Текст книги "Анж Питу"

Жильбер, охваченный безмерным гневом, прикрыл глаза рукой; он проклинал народ, который, будучи столь велик, не нашел в себе силы сохранить чистоту и запятнал свою победу тройным убийством.

А когда он отнял руку от глаз, то увидел три головы, насаженные на пики.

To были головы де Флесселя, де Лома и Делоне.

Одна возвышалась над ступенями ратуши, вторая посреди улицы Тиссерандри, третья на набережной Пельтье.

Они образовали собой как бы вершины некоего треугольника.

– О Бальзамо, Бальзамо! – со вздохом прошептал доктор. – Неужто этот треугольник и символизирует Свободу?

И он устремился к улице Корзинщиков, увлекая за собой Бийо и Питу.

XX. Себастьен Жильбер

На углу улицы Планш-Мибре доктор увидел фиакр, остановил и сел в него.

Бийо и Питу уселись рядом с ним.

– В коллеж Людовика Великого! – крикнул Жильбер, откинулся на спинку сиденья и погрузился в глубокую задумчивость. Бийо и Питу не решились нарушить ее.

Переехав через мост Менял, фиакр покатил по улице Сите, въехал на улицу Сен-Жак и остановился у коллежа.

Париж был в крайнем возбуждении. Новость уже разнеслась по всему городу; слухи об убийствах на Гревской площади перемешивались с горделивыми рассказами о взятии Бастилии; на лицах можно было прочесть, какое разное впечатление производят такие вести на разных людей – ведь на лице высвечивается все, что происходит в душе.

Жильбер не выглянул в окно, не промолвил ни слова. Есть нечто смехотворное в народных овациях, а именно так и воспринимал Жильбер свой сегодняшний триумф.

И потом ему казалось: хоть он и пытался предотвратить кровопролитие, несколько капель пролитой крови все-таки попало на него.

У ворот коллежа доктор вышел и знаком позвал с собою Бийо.

Питу же остался сидеть в фиакре.

Себастьен все еще был в лазарете; принципал коллежа, как только ему доложили о прибытии доктора Жильбера, сам проводил его к мальчику.

Бийо при всей своей ненаблюдательности хорошо знал характер отца и сына и внимательно следил за тем, что происходило у него на глазах.

Насколько мальчик был уязвим, раздражителен и нервичен в горе, настолько спокоен и сдержан он был в радости.

Увидев отца, Себастьен залился бледностью и словно лишился дара речи. У него только слегка задрожали губы.

Потом с криком радости, похожим на крик страдания, он бросился на шею к отцу и молча обнял его.

Доктор так же молча обнял сына. А потом, выпустив из объятий, долго всматривался с улыбкой скорее печальной, чем счастливой.

Наблюдатель более опытный, чем Бийо, мог бы подумать, что мальчика и его отца связывает горе либо преступление.

С Бийо Себастьен был не так сдержан. Когда, наконец, он оказался способен видеть не только отца, появление которого полностью захватило его внимание, то подбежал к добряку фермеру, повис у него на шее и сказал:

– Вы храбрец, господин Бийо. Вы сдержали слово. Благодарю вас.

– Это было не так-то просто, господин Себастьен. Вашего батюшку крепко заперли, и пришлось кое-что сломать, прежде чем мы вытащили его.

– Себастьен, – с некоторой тревогой поинтересовался доктор, – вы здоровы?

– Да, отец, – ответил мальчик. – Хоть вы и нашли меня в лазарете.

Жильбер улыбнулся.

– Я знаю, почему вы здесь, – сказал он.

Мальчик в ответ тоже улыбнулся.

– Вы тут ни в чем не нуждаетесь? – продолжал доктор.

– Благодарю вас, нет.

– Ну что ж, мой друг, я вам даю только один совет, все тот же: трудитесь.

– Да, отец.

– Я знаю, что это слово для вас не пустой и надоедливый звук. Если бы я думал иначе, я не стал бы вам это говорить.

– Не мне, отец, отвечать вам на это, – заметил Себастьен, – а нашему превосходному наставнику господину Берардье.

Доктор повернулся к г-ну Берардье, и тот сделал знак, что хочет сказать ему несколько слов.

– Подождите немножко, Себастьен, – сказал доктор сыну и подошел к принципалу.

– Сударь, – спросил Себастьен у фермера, – а не случилось ли какого-нибудь несчастья с Питу? Он ведь был с вами.

– Он сидит в фиакре у ворот.

– Отец, – попросил Себастьен, – позвольте господину Бийо привести сюда Питу, я был бы рад повидаться с ним.

Жильбер кивнул, и Бийо вышел.

– Что вы мне хотели сказать? – осведомился Жильбер у принципала.

– Только то, что этому мальчику надо советовать не трудиться, а побольше развлекаться.

– Простите, господин аббат, не понимаю.

– Себастьен – прекрасный молодой человек, и все любят его, как сына или как брата, но… – Аббат замолчал.

– Продолжайте, – попросил Жильбер.

– …но если не принять мер, то его убьет…

– Что? – прервал аббата Жильбер.

– …труд, который вы так настойчиво ему рекомендуете.

– Труд?

– Да, сударь, труд. Если бы вы видели его за партой… Он сидит, скрестив руки, сосредоточенно уставясь в словарь.

– Трудится или мечтает?

– В том-то и дело, сударь, что трудится: ищет точное выражение, древний оборот, греческую или латинскую форму. И так он может проводить часы напролет. Да вот взгляните, даже сейчас…

И действительно, хотя не прошло и пяти минут, как отец отошел от Себастьена, а Бийо вообще расстался с ним буквально несколько секунд назад, мальчик впал в задумчивость, напоминающую экстаз.

– И часто с ним такое? – с тревогой спросил Жильбер.

– Я мог бы сказать сударь, что это обычное его состояние. Видите, он опять трудится.

– Вы правы, господин аббат, – согласился Жильбер. – И теперь, когда увидите, что он вот так трудится, постарайтесь его отвлечь.

– Мне будет очень жаль это делать, потому что так он обдумывает сочинения, которые когда-нибудь прославят коллеж Людовика Великого. Говорю вам, через три года этот мальчик получит все премии на конкурсах.

– Будьте осторожны, – сказал Жильбер, – подобная поглощенность своими мыслями, в какой сейчас находится Себастьен, свидетельствует скорее о слабости, нежели о силе, и является симптомом скорее болезни, нежели здоровья. Да, вы правы, господин аббат, этому мальчику не надо советовать трудиться, если он действительно трудится, а не мечтает.

– Уверяю вас, сударь, он трудится.

– Вы думаете?

– Да, и подтверждение этому то, что долг для него превыше всего. Поглядите, у него шевелятся губы. Это он повторяет урок.

– Ну что ж, господин Берардье, в дальнейшем, когда он будет так повторять уроки, отвлекайте его. Хуже знать их от этого он не будет, но зато чувствовать себя будет лучше.

– Вы уверены?

– Совершенно.

– Что ж, вы в этом лучше разбираетесь, – промолвил аббат. – Недаром же господа де Кондорсе и Кабанис[134]134
  Кабанис, Пьер Жан Жорж (1757–1808) – французский философ, врач-материалист. Кондорсе, Жан Антуан, маркиз де (1743–1794) – философ-просветитель, математик, экономист.


[Закрыть] утверждают, что вряд ли кто в мире сравнится с вами ученостью.

– Но только, – продолжал Жильбер, – когда будете отвлекать его от задумчивости, примите некоторые предосторожности: вначале обратитесь к нему тихо, а потом чуть громче.

– Но почему?

– Чтобы постепенно возвратить его в этот мир, который он покинул.

Аббат с недоумением воззрился на Жильбера. Похоже, он готов был счесть, что тот немножко не в себе.

– Сейчас вы увидите подтверждение моих слов, – сказал Жильбер.

Вошли Бийо и Питу. Питу бросился к мальчику.

– Ты звал меня, Себастьен? – спросил Питу, заключая его в объятия. – Ты очень любезен, спасибо тебе.

И он прижался щекой ко лбу мальчика.

– Смотрите, – шепнул Жильбер, хватая аббата за руку.

Себастьен, внезапно вырванный из задумчивости ласковым прикосновением Питу, вздрогнул, лицо его залилось бледностью, голова резко упала на грудь, словно шея уже была не в силах удерживать ее. Страдальческий вздох вырвался у него из груди, но скоро щеки его порозовели от румянца.

Он кивнул и улыбнулся:

– Ах, это ты, Питу. Ну да, я же звал тебя.

После этих слов он внимательно оглядел Питу и спросил:

– Значит, ты сражался?

– Да, и показал себя храбрецом, – заметил Бийо.

– Почему вы не взяли меня с собой? – с упреком обратился к ним мальчик. – Я тоже принял бы участие в сражении и хоть что-то сделал бы для отца.

– Себастьен, – сказал доктор Жильбер, подойдя к мальчику и прижав голову его к своей груди, – ты гораздо больше сделаешь для своего отца, если будешь слушать его советы, следовать им и станешь выдающимся, известным человеком.

– Как вы? – с гордостью спросил Себастьен. – О, это моя мечта!

– А теперь, когда ты обнял и поблагодарил наших добрых друзей Бийо и Питу, не хотел бы ты пройти со мною в сад и поговорить.

– С удовольствием. Те два или три раза, что я провел наедине с вами, во всех подробностях запечатлелись в моей памяти.

– Господин аббат, вы позволите? – спросил Жильбер.

– Ну, разумеется.

– Бийо, Питу, друзья мои, может, у вас есть какие-то дела?

– Еще бы, – ответил Бийо. – Я с утра не ел, и, думаю, Питу не сытей меня.

– Да нет, – возразил Питу, – утром я съел почти целиком круглый хлеб, а потом, перед тем как вытащить вас из воды, пару колбасок, но, правда, после купания снова проголодался.

– Идемте в трапезную, – предложил аббат Берардье, – там вас накормят.

Питу с сомнением хмыкнул.

– Вас пугает постная монастырская еда? – осведомился аббат. – Не беспокойтесь, вас накормят тем, что мы подаем гостям. И к тому же, мне кажется, дорогой господин Питу, что вам неплохо было бы не только насытить желудок, но и прикрыть тело.

Питу смущенно оглядел себя.

– И если вам предложат не только обед, но и панталоны…

– Признаюсь, господин аббат, я приму их, – ответил Питу.

– Тогда идемте, обед и панталоны ждут вас.

Он повел Бийо и Питу, меж тем как Жильбер с сыном направились в противоположную сторону.

Они пересекли рекреационный двор и вошли в прохладный и тенистый садик, предназначенный для учителей, где достопочтенный аббат Берардье любил читать Тацита и Ювенала.

Жильбер сел на деревянную скамью в беседке, увитой ломоносом и диким виноградом, притянул к себе Себастьена и откинул у него со лба волосы.

– Ну, вот, мой мальчик, мы снова вместе, – сказал он.

Себастьен возвел глаза к небу.

– Это божье чудо, – промолвил он.

– Если это чудо, то сотворил его мужественный народ Парижа.

– Нет, нет, папа, – возразил Себастьен, – не устраняйте господа от того, что только что произошло. Ведь, увидев вас, я невольно возблагодарил бога.

– А Бийо?

– Бийо – орудие бога так же, как карабин – орудие Бийо.

Жильбер задумался.

– Да, мой мальчик, ты прав, – согласился он. – Бог присутствует во всем. Но вернемся к твоим делам и немножко поговорим, прежде чем снова расстаться.

– Отец, значит, мы снова расстаемся?

– Думаю, ненадолго. У Бийо похитили шкатулку, содержащую драгоценные для меня бумаги, и одновременно арестовали меня и заключили в Бастилию. Мне необходимо узнать, по чьему приказу я был заключен, и тогда я узнаю, кто похитил шкатулку.

– Хорошо, папа, я подожду, когда вы завершите поиски.

И мальчик вздохнул.

– Вам грустно, Себастьен? – спросил Жильбер.

– Да.

– Но почему?

– Не знаю. Мне кажется, в отличие от остальных детей жизнь не создана для меня.

– Себастьен, что ты говоришь?

– Это правда.

– Объяснись же.

– У них есть какие-то развлечения, какие-то радости, а у меня нет.

– У тебя нет ни развлечений, ни радостей?

– Я просто хочу сказать, отец, что не получаю удовольствия от игр сверстников.

– Берегитесь, Себастьен. Мне было бы очень прискорбно, если бы оказалось, что таков ваш характер. Себастьен, умы, которые обещают прославиться в будущем, подобны прекрасным плодам в период созревания: они так же горьки, кислы, зелены, и только потом обретают сладость зрелости. Поверьте мне, дитя мое, молодым быть прекрасно.

– Но в том, что я не такой, как все, не моя вина, – печально улыбнувшись, ответил мальчик.

Жильбер, сжимая руки сына и пристально глядя ему в глаза, продолжал:

– Ваш возраст, мой друг, это время сева, и ничего из того, что закладывает в вас учение, не должно пока пробиваться наружу. В четырнадцать лет, Себастьен, серьезность – это следствие либо болезни, либо гордыни. Я уже спрашивал вас, не больны ли вы, и вы ответили: нет. А сейчас я задам вам вопрос: нет ли в вас гордыни? Постарайтесь дать мне такой же ответ.

– Успокойтесь, папа. Моя печаль происходит не от болезни и не от гордыни, ее причина – тоска.

– Тоска? Бедный мальчик! Боже мой, но откуда в твоем возрасте может быть тоска? Говори же, говори.

– Нет, нет, отец, когда-нибудь потом. Вы сказали, что торопитесь и можете уделить мне лишь четверть часа. Давайте не будем говорить о моих сумасбродствах, поговорим о чем-нибудь другом.

– Нет, Себастьен, иначе я буду беспокоиться. Скажи мне, в чем причина твоей тоски?

– Право, отец, я не решаюсь.

– Чего же ты боишься?

– Боюсь, что вы сочтете меня визионером, мечтателем, а я, может быть, затрону темы, которые вас огорчат.

– Ты гораздо больше огорчишь меня, если будешь хранить свою тайну.

– Вы же знаете, у меня нет от вас тайн.

– Тогда рассказывай.

– Я, право же, не решаюсь.

– Ну, смелей!

– Хорошо, отец. Это видение.

– Видение, которое тебя страшит?

– И да, и нет, потому что, когда оно мне является, я не боюсь, я чувствую, будто перенесся в иной мир.

– Объяснись.

– У меня уже были такие видения, когда я был совсем маленьким. Как вы знаете, несколько раз я заблудился в лесу, окружавшем деревню, в которой я вырос.

– Да, мне рассказывали.

– А дело было в том, что я следовал за чем-то вроде призрака.

– Вот как? – протянул Жильбер, глядя на сына с удивлением, граничащим с испугом.

– Было это так, отец: когда я играл с другими детьми на улице, когда я находился в деревне, когда около меня или неподалеку находились дети, я ничего не видел, но стоило мне отдалиться от них, стоило выйти из деревни, я чувствовал рядом шорох платья; я протягивал руки, чтобы схватить его, но ловил только воздух, однако по мере того как шорох удалялся, призрак становился зримым. Сначала это был прозрачный туман, но потом он сгущался и принимал очертания человека – очертания женщины, которая не шла, а скорее струилась, и чем дальше углублялась в лес, в самые глухие его дебри, тем становилась отчетливее.

Странная, неведомая, неодолимая сила влекла меня за этой женщиной. Вытянув руки, я следовал за ней, безмолвный, как и она. Иногда я пытался позвать ее, но не мог издать ни звука. Она не останавливалась, и я не мог догнать ее и шел за ней, пока это чудесное видение, явившееся мне, не исчезало. Эта женщина постепенно таяла, превращалась в туман, туман рассеивался, и все кончалось. А я, усталый, падал на том месте, где она исчезла. Там Питу и находил меня – иногда в тот же день, иногда на следующий.

Жильбер с растущей тревогой смотрел на сына. Он взял его за запястье и стал считать пульс. Себастьен понимал, какие чувства волнуют отца.

– О, нет, не тревожьтесь, отец, – попросил он. – Я знаю, что все это не имеет никакого отношения к реальности, что это только видение.

– А как выглядела эта женщина? – поинтересовался Жильбер.

– Она была величественна, как королева.

– А лицо ее тебе когда-нибудь виделось?

– Да.

– Когда? – испуганно спросил Жильбер.

– После того как я поселился здесь, – ответил мальчик.

– Но ведь Париж – это не лес вокруг Виллер-Котре, здесь нет высоких тенистых деревьев, нет той таинственной зеленой сени. Здесь нет одиночества и безмолвия, в которых только и появляются призраки.

– Нет, папа, я все же нашел это здесь.

– Где же?

– Вот здесь.

– Но разве этот сад не предназначен только для учителей?

– Да, отец. Но несколько раз мне почудилось, что эта женщина проскользнула через двор в сад. Я хотел последовать за ней, но всякий раз останавливался перед запертой калиткой. И вот однажды аббат Берардье, очень довольный моими сочинениями, поинтересовался, чего бы я хотел, и я попросил позволения иногда прогуливаться вместе с ним в саду. Он разрешил. Я вошел, и вот здесь, да, здесь, мне опять явилось это видение.

Жильбер вздрогнул.

«Странная галлюцинация, но тем не менее вполне возможная у такой нервической натуры, как он», – подумал Жильбер и спросил:

– Ты видел ее лицо?

– Да.

– И помнишь его?

Мальчик улыбнулся.

– А ты пытался приблизиться к ней?

– Да.

– Прикоснуться?

– Всякий раз она при этом исчезала.

– А кто, по-твоему, Себастьен, эта женщина?

– Мне кажется, она – моя мать.

– Твоя мать? – побледнев, воскликнул Жильбер.

Он прижал руку к сердцу, как будто пытался остановить кровь, текущую из смертельной раны.

– Но ведь это же видение, – пробормотал он, – а я едва не поддался этому безумию.

Мальчик замолчал и, сведя брови, задумчиво смотрел на отца.

– Ну так что же? – спросил Жильбер.

– Быть может, это видение, но она существует в действительности.

– Что ты говоришь?

– На Троицу нас повели на прогулку в лес Сатори около Версаля, и вот когда я стоял вдали ото всех в задумчивости…

– Тебе явилось это видение?

– Да, но на сей раз в карете, запряженной четверкой великолепных лошадей… и гораздо более реальное, живое. Я едва не лишился чувств.

– Почему?

– Не знаю.

– И какое впечатление у тебя осталось после этого?

– Что мне являлась не моя мама, потому что это была женщина из моих видений, а моя мама умерла.

Жильбер вскочил и провел ладонью по лбу. На него нашло какое-то непонятное помрачение.

От мальчика не ускользнуло смятение отца, напугала его бледность.

– Вот видите, папа, я зря рассказал вам о своих безрассудствах.

– Нет, нет, мой мальчик, напротив, – запротестовал доктор. – Чаще рассказывай мне о них, рассказывай всякий раз, когда видишь меня, и мы постараемся тебя вылечить.

Себастьен покачал головой.

– Вылечить? А зачем? – спросил он. – Я привык к этому видению, оно стало частью моей жизни, я полюбил его, хотя оно убегает от меня, а иногда мне даже кажется, что оно меня отвергает. Не надо меня лечить. Вы можете снова покинуть меня, отправиться в путешествие, опять возвратиться в Америку. А с этим видением я не так одинок.

– О Господи! – прошептал доктор и, прижав к груди голову Себастьена, сказал: – До свидания, мой мальчик. Надеюсь, нам больше не придется разлучаться, ну, а если мне нужно будет уехать, я постараюсь взять тебя с собой.

– А моя мама была красивая? – спросил мальчик.

– Да, очень красивая, – сдавленным голосом ответил доктор.

– И вы ее любили так же, как я люблю вас?

– Себастьен, никогда не спрашивай у меня про свою мать! – воскликнул Жильбер.

В последний раз поцеловав сына в лоб, он устремился из сада.

Во дворе Жильбер обнаружил сытно пообедавших Бийо и Питу, которые со всеми подробностями рассказывали аббату Берардье, как была взята Бастилия. Жильбер дал принципалу последние советы относительно Себастьена и вместе с обоими своими спутниками сел в фиакр.

XXI. Госпожа де Сталь
[135]135
  Сталь, Анна Луиза Жермена де (1766–1817) – дочь Неккера, французская писательница, теоретик литературы, публицист, автор романов в письмах «Дельфина», «Коринна, или Италия», книги «О Германии» и др.


[Закрыть]

Когда Жильбер уселся в фиакре рядом с Бийо и напротив Питу, он был бледен, и у корней его волос блестели капельки пота. Но сгибаться под бременем какого угодно чувства было не в характере этого человека. Он откинулся в угол кареты, сжал лоб обеими руками, словно хотел подавить какую-то мысль, несколько секунд сидел неподвижно, а когда отнял руки, лицо у него было совершенно спокойное, на нем не осталось ни следа недавних огорчений.

– Так вы сказали, дорогой господин Бийо, что король дал отставку господину барону Неккеру?

– Да, господин доктор.

– И волнения в Париже в некоторой степени вызваны его опалой?

– В значительной.

– И еще вы добавили, что господин Неккер немедля покинул Версаль?

– Он получил указ за обедом и спустя час уже выехал в Брюссель.

– Где он сейчас и находится?

– Во всяком случае, должен быть.

– Вы не слышали, по дороге он где-нибудь останавливался?

– Останавливался в Сент-Уэне, чтобы попрощаться с дочерью, баронессой де Сталь.

– Госпожа де Сталь уехала вместе с ним?

– Я слышал, что он уехал только с женой.

– Кучер, – велел Жильбер, – остановитесь у первой лавки, торгующей платьем.

– Вы хотите переменить кафтан? – поинтересовался Бийо.

– Да. Этот сильно пообтерся о стены Бастилии, и притом негоже в таком наряде наносить визит дочери опального министра. Поройтесь у себя в карманах, может, у вас найдется несколько луидоров.

– Похоже, вы оставили свой кошелек в Бастилии, – улыбнулся фермер.

– Так положено по уставу: все ценности сдаются на хранение в канцелярию, – тоже с улыбкой ответил Жильбер.

– И там остаются, – добавил Бийо.

Он раскрыл кулак: на его широкой ладони лежали двадцать луидоров.

– Берите, доктор, – предложил он.

Жильбер взял десять луидоров. Через несколько минут фиакр остановился у лавки, торгующей подержанным платьем.

В ту пору покупать в них одежду было самым обычным делом.

Жильбер сменил свой перепачкавшийся о стены Бастилии кафтан на черный, совершенно чистый, того фасона, какой в Национальном собрании носили представители третьего сословия.

Цирюльник у себя в заведении и савояр, чистильщик сапог, завершили туалет доктора.

Кучер вез их в Сент-Уэн по внешним бульварам, которые выходят на окраины парка Монсо.

Жильбер вышел у дома г-на де Неккера в Сент-Уэне, когда часы на соборе Дагобера[136]136
  Дагобер I (602?-638) – французский король из династии Меровингов. При нем было построено аббатство Сен-Дени, ставшее усыпальницей французских королей.


[Закрыть] пробили семь вечера.

Вокруг этого дома, в который совсем еще недавно все так стремились и где было полно посетителей, царила глубокая тишина, потревоженная лишь подъехавшим фиакром Жильбера.

И все-таки то не была грусть покинутого замка, угрюмая печаль дома, на который обрушилась опала.

Запертые ворота, безлюдные лужайки свидетельствовали об отъезде хозяев, но нигде не было ни следа беды или поспешного бегства.

Кроме того, в части замка, в его восточном крыле, жалюзи были открыты, и когда Жильбер направился в ту сторону, навстречу ему вышел лакей в ливрее г-на де Неккера.

Между ними через решетчатую калитку произошел следующий разговор:

– Друг мой, господина де Неккера в замке нет?

– Господин барон в субботу отбыл в Брюссель.

– А госпожа баронесса?

– Отбыла с господином бароном.

– Ну, а госпожа де Сталь?

– Госпожа де Сталь здесь. Но я не уверен, примет ли она вас, в это время она прогуливается.

– Прошу вас, узнайте, где она, и доложите о докторе Жильбере.

– Я пойду узнаю, не у себя ли она. В этом случае она несомненно примет вас. Но ежели она на прогулке, у меня приказ ни в коем случае не беспокоить ее.

– Прекрасно. Ступайте же.

Лакей открыл калитку, и Жильбер вошел.

Закрывая калитку, лакей бросил испытующий взгляд на экипаж, в котором приехал доктор, и на странные фигуры его попутчиков.

Затем он удалился, покачивая головой, как человек, понявший, что дал маху, но, похоже, убежденный, что уж ежели он не сообразил сразу, как следует поступить, то о других и говорить не приходится.

Жильбер остался ждать.

Минут через пять лакей возвратился.

– Госпожа баронесса гуляет, – объявил он и поклонился, давая понять Жильберу, что ему следует уйти.

Однако Жильбер не сдавался.

– Друг мой, – сказал он лакею, – будьте любезны, нарушьте полученный вами приказ, доложите обо мне госпоже баронессе и добавьте, что я – друг маркиза де Лафайета.

Луидор, вложенный в руку лакея, помог тому преодолеть угрызения совести, тем паче что имя маркиза де Лафайета пробило в них изрядную брешь.

– Идемте, сударь, – сказал лакей.

Жильбер последовал за ним. Однако лакей повел его не в замок, а в парк.

– Вот излюбленное место прогулок баронессы, – показал Жильберу лакей на вход в лабиринт. – Соблаговолите подождать здесь.

Минут через десять раздался шелест листвы, и Жильбер увидел крупную женщину лет двадцати трех – двадцати четырех, чьи формы скорее можно было назвать благородными, нежели изящными.

Она, похоже, была удивлена, обнаружив совсем еще молодого человека, а не мужчину зрелого возраста, как она, очевидно, ожидала.

Жильбер действительно был настолько примечательной личностью, что мог с первого же взгляда поразить человека, обладающего наблюдательностью г-жи де Сталь.

Мало у кого из людей лицо было очерчено такими четкими линиями, воздействие же могучей воли придало его чертам выражение исключительной непреклонности. От трудов и перенесенных страданий взгляд его живых черных глаз обрел замкнутость и твердость, и при этом глаза утратили ту взволнованность, что составляет одно из очарований юности.

Глубокие, но в то же время ничуть не портящие лица морщины отходили от уголков изящно очерченного рта, образуя таинственную впадину, которая, по мнению физиономистов, свидетельствует об осмотрительности. Казалось, лишь время да рано пришедшая старость наделили Жильбера этим качеством, которым его не удосужилась одарить природа.

Его красивых черных волос уже давно не касалась пудра; широкий, выпуклый, слегка покатый лоб говорил о знаниях и уме, об опыте и воображении. У Жильбера, как и у его учителя Руссо, надбровные дуги бросали глубокую тень на глаза, и в этой тени сверкали две горящие точки, свидетельство внутренней жизни.

Будущий автор «Коринны» сочла, что, несмотря на скромный наряд, Жильбер красив и изящен, и его изящество подчеркивают белые удлиненные кисти рук, узкие ступни, тонкие, сильные ноги.

Госпожа де Сталь несколько секунд рассматривала Жильбера.

Жильбер же воспользовался этим, чтобы отвесить чопорный поклон, напоминающий о сдержанной вежливости американских квакеров, которые свидетельствуют женщине братское, доверительное уважение, а не игривую почтительность.

Затем он тоже бросил быстрый, испытующий взгляд на эту уже ставшую знаменитой даму, умному и выразительному лицу которой так недоставало очарования; тело, полное сладострастной неги, сочеталось у нее с незначительным аляповатым лицом, какое подошло бы скорее молодому человеку, нежели женщине.

Она держала в руке ветку граната и рассеянно покусывала на ней цветы.

– Так это, сударь, вы и есть доктор Жильбер? – осведомилась баронесса.

– Да, сударыня.

– Вы так молоды и уже добились столь большой известности, если только известность эта не принадлежит вашему отцу или иному родственнику более почтенного возраста.

– Никакого другого Жильбера, кроме себя, я не знаю, сударыня. И если эта фамилия пользуется, как вы сказали, некоторой известностью, то я имею все права отнести ее к себе.

– Сударь, вы воспользовались фамилией маркиза де Лафайета, чтобы проникнуть ко мне. Маркиз действительно говорил о вас, о ваших безграничных знаниях.

Жильбер поклонился.

– О знаниях, настолько замечательных, а главное, настолько благодетельных, – продолжала баронесса, – что создается впечатление, что вы, сударь, отнюдь не заурядный химик, не простой практикующий врач, как прочие, и что вы проникли во все тайны науки о живом.

– Чувствую, сударыня, что господин маркиз де Лафайет станет уверять вас, что я чуть ли не волшебник, – с улыбкой произнес Жильбер, – а если он так говорил, то, насколько я его знаю, он достаточно умен, чтобы подтвердить свои слова.

– Действительно, сударь, он нам рассказывал, как вы неоднократно исцеляли совершенно безнадежных пациентов и на поле боя, и в американских больницах. Генерал говорил, что вы погружали их в мнимую смерть, до такой степени сходную с подлинной, что многие видящие это обманывались.

– Эта мнимая смерть, сударыня, – результат почти неизвестной науки, доверенной пока что лишь нескольким адептам, но в конце концов она станет общедоступной.

– Это месмеризм[137]137
  Месмеризм – учение австрийского врача Месмера (1733–1815) о наличии в человеке особой силы «животного магнетизма», посредством которой человек, обладающий ею, может приводить другого в особое (магнетическое, гипнотическое) состояние и при этом внушать идеи, излечивать и т. п.


[Закрыть], да? – улыбнувшись, спросила г-жа де Сталь.

– Да, именно месмеризм.

– Вы обучались у самого Месмера?

– К сожалению, сударыня, Месмер был всего лишь учеником. Месмеризм или, вернее сказать, магнетизм – древняя наука, которая была известна египтянам и грекам. Она была утрачена в океане средневековья. Шекспир предугадал ее в «Макбете». Юрбен Грандье[138]138
  Грандье, Юрбен (1590–1634) – священник из города Лудена, был обвинен в том, что навел порчу на монахинь местного монастыря, вследствие чего их обуяли бесы; по приговору суда был заживо сожжен.


[Закрыть] вновь открыл ее и погиб ради этого открытия. Великим же учителем ее, моим учителем, является граф Калиостро.

– Этот шарлатан! – бросила г-жа де Сталь.

– Сударыня, сударыня, бойтесь судить как современник, а не как потомок. Этому шарлатану я обязан знанием, а мир, быть может, будет обязан свободой.

– Ну, хорошо, – с улыбкой промолвила г-жа де Сталь, – пусть я говорю как невежда, а вы со знанием предмета. Вполне возможно, что вы правы, а я ошибаюсь. Однако вернемся к вам. Почему вы так долго держались вдали от Франции? Почему не вернулись занять достойное вас место рядом с Лавуазье[139]139
  Лавуазье, Антуан Лоран (1743–1794) – выдающийся французский химик, один из основателей современной химии, сформулировал, между прочим, закон сохранения веса вещества. Казнен в период террора.


[Закрыть], Кабанисом, Кондорсе, Байи, Луи[140]140
  Луи – персонаж предыдущих романов этого цикла «Жозеф Бальзамо. Записки врача» и «Ожерелье королевы», придворный врач.


[Закрыть]?

Услышав последнюю фамилию, Жильбер невольно покраснел.

– Я должен был многое изучить, сударыня, чтобы иметь возможность встать рядом со столь выдающимися людьми.

– Ну вот, наконец-то вы здесь, но в неблагоприятное для нас время. Мой отец, который был бы счастлив быть полезным вам, попал в немилость и три дня назад уехал.

Жильбер улыбнулся и с легким поклоном промолвил:

– Сударыня, шесть дней назад по приказу господина барона де Неккера я был заключен в Бастилию.

Госпожа де Сталь вспыхнула:

– Право, сударь, вы сообщили мне известие, которое меня крайне поразило. Вас – и вдруг в Бастилию!

– Да, сударыня, именно так.

– Что же вы такого совершили?

– Это могут мне сказать только те, кто меня заключил туда.

– Но вы ведь вышли оттуда?

– Только потому, сударыня, что Бастилии больше не существует.

– Как это, Бастилии больше не существует? – разыгрывая изумление, спросила г-жа де Сталь.

– Вы разве не слышали пушечной стрельбы?

– Слышала, но ведь пушки – это всего лишь пушки.

– Позвольте, сударыня, вам заметить: просто невозможно, чтобы госпожа де Сталь, дочь господина де Неккера, до сих пор не знала, что Бастилия взята народом.

– Уверяю вас, сударь, – стала объясняться смущенная г-жа де Сталь, – после отъезда отца я совершенно чужда событиям внешнего мира и только оплакиваю нашу разлуку.

– Сударыня! Сударыня! – покачивая головой, произнес Жильбер. – Государственные курьеры слишком хорошо знают дорогу, ведущую в замок Сент-Уэн, чтобы можно было поверить, будто ни один из них не заехал сюда спустя четыре часа после капитуляции Бастилии.

Баронесса поняла, что далее вести разговор, не прибегая к прямой лжи, не удастся. Ложь вызывала у нее отвращение, и потому она предпочла сменить тему.

– А чему я обязана, сударь, вашим визитом? – осведомилась она.

– Я хотел бы, сударыня, иметь честь поговорить с господином де Неккером.

– Но разве вам неизвестно, что его нет во Франции?

– Сударыня, мне представлялось, что господин де Неккер, позволив себе отправиться в изгнание, совершил бы крайне странный поступок: было бы чрезвычайно недальновидно с его стороны не следить за развитием событий, и потому…

– И потому?

– …и потому, признаюсь, сударыня, я рассчитываю, что вы укажете, где я мог бы найти его.

– Вы найдете его в Брюсселе, сударь.

Жильбер впился испытующим взглядом в баронессу.

– Благодарю, сударыня, – с поклоном произнес он. – Значит, мне придется ехать в Брюссель, чтобы сообщить ему крайне важные сведения.

Госпожа де Сталь на миг заколебалась, но тут же сказала:

– К счастью, я знаю вас, сударь, и знаю, что вы – человек серьезный, следовательно, эти столь важные сведения, переданные через третье лицо, могут утратить всю свою ценность. Хотя что может быть важным для моего отца после опалы и всего, что произошло?

– Будущее, сударыня. И вполне возможно, я способен оказать некоторое воздействие на будущее. Но все это не так важно. Главное для меня и для господина де Неккера увидеться… Итак, сударыня, вы говорите, он в Брюсселе?