Текст книги "Анж Питу"

XXVI. Как ужинал король 14 июля 1789 года

По распоряжению Марии Антуанетты королю накрыли небольшой столик в кабинете королевы.

Однако случилось нечто прямо противоположное тому, на что она рассчитывала. Воцарилось молчание, которым Людовик XVI воспользовался исключительно для того, чтобы все внимание посвятить ужину.

Пока Мария Антуанетта пыталась подогреть остывший энтузиазм, король поглощал пищу.

Офицеры, которые не находили, что сей гастрономический сеанс достоин потомка Людовика Святого, сбились в кучки и вели себя с меньшей почтительностью, чем того требовали обстоятельства.

Королева залилась краской, в каждом ее жесте проскальзывало раздражение. Этой тонкой, аристократичной и нервной натуре было явно непонятно такое зримое преобладание материального над духовным. Она подошла к столу, чтобы заставить вновь приблизиться тех, кого появление короля вынудило отойти в сторонку.

– Государь, – осведомилась королева, – нет ли у вас каких-либо приказаний?

– Каких еще приказаний, сударыня? – отвечал король с набитым ртом. – Быть может, в этот трудный момент вы будете нашей Эгерией[147]147
  Эгерия – итальянская нимфа, супруга царя Нумы Помпилия, который по ее совету установил в Риме религиозные культы. Здесь: советчица.


[Закрыть]?

Сказав это, он отважно набросился на куропатку с трюфелями.

– Государь, – отозвалась королева, – Нума был королем мирным. А поскольку сегодня все уверены, что нам нужен воинственный король, вы, ваше величество, желая выбрать себе античный образец, должны быть Ромулом, раз уж не можете быть Тарквинием[148]148
  Ромул – легендарный основатель и первый правитель Рима, славившийся своею воинственностью. Тарквиний Гордый (534–510 до н. э.) – последний римский царь, свергнутый народным восстанием.


[Закрыть].

Король улыбнулся спокойной, чуть ли не блаженной улыбкой.

– А эти господа тоже настроены воинственно? – спросил он, повернувшись к кучке офицеров, и его глаза, заблестевшие после плотной еды, показались им полными отваги.

– Да, государь! – в один голос воскликнули они. – Война! Нам нужна лишь война!

– Господа, – остановил их король, – я рад, так как вижу, что, если будет надо, могу на вас рассчитывать. Но сейчас у меня есть два советчика: государственный совет и мой желудок. Первый советует мне, что я должен делать, а следую я советам второго.

Рассмеявшись, он протянул слуге полную объедков тарелку и взял чистую.

Ропот изумления и гнева пробежал по толпе дворян, из которых любой по первому знаку короля готов был пролить за него кровь.

Королева отвернулась и топнула ножкой.

К ней подошел принц де Ламбеск.

– Вот видите, государыня, – проговорил он, – его величество думает так же, как я: лучше подождать. Так велит благоразумие, и откуда бы ни проистекало это мое качество, мы живем в такие времена, что оно просто необходимо.

– Да, сударь, необходимо, – до крови кусая губы, согласилась королева.

И, смертельно опечаленная, она прислонилась к камину; взгляд ее был устремлен в ночь, а душа разрывалась от отчаяния.

Такое разногласие между королем и королевой поразило всех собравшихся. Королева едва сдерживала слезы. Король же продолжал ужинать с отменным аппетитом, присущим семейству Бурбонов и даже вошедшим в поговорку.

Зал понемногу опустел. Группки людей таяли, как под лучами солнца тает в саду снег, обнажая островки черной унылой земли.

Королева, увидев, как исчезает на глазах группа воинственных офицеров, на которых она так рассчитывала, решила, что могущество ее развеялось, словно громадные рати ассирийцев и амалекитян[149]149
  Арабское племя, жившее на юге Иудеи и ведшее войны с евреями.


[Закрыть] развеялись когда-то от одного дуновения господа и навсегда исчезли в пучине моря или забвения.

Очнуться королеву заставил нежный голосок графини Жюль, которая подошла к ней вместе с г-жой Дианой де Полиньяк, своей невесткой.

При звуках ее голоса в сердце гордой женщины вновь забрезжило будущее – приятное будущее с цветами и пальмами: искренний и преданный друг стоит больше десяти королевств.

– О, это ты, ты, – шептала она, обнимая графиню, – значит, все же у меня есть еще друг.

И давно сдерживаемые слезы заструились из глаз, потекли по щекам, увлажнили грудь, но были они не горькими, а отрадными, они не стесняли ей дыхание, а, напротив, позволили вздохнуть полной грудью.

Последовало несколько мгновений тишины, во время которых королева продолжала обнимать графиню.

Молчание нарушила герцогиня, так и не выпустившая руки золовки.

– Государыня, – начала она робко, почти застенчиво, – я надеюсь, вы не отвергнете проект, с которым я хочу вас ознакомить.

– Проект? Какой проект? – насторожилась королева. – Выкладывайте, герцогиня, выкладывайте.

Она приготовилась выслушать герцогиню Диану и оперлась о плечо графини, своей фаворитки.

– Государыня, – продолжила герцогиня, – мнение, которое я собираюсь высказать, исходит от особы, чье влияние не вызовет сомнений у вашего величества, – оно исходит от ее королевского высочества Аделаиды, тетушки короля.

– Что за вступления, милая герцогиня, – весело проговорила королева, – к делу!

– Положение довольно печальное, государыня. Все вокруг преувеличивают благосклонность, которой пользуется наше семейство у вашего величества. Клевета чернит августейшую дружбу, которой вы нас удостоили в ответ на наше почтение и преданность.

– Полно вам, герцогиня, – перебила с удивлением королева, – разве вы не находите, что я проявила довольно смелости? Разве вопреки всеобщему мнению, невзирая на двор, народ, невзирая, наконец, на самого короля, я не осталась верна нашей дружбе?

– Напротив, государыня с таким благородством поддерживала своих друзей, подставляя грудь под удары, что теперь, когда опасность велика и даже ужасна, столь благородно отстаиваемые ваши друзья были бы трусами и скверными слугами, если бы не воздали своей королеве тем же.

– Но это же прекрасно, прекрасно! – в восторге воскликнула Мария Антуанетта, целуя графиню, которую она все еще прижимала к груди, и пожимая руку г-же де Полиньяк.

Но вместо того чтобы гордо поднять голову от монаршей ласки, обе они побледнели.

Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась было высвободиться из объятий королевы, однако та ее удержала.

– Но, ваше величество, – пролепетала Диана де Полиньяк, – вы, должно быть, не совсем верно поняли то, что мы имеем честь предложить, чтобы отвести удары, грозящие вашему трону и вам самой, быть может, вследствие дружбы, коей вы нас удостоили. Средство это болезненное, горькая жертва для наших сердец, но мы обязаны ее принести, это диктуется необходимостью.

При этих словах пришел черед побледнеть королеве: она почувствовала за ними не стойкую и преданную дружбу, а страх, скрытый под всеми этими вступлениями, произносимыми неуверенно и сдержанно.

– В чем все-таки дело, герцогиня? Объясните, в чем заключается ваша жертва?

– О, вся она – с нашей стороны, государыня, – ответила та. – Нас всех – бог весть почему – ненавидят во Франции, поэтому, удалившись от вашего трона, мы вернем ему былое великолепие, горячую любовь народа, для которой наше присутствие – преграда: оно ее остужает.

– Так вы меня покидаете? – порывисто вскричала королева. – Кто это выдумал? Кто этого хочет?

Она легонько оттолкнула графиню Жюль и ошеломленно посмотрела на нее; та понурила голову.

– Не я, – проговорила графиня, – я, напротив, хотела бы остаться.

Слова эти, однако, были произнесены тоном, за которым ясно читалось: «Прикажите мне уехать, и я уеду».

О священная дружба, священные узы, способные превратить королеву и ее подданную в два неразлучных сердца! О священная дружба! В тебе больше героизма, нежели любви и тщеславия – этих благородных недугов человеческого сердца! В сердце у королевы внезапно рухнул воздвигнутый ею обожаемый алтарь; теперь ей довольно было одного-единственного взгляда, чтобы увидеть то, чего она не замечала в течение десяти лет: холодность и расчет, вполне, быть может, извинительные, оправданные и законные, но разве способно что-либо извинить, оправдать и узаконить разрыв в глазах той, которая все еще любит, хотя другая уже перестала любить?

Мария Антуанетта в отместку за испытываемое ею горе послала своей подруге лишь ледяной взгляд.

– Ах, герцогиня Диана, так вот что вы предлагаете! – проговорила она, прижимая дрожащие руки к груди.

– Увы, государыня, – ответствовала та, – это не мой выбор, не моя воля толкает меня на это, тут – рука провидения.

– Вот именно, герцогиня, – согласилась Мария Антуанетта. – И, повернувшись к графине Жюль, добавила: – А вы, графиня, что скажете?

Графиня ответила ей горячей, как угрызения совести, слезой, на что ушли все остававшиеся у нее силы.

– Ладно, – проговорила королева, – ладно, мне приятно видеть, как меня любят. Благодарю вас, графиня. Я понимаю, здесь вы подвергаетесь опасности, а гнев народа не знает удержу, да, вы все правы, одна я сошла с ума. Вы хотели бы остаться – из преданности, но такой преданности я не приемлю.

Графиня Жюль подняла на королеву свои дивные глаза. Но королева вместо преданности друга прочла в них лишь слабость женщины.

– Итак, герцогиня, – продолжала Мария Антуанетта, – вы решили уехать?

Говоря это, она сделала нажим на слове «вы».

– Да, ваше величество.

– Наверное, куда-нибудь к себе в имение… подальше, как можно дальше.

– Государыня, когда покидаешь вас, пятьдесят лье так же мучительны, как и сто пятьдесят.

– Значит, вы собираетесь за границу?

– Увы, да, сударыня.

Стон чуть не разорвал сердце королевы, но его никто не услышал.

– И куда же вы едете?

– На берега Рейна, ваше величество.

– Понятно. Вы ведь говорите по-немецки, герцогиня, – заметила королева с улыбкой, полной невыразимой печали, – это я вас выучила. Хоть в этом дружба с королевой оказалась вам полезной, я рада.

Затем, повернувшись к графине Жюль, она продолжала:

– Мне не хочется вас разлучать, милая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю ваше желание. Но мне страшно за вас, я хочу, чтобы вы уехали, даже приказываю вам уехать!

Тут голос Марии Антуанетты пресекся от душившего ее волнения, и, несмотря на всю свою силу воли, она не смогла бы сдержаться, не услышь она внезапно голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной нами сцене.

Его величество ел в этот миг десерт.

– Сударыня, – говорил король, – к вам кое-кто пришел, вы предупреждены о визите.

– Но, государь, – воскликнула Мария Антуанетта, отрекаясь от всех чувств за исключением королевского достоинства, – прежде вам следует отдать приказы. Видите, здесь осталось только трое, и как раз к ним-то у вас и есть дела: к господину де Ламбеску, господину Безанвалю и господину де Брольи. Приказывайте, ваше величество!

Король неуверенно оторвал от тарелки осоловелый взгляд.

– Что вы обо всем этом думаете, господин де Брольи?

– Государь, – ответил престарелый маршал, – если вы удалите армию из Парижа, скажут, что парижане вас разгромили. Если оставите, армия сама должна разгромить их.

– Недурно сказано! – пожимая руку маршалу, воскликнул король.

– Весьма недурно! – подхватил г-н де Безанваль.

Один принц де Ламбеск довольствовался тем, что покивал головой.

– Ну, и что же дальше? – полюбопытствовал король.

– Скомандуйте «Марш!», – посоветовал старик маршал.

– Вот именно – марш! – вскричала королева.

– Ну что ж, раз вы все хотите – марш! – согласился король.

В этот миг королеве передали записку следующего содержания:

«Ради всего святого, государыня, не спешите! Я ожидаю аудиенции у вас».

– Это его почерк, – прошептала королева. И, повернувшись, громко осведомилась: – Скажите, господин де Шарни у меня?

– Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови, – отозвалась камеристка.

– Одну минутку, господа, – обратилась королева к де Безанвалю и де Брольи, – подождите меня, я скоро вернусь.

И она поспешно вышла из комнаты.

Король даже не повернул головы.

XXVII. Оливье де Шарни

Зайдя к себе в будуар, королева увидела там автора записки, принесенной ей камеристкой. Это был человек лет тридцати пяти, высокий, с лицом, свидетельствовавшим о силе и решительности; его серо-голубые глаза, живые и проницательные, как у орла, прямой нос и выступающий подбородок придавали лицу воинственное выражение, которое подчеркивалось изяществом, с каким он носил камзол королевского гвардейца.

Руки его в мятых и изодранных батистовых манжетах все еще дрожали.

Шпага была изогнута и плохо входила в ножны.

Когда королева вошла, мужчина быстро расхаживал по будуару, одолеваемый тысячью лихорадочных, беспокойных мыслей.

Мария Антуанетта подошла прямо к нему.

– Господин де Шарни! – вскричала она. – Вы здесь?

Видя, что тот, к кому она обратилась, согнулся в почтительном по всем правилам этикета поклоне, она отослала камеристку, и та вышла из будуара, притворив за собой дверь.

Едва дверь закрылась, как королева с силой схватила г-на де Шарни за руку и воскликнула:

– Граф, почему вы здесь?

– Потому что я счел своим долгом приехать сюда, государыня, – отвечал граф.

– Напротив: ваш долг – находиться подальше от Версаля, поступать так, как было условлено, повиноваться мне, вести себя, как это делают все мои друзья, которых беспокоит моя судьба. Ваш долг – ничего не приносить в жертву моему року, ваш долг – покинуть меня.

– Покинуть вас? – воскликнул граф.

– Да, бежать от меня без оглядки.

– Бежать? А кто же от вас убежал, ваше величество?

– Умные люди.

– Я считаю себя достаточно умным, государыня, поэтому и вернулся в Версаль.

– Откуда?

– Из Парижа.

– Из мятежного Парижа?

– Из Парижа кипящего, опьяненного, кровавого.

Королева положила ладони ему на лицо.

– О, никто, даже вы, – проговорила она, – не приезжает ко мне с добрыми вестями.

– Государыня, при теперешних обстоятельствах вам следует просить у своих посланцев одного – правды.

– Разве то, что вы только что мне сказали, правда?

– Как обычно, ваше величество.

– Вы преданный и отважный человек, сударь.

– Я лишь верный подданный, государыня, и все.

– Сделайте одолжение, сударь, не говорите пока ни слова. Вы приехали в минуту, когда сердце мое разрывается на части, а все мои друзья впервые в жизни одолевают меня сегодня правдой, которую вы говорили мне всегда. Ох уж эта правда, граф: скрывать ее от меня долее стало невозможно, она во всем – в багровом небе, в воздухе, полном мрачных звуков, в бледных и серьезных лицах придворных. Нет, нет, граф, первый раз в своей жизни не говорите мне правду.

Граф внимательно посмотрел на королеву.

– Все верно, – подтвердила та, – вам известна моя смелость и теперь вы удивлены, не так ли? Погодите, вы еще только начали удивляться.

Господин де Шарни вопросительно вскинул брови.

– Скоро сами увидите, – с судорожным вздохом проговорила королева.

– Вы страдаете, ваше величество? – спросил граф.

– Нет, сударь, сядьте подле меня, и ни слова более об этой ужасной политике. Постарайтесь сделать так, чтобы я обо всем позабыла.

Граф с печальной улыбкой сел рядом.

Мария Антуанетта положила ему руку на лоб.

– У вас горит лоб, – заметила она.

– Да, в голове у меня целый вулкан.

– А рука у вас ледяная.

И она прижала руку графа к груди.

– Моего сердца коснулся холод смерти, – сказал граф.

– Бедный Оливье! Говорю вам, давайте забудем. Я более не королева, мне никто не угрожает, ко мне не питают ненависти. Нет, я больше не королева. Я женщина, и все тут. Что мне вселенная? С меня довольно любящего сердца.

Преклонив перед королевой колена, граф поцеловал ей ноги с почтением не меньшим, чем то, какое египтяне испытывали к богине Исиде[150]150
  Важнейшая из богинь Древнего Египта, покровительница плодородия и материнства.


[Закрыть].

– Ах, граф, единственный мой друг, – пытаясь высвободиться, проговорила королева, – известно ли вам, что преподнесла мне герцогиня Диана?

– Она уезжает за границу, – ни секунды не колеблясь, ответил граф.

– Он угадал! – вскричала Мария Антуанетта. – Угадал! Увы, значит, об этом можно было догадаться?

– Господи, государыня, конечно, – ответил граф. – В такое время можно вообразить что угодно.

– Но почему не уезжаете вы со своим семейством, раз это столь естественно? – воскликнула королева.

– Во-первых, я не уезжаю потому, что искренне предан вашему величеству и дал себе обещание – не вам, государыня, а себе – не оставлять вас ни на миг, пока будет бушевать грядущая буря. Мои братья не уедут потому, что мое поведение – пример для них, и наконец госпожа де Шарни никуда не уедет, поскольку сердечно, как мне кажется, любит ваше величество.

– Да, у Андреа благородное сердце, – с заметным холодком сказала королева.

– Вот потому она и не покинет Версаль, – подытожил граф де Шарни.

– Значит, вы будете подле меня, – проговорила королева тем же ледяным тоном, стараясь не дать почувствовать ревность или презрение.

– Ваше величество оказали мне честь и назначили лейтенантом королевской гвардии, – ответил граф. – Мой пост – в Версале, и я не покинул бы его, если бы ваше величество не поручили мне охранять Тюильри. Это вынужденное изгнание, сказали вы мне, и я отправился в изгнание. Графиня де Шарни порицала меня лишь за то – и это известно вашему величеству, – что я с нею не посоветовался.

– Это верно, – так же холодно согласилась королева.

– Сегодня, – упорно продолжал граф, – я счел, что мое место не в Тюильри, а в Версале. Не прогневайтесь, ваше величество, но я нарушил приказ и решил нести службу здесь. Напугана госпожа де Шарни происходящим или нет, хочет она уехать или не хочет – все равно я останусь подле королевы… разве что королева сломает мою шпагу. Что ж, в таком случае, не имея более права сражаться за нее и умереть на паркете Версаля, я всегда смогу отдать за нее жизнь у дверей, на улице.

Столько мужества и преданности было заключено в этих простых, вышедших из глубины сердца словах, что королеве пришлось спуститься с высот гордыни, за которой она пыталась скрыть чувство скорее человеческое, нежели королевское.

– Граф, – сказала она, – не произносите этих слов, не говорите, что умрете за меня, потому что я уверена – вы и впрямь на это способны.

– Напротив, я буду непрестанно их повторять! – вскричал граф де Шарни. – Я буду повторять их повсюду и сделаю, как обещаю, поскольку, боюсь, настало время, когда придется умереть всем, кто выказывал свою любовь к королям.

– Граф, граф, откуда столь роковые предчувствия?

– Увы, государыня, – покачав головой, отвечал де Шарни, – во времена роковой американской войны я тоже был охвачен лихорадкой, именуемой стремлением к независимости, которая ныне поразила все общество. Я тоже пожелал принять деятельное участие в просвещении рабов, как тогда говорилось, и вступил в масоны, меня приняли в тайное общество вместе с Лафайетом и Ламетами[151]151
  Ламет, Теодор де (1756–1854) – член Законодательного собрания Франции; Шарль, Мало Франсуа (1757–1832) – его брат, депутат Учредительного собрания; Александр (1760–1829) – их брат, участник революции.


[Закрыть]. Знаете, какова была цель этого общества? Ниспровержение тронов. А его девиз? Три буквы: L. P. D.

– Что же означают эти буквы?

– Lilia pedibus destrue – «Попри ногами лилии».

– И что же вы сделали?

– Я поступил честно и вышел из общества, но ведь на место одного ушедшего приходили двадцать новых членов. Так вот, то, что происходит сегодня, ваше величество, – это пролог великой драмы, которая тайно, втихомолку готовится уже двадцать лет во главе с людьми, возмущающими Париж, правящими в городской ратуше, сидящими в Пале-Рояле и взявшими Бастилию. Я узнаю лица бывших своих собратьев по обществу. Не следует заблуждаться, государыня: все происходящее свершается не по воле случая, эти события готовила длинная рука.

– О, неужели, мой друг, вы так считаете? – заливаясь слезами, воскликнула королева.

– Не плачьте, государыня, лучше попытайтесь понять, – ответил граф.

– Понять? Что? – подхватила Мария Антуанетта. – Я королева, повелительница двадцати пяти миллионов человек, которые рождены для того, чтобы мне повиноваться, а вместо этого бунтуют и убивают моих друзей? Нет, этого я никогда не смогу понять.

– И тем не менее вы должны понять, государыня. Ведь для ваших подданных, этих людей, рожденных вам повиноваться, вы сделались врагом, когда повиновение стало им в тягость, и, собираясь с силами, чтобы расправиться с вами, – для этого они и острят свои страшные зубы – они тем временем расправляются с вашими друзьями, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.

– Быть может, вы считаете, что они правы, а, господин философ? – властно осведомилась королева; взгляд ее блуждал, ноздри раздувались.

– Увы, ваше величество, они правы, – мягко и ласково ответил граф. – Ведь когда я прогуливаюсь по бульварам на прекрасных английских лошадях, в раззолоченном камзоле и с лакеями, на ливреях у которых серебра больше, чем нужно для пропитания трех семей, ваш народ, эти самые двадцать пять миллионов голодных людей спрашивают себя: чем я все это заслужил – я, такой же человек, как они.

– Заслужили, граф, вот этим! – вскричала королева, схватившись за эфес шпаги де Шарни. – Заслужили этой шпагой, которою ваш отец геройски сражался при Фонтенуа, ваш дед – при Стенкерке, ваш прадед – при Лансе и Рокруа, ваши предки – при Мариньяно, Иври, Азенкуре[152]152
  Места крупных сражений, данных французам в XV–XVIII вв.


[Закрыть]. Дворянство служит французскому народу на войне, дворянство ценою собственной крови заработало золото, украшающее их камзолы, и серебро, которым расшиты ливреи их лакеев. Так не спрашивайте же больше, Оливье, как вы служите народу, – вы ведь и сами храбро сражаетесь шпагой, завещанной вам отцами.

– Государыня, государыня, – покачав головой, отозвался граф, – не стоит говорить столько о дворянской крови, в жилах у народа тоже течет кровь – посмотрите, какие ручьи струятся по площади Бастилии, сочтите мертвых, распростертых на обагренной мостовой, и не забудьте, что их сердца, теперь остановившиеся, бились столь же благородно, как и у кавалеров, в тот день, когда ваши пушки палили в них, в тот день, когда, взяв в непривычные руки оружие, они пели под обстрелом, чего не делают даже отважнейшие из наших гренадеров. Ах, ваше величество, государыня, не смотрите на меня столь гневно, умоляю вас. Что такое гренадер? Расшитый галунами голубой камзол, а под ним – такое же сердце, как те, о которых я только что вам говорил. Какая разница ядру, которое все крушит на своем пути и несет смерть, чем прикрыто сердце: голубым сукном или рубищем? Какая разница пробитому сердцу, что его защищает: рубище или сукно? Пришло время поразмыслить над этим, государыня: у вас нет более двадцати пяти миллионов рабов во Франции, у вас нет двадцати пяти миллионов подданных, у вас нет даже двадцати пяти миллионов людей – у вас есть двадцать пять миллионов солдат.

– Которые будут сражаться со мною, граф?

– Да, с вами, потому что они сражаются за свободу, а вы стоите между ними и этой самой свободой.

Граф умолк, воцарилось долгое молчание. Первой его нарушила королева.

– Как я ни умоляла вас не говорить мне правды, вы все же ее сказали, – заметила она.

– Увы, ваше величество! – ответил граф де Шарни. – Как бы моя преданность ее ни скрывала, в какие бы покровы мое уважение ее ни облекало, правда, вопреки мне, вопреки вам – взгляните, прислушайтесь, почувствуйте, прикоснитесь, задумайтесь! – правда здесь, всегда здесь, и вам, как бы вы ни старались, уйти от нее не удастся. Усните, усните, чтобы забыться, и она сядет у изголовья вашей постели, будет сновидением, пока вы спите, и действительностью, когда наступит пробуждение.

– Полно, граф, я знаю такой сон, которого она не сможет потревожить, – гордо сказала королева.

– Этого сна я боюсь не больше, чем ваше величество, – отозвался граф, – и желаю не менее вашего.

– Стало быть, – в отчаянии произнесла королева, – в нем наше единственное спасение, так, по-вашему?

– Да, государыня, но не будем ускорять события, не будем обгонять наших врагов: у нас еще будет право забыться этим сном после трудов в дни бури.

Над собеседниками вновь повисло молчание, еще более мрачное, чем прежде.

Так они сидели – друг подле друга. Плечи их соприкасались, и тем не менее их разделяла громадная пропасть: мысли их плыли в разные стороны по волнам будущего.

Королева первая вернулась к предмету разговора, однако сделала это окольным путем. Пристально глядя на графа, она проговорила:

– Послушайте, сударь, еще несколько слов. Но вы должны сказать мне все – понимаете? – все.

– Я слушаю, ваше величество.

– Можете вы поклясться, что явились сюда только ради меня?

– И вы еще сомневаетесь!

– Вы можете поклясться, что госпожа де Шарни вам не писала?

– Она? Мне?

– Дело вот в чем: я знаю, что она собиралась уехать, что у нее появилась какая-то мысль… Поклянитесь, граф, что вы вернулись не из-за нее.

В этот миг кто-то постучал или, вернее, поскребся в дверь.

– Войдите, – сказала королева.

В дверях появилась камеристка.

– Сударыня, – доложила она, – король изволил отужинать.

Граф бросил на Марию Антуанетту изумленный взор.

– Ну и что? – пожав плечами, уронила она. – Что в этом удивительного? Разве король не должен ужинать?

Оливье нахмурился.

– Передайте королю, – не двинувшись с места, проговорила Мария Антуанетта, – что мне привезли новости из Парижа, и я поделюсь ими с его величеством, когда закончу беседу. – Затем, оборотясь к де Шарни, добавила: – Продолжим. Теперь, когда король отужинал, он имеет право заняться пищеварением.