Текст книги "Анж Питу"

XXX. Король и королева

Королева, окинув быстрым взглядом комнату, любезно ответила на приветствие короля.

Затем король протянул ей руку.

– Какому счастливому случаю, – поинтересовалась Мария Антуанетта, – я обязана вашим визитом?

– Действительно случаю, вы правильно выразились, сударыня. Я повстречал Шарни, и он доложил мне, что идет по вашей просьбе успокоить всех наших вояк. Ваше мудрое решение так меня порадовало, что я не мог пройти мимо ваших покоев и не поблагодарить вас.

– Да, – отвечала королева, – я поразмыслила и решила, что будет гораздо лучше, если мы дадим войскам отдохнуть и не станем провоцировать междоусобную войну.

– Что ж, в добрый час, – согласился король, – мне приятно, что у вас сложилось такое мнение. Впрочем, я и так надеялся, что смогу вас к нему подвести.

– Как видите, ваше величество, особенно трудиться вам не пришлось, я сама пришла к этому решению.

– Прекрасно! Вы, я вижу, рассуждаете уже почти здраво, а когда я ознакомлю вас с кое-какими своими соображениями, вы станете вполне здравомыслящей.

– Но если мы придерживаемся одного мнения, государь, то к чему мне ваши размышления?

– О, не беспокойтесь, сударыня, я не собираюсь завязывать с вами спор: вы же знаете, я люблю их не больше вашего; мы просто побеседуем. Разве вам не приятно иногда обсудить со мной дела Франции, как добрые супруги обсуждают домашние дела?

Последние слова Людовик произнес с добродушием, которое он порою себе позволял.

– О, государь, напротив, весьма приятно, – откликнулась королева, – но самый ли удачный момент вы изволили выбрать?

– Полагаю, да. Вы же сами только что сказали, что не желаете военных действий.

– Верно, сказала.

– Однако причину не объяснили.

– Но вы и не спрашивали.

– А вот теперь спрашиваю.

– Причина проста: бессилие.

– Вот видите! Будь вы сильнее, вы начали бы войну.

– Будь я сильнее, я сожгла бы Париж.

– А я-то был уверен, что вы не желаете войны по тем же причинам, что и я.

– Каковы же ваши причины?

– Мои? – повторил король.

– Да, ваши, – не уступала Мария Антуанетта.

– У меня лишь одна причина.

– Какая же?

– А вот какая. Я не хочу воевать с народом, потому что считаю, что народ прав.

Мария Антуанетта не смогла сдержать удивленный жест.

– Прав? – воскликнула она. – Народ прав, что поднял восстание?

– Ну конечно.

– Прав, что взял Бастилию, убил ее коменданта, городского прево, уничтожил стольких наших солдат?

– Господи, да разумеется!

– Так вот каковы ваши размышления! – вскричала королева. – И с ними-то вы и хотели меня ознакомить?

– Они пришли мне в голову, я и сказал.

– Пришли в голову во время ужина?

– Ну вот, – огорчился король, – опять вы хотите свести все к еде. Вы никак не хотите мне простить, что я не теряю аппетита, вы желаете видеть меня поэтичным и воздушным. Но что делать – у меня в семье все привыкли есть. Генрих Четвертый не только ел, но и любил приложиться к бутылке, великий и поэтичный Людовик Четырнадцатый ел в три горла, король Людовик Пятнадцатый, желая вкусно поесть, сам готовил себе пирожки и заставлял госпожу Дюбарри варить ему кофе. Что поделать – когда я голоден, я не могу терпеть, поэтому приходится идти по стопам своих предков – Людовика Пятнадцатого, Людовика Четырнадцатого и Генриха Четвертого. Если вы согласитесь, что иначе я не могу, будьте снисходительны, если же считаете это пороком – простите.

– Но, государь, признайте…

– Что я не должен есть, когда голоден? Нет, – спокойно покачав головой, проговорил король.

– Я не об этом, я говорю о народе.

– А-а…

– Вы должны признать, что народ не прав.

– Не прав, что поднял восстание, не более того. Давайте посмотрим, что у нас за министры. Сколько из них за время нашего правления действительно заботились о народном благе? Двое: Тюрго и господин де Неккер. Вы с вашей компанией заставили их прогнать. Из-за одного разразился бунт, из-за другого, быть может, вспыхнет революция. Теперь поговорим о других. Очаровательные люди, не так ли? Господин де Морепа, креатура моих тетушек и сочинитель песенок! Но петь должны не министры, петь должен народ. Господин де Калонн? Он славится лишь своими острыми словечками. Придите к нему как-нибудь и попросите о чем угодно, и он вам ответит: «Если это возможно, считайте, что это уже сделано, если невозможно – значит, будет сделано». А такое словечко стоит народу миллионов сто. Поэтому не удивляйтесь, что он находит его не столь остроумным, как считаете вы. Поймите же, сударыня: если я держу при себе тех министров, что обирают народ, и гоню тех, кто его любит, то тем самым вовсе его не успокаиваю и не прививаю ему любовь к правительству.

– И поэтому он имеет право бунтовать? Не вздумайте высказать эту мысль прилюдно! Нет, ей-богу, я рада, что вы изволили высказаться лишь в моем присутствии. Что было бы, если бы вас услышали!

– Да, да, – отозвался король, – все это я уже выучил наизусть. Я прекрасно знаю, что, услышь меня все эти ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи, они лишь пожали бы плечами у меня за спиной. Но все они мне жалки, эти Полиньяки, которые обдирают вас как липку, тем самым позорят, и которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее вам миллион двести тысяч ливров; эти Сартины, которым я пожаловал пенсию в девяносто тысяч ливров и которые получили от вас двести тысяч ливров в качестве вспомоществования; этот принц Цвейбрюккенский, которому вы принудили меня дать девятьсот сорок пять тысяч ливров для уплаты долгов; эти Мари де Лаваль и госпожа де Маньенвиль, получившие по восемьдесят тысяч ливров пенсиона; Куаньи, облагодетельствованный как только возможно, который однажды, когда я решил уменьшить ему жалованье, зажал меня в угол между дверями и отдубасил бы, не сделай я так, как он хотел. Это же все ваши друзья, не так ли? Нечего сказать, вот друзья так друзья. Сейчас я вам кое-что скажу, хотя вы и не поверите, что это правда: если бы все эти ваши друзья были не при дворе, а в Бастилии, народ стал бы ее укреплять, а не разрушать.

– О! – не сдержав гневного жеста, выдохнула королева.

– Говорите что угодно, но так оно и есть, – безмятежно отозвался Людовик XVI.

– Ничего, скоро у вашего любимого народа не будет повода ненавидеть моих друзей, потому что они покидают страну.

– Как, они уезжают? – вскричал король.

– Вот именно, уезжают.

– Полиньяк со своими женщинами?

– Да.

– Слава тебе господи, тем лучше! – воскликнул король.

– Как это тем лучше? Как это слава тебе господи? И вы нисколько не сожалеете?

– Нисколько, пусть едут. Может быть, им не хватает денег на отъезд? Я дам им денег, и они-то впустую не пропадут, уверяю вас. Скатертью дорога, господа! Скатертью дорога, судари! – с очаровательной улыбкой заключил король.

– О да, разумеется, – проговорила королева. – Вы, я вижу, одобряете трусов.

– Ага, значит, вы все-таки отдаете им должное?

– Но они же не уезжают, – вскричала королева, – они дезертируют!

– Какая разница, главное, чтоб их здесь не было.

– Какая низость, подумать только! Это ведь ваши родственники им насоветовали.

– Мои родственники посоветовали всем вашим фаворитам уехать? Никогда бы не подумал, что они настолько мудры. А кто, скажите, в моем семействе оказал мне эту услугу – я хочу его поблагодарить.

– Ваша тетушка Аделаида и братец д’Артуа.

– Мой брат д’Артуа! А не кажется ли вам, что он и сам последует собственному совету? Неужели он тоже уедет?

– А почему бы и нет? – поддела короля Мария Антуанетта.

– Да услышь вас господь! – воскликнул Людовик XVI. – Пусть господин д’Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: скатертью дорога, братец, скатертью дорога!

– Как! Собственному брату? – изумилась Мария Антуанетта.

– Хоть он и брат, но ведет себя неподобающе. Я знаю, этому мальчику не занимать остроумия и отваги, но он безмозгл: строит из себя утонченного французского принца времен Людовика Тринадцатого, а на самом деле – сплетник и наглец, который компрометирует вас, супругу Цезаря.

– Цезаря? – с едкой иронией переспросила королева.

– Или Клавдия[153]153
  В Древнем Риме имя Цезаря (Юлия) стало императорским титулом. Жена Клавдия Мессалина прославилась своим чудовищным распутством.


[Закрыть], если это вам больше по вкусу, – отозвался король. – Вы же знаете, сударыня, что Клавдий, как и Нерон, тоже был Цезарем.

Королева опустила голову. Такое историческое хладнокровие привело ее в замешательство.

– Клавдий, – тем временем продолжал король, – раз уж вы предпочитаете его Цезарю, однажды вечером, как вам известно, был вынужден закрыть версальские ворота, чтобы проучить вас за то, что вы вернулись во дворец слишком поздно. Этим уроком вы обязаны графу д’Артуа. Так что жалеть о нем я не стану. Что же до моей тетушки – вам самой все о ней известно. Еще одна особа, достойная быть родственницей Цезаря. Но о ней я молчу, поскольку она моя тетушка. Если она уедет, то и по ней я плакать не стану. Точно так же, как и по графу Прованскому. Неужто вы полагаете, что я буду по нему скучать? Он уезжает? Скатертью дорога.

– Нет, он не говорит, что собирается ехать.

– Очень жаль. Видите ли, дорогая моя, граф Прованский на мой вкус слишком уж хорошо знает латынь и вынуждает меня разговаривать по-английски, чтобы не ударить перед ним лицом в грязь. Это ведь он навязал нам на шею Бомарше, своею волей засадив его не то в Бисетр, не то в Фор-Левек, не знаю точно куда, за что господин де Бомарше достойно нам отплатил. Значит, граф Прованский остается? Тем хуже, тем хуже. Знаете, государыня, из вашего окружения я знаю лишь одного порядочного человека – господина де Шарни.

Королева залилась краской и отвернулась.

– Мы говорили о Бастилии, – помолчав немного, продолжал король. – Вы, кажется, сожалели, что она пала?

– Но вы хотя бы сядьте, ваше величество, – предложила королева. – По-моему, вы хотите еще многое мне сказать.

– Нет, благодарю вас, я предпочитаю беседовать на ходу. Я это делаю ради своего здоровья, до которого никому нет дела: ем-то я хорошо, а вот перевариваю плохо. Известно вам, что в эту минуту говорят обо мне? «Король поужинал и теперь спит». А вы сами видите, как я сплю. Я расхаживаю перед вами, пытаясь переварить свой ужин и беседуя о политике с собственной женой. Ах, сударыня, это искупление!

– Что же вы искупаете, скажите на милость?

– Я искупаю грехи века, козлом отпущения которого я являюсь; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дюбарри, Олений парк; искупаю беднягу Латюда[154]154
  Латюд, Жан Анри (1725–1805) – авантюрист, из-за распрей с маркизой де Помпадур просидевший в тюрьмах тридцать пять лет.


[Закрыть], вот уже тридцать лет гниющего в тюрьмах и в страданиях обретающего бессмертие. Вот кто должен ненавидеть Бастилию! Бедный мальчик! Ах, сударыня, сколько я наделал глупостей, глядя сквозь пальцы на глупости других! Я позволял преследовать философов, экономистов, ученых, литераторов. Господи, ведь этим людям так хотелось меня любить! Если бы они меня полюбили, то сделались бы счастьем и славой моего правления. Вот господин Руссо, к примеру, столь противный де Сартину и прочим. Я видел его однажды – знаете, в тот день, когда вы пригласили его в Трианон. Он был в плохо вычищенной одежде, это правда, с длинной бородой, это тоже правда, в остальном же – весьма достойный человек. Вот если бы я в своем просторном сером кафтане и со сползшими наполовину чулками подошел к нему и сказал: «А что, господин Руссо, не пособирать ли нам мхи в лесу Виль-д’Авре?»

– И что дальше? – с видом крайнего презрения перебила королева.

– А то, что господин Руссо не написал бы «Савойского викария» и «Общественного договора».

– Да знаю я все эти ваши рассуждения, – сказала Мария Антуанетта. – Вы человек осторожный и боитесь народа, как пес хозяина.

– Нет, как хозяин пса. Должен же он знать, что пес его не укусит. Сударыня, когда я прогуливаюсь с Медором – пиренейским сторожевым псом, которого подарил мне испанский король, я горжусь его дружбой. Смейтесь, если угодно, но этот самый Медор, не дружи он со мною, растерзал бы меня своими громадными белыми зубищами, это точно. Ну, я и говорю ему: «Медор умница, Медор хороший» – и он принимается меня лизать. Клыкам я предпочитаю язык.

– Ладно, ладно, потакайте революционерам, ласкайте их, бросайте им куски пирога.

– Вот так я и буду делать, других намерений у меня нет, уж поверьте. Да, решено: соберу немного денег и попробую умилостивить этих господ, точно церберов. И тот же господин де Мирабо…

– Вот-вот, расскажите мне и об этом диком звере.

– Сейчас за пятьдесят тысяч ливров в месяц он превратится в Медора, но если мы будем чего-то ждать, это, возможно, уже будет стоить полмиллиона.

С жалостью в голосе королева засмеялась.

– Потакать таким людям! – воскликнула она.

– Господин Байи, – продолжал король, – сделавшись министром искусств – я для забавы собираюсь образовать и такое министерство, – господин Байи будет еще одним Медором. Простите, сударыня, что я придерживаюсь не вашего мнения, а мнения моего предка Генриха Четвертого. Политик он был каких поискать, и я хорошо помню его слова.

– И что же он говорил?

– Он говорил, что мух на уксус не ловят.

– Санчо тоже говорил это или что-то похожее.

– Но Санчо сделал бы народ Баратарии счастливым, если бы Баратария существовала.

– Государь, ваш предок Генрих Четвертый ловил не только мух, но и волков, свидетельством тому – маршал де Бирон[155]155
  Бирон, Шарль (1562–1602) – маршал Франции, организовавший заговор против Генриха IV и казненный.


[Закрыть], которому он велел отрубить голову. Поэтому он имел право говорить все, что взбредет на ум. А рассуждая, как он, и поступая при этом по-своему, вы лишаете королевскую власть престижа, которым только она и жива, вы порочите сам ее принцип. Что же станет с королевским величием? Я знаю, «величие» – всего лишь слово, но в этом слове содержатся все королевские добродетели: кто уважает, тот любит, кто любит, тот повинуется.

– Что ж, давайте говорить о величии. – с улыбкой перебил король, – давайте. Вы, например, обладаете большим величием, чем кто бы то ни был, я не знаю в Европе ни одного человека, включая вашу матушку Марию Терезию, кто довел бы науку величия до таких высот, как это сделали вы.

– Понимаю, вы хотите сказать, что мое величие не мешает французскому народу испытывать ко мне омерзение.

– Я не говорю об омерзении, милая Антуанетта, – мягко возразил король, – но вас ведь и в самом деле любят далеко не так, как вы того заслуживаете.

– Государь, – ответила глубоко оскорбленная королева, – вы, словно эхо, повторяете все, что говорится. А между тем я никому не причинила зла, напротив, делала много добра. Почему же меня так ненавидят? Почему не любят? Быть может, дело в том, что есть люди, которые целыми днями твердят: «Королеву не любят»? Вам же прекрасно известно, что достаточно одному голосу сказать так, как сотни голосов примутся повторять, а где сто, там недалеко и до десяти тысяч. Ну, а за ними твердит весь свет: «Королеву не любят»! И в результате ее не любят лишь потому, что один человек сказал: «Королеву не любят».

– Боже! – пробормотал король.

– Вот вам и боже! – подхватила королева. – Меня не очень-то волнует народная любовь, но я полагаю, что моя непопулярность преувеличена. Я не купаюсь в дифирамбах, это верно, но в свое время народ меня обожал, а поскольку он делал это слишком горячо, то теперь ненавидит.

– Постойте, сударыня, – перебил король, – вы еще не знаете всей правды и поэтому заблуждаетесь. Мы ведь говорили о Бастилии, не так ли?

– Говорили.

– Так вот, в Бастилии есть большая комната, где хранятся написанные против вас книги. Думаю, что теперь это все сгорело.

– И в чем же меня упрекают в этих сочинениях?

– Поймите, сударыня, я вам не обвинитель и не судья. Когда такой памфлет появляется, я приказываю забрать все оттиски и отправить их в Бастилию. Однако некоторые из этих пасквилей попадают мне в руки. Вот, к примеру, – добавил король, похлопав себя по карману кафтана, – один из них сейчас при мне – отвратительное сочинение.

– Покажите! – вскричала королева.

– Не могу, – возразил король, – там есть гравюры.

– И вы дошли до того, – проговорила королева, – до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до источника всей этой гнусности?

– Да я только тем и занимаюсь, что пытаюсь до них добраться, начальники моей полиции уже поседели на этом.

– Так, стало быть, вам известен автор этой мерзости?

– По крайней мере один – автор книжонки, что у меня с собой. Это господин Фурт, у меня в кармане лежит его расписка на двадцать две тысячи пятьсот ливров. Дело того стоит, вы видите, что я не скаредничаю.

– Но другие! Другие!

– Знаете, часто это просто бедняги, прозябающие в Англии или Голландии. Человека дергают, теребят, он раздражается, начинает искать, думая, что обнаружит крокодила или змею и убьет, раздавит чудовище – ничего подобного: в результате он находит лишь насекомое, такое ничтожное, мелкое и грязное, что не рискует до него дотронуться, даже чтобы наказать его.

– Великолепно! Но если вы не рискуете дотрагиваться до насекомых, обвините хотя бы в лицо того, кто их разводит. В самом деле, государь, можно подумать, что Филипп Орлеанский – солнце.

– Вот как! – вскричал король, хлопнув в ладоши. – Вот мы и добрались до Филиппа Орлеанского! Ну, что ж, ссорьте меня с ним!

– Хорошенькое дело, государь! Поссорить вас с вашим врагом!

Король пожал плечами.

– Вот видите, как вы все перетолковываете, – проворчал он. – Герцог Орлеанский! Вы на него нападаете, а он прибыл из Парижа в Версаль в мое распоряжение, чтобы сражаться с мятежниками. Филипп Орлеанский – мой враг! В самом деле, сударыня, вы испытываете к нему просто непостижимую ненависть.

– Да знаете, почему он здесь появился? Потому что боится, как бы среди всеобщего замешательства о нем не позабыли, потому что он трус.

– Опять вы за свое, – укорил король. – Он трус, который это все затеял. Вы велели написать в своих газетенках, будто он испугался при Уэссане[156]156
  Уэссан – место морского сражения между англичанами и французами в 1778 г.


[Закрыть], вы хотели его опозорить. Это была клевета, сударыня. Филипп не испугался. Филипп не сбежал. Если б он пустился в бегство, то не был бы Орлеанским. Они все люди отважные, это всем известно. Глава их семейства, который был, казалось, скорее потомком Генриха Третьего, чем Генриха Четвертого, был смелым человеком, несмотря на маршала д’Эффиа и шевалье де Лоррена[157]157
  Имеется в виду Филипп, герцог Орлеанский (1640–1701), брат Людовика XIV. Д’Эффиа и шевалье де Лоррен – его фавориты. Как и король Генрих II, Филипп Орлеанский отличался противоестественными склонностями.


[Закрыть]. Он бросил вызов смерти в битве при Касселе. Конечно, регента[158]158
  Имеется в виду Филипп, герцог Орлеанский (1674–1723), регент Франции в 1715–1723 гг., кутила и распутник.


[Закрыть] можно упрекнуть кое в чем в рассуждении нравственности, но он дрался при Стенкерке, Нервиндене и Альмансе как простой солдат. Давайте будем лучше недооценивать его заслуги, если вам угодно, сударыня, но и напраслину возводить не станем.

– Ваше величество готовы оправдать всех революционеров. Вы еще увидите, что вам придется заплатить за это. Если я и жалею о падении Бастилии, то только из-за него: мне обидно, что в нее сажали преступников, а он там так и не побывал.

– Ну, если бы герцог Орлеанский сидел в Бастилии, хорошо бы мы сейчас выглядели, – заметил король.

– А в чем дело?

– Вы же знаете, сударыня, что народ носил по улицам его бюст и бюст Неккера, увенчанные цветами.

– Знаю.

– Это значит, что, выйдя из Бастилии, Филипп Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.

– Должно быть, вы и это находите справедливым, – с горькой иронией уронила Мария Антуанетта.

– Еще бы! Пожимайте плечами, сколько вам будет угодно. Чтобы правильно судить о других, я становлюсь на их точку зрения. С высоты трона народ не разглядишь, поэтому я спускаюсь до него и задаю себе вопрос: будь я горожанин или сельский житель, неужели бы я стерпел, что сеньор считает меня своим товаром наравне с коровами и курами? Будь я землепашцем, разве смог бы я снести десять тысяч голубей сеньора, каждый из которых склевывает ежедневно по десять зернышек пшеницы, овса или гречихи, то есть в общей сложности около десяти буасо[159]159
  Старинная французская мера сыпучих тел, равная 12,5 литра.


[Закрыть] моего кровного барыша; смог бы я снести его кроликов и зайцев, объедающих мою люцерну, его кабанов, вытаптывающих мою картошку? А его сборщики податей, отнимающие у меня десятину, а он сам, ласкающий мою жену и дочерей, а король, забирающий моих сыновей на войну, а священник, в минуту гнева призывающий проклятия на мою душу?..

– Ну-ну, государь, – перебила королева, сверкая очами, – берите кирку и ступайте разрушать Бастилию!

– Вот вы смеетесь, – ответил король, – а я пошел бы, честное слово, не выгляди это нелепо: король берется за кирку, когда может сделать то же самое одним росчерком пера. Да, я взялся бы за кирку, и мне бы рукоплескали – как я рукоплещу тем, кто на это способен. Полно вам, сударыня, те, кто разрушает Бастилию, оказывают услугу мне, а вам и подавно, ведь теперь вы не сможете по прихоти своих друзей бросать честных людей в темницу.

– Честные люди в Бастилии? Я велю бросать туда честных людей? Быть может, и господин де Роган – честный человек?

– Не будем говорить о нем, я же не его имею в виду. Да нам и не удалось его туда засадить, поскольку парламент тут же велел его выпустить. К тому же Бастилия – не место для князя церкви, сегодня туда сажают фальшивомонетчиков, а что, я вас спрашиваю, делать там фальшивомонетчикам и ворам? Разве мало в Париже тюрем, которые обходятся мне недешево, куда можно было бы отправлять этих злодеев? Ну ладно, подделыватели и воры – еще куда ни шло. Худо другое: туда бросают порядочных людей.

– Порядочных?

– Ну да, сегодня я как раз видел одного порядочного человека, который был туда посажен и вышел совсем недавно.

– Когда?

– Сегодня утром.

– Вы видели человека, который сегодня утром вышел из Бастилии?

– Я только что с ним расстался.

– Кто он?

– Некто, кого вы знаете.

– Я его знаю?

– Да.

– И как же зовут вашего «некто»?

– Доктор Жильбер.

– Жильбер? – воскликнула королева. – Тот самый, кого назвала Андреа, когда приходила в себя?

– Вот именно. Я по крайней мере уверен, что это он.

– И этот человек был в Бастилии?

– Можно подумать, вам ничего об этом не известно, сударыня.

– И вправду ничего. – Однако, увидев удивление на лице короля, Мария Антуанетта добавила: – Впрочем, возможно, я что-то запамятовала…

– Вот-вот! – вскричал король. – Когда творится несправедливость, всегда кто-то о чем-то забывает. Но если вы и запамятовали доктора и причину его ареста, то госпожа де Шарни все прекрасно помнит, ручаюсь вам.

– Государь! – возмутилась королева.

– Между ними явно что-то произошло, – продолжал король.

– Ваше величество, помилосердствуйте! – воскликнула королева, бросив тревожный взгляд в сторону будуара, откуда Андреа могла все услышать.

– Ну да, – засмеялся король, – вы боитесь, как бы сюда не пришел Шарни и не узнал обо всем. Бедняга Шарни!

– Государь, умоляю вас! Госпожа де Шарни – воплощенная добродетель, и я, признаюсь, склонна полагать, что скорее этот самый господин Жильбер…

– Вот как? – перебил король. – Вы осуждаете этого честного человека? Я знаю то, что знаю, но плохо вот что: мне известно много, но, увы, не все.

– От вашей уверенности у меня кровь стынет в жилах, – проговорила королева, поглядывая в сторону будуара.

– Однако, – продолжал Людовик XVI, – от ожидания я ничего не потеряю. Начало сулит достойный конец, и я узнаю его от самого Жильбера, потому что теперь он – мой врач.

– Ваш врач? Этот человек – ваш врач? Вы отдаете жизнь короля в руки первому встречному?

– Я доверяю, – холодно парировал король, – своему взгляду, и, уверяю вас, мне удалось проникнуть в самую душу этого человека.

Королева не смогла сдержать гневного и презрительного жеста.

– Пожимайте плечами, сколько вам будет угодно, – сказал король, – но от этого Жильбер не станет менее ученым.

– Очередное ваше увлечение!

– Хотел бы я видеть вас на своем месте. Неужто, хотел бы я знать, господин Месмер не произвел на вас и на госпожу де Ламбаль никакого впечатления?

– Господин Месмер? – зардевшись, переспросила королева.

– Ну да, ведь четыре года назад вы тайком побывали на одном из его сеансов. О, моя полиция работает неплохо, я осведомлен обо всем.

С этими словами король нежно улыбнулся Марии Антуанетте.

– Вы знаете все, государь, но умело это скрываете, вы ведь ни разу не говорили со мною об этом.

– А зачем? За эту небольшую вольность в ваш адрес было высказано довольно упреков: сплетниками – устно, газетчиками – с помощью их перьев. Но вернемся к Жильберу и одновременно к Месмеру. Господин Месмер сажал вас подле ванны, прикасался к вам стальной палочкой – в общем, пускался на тысячи ухищрений, как и подобает шарлатану. Жильбер же ничего подобного не делает: он просто протягивает руку к женщине, и она в тот же миг засыпает и во сне начинает говорить.

– Говорить? – со страхом в голосе прошептала королева.

– Вот именно, – ответил король, желая несколько продлить страдания своей супруги. – Да, усыпленная Жильбером, она говорит и говорит, поверьте, вещи довольно странные.

Королева побледнела.

– Госпожа де Шарни говорила странные вещи? – пролепетала она.

– В высшей степени, – подтвердил король. – Ей еще повезло, что…

– Тс-с! – перебила Мария Антуанетта.

– А в чем дело? Я говорю, что ей повезло; ее слова слышал только я.

– Умоляю, государь, больше ни слова!

– Не возражаю, поскольку я буквально валюсь с ног от усталости. Когда я голоден, я ем, а когда меня клонит ко сну – ложусь спать. Спокойной ночи, сударыня, и пусть от нашего разговора у вас останется благоприятное впечатление.

– Какое впечатление, государь?

– Народ прав, разрушая то, что сделали мы и наши друзья, свидетелем тому – мой бедный доктор Жильбер. Прощайте, сударыня, и будьте уверены: узнав о приходе зла, я найду в себе смелость ему воспрепятствовать. Спите спокойно, Антуанетта.

И король направился к дверям.

– Да, кстати, – вернувшись назад, заметил он, – передайте госпоже де Шарни, что она должна помириться с доктором, если, конечно, еще не все потеряно. Прощайте.

С этими словами Людовик медленно вышел из комнаты и закрыл за собою дверь с удовлетворением механика, которому приятно иметь дело с хорошими замками.

Не успел король сделать и десяти шагов по коридору, как графиня выскочила из будуара, подбежала к дверям, заперла их на задвижку, после чего бросилась к окнам и задернула занавески.

Все это она проделала молниеносно, резко, с неистовой и яростной силой.

Затем, убедившись, что их никто не может услышать или увидеть, она с душераздирающими рыданиями бросилась перед королевой на колени и воскликнула:

– Спасите меня, ваше величество! Ради бога, спасите! – Она помолчала, вздохнула и добавила: – Я все вам расскажу.