, дружок? – спросила славная женщина.

– Ах, и впрямь, госпожа Бийо, – с покровительственной улыбкой отвечал Питу, – откуда же вам знать, что такое трофей? Трофеи бывают, когда победишь неприятеля, вот оно как, госпожа Бийо.

– Выходит, ты, Питу, победил неприятеля?

– Неприятеля! – презрительно хмыкнул Питу. – Эх, милая моя госпожа Бийо, вы даже и не слыхивали, что мы с господином Бийо вдвоем взяли Бастилию.

Эти магические слова воспламенили аудиторию. Питу почувствовал, что слушатели дышат ему в затылок, а руки их цепляются за спинку его стула.

– Рассказывай, ну-ка, рассказывай, что там наделал наш хозяин, – гордясь и трепеща, промолвила г-жа Бийо.

Питу снова глянул, не идет ли Катрин, но ее было не видать.

Ему стало обидно, что м-ль Бийо не желает расстаться с бельем ради свежих новостей, доставленных таким гонцом.

Он покачал головой, в нем просыпалось недовольство.

– Это долгая история, – проговорил он.

– А ты голоден? – спросила г-жа Бийо.

– Пожалуй, что и так.

– И пить хочешь?

– Почему бы и нет.

Работники и служанки тут же забегали, и не успел Питу оценить всю важность своей просьбы, как перед ним очутились кубок, и хлеб, и мясо, и всевозможные фрукты.

У Питу была, как говорят в деревне, бездонная утроба: он быстро переваривал пищу; но все-таки его организм еще не успел до конца усвоить теткиного петуха, которого он прикончил всего каких-нибудь полчаса назад.

Между тем ему так быстро подали угощение, что это нисколько не помогло ему протянуть время, на что он было понадеялся.

Он понял, что нужно сделать над собой значительное усилие, и принялся за еду.

Но вопреки своим самым добрым намерениям он тут же был вынужден прервать трапезу.

– Что с тобой? – спросила г-жа Бийо.

– Черт побери! Я…

– Принесите Питу попить!

– У меня уже есть сидр, госпожа Бийо.

– Может быть, тебе больше хочется водки?

– Водки?

– Да, ты небось приохотился к ней в Париже?

Добрая женщина предполагала, что за две недели отсутствия Питу мог приобрести дурные привычки.

Питу гордо отверг это предположение.

– Водки я в рот не беру, – сказал он.

– Тогда рассказывай.

– Если я начну рассказывать, то мне придется все повторять, когда придет мадемуазель Катрин, а рассказ у меня долгий.

Два-три человека ринулись в прачечную за Катрин.

Следом за ними устремились все остальные, но в это время Питу машинально оглянулся на лестницу, которая вела на второй этаж, и в проеме двери, распахнувшейся от сквозняка, заметил Катрин, глядевшую из окна.

Катрин смотрела в сторону леса, то есть в сторону Бурсона.

Она была так погружена в созерцание, что не обратила ни малейшего внимания на суматоху и на все, что происходило в доме: ее занимало лишь то, что делалось снаружи.

– Э! Эх! – со вздохом сказал Питу. – Да, так она и глядит в сторону леса, в сторону Бурсона, туда, где жил господин Изидор де Шарни!

И он испустил новый вздох, еще жалобнее первого.

Тут вернулись гонцы, обыскавшие не только прачечную, но каждый уголок в доме, где могла быть Катрин.

– Ну? – спросила г-жа Бийо.

– Барышни нигде нет.

– Катрин! Катрин! – позвала г-жа Бийо.

Девушка не слышала.

Тогда Питу решил вмешаться.

– Госпожа Бийо, – сказал он, – а ведь я знаю, почему мадемуазель Катрин не нашли в прачечной.

– Почему же?

– Черт побери, потому что она в другом месте.

– И ты, что ли, знаешь, где она?

– Знаю.

– Где же?

– Наверху.

Взяв фермершу за руку, он помог ей подняться на несколько ступенек вверх по лестнице и указал ей на Катрин, сидевшую на подоконнике, в обрамлении из вьюнка и плюща.

– Она причесывается, – сказала добрая женщина.

– Увы, нет, она уже причесана, – уныло отозвался Питу.

Фермерша не обратила внимания на то, как уныло прозвучал его ответ, и во весь голос позвала:

– Катрин! Катрин!

Девушка вздрогнула, застигнутая врасплох, и, проворно затворив окно, спросила:

– Что такое?

– Иди-ка сюда, Катрин, – воскликнула мамаша Бийо, не подозревая о впечатлении, которое могут произвести ее слова. – Здесь Анж, он вернулся из Парижа.

Питу с тревогой ждал ответа Катрин.

– А-а, – равнодушно протянула Катрин.

От такого равнодушия у бедняги Питу упало сердце.

Тем временем она сошла по лестнице с таким флегматичным видом, словно какая-нибудь фламандка с полотна ван Остаде или Браувера[196]196
  Остаде, Адриан ван (1610–1685); Браувер, Адриан (1605–1638) – голландские художники.


[Закрыть].

– Надо же! – произнесла она, спустившись. – И впрямь, он самый.

Питу задрожал, залился румянцем и отвесил поклон.

– У него есть каска, – шепнула одна из служанок на ухо молодой хозяйке.

Питу услышал и вгляделся в лицо Катрин, пытаясь угадать впечатление, произведенное этой новостью.

Лицо ее было прелестно: быть может, слегка побледнело, но не утратило ни нежности, ни округлости черт.

Однако Катрин нисколько не восхитилась шлемом Питу.

– Ах вот как, каска? – переспросила она. – А для чего?

Тут в сердце у честного малого вспыхнуло негодование.

– У меня есть каска и сабля, – гордо произнес он, – потому что я сражался, убивал драгун и швейцарцев, а если не верите, мадемуазель Катрин, спросите у вашего батюшки, и все тут.

Катрин, казалось, была так поглощена своими мыслями, что из ответа Питу услышала только самый конец.

– А как поживает батюшка? – спросила она. – И почему он не вернулся вместе с вами? Что, в Париже дело неладно?

– Совсем неладно, – отвечал Питу.

– А я-то думала, что все уже в порядке, – заметила Катрин.

– Ваша правда, да только потом опять пошли беспорядки, – возразил Питу.

– Разве народ не помирился с королем, разве господина Неккера не призвали обратно?

– В господине Неккере все и дело, – самонадеянно пояснил Питу.

– Да ведь народ был доволен, что он вернулся?

– До того доволен, что пошел вершить суд и расправу над всеми своими врагами.

– Над всеми врагами! – удивленно воскликнула Катрин. – А какие же у народа враги?

– Известное дело, аристократы, – изрек Питу.

Катрин побледнела.

– А кого называют аристократами? – спросила она.

– Черт побери, кого же еще, как не тех, кто владеет обширными землями и прекрасными замками, тех, по чьей вине голодает нация, тех, у кого есть все, а у нас ничего.

– Дальше, – нетерпеливо потребовала Катрин.

– Людей, у которых есть прекрасные кони и красивые кареты, когда мы ходим пешком.

– Боже мой! – воскликнула девушка, побледнев, как полотно.

Питу заметил, что она переменилась в лице.

– Среди ваших знакомых тоже есть аристократы.

– Среди моих знакомых?

– Среди наших знакомых? – вымолвила мамаша Бийо.

– Да кто же это? – настаивала Катрин.

– К примеру, господин Бертье де Савиньи.

– Господин Бертье де Савиньи?

– Тот, что подарил вам золотые серьги, которые вы надевали в тот день, когда плясали с господином Изидором.

– Ну и что?

– Что? Да то, что я сам видел, как его разорвали на части.

Ответом на это был всеобщий вопль ужаса. Катрин упала на стул, который себе придвинула.

– Ты сам видел? – спросила мамаша Бийо, содрогаясь от страха.

– И господин Бийо тоже видел.

– О господи!

– Да, и теперь в Париже и в Версале, наверное, уже поубивали и посажали в тюрьму всех аристократов.

– Чудовищно! – прошептала Катрин.

– Чудовищно? Да почему? Вы-то с госпожой Бийо не аристократки.

– Господин Питу, – с угрюмой страстью в голосе произнесла Катрин, – сдается мне, вы не были столь кровожадны, покуда не побывали в Париже.

– Да я и сейчас не кровожаден, – смутился Питу, – но только…

– Но только не похваляйтесь убийствами, которые чинят парижане: вы-то не парижанин и ни в каких убийствах не замешаны.

– Мало того, что не замешан: нас с господином Бийо самих чуть не убили, когда мы защищали господина Бертье.

– Ах, добрый мой батюшка! Славный батюшка! Узнаю его! – в восторге воскликнула Катрин.

– Достойный человек мой хозяин! – прослезившись, молвила мамаша Бийо. – А как было дело?

Питу описал им ужасную сцену на Гревской площади, отчаяние Бийо и его желание вернуться в Виллер-Котре.

– Так чего ж он не вернулся? – спросила Катрин с чувством, глубоко взволновавшим сердце Питу, которому почудилось в ее восклицании сходство со зловещими предсказаниями колдунов, умевших проницать людские сердца.

Мамаша Бийо молитвенно сложила руки.

– Господин Жильбер не захотел, – сказал Питу.

– Неужели господин Жильбер хочет, чтобы моего муженька убили? – рыдая, вымолвила г-жа Бийо.

– Да нет, что вы! – вступился Питу. – Господин Бийо и господин Жильбер обо всем договорились. Господин Бийо побудет в Париже еще немножко, ведь надо же довершить революцию.

– Вдвоем, что ли? – спросила мамаша Бийо.

– Нет, с ними еще господин де Лафайет и господин Байи.

– Вот оно что! – восхитилась фермерша. – Ну, если он там с господином де Лафайетом и с господином Байи…