Текст книги "Анж Питу"

– Когда он думает вернуться? – спросила Катрин.

– Вот уж об этом, барышня, я понятия не имею.

– А как же ты сам вернулся, Питу?

– Я доставил к аббату Фортье Себастьена Жильбера и пришел к вам передать поручение господина Бийо.

Выговорив эти слова, Питу с подчеркнутым достоинством встал, и его дипломатический ход был верно понят, если не слугами, то хозяевами.

Мамаша Бийо тоже встала и отослала всех домочадцев.

Катрин, по-прежнему сидя, ломала себе голову над невысказанной мыслью Питу.

«Что он мне передаст?» – думала она.

XXX. Отречение госпожи Бийо

Обе женщины призвали на помощь все свое внимание, чтобы выслушать волю почтенного отца семейства. Для Питу не было секретом, что ему выпала нелегкая задача: он видел в деле мамашу Бийо и Катрин, знал властность первой и строптивый, необузданный нрав второй. Катрин, такая ласковая, трудолюбивая, добрая дочь, благодаря всем этим достоинствам приобрела огромное влияние на всех обитателей фермы.

Приступая к исполнению своей миссии, Питу заранее знал, как обрадует одну из хозяек и как огорчит другую.

Ему казалось немыслимым, невозможным, чтобы мамаша Бийо отошла на задний план. Это возвышало Катрин, поднимая ее до Питу, что в нынешних обстоятельствах было, по его мнению, излишне.

Но он прибыл на ферму как гомеровский вестник, наделенный устами, памятью, но не разумом. Итак, он начал в следующих выражениях:

– Госпожа Бийо, желание господина Бийо заключается в том, чтобы вы испытывали как можно менее мучений.

– Как так? – удивилась славная женщина.

– Каких таких мучений? – осведомилась юная Катрин.

– Управление такой фермой, как ваша, – отвечал Питу, – требует множества хлопот и трудов: надо и торговать…

– Ну и что? – воскликнула хозяйка.

– И платить работникам…

– Ну и что?

– И пахать…

– И что с того?

– И убирать урожай…

– Кто же спорит?

– Само собой, никто не спорит, госпожа Бийо, да только, чтобы торговать, надо ездить на ярмарку.

– На то у меня лошадь есть.

– Чтобы расплачиваться, надо рядиться.

– Ну, глотка у меня здоровая.

– Чтобы пахать…

– Разве я не привыкла присматривать за работниками?

– А жатва? Тут уж управиться потрудней: надо и еду батракам сготовить, и возчикам помочь…

– Ради моего муженька я ничего этого не побоюсь, – воскликнула достойная женщина.

– И все-таки, госпожа Бийо…

– Что «все-таки»?

– Столько работы в ваши годы…

– Подумаешь! – отозвалась мамаша Бийо, окинув Питу враждебным взглядом.

– Помогите же мне, мадемуазель Катрин, – взмолился бедняга, видя, что дело все больше запутывается, а силы у него иссякают.

– Не знаю, чем вам помочь, – возразила Катрин.

– Ну ладно! Речь вот о чем, – продолжал Питу. – Господин Бийо не хочет, чтобы все это бремя легло на госпожу Бийо.

– А на кого же? – перебила она, трепеща от почтительного изумления.

– Он указал на особу покрепче, плоть от плоти вашей и его. – Он указал на мадемуазель Катрин.

– Чтобы моя дочка Катрин управляла домом? – недоверчиво и с невыразимой завистью в голосе вскричала почтенная мать.

– Я во всем буду слушаться вас, матушка, – краснея, поспешно сказала Катрин.

– Нет уж, нет уж, – настойчиво возразил Питу, который, сделав первый шаг, далее шел напролом. – Нет уж! Я передаю все, что мне было велено. Господин Бийо поручает и наказывает мадемуазель Катрин заменить его во всем: и в работе, и в управлении домом.

Каждое его слово, проникнутое правдой, вонзалось хозяйке прямо в сердце, но в сердце этом было слишком много доброты: вместо того чтобы поддаться еще более жестокой зависти, еще более жгучему гневу, славная женщина, уверившись в том, что верховодить ей больше не придется, стала еще смиреннее и еще тверже уверовала в непогрешимость мужа.

Разве Бийо мог ошибиться? Разве можно было его ослушаться?

Эти два довода добрая женщина обратила против себя самой.

И все ее сопротивление рухнуло.

Она посмотрела на дочь и в глазах ее прочла лишь скромность, доверие, добрую волю, нежность и неизменное почтение. И она окончательно уступила.

– Господин Бийо прав, – сказала она. – Катрин молода, умом ее бог не обидел, хоть она и себе на уме.

– Что есть, то есть, – подхватил Питу, уверенный, что отпускает девушке комплимент, хотя на самом деле это была скорее колкость.

– Катрин легче будет, чем мне, разъезжать, – продолжала мамаша Бийо. – Она лучше меня сумеет день-деньской присматривать за работниками. Она дороже продаст, удачней купит. Уж моя-то дочка сумеет себя поставить, чтоб ее слушались!

Катрин улыбнулась.

– Что ж, – продолжала добрая женщина, даже не испытывая потребности вздохнуть, – теперь Катрин побегает по полям! Теперь она сама будет распоряжаться деньгами! Теперь все время будет в разъездах! Теперь она, моя девочка, превратится в парня!

Питу хвастливо объявил:

– Не беспокойтесь за мадемуазель Катрин! Я здесь, рядом, и буду везде с ней ездить.

В ответ на это великодушное предложение, которым Анж надеялся поразить женщин, Катрин бросила на него столь странный взгляд, что он совсем смешался.

Девушка покраснела, но не от удовольствия; она пошла пятнами, что свидетельствовало разом о двух движениях души, то есть изобличало сразу гнев и нетерпение, желание высказаться и необходимость молчать.

Питу был не светский человек, он не чувствовал оттенков. Но понимая, что румянец Катрин не свидетельствует о полном ее согласии, он сказал, раздвинув пухлые губы в лучезарной улыбке, отчего обнажились его огромные зубы:

– Что же вы молчите, мадемуазель Катрин?

– А вы, господин Питу, сами не понимаете, что сморозили глупость?

– Глупость? – изумился влюбленный.

– Разрази меня гром! – воскликнула мамаша Бийо. – Еще не хватало моей дочке Катрин разъезжать с телохранителем!

– А как же она будет в лесу? – возразил Питу с таким простодушно-озабоченным видом, что грешно было бы над ним смеяться.

– А это тоже мой муженек наказал? – продолжала мамаша Бийо, также умевшая отпустить колкость.

– Ну, нет! – подхватила Катрин. – Это занятие для лентяя, мой отец никогда бы не дал такого совета господину Питу, а господин Питу нипочем бы на это не согласился.

Питу в остолбенении таращил глаза то на Катрин, то на мамашу Бийо; все возведенное им здание рушилось.

Катрин, женщина до мозга костей, разгадала горестное разочарование Питу.

– Господин Питу, – сказала она, – это вы в Париже видели, чтобы девушки, всему свету на потеху, повсюду таскали за собой молодых людей?

– Но вы же не девушка, – еле ворочая языком, прошептал Питу, – вы же хозяйка дома.

– Ну, ладно! Поболтали и хватит! – отрезала мамаша Бийо. – У хозяйки дома и без того дел по горло. Пошли, Катрин, я передам тебе все хозяйство, как велел отец.

И на глазах у застывшего столбом Питу началась церемония, не лишенная величия и даже поэзии, хоть и по-деревенски простая.

Мамаша Бийо отделила от связки один за другим все ключи, по очереди передала их Катрин и отчиталась перед ней в белье, бутылках, мебели и съестных припасах. Она подвела дочку к старому комоду с инкрустацией, сделанному году в 1738 или 1740, в тайном отделении которого папаша Бийо хранил документы, луидоры и все семейные ценности и архивы.

Катрин с важностью перенесла процедуру передачи всей власти и всех тайн; она дотошно расспрашивала мать, размышляла над каждым ее ответом и, получив какое-либо сведение, казалось, навсегда заключала его в глубины памяти и сознания, словно оружие, припасенное на случай войны.

После осмотра вещей мамаша Бийо перешла к живности, которую подробно перечислила.

Овцы, здоровые и больные, ягнята, козы, куры, голуби, лошади, быки и коровы.

Но это была простая формальность.

В этой отрасли хозяйства девушка уже давно была главным начальством.

Никто лучше Катрин не знал домашней птицы с ее оглушительным кудахтаньем, ягнят, привыкавших к ней в первый же месяц, голубей, которые настолько ей доверяли, что часто принимались кружиться вокруг нее прямо посреди двора, и садились ей на плечо, и слетались к ее ногам, расхаживая перед ней вразвалку взад и вперед.

Лошади, когда появлялась Катрин, приветствовали ее ржанием. Она умела усмирить самых норовистых. Один из выращенных на ферме жеребят, а теперь жеребец, к которому никто не смел подступиться, крушил все в конюшне, чтобы подбежать к Катрин и взять у нее из ладоней или кармана черствую корку, которая всегда для него была наготове.

Невозможно было удержаться от восхищения и улыбки, глядя на эту белокурую красотку с большими синими глазами, с белой шейкой, округлыми руками и пухлыми пальчиками, когда она, неся полный передник зерна, шла к утоптанной площадке вокруг поилки, и зерно, которое она разбрасывала пригоршнями, звонко сыпалось на влажную плотную землю.

И тут все цыплята, все голуби, все непривязанные ягнята бросались к корыту; удары клювов испещряли землю; розовые языки козочек лизали овес или хрусткую гречиху. Площадка, вся черная от толстого слоя зерна, в две минуты становилась белой и чистой, как фаянсовая тарелка жнеца, встающего от трапезы.

Глаза некоторых людей излучают такое мощное влекущее или пугающее очарование, перед которым не в силах устоять животное.

Кто из вас не видел свирепого быка, который в течение нескольких минут печально смотрит на ребенка, улыбающегося ему и не сознающего опасности? Быку жаль дитя.

Кто не видел, как тот же самый бык угрюмо и растерянно глядит на дюжего фермера, который меряет его взглядом и пригвождает к месту безмолвной угрозой? Животное опускает голову, оно словно готовится к драке, но ноги его прирастают к земле; бык дрожит, слабеет, он охвачен страхом.

Катрин оказывала на все живое влияние первого рода: она держалась так спокойно и вместе с тем твердо, в ней было столько добродушия и вместе с тем воли, она была так свободна от опасений и страха, что животным при ней не приходило в голову ничего дурного.

Еще сильнее поддавались этому странному влиянию существа, наделенные разумом. Обаяние этой невинной девушки было непобедимо; ни один мужчина во всей округе не позволял себе улыбнуться, говоря о Катрин; ни один парень не таил задних мыслей, думая о ней: кто любил ее – хотел взять ее в жены, кто не любил – желал бы иметь такую сестру, как она.

Понурив голову, уронив руки, ни о чем не думая, Питу машинально плелся вслед за дочкой и матерью, пока они обходили и осматривали хозяйство.

С ним не говорили. Он был словно стражник в трагедии, и сам себе казался нелепым в этой каске.

Затем был учинен смотр работникам и служанкам.

Мамаша Бийо собрала всех в полукруг, а сама стала посредине.

– Дети мои, – сказала она, – хозяин задерживается в Париже, но он выбрал человека, который будет его замещать. Это моя дочь Катрин, молодая, крепкая – вот она. Я постарела, и голова у меня уже не та. Хозяин решил верно. Теперь всем будет заправлять Катрин. Она будет и принимать, и выплачивать деньги. Я первая буду исполнять все ее приказы, а тем из вас, кто ее ослушается, придется иметь дело именно с нею.

Катрин не прибавила ни слова. Она ласково поцеловала мать.

Этот поцелуй убедил всех лучше, чем любые слова. Мамаша Бийо прослезилась. Питу расчувствовался.

Все слуги радостными криками приветствовали новую госпожу.

Катрин сразу же вступила в должность и раздала поручения. Каждый получил приказ и отправился его исполнять с большой охотой, как это всегда бывает в начале царствования.

В конце концов остался один Питу; он подошел к Катрин и спросил:

– А я?

– И впрямь, – отвечала она, – для вас у меня нет поручений.

– Выходит, я останусь без дела?

– А что бы вы хотели делать?

– Да то же самое, что до отъезда.

– До отъезда вас приняла в дом маменька.

– Но теперь вы хозяйка, вот и дайте мне работу.

– У меня нет для вас работы, господин Анж.

– Почему?

– Потому что вы у нас – ученый, важная птица, из Парижа вернулись, и сельские работы вам теперь не подходят.

– Неужели? – ахнул Питу.

Катрин развела руками, как бы говоря: «Что поделаешь!»

– Разве я ученый? – переспросил Питу.

– Еще бы!

– Да поглядите на мои ладони, мадемуазель Катрин!

– Это ничего не значит.

– Послушайте, мадемуазель Катрин, – в отчаянии возразил бедняга, – с какой стати под предлогом моей учености вы обрекаете меня на голодную смерть? Значит, вам неизвестно, что философ Эпиктет служил, чтобы добыть себе пропитание? Что баснописец Эзоп зарабатывал в поте лица свой хлеб? А эти два господина были поученее меня.

– Что поделаешь, так уж оно выходит.

– Но господин Бийо принял меня в число домочадцев и, отсылая меня из Парижа, он хотел, чтобы я вернулся на то же место.

– Так-то оно так, да только отец мог заставить вас исполнять такие работы, какие я не осмелюсь вам предложить.

– Ну и не надо, мадемуазель Катрин.

– Да, но тогда вы останетесь без дела, а безделья я не потерплю. Отец мой, будучи хозяином, имел право поступать так, как хотел, а мне, его заместительнице, это негоже. Я управляю его добром и обязана его приумножать.

– Но я буду работать и приумножать его добро: сами видите, мадемуазель Катрин, вы попали в порочный круг.

– Как вы сказали? – переспросила Катрин, не понимавшая высокопарных фраз Питу. – Что такое порочный круг?

– Порочным кругом, барышня, называют ошибочные рассуждения. Нет, оставьте уж меня на ферме и давайте мне, если захотите, самые тяжелые работы. Увидите сами, какой я ученый и какой бездельник. К тому же вам придется вести книги, приводить в порядок счета. Вся эта арифметика – именно то, чему я обучен.

– А по-моему, это занятие никак не подойдет для мужчины.

– Так я, по-вашему, ни на что не гожусь?

– Ладно, поживите здесь, – смягчившись, сказала Катрин. – Я подумаю, а там видно будет.

– Вы собираетесь раздумывать над тем, стоит ли меня оставить? Да что я вам сделал дурного, мадемуазель Катрин? Эх, раньше вы были не такая!

Катрин чуть заметно пожала плечами. Ей нечего было возразить, но настойчивость Питу явно ей докучала.

– Ну хватит разговоров, – сказала она, резко обрывая спор. – Я еду в Ла-Ферте-Милон.

– Так я побегу седлать вам лошадь, мадемуазель Катрин.

– И не думайте. Оставайтесь здесь.

– Вы запрещаете мне проводить вас?

– Оставайтесь, – повелительно произнесла Катрин.

Питу застыл, словно пригвожденный к месту, понурив голову и сморгнув слезу, которая жгла ему веко, словно кипящее масло.

Катрин повернулась к Питу спиной, вышла и приказала работнику седлать лошадь.

– Ах, мадемуазель Катрин, – прошептал Питу, – вы находите, что я изменился? Сами вы изменились и совсем по-другому, чем я!

XXXI. Почему Питу решился покинуть ферму

Тем временем мамаша Бийо, смирившись с ролью старшей служанки, с усердием, охотой и без досады приступила к исполнению своих обязанностей. Опять закипели сельские труды, на мгновение замершие на ферме, и ферма снова стала похожа на прилежный гудящий улей.

Покуда седлали лошадь для Катрин, девушка вернулась в дом, искоса глянула на Питу, который застыл в неподвижности и только головой крутил вслед Катрин, пока она не скрылась у себя в спальне.

– Зачем Катрин ушла в спальню? – гадал Питу.

Бедный Питу! Зачем она ушла? Причесаться, надеть белый чепец, натянуть тонкие чулки.

Потом, принарядившись таким образом и слыша, что лошадь уже приплясывает под навесом, она вышла из спальни, расцеловала мать и уехала.

Оставшись без дела, Питу, которого не слишком-то успокоил наполовину безразличный, наполовину сострадательный взгляд, которым окинула его Катрин перед уходом, почувствовал, что не может долее оставаться здесь в неопределенном положении.

С тех пор как Питу вновь увидел Катрин, ему казалось, что он без нее жить не может.

Но, кроме этого, в глубине его неповоротливого и сонного ума с однообразием маятника, беспрестанно снующего туда-сюда, шевелилось нечто, похожее на подозрение.

Наивным умам свойственно в равной степени воспринимать все подряд. Такие ленивые натуры наделены ничуть не меньшей чувствительностью, чем все остальные: просто, умея испытывать чувства, они не умеют их анализировать.

Анализ дается привычкой к наслаждению и страданию. Нужно в определенной мере привыкнуть к переживаниям, чтобы разглядеть, как они кипят в глубине той бездны, что зовется человеческим сердцем.

Старики наивными не бывают.

Слыша топот удалявшейся лошади, Питу подбежал к дверям. Он увидел, что Катрин скачет по узкому проселку, который тянется от фермы до большой дороги, ведшей в Ла-Ферте-Милон и упиравшейся в подножие невысокой горы с поросшей лесом вершиной.

С порога он послал девушке прощальный привет, полный сожалений и смирения.

Но едва он всем сердцем и взмахом руки попрощался с Катрин, как на ум ему пришла одна мысль.

Катрин вольна запрещать ему ехать с нею вместе, но она не может помешать ему идти следом за ней.

Катрин вольна сказать Питу: «Я не желаю вас видеть», но она не может ему сказать: «Запрещаю вам смотреть на меня».

Итак, Питу подумал, что все равно делать ему нечего и ничто на свете не воспрепятствует ему пройтись вдоль леса по той же дороге, по которой скачет Катрин. Таким образом, он останется незамеченным, а сам издали будет видеть ее сквозь деревья.

От фермы до Ла-Ферте-Милон было не более полутора лье. Полтора лье туда да полтора обратно – разве для Питу это расстояние?

К тому же Катрин выедет на дорогу по проселку, идущему углом к лесу. Срезав угол, Питу сэкономит четверть лье. И весь путь до Ла-Ферте-Милон и обратно составит не более двух с половиной лье.

А два с половиной лье не напугают человека, который словно ограбил Мальчика-с-пальчика и отобрал у него сапоги-скороходы, которые тот стащил у Людоеда.

Едва план созрел в голове у Питу, он ринулся его исполнять.

Когда Катрин выезжала на большую дорогу, Питу, прячась в высокой ржи, добрался до лесу.

Еще миг, и он очутился на опушке, а там перескочил через ров и устремился в лес с проворством вспугнутой дикой козы, хотя и без ее грации.

Так он бежал около четверти часа и наконец заметил просвет в том месте, где была дорога.

Там он остановился и прислонился к шероховатому стволу огромного дуба, за которым его невозможно было увидеть. Он был уверен, что обогнал Катрин.

Но он прождал десять минут, даже четверть часа, и никого не увидел.

Может быть, она что-нибудь позабыла на ферме и вернулась? Вероятно, так оно и было.

Питу с величайшими предосторожностями приблизился к дороге, высунул голову из-за толстого бука, который рос прямо в придорожной канаве, и осмотрел всю дорогу до самого поля, благо она была прямая, как стрела, и хорошо просматривалась, но не увидел ни души.

Катрин что-нибудь забыла и вернулась на ферму.

Питу вновь зашагал. Если Катрин еще не доехала до фермы, он увидит, как она возвращается, если доехала – увидит, как она покидает ферму.

Питу семимильными шагами понесся к полю.

Он шел по песочной обочине дороги, там ему было мягче идти, и вдруг застыл на месте.

Катрин ехала на иноходце.

Иноходец свернул с большой дороги, свернул с обочины на узкую тропку; у поворота на столбе было написано:

ТРОПА ОТ ДОРОГИ В ЛА-ФЕРТЕ-МИЛОН ДО БУРСОНА

Питу поднял глаза и увидал вдали, на другом конце тропы, на фоне голубоватого леса белую лошадь и красный казакин м-ль Бийо.

Она была далеко, но для Питу, как мы знаем, не существовало больших расстояний.

– Эге! – вскричал Питу, снова устремляясь в лес. – Значит, она поехала не в Ла-Ферте-Милон, а в Бурсон! Но я не ошибся. Она несколько раз повторяла, что едет в Ла-Ферте-Милон, ей дали поручение в Ла-Ферте-Милон. Да и мамаша Бийо говорила про Ла-Ферте-Милон.

Так рассуждал Питу, а сам бежал и бежал, торопясь все пуще и пуще; он несся как угорелый.

Его влекло вперед подозрение – чувство, с которого начинается ревность, и Питу был не просто двуногое: он казался одной из тех летательных машин, которые так замечательно придумывали Дедал и прочие механики древности и, к сожалению, так дурно осуществляли.

Он был точь-в-точь похож на тех соломенных человечков, которые вращаются под дуновением ветра на лотках у торговцев игрушками.

Руки, ноги, голова – все крутится, вертится, разлетается.

Огромные ноги Питу промахивали по пять футов с каждым шагом; руки, похожие на два валька, насаженные на палку, загребали воздух подобно веслам. Всем лицом – ртом, ноздрями, глазами – он вбирал в себя воздух и шумно выдыхал его.

Ни один конь на свете не отдавался бегу с такой страстью.

Когда Питу заметил Катрин, их разделяло более полулье; за то время, пока он преодолел это расстояние, девушка едва успела отъехать вперед на четверть лье.

Он бежал вдвое быстрее лошади, трусившей рысцой.

И наконец он поравнялся с девушкой, следуя параллельно ее тропе.

Теперь он гнался за ней не только для того, чтобы ее видеть: он хотел ее выследить.

Она солгала. Зачем?

Как бы то ни было, следовало вывести ее на чистую воду, чтобы получить перед ней преимущество.

Питу нырнул головой в папоротник и терновник, сокрушая преграды каской и при случае пуская в ход саблю.

Между тем Катрин ехала теперь шагом, и треск ломающихся ветвей то и дело долетал до нее, заставляя прислушиваться и лошадь, и всадницу.

Тогда Питу, не сводивший глаз с девушки, останавливался и переводил дыхание; он давал ей время успокоиться.

Но это не могло продолжаться долго, и в самом деле, вскоре кое-что случилось.

Внезапно Питу услышал, как лошадь под Катрин заржала, и в ответ раздалось другое ржание.

Второй лошади, той, что откликнулась, было еще не видать.

Но Катрин огрела Каде хлыстиком из падуба, и Каде, передохнув одно мгновение, вновь перешел на крупную рысь.

Спустя пять минут быстрой скачки Катрин повстречалась со всадником, который скакал ей навстречу так же поспешно, как она.

Катрин осадила лошадь столь быстро и неожиданно, что бедный Питу замер на месте и лишь приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Видеть он мог только издали.

Он не столько увидел, сколько почувствовал, и это подействовало на него подобно электрическому разряду – как девушка вспыхнула от радости, как задрожала всем телом, как заблестели ее глаза, обычно такие нежные и спокойные, и какие искры в них сверкнули.

Питу не узнавал всадника и не мог разглядеть его лица, но по его наряду, по охотничьему рединготу зеленого бархата, по шляпе с широкой лентой, по уверенной и изящной посадке головы он понял, что тот принадлежит к самому высокому общественному классу, и тут же ему припомнился красивый юноша, так мило отплясывающий в Виллер-Котре. У него разом дрогнуло сердце, губы и все нутро: он прошептал имя Изидора де Шарни.

И в самом деле это был Изидор.

Питу испустил вздох, похожий на рычание, и снова нырнул в чащу, подобрался на расстояние в двадцать шагов к влюбленным, которые, казалось, были слишком поглощены друг другом, чтобы беспокоиться, кто там хрустит ветками поблизости от них – четвероногое или двуногое.

Молодой человек все же обернулся в сторону Питу, привстал в стременах и бросил вокруг рассеянный взгляд.

Но Питу, чтобы не быть обнаруженным, тут же распластался на земле, вжавшись в нее животом и лицом.

Потом он ужом подполз еще на десять шагов поближе, туда, где можно было различить голоса, и стал слушать.

– Добрый день, господин Изидор! – сказала Катрин.

– Господин Изидор! – прошептал Питу. – Так я и знал.

И на него обрушилась непреодолимая усталость после всех трудов последнего часа, на которые подвигнули его сомнение, недоверие и ревность.

Двое влюбленных, остановившись друг напротив друга, выпустили поводья и взялись за руки; оба молча замерли, дрожа и улыбаясь, а обе лошади, которые явно привыкли друг к другу, ласкались мордами и приплясывали на мшистой дороге.

– Вы нынче припозднились, господин Изидор, – вздохнула Катрин, нарушая молчание.

– Нынче! – заметил себе Питу. – В другие дни он, похоже, не запаздывает.

– Я не виноват, милая Катрин, – отозвался молодой человек. – Меня задержало письмо от брата, которое пришло сегодня утром: я должен был отослать ответ с тем же нарочным. Но не беспокойтесь, завтра я приеду вовремя.

Катрин улыбнулась, и Изидор еще нежнее пожал руку, которую она оставила в его руке.

Увы! Все это были шипы, язвившие сердце бедняги Питу.

– Значит, вы получили свежие новости из Парижа? – спросила она.

– Да.

– И я тоже! – с улыбкой сказала она. – Разве вы не говорили мне на днях, что если с двумя влюбленными приключается одно и то же, значит, между ними существует родство душ?

– Так и есть! А каким образом вы получили вести, моя красавица?

– Их принес Питу.

– Что за Питу? – беспечно и насмешливо осведомился молодой дворянин, и щеки Питу, без того красные, стали пунцовыми.

– Да вы его знаете, – сказала девушка. – Питу, это парень-бедняк, которого взял на ферму мой батюшка: однажды в воскресенье я приходила с ним под руку.

– Ах да! – подхватил виконт. – У него еще такие узловатые коленки?

Катрин разразилась смехом. Питу погрузился в унижение и отчаяние. Он поглядел на свои коленки, и впрямь узловатые, приподнялся было, опираясь на руки, а потом со вздохом снова шлепнулся на землю.

– Будет вам, – сказала Катрин, – не издевайтесь над бедняжкой Питу. Знаете, что он мне недавно предложил?

– Нет, расскажите, моя красавица.

– Вообразите, он вызвался проводить меня до Ла-Ферте-Милон.

– А вы туда и не поехали?

– Конечно. Я же знала, что вы ждете меня здесь; правда, мне самой чуть не пришлось вас дожидаться.

– Ах, Катрин, знаете ли, что вы сейчас сказали мне поразительную вещь?

– В самом деле? Я и не заметила.

– Почему вы не согласились на предложение этого прекрасного рыцаря? Он бы вас развлек.

– Ну, развлечения хватило бы ненадолго, – со смехом возразила Катрин.

– Вы правы, Катрин, – произнес Изидор, впиваясь в миловидную хозяйку фермы взглядом, полным обожания.

И спрятал зардевшееся личико девушки у себя на груди, заключив ее в объятия.

Питу зажмурился, чтобы не смотреть, но забыл заткнуть уши, чтобы не слушать, и до него донесся звук поцелуя.

В отчаянии Питу вцепился себе в волосы, как зачумленный на переднем плане картины Гро, изображающей Бонапарта во время посещения чумного госпиталя в Яффе[197]197
  Имеется в виду картина Антуана Жака Гро (1771–1835) – «Наполеон в госпитале чумных в Яффе» (1803–1804).


[Закрыть].

Когда Питу очнулся, влюбленные уже пустили лошадей шагом и медленно удалялись.

До Питу еще долетали слова:

– Да, вы правы, господин Изидор, покатаемся часок; потом я пущу лошадь галопом и наверстаю этот час. А лошадка у меня добрая, – со смехом добавила она, – никому ничего не расскажет.

И все. Видение исчезло, и в душе у Питу воцарилась тьма; в лесу тоже темнело, и бедный парень, катаясь по вереску, предался самому отчаянному и простодушному горю.

Ночная прохлада привела его в чувство.

– Я не вернусь на ферму, – сказал он. – Там меня ждут насмешки, издевательства; там я буду есть хлеб женшины, которая любит другого, и этот другой, если признаться честно, красивее, богаче и изящнее меня. Нет, теперь мое место не в Пислё, а в Арамоне, в родных краях: там я, может быть, найду людей, которые не заметят, что у меня узловатые коленки.

С этими словами Питу потер свои длинные крепкие ноги и зашагал в сторону Арамона, куда, хоть он и не знал об этом, уже долетела молва о нем, а также о его каске и сабле; пусть не счастье ждало его в Арамоне, зато ему была там уготована славная судьба.

Впрочем, как мы знаем, представителям рода человеческого не часто выпадает на долю неомраченное счастье.