Текст книги "Анж Питу"

Бийо оценил сдержанность человека, в чьей власти он находился; он стал спускаться по лестнице, комендант следовал за ним.

Помощник же коменданта остался; Делоне что-то сказал ему на ухо – видимо, дал какой-то приказ.

Было очевидно, что у г-на Делоне сейчас только одно желание – чтобы парламентер поскорее превратился в неприятеля.

Не проронив ни слова, Бийо пересек двор. Канониры стояли у орудий. Дымились фитили.

Бийо остановился около них.

– Друзья, – обратился он к артиллеристам, – запомните, я пришел к вашему командиру упросить его избегнуть пролития крови, но он мне отказал.

– Сударь, именем короля, убирайтесь отсюда! – топнув ногой, крикнул Делоне.

– Остерегитесь, – пригрозил ему Бийо. – Ежели вы именем короля прогоните меня отсюда, я вернусь именем народа.

После этого он повернулся к кордегардии, где находились швейцарцы, и задал вопрос:

– Ну, а вы с кем?

Швейцарцы молчали.

Делоне указал ему на решетку.

Но Бийо все-таки предпринял последнюю попытку:

– Господин комендант, во имя нации! Во имя ваших братьев!

– Моих братьев? Вы называете моими братьями людей, которые орут: «Долой Бастилию! Смерть ее коменданту!» Возможно, сударь, вам они братья, но у меня, уверяю вас, таких братьев нет.

– Во имя человечности, наконец!

– Так, значит, это во имя человечности вы нагнали стотысячную толпу, чтобы перерезать сотню несчастных солдат, сидящих за этими стенами?

– Но, сдав Бастилию народу, вы спасете им жизнь!

– И утрачу честь.

Железная логика солдата заставила Бийо умолкнуть, но все-таки он снова крикнул инвалидам и швейцарцам:

– Друзья мои, сдайтесь! Еще есть время. Через десять минут будет уже поздно.

– Сударь, если вы сей же миг не выйдете, – крикнул ему Делоне, – слово дворянина, я прикажу вас расстрелять!

Бийо на миг остановился, скрестил, как бы бросая вызов, руки на груди, в последний раз встретился взглядом с Делоне и вышел.

XVII. Бастилия

Под жарким июльским солнцем бурлила хмельная от возбуждения толпа. Она ждала. Отряд Гоншона только что соединился с отрядом Марата. Сент-Антуанское предместье знакомилось и браталось с предместьем Сен-Марсо. Гоншон пришел во главе отряда. А вот Марат куда-то исчез.

Вид площади наводил ужас.

Когда показался Бийо, толпа завопила еще громче.

– Ну что? – подойдя к нему, спросил Гоншон.

– Он – мужественный человек, – ответил Бийо.

– Что ты имел в виду, сказав: «Он – мужественный человек»? – задал вопрос Гоншон.

– Что он уперся.

– Не намерен сдавать Бастилию?

– Нет.

– Намерен сесть в осаду?

– Да.

– И как думаешь, долго он может сидеть в осаде?

– Пока его не убьют.

– Хорошо, его убьют.

– Но сколько народу мы погубим! – вскричал Бийо, явно не уверенный, что господь бог дает ему то право, которое присвоили себе полководцы, короли, императоры, то есть люди, имеющие патент на пролитие крови.

– Экая беда! – бросил Гоншон. – Народу и без того слишком много, хлеба хватает лишь половине населения. Не правда ли, друзья? – обратился он к толпе.

– Да! Да! – заорала она в порыве высочайшего самоотречения.

– Ну, а ров? – сказал Бийо.

– Достаточно заполнить его только в одном месте, – отвечал Гоншон, – а я тут прикинул, что телами половины стоящего здесь народа можно заполнить весь ров. Не так ли, друзья?

– Да! – закричала толпа с тем же воодушевлением, что и в первый раз.

– Что ж, ладно, – согласился потрясенный Бийо.

В это время на валу показался Делоне в сопровождении г-на де Лома и трех офицеров.

– Начинай! – крикнул Гоншон коменданту.

Но тот, не отвечая, повернулся к нему спиной.

Гоншон, возможно, снес бы угрозу, но пренебрежения вынести не мог; он мгновенно вскинул карабин, и один из сопровождающих коменданта упал.

И тут загремели сотни, тысячи выстрелов, как будто все только и ждали сигнала; серые башни Бастилии разукрасились белыми щербинами.

После этого залпа на несколько секунд воцарилась тишина, словно толпа вдруг ужаснулась тому, что сделала.

Затем вершина одной из башен увенчалась вспышкой, тут же сокрытой облаком дыма; раздался грохот, и в плотно спрессованной толпе ему ответили крики боли; с Бастилии выстрелила первая пушка, пролилась первая кровь. Сражение началось.

Еще за миг до этого, а это был грозный миг, толпа испытывала нечто наподобие ужаса. Бастилия, изготовившаяся к обороне, явилась ей в своей чудовищной неприступности. Надо думать, народ надеялся, что после стольких уступок, сделанных ему, будет сделана еще одна и все кончится без кровопролития.

Народ ошибался. После сделанного по нему пушечного выстрела он понял, за какое титаническое дело взялся.

Почти немедленно с Бастилии раздался прицельный выстрел картечью.

И вновь настала тишина, нарушаемая лишь в разных местах криками, стонами, жалобными воплями.

В толпе произошло движение: здоровые поднимали убитых и раненых.

Но народ не думал о бегстве, а даже если бы и подумал, то счел бы это бесчестным.

Дело в том, что бульвары, Сент-Антуанская улица, все Сент-Антуанское предместье явили собой сплошное людское море, где волнами были головы, чьи глаза пылали ненавистью, а рты изрыгали угрозы.

В один миг во всех окнах квартала, даже в тех, что находились вне дальности ружейного выстрела, появилось по нескольку стрелков.

Стоило на площадке или в амбразуре показаться инвалиду либо швейцарцу, как тут же на него нацеливалась сотня ружей и град пуль отбивал осколки от камней, за которыми укрывался солдат.

Но вскоре стрелять по нечувствительным стенам перестали. Пули предназначались живой плоти. И стрелки хотели видеть, как после попадания свинца проливается кровь, а не поднимается облачко пыли.

Повсюду в толпе стали выкрикивать советы, что надо делать.

Вокруг каждого оратора образовывался кружок, но, убедившись в бессмысленности предложения, люди тут же расходились.

Какой-то каретник предложил построить катапульту по образцу древнеримских военных машин и пробить брешь в стенах.

Пожарные предлагали залить водой из своих насосов запальники пушек и фитили артиллеристов, не сообразив, что даже самые мощные их насосы не добросят струю и на две трети высоты стен Бастилии.

Пивовар, который правил Сент-Антуанским предместьем и имя которого приобрело впоследствии мрачную известность, предлагал поджечь крепость, бросая в нее лавандовое и маковое масло, которое захватили накануне, а поджигать его посредством фосфора.

Бийо выслушал одно за другим все предложения. На последнем он вырвал у плотника из рук топор, бросился вперед под градом свинца, который косил вокруг него людей, стоящих так же тесно, как хлеба на поле, достиг малой кордегардии возле первого подъемного моста и, хотя пули свистели и впивались в крышу, перерубил цепи, держащие мост. Мост опустился.

Это было почти безумием, и все пятнадцать минут, что Бийо рубил цепи, толпа стояла, затаив дыхание. При каждом выстреле все со страхом ждали, что смельчак будет сражен. Люди забыли об опасности, нависшей над каждым из них, и думали только об опасности, грозящей Бийо. Стоило мосту упасть, толпа взревела и ринулась в первый двор.

Этот прорыв был так стремителен, так неудержим, что ему не успели воспрепятствовать.

Неистовый вопль радости возвестил Делоне о первом успехе народа.

Никто даже не обратил внимания, что какой-то человек был раздавлен упавшим мостом.

Вдруг, словно из глубины пещеры, разом оглушительно рявкнули четыре пушки, которые Делоне показал Бийо, и ядра, подобно железной метле, прошлись по первому двору.

Этот железный ураган оставил в толпе длинную кровавую борозду: с десяток убитых и десятка два раненых рухнули наземь.

Бийо соскользнул с крыши и на земле обнаружил Питу, который даже сам не мог понять, как оказался именно здесь. Питу по привычке браконьера держался настороже. Увидев, что артиллеристы подносят к пушкам горящие фитили, он схватил Бийо за полу куртки и отдернул его назад. За углом они укрылись от первого орудийного залпа.

Теперь все выглядело куда серьезнее; грохот стоял чудовищный, схватка стала смертельной; вокруг Бастилии затрещали тысячи выстрелов, куда более опасных для осаждающих, чем для осажденных. Наконец к ружейной пальбе присоединила свой голос пушка с расчетом, состоящим из французских гвардейцев.

Этот чудовищный грохот опьянял толпу, но в то же время начал пугать осаждающих, к которым приходило инстинктивное понимание, что ружейным огнем они никогда не перекроют оглушившего их пушечного грома.

Но и офицеры гарнизона почувствовали, что их солдаты сдают; они схватились за ружья и дали залп.

Пушки грохотали, трещали ружья, толпа ревела, словно народ собирался вновь поднимать убитых и превратить в новое оружие их тела, чьи раны взывали к отмщению; и в этот миг в воротах первого двора появилась группа мирных, безоружных граждан; они пробирались сквозь толпу, готовые пожертвовать своими жизнями, ибо единственной их защитой был белый флаг, который они несли впереди и который свидетельствовал, что они являются парламентерами.

То была депутация из ратуши; узнав, что враждебные действия открылись, выборщики решили остановить кровопролитие и принудили де Флесселя сделать новые предложения коменданту.

Депутаты пришли, чтобы от имени города потребовать от г-на Делоне прекратить огонь и для гарантирования как жизни граждан, так и его собственной, а также жизни гарнизона впустить в крепость отряд гражданской гвардии в количестве ста человек.

Об этом и сообщали депутаты, прокладывая себе дорогу в толпе. Народ, сам ужаснувшийся предприятию, которое он затеял, видевший, как на носилках уносят убитых и раненых, готов был поддержать это предложение; если Делоне смирится с полупоражением, он согласен на полупобеду.

При появлении депутации огонь из второго двора прекратился; посланцам муниципалитета дали знак, что они могут подойти, и они подошли, скользя на пролитой крови, перешагивая через трупы, протягивая руки раненым.

Под их прикрытием народ перегруппировался. Убитых и раненых унесли, на каменных плитах двора осталась только кровь – красные лужи крови.

Итак, огонь из крепости прекратился. Бийо вышел, чтобы попытаться заставить осаждающих тоже прекратить стрельбу. У ворот он столкнулся с Гоншоном. Тот стоял без оружия на самом виду, словно на него снизошло вдохновение, и с таким спокойствием, как будто был уверен в своей неуязвимости.

– Ну, что там с депутацией? – спросил он у Бийо.

– Вошла в Бастилию, – сообщил Бийо. – Прикажи прекратить огонь.

– Нет смысла, он все равно не согласится, – ответил Гоншон с такой уверенностью, как будто господь бог одарил его способностью читать в людских сердцах.

– Не важно. Будем уважать законы войны, ведь теперь мы стали солдатами.

– Ладно, – бросил Гоншон.

Он обратился к двум людям из народа, которые, по всей видимости, передавали его приказания всей этой массе:

– Эли, Юлен, проследите, чтобы не было ни одного выстрела по крепости.

Оба адъютанта устремились в толпу, сообщая приказ командира; выстрелы из ружей становились все реже и наконец совсем прекратились.

Наступила передышка. Ее использовали, чтобы позаботиться о раненых, количество которых подходило уже к четырем десяткам.

И тут часы пробили два. Приступ начался в полдень. Итак, сражение длилось уже два часа.

Бийо вернулся на прежнее место, за ним пошел Гоншон.

При этом он все время поглядывал на решетку; чувствовалось, что он явно обеспокоен.

– Что с тобой? – поинтересовался Бийо.

– Если через два часа мы не возьмем Бастилию, все пропало, – ответил Гоншон.

– Почему?

– Потому что двору станет известно, что мы затеяли, он пошлет швейцарцев Безанваля и драгун Ламбеска, и мы окажемся между двумя огнями.

Бийо вынужден был признать, что в словах Гоншона есть немалая доля истины.

Наконец появились депутаты. По их мрачному виду было ясно: миссия их не удалась.

– Ну, что я говорил? – радостно воскликнул Гоншон. – Все будет, как я предсказывал. Проклятая крепость обречена.

И тут же, даже не переговорив с депутатами, он ринулся в первый двор, крича:

– К оружию, дети мои! К оружию! Комендант отказал!

А было так. Едва комендант прочел послание де Флесселя, лицо его озарилось радостью, и вместо того чтобы принять сделанное ему предложение, он объявил:

– Господа парижане, вы сами хотели драки. Теперь отступать поздно.

Парламентеры настаивали, указывали ему, к каким бедам может привести продолжение обороны Бастилии. Однако Делоне не хотел ничего слушать и под конец объявил парламентерам, как и два часа назад Бийо:

– Уходите, не то я прикажу вас расстрелять.

Парламентерам пришлось уйти.

На этот раз военные действия открыл Делоне. Казалось, ему не терпится. Не успели депутаты вступить в первый двор, а свирель Морица Саксонского пропела свою песенку, три человека упали: один был убит, двое ранены.

Один раненый был французский гвардеец, второй – парламентер.

Увидев, как этого человека, чья неприкосновенность священна, уносят, залитого кровью, толпа вновь разъярилась.

Оба адъютанта Гоншона опять заняли свои места рядом с ним, однако они успели сбегать к себе домой и переодеться.

Правда, жили они поблизости: один на Арсенальной площади, второй на Каретной улице.

Юлен, который сначала был часовщиком в Женеве, а потом егерем у маркиза де Конфлана, облачился в ливрейный кафтан, весьма смахивающий на форму венгерского офицера.

Эли[128]128
  Юлен и Эли – реальные исторические личности, отличившиеся при взятии Бастилии. Юлен, Пьер (1758–1841) – сделал военную карьеру, дослужился до генерала, стал графом Империи. Эли (1746–1825) – в 1793 г. получил чин бригадного генерала.


[Закрыть], бывший офицер пехотного полка королевы, надел мундир, и это придало уверенности народу, поверившему, что армия за него и с ним.

Перестрелка велась с еще большим ожесточением, чем прежде.

В это время г-н де Лом подошел к коменданту Бастилии.

Он был храбрый и честный солдат, но в душе оставался гражданином, со скорбью смотрел на происходящее, а главное, предвидел, чем все кончится.

– Господин комендант, – обратился он к Делоне, – вам известно, что у нас нет провианта?

– Известно, – ответил Делоне.

– А то, что у нас нет приказа, известно?

– Прошу прощения, господин де Лом, у меня есть приказ держать Бастилию закрытой, потому-то мне и вручены ключи.

– Господин комендант, но ключами можно и закрыть, и открыть ворота. Смотрите, крепости вы не спасете, но доведете дело до того, что весь гарнизон перережут. Вместо одной беды будут две. Взгляните на людей, которых мы убиваем: они растут, как из-под земли. Утром их было сотен пять, через три часа стало десять тысяч, сейчас их тысяч шестьдесят, а завтра станет сто. Когда наши пушки замолчат, а это вскоре произойдет, у этих людей будет достаточно сил, чтобы голыми руками разрушить Бастилию.

– Господин де Лом, это речь не солдата.

– Это речь француза, господин комендант. Я говорю, что его величество не давал вам никакого приказа. Говорю, что господин купеческий старшина сделал нам вполне приемлемое предложение – впустить в крепость сто человек гражданской гвардии. Приняв предложение господина де Флесселя, вы сможете избегнуть всех несчастий, которые я предвижу.

– Так, по-вашему, господин де Лом, власти города Парижа – это именно та власть, которой мы должны подчиняться?

– Да, господин комендант, я считаю, что, ежели нет непосредственного приказа его величества, мы должны подчиняться им.

– Ну, что ж, – произнес г-н Делоне, отводя собеседника в угол. – А теперь, господин де Лом, прочтите это. И он протянул ему лоскуток бумаги.

Де Лом прочел:

«Держитесь. Я заморочил голову парижанам кокардами и обещаниями. Еще до вечера г-н де Безанваль пришлет вам подкрепление.

Де Флессель».

– Господин комендант, как попала к вам эта записка? – изумился де Лом.

– Я обнаружил ее в письме, которое принесли господа парламентеры. Они думали, что несут мне предложение сдать Бастилию, а принесли приказ оборонять ее.

Де Лом опустил голову.

– Отправляйтесь на свой пост, сударь, и не покидайте его, пока я вас не позову, – приказал Делоне.

Господин де Лом исполнил приказ.

А господин Делоне спокойно сложил письмо, сунул его в карман, вернулся к канонирам и приказал целить ниже и точнее.

Канониры подчинились точно так же, как и г-н де Лом.

Но судьба крепости уже была решена. Изменить ее было не в человеческих силах.

На каждый пушечный выстрел народ отвечал криками: «Бастилию! Даешь Бастилию!»

А известно, что, когда уста требуют, руки действуют.

Среди тех, кто кричал громче и действовал успешнее всех, были Бийо и Питу.

Но каждый действовал, как ему подсказывала его натура.

Бийо, отважный и самозабвенный, как бульдог, при первых же выстрелах бросился вперед, не обращая внимания на пули и картечь.

Питу, осторожный и осмотрительный, как лиса, одаренный обостренным инстинктом самосохранения, пустил в ход все свои способности, чтобы уберечься и избегнуть опасности.

Глаза его следили за самыми смертоносными бойницами, замечали малейшее, неуловимое движение бронзового ствола пушки перед выстрелом. Он даже научился точно угадывать тот миг, когда крепостные ружья начнут плеваться через подъемный мост свинцом.

И тогда кончалась служба глаз, наступал черед послужить телу.

Плечи подбирались, грудь втягивалась, и тело Питу становилось подобным доске, увиденной сбоку.

В этот момент корпулентный Питу, потому что тощими у него были только ноги, превращался в некое подобие геометрической линии, не имеющей, как известно, ни ширины, ни объема.

Он нашел укрытие на переходе от первого подъемного моста ко второму, нечто вроде вертикального парапета, образованного каменными выступами; один камень прикрывал голову, второй – живот, третий – колени, и Питу только тихо радовался столь удачному соединению природы и фортификационного искусства, благодаря которому камни служат защитой самых уязвимых частей его тела, ибо ранение любой из них могло стать смертельным.

Из своего укрытия, обстреливаемый настильным огнем, словно заяц на лежке, он палил куда попало, палил скорее для очистки совести, потому что видел только стены да бревна, но это явно было по нраву папаше Бийо, который покрикивал:

– Стреляй, лежебока, стреляй!

А Питу в свой черед тоже взывал к папаше Бийо, но не затем, чтобы подзадорить, а чтобы уменьшить его пыл:

– Да не высовывайтесь вы так, папаша Бийо, не высовывайтесь!

Или же:

– Осторожней, господин Бийо! Назад! Сейчас пушка стрельнет! Сейчас тявкнет эта чертова свирель!

И только Питу произносил эти пророческие слова, как тут же раздавался пушечный выстрел или взлаивала свирель и в проходе все сметала картечь.

Однако, несмотря на эти подсказки, Бийо все время что-то делал, куда-то рвался, но без всякого видимого результата. Лишенный возможности пролить кровь, что отнюдь не было его виной, он весьма обильно проливал пот.

Раз с десять Питу хватал его за полу и валил на землю, как раз в тот миг, когда фермера мог поразить очередной залп.

Однако Бийо тут же поднимался, обретя, подобно Антею, не только новые силы, но и какую-нибудь новую мысль.

Одна из таких мыслей заключалась в том, чтобы забраться на полотнище моста и перерубить, как это он сделал в первый раз, брусья, что удерживают цепи.

При всякой такой попытке Питу кричал, пытаясь удержать фермера, но, увидев, что вопли его тщетны, выскочил из укрытия и принялся уговаривать:

– Господин Бийо, дорогой господин Бийо, ведь если вас убьют, госпожа Бийо останется вдовой!

К тому же было видно, как швейцарцы высовывают наискось из бойницы, где стояла свирель, стволы ружей, чтобы подстрелить смельчака, который попробует рубить мост.

Тогда Бийо потребовал пушку – пробить брешь в полотнище моста, но тотчас заиграла свирель, артиллеристы попрятались, фермер остался один вместо орудийного расчета, и Питу опять пришлось вылезать из своего укрытия.

– Господин Бийо, – кричал он. – Господин Бийо! Во имя мадемуазель Катрин! Подумайте, ведь если вас убьют, мадемуазель Катрин останется сиротой.

Этот довод оказался сильнее предыдущего и подействовал на фермера.

И тут плодотворное воображение фермера родило новую идею.

Он бросился на площадь, крича:

– Тележку! Тележку!

Питу подумал, что будет очень неплохо последовать примеру Бийо. Он побежал за ним с криком:

– Две тележки! Две!

Тотчас же прикатили десяток.

– Соломы и сена! – крикнул Бийо.

– Соломы и сена! – повторил Питу.

Немедленно человек двести приволокли кто охапку сена, кто охапку соломы.

А другие стали таскать на носилках сухой навоз.

Пришлось крикнуть, что всего принесено раз в десять больше, чем требуется. При таком усердии за час натаскали бы столько фуража, что куча оказалась бы выше Бастилии.

Бийо схватился за оглобли нагруженной соломой тележки, но не впрягся в нее, а стал толкать перед собой.

Питу сделал то же самое, не понимая еще, зачем, но он подумал, что самое лучшее – последовать примеру фермера.

Эли и Юлен догадались, что задумал Бийо; каждый из них схватил по тележке и покатил во двор.

Едва они въехали туда, как их встретила картечь; пули с пронзительным свистом впивались в деревянные борта и колеса тележек, попадали в солому, но из осаждающих никто не пострадал.

Сразу же после залпа во двор ворвались сотни три стрелков и, укрываясь за тележками, расположились под полотнищем моста.

Бийо же достал из кармана кремень, трут, насыпал щепотку пороха на листок бумаги и высек искру.

Порох поджег бумагу, бумага зажгла солому.

Каждый схватил по соломенному жгуту, и все четыре повозки разом вспыхнули.

Чтобы погасить огонь, осажденным надо было выйти, а выйдя, они обрекали себя на верную смерть.

Пламя достигло полотнища моста, впилось в него жгучими зубами, смеясь, побежало по дереву.

Крик радости раздался во дворе, ему ответила вся Сент-Антуанская площадь. Там увидели, как над башнями поднялся дым, и догадались: произошло нечто гибельное для осажденных.

И действительно, раскалившиеся цепи сорвались с балок. Дымясь и разбрасывая искры, полусгоревший, простреленный мост упал.

Подбежали пожарные с насосами. Комендант приказал открыть огонь, но инвалиды отказались наотрез.

Приказу подчинились только швейцарцы. Но швейцарцы не были артиллеристами, так что пушки пустить в ход не удалось.

Зато французские гвардейцы, видя, что артиллерийский огонь из крепости прекратился, выкатили свою пушку на боевую позицию, и уже третье ядро разбило решетку.

Комендант как раз поднялся на верх башни взглянуть, не идет ли обещанная подмога, и вдруг все заволокло дымом. Он немедленно сбежал вниз и приказал артиллеристам открыть огонь.

Отказ инвалидов привел его в ярость. Когда же была разбита решетка, он понял: все кончено.

Господин Делоне чувствовал, что его ненавидят. Он догадывался: спасения для него нет. И все время, пока шло сражение, он таил мысль, что в крайнем случае погребет себя под развалинами Бастилии.

И вот, осознав, что всякое сопротивление бессмысленно, Делоне вырвал из рук артиллериста фитиль и бросился к пороховому погребу.

– Порох! Порох! – с ужасом закричали человек двадцать.

Все видели у коменданта горящий фитиль. Намерения его были очевидны. Двое солдат рванулись наперерез ему и уперлись штыками в грудь в тот самый миг, когда он открыл дверь погреба.

– Вы можете меня убить, – сказал им Делоне, – но не настолько быстро, чтобы я не успел бросить фитиль на бочки с порохом, а тогда все – и осажденные, и осаждающие – взлетят в небо.

Оба солдата замерли. Штыки все так же упирались в грудь Делоне, но он все равно оставался хозяином положения: солдаты понимали, что жизнь всех находится в его руках. И в первом дворе тоже замерли. Осаждающие почувствовали, что в крепости происходит что-то непонятное, стали приглядываться и увидели, чем угрожает комендант.

– Слушайте! – крикнул Делоне. – В моих руках ваша смерть, и если хоть один из вас попробует вступить в этот двор, я брошу фитиль в пороховой погреб.

Тем, кто услышал его слова, почудилось, будто земля задрожала у них под ногами.

– Чего вы хотите? Чего требуете? – раздалось несколько голосов, в которых чувствовался страх.

– Капитуляции, и капитуляции почетной.

Осаждающие не приняли всерьез слов Делоне, они сочли их актом отчаяния и хотели войти. Бийо был во главе их. Но вдруг он вздрогнул и побледнел, вспомнив про доктора Жильбера.

О себе Бийо не думал, ему было безразлично, что Бастилия взорвется и вместе с нею погибнет он, но доктор Жильбер во что бы то ни стало должен остаться жить.

– Остановитесь! – закричал Бийо, становясь на пути Юлена и Эли. – Остановитесь во имя узников!

И эти люди, не боявшиеся погибнуть, побледнели, замерли и отступили.

– Чего вы хотите? – задали они коменданту вопрос, который уже задавал ему гарнизон.

– Чтобы все ушли, – ответил Делоне. – Я не соглашусь ни на какое предложение, пока во дворах Бастилии будет находиться хотя бы один посторонний.

– А вы не воспользуетесь нашим уходом, чтобы исправить все повреждения? – спросил Бийо.

– Если капитуляция будет отвергнута, вы найдете все, как было: я у этих ворот, вы у тех ворот.

– И даете слово?

– Слово дворянина.

Кое-кто недоверчиво покачал головой.

– Слово дворянина! – повторил Делоне. – Кто-нибудь из вас сомневается в слове дворянина?

– Нет! Нет! Никто! – закричали полтысячи голосов.

– Принесите мне бумагу, перо и чернила.

В мгновение ока приказ коменданта был выполнен.

– Отлично! – бросил Делоне и повернулся к осаждающим: – А теперь убирайтесь отсюда.

Бийо, Юлен и Эли подали пример, уйдя первыми.

За ними последовали остальные.

Делоне отложил фитиль и стал писать на колене условия капитуляции.

Солдаты инвалидной команды и швейцарцы, понимая, что дело идет об их спасении, в молчании, с почтительным страхом, наблюдали за комендантом.

Прежде чем поднести перо к бумаге, Делоне оглянулся. Оба двора были пусты.

Через секунду на площади стало известно, что произошло в крепости.

Толпа, по выражению г-на де Лома, росла словно из-под земли. Сейчас Бастилию окружало не менее ста тысяч человек.

Причем это уже были не только рабочие, но граждане всех сословий. И не только мужчины, но и дети, и старики.

По площади, переходя от группы к группе, бродили заплаканные женщины с растрепанными волосами; ломая руки, они посылали каменному исполину безнадежные проклятия.

То были матери и жены, чьих сыновей и мужей убила Бастилия.

Но уже несколько минут Бастилия безмолвствовала, из нее не вырывались ни пламя, ни дым. Бастилия словно угасла. Она была нема как могила.

Бессмысленно было бы попытаться сосчитать все отметины от пуль на ее стенах. Каждому хотелось послать выстрел в это гранитное чудище, зримый символ тирании.

И все же, когда стало известно, что страшная Бастилия вот-вот капитулирует, что комендант готов сдать ее, никто не хотел этому верить.

Люди молча недоверчиво ждали, не решаясь еще поздравлять друг друга, и вдруг увидели: из одной бойницы протягивают на острие шпаги какое-то послание.

Однако между этим посланием и осаждающими был широкий и глубокий ров, полный воды.

Бийо потребовал доску; три из принесенных оказались коротки и не доставали до противоположного края. И только четвертую удалось перекинуть через ров.

Бийо подправил ее и без колебаний смело ступил на этот качающийся мосток.

Толпа затаила дыхание; все, не отрываясь, следили за человеком, как бы повисшим надо рвом, над стоячей водой, подобной воде Коцита[129]129
  Коцит (греч. миф.) – одна из пяти рек, текущих в царстве мертвых.


[Закрыть]. Питу внезапно почувствовал слабость, опустился на землю и спрятал лицо в колени.

Он плакал, мужество оставило его.

Бийо уже прошел две трети пути, но вдруг доска качнулась под ним, он раскинул руки, упал и исчез во рву.

Питу хрипло вскрикнул и, подобно тому как ньюфаундленд следом за хозяином бросается в воду, прыгнул в ров.

Тут же на доску, с которой сорвался Бийо, ступил человек.

Без малейших колебаний он пошел по ней. Это был Станислас Майар, письмоводитель из Шатле.

Дойдя до того места, где барахтались в грязной воде Бийо и Питу, он глянул вниз, но, увидев, что они целы и невредимы добрались до берега, продолжил путь.

Через полминуты он был уже на другой стороне рва и снял со шпаги протянутую бумагу.

Так же спокойно, той же твердой поступью он возвратился по доске обратно.

Но когда народ сгрудился вокруг него, чтобы прочесть текст капитуляции, раздался грохот выстрела, и из бойниц обрушился град пуль.

Из каждой груди исторгся вопль, но этот вопль был из тех, что призывает народ к отмщению.

– Вот что значит доверять тиранам! – вскричал Гоншон.

Забыв про капитуляцию, забыв про порох, не думая ни о себе, ни об узниках, не помня ни о чем, кроме мести, уже не сотни, а тысячи бросились в крепость.

Однако возникло неожиданное препятствие, помешавшее им сразу войти туда, но то был не залп картечи, а узость ворот.

Как только раздался выстрел, два солдата, не спускавшие глаз с г-на Делоне, бросились на него, а третий, схватив фитиль, придавил его каблуком.

Делоне вырвал шпагу, спрятанную в трости, и хотел заколоться, но шпагу сломали у него в руках.

И тогда, поняв, что ему остается только ждать, он смирился.

Народ ворвался в крепость, гарнизон поднял руки, так что Бастилия была взята штурмом, без капитуляции.

В течение целого века в эту королевскую тюрьму заключали не просто бездеятельную материю, но мысль. Мысль взорвала Бастилию, и в образовавшийся пролом хлынул народ.

А что до того залпа, прозвучавшего средь тишины перемирия, до того неожиданного, бессмысленного, смертоносного нападения, то так и не удалось узнать, кто отдал приказ, кто подстрекнул отдать его, кто его исполнил.

Бывают моменты, когда судьба целой нации лежит на весах судьбы. Одна из чаш поднимается. Каждый уже верит, что желанная цель достигнута. И вдруг незримая рука бросает на другую чашу либо кинжал, либо пистолетную пулю. Тотчас все меняется, и уже звучит один-единственный клич: «Горе побежденным!»