Текст книги "Анж Питу"

XXVIII. Оливье де Шарни (окончание)

Эта помеха, лишь ненадолго прервавшая разговор, никак не повлияла на чувство двойной ревности, испытываемой королевой: она ревновала как любящая женщина и как могущественная королева. В результате беседа, которая, казалось, уже стала замирать, разгорелась с новою силой и стала еще более острой: так в бою, после того как немного стихнет первый шквал огня и дело кое-где дойдет до рукопашной, начинается настоящий обстрел, решающий судьбу сражения.

Впрочем, теперь уже и граф стремился поскорее объясниться, и едва затворилась дверь, как он продолжил разговор:

– Вы спрашиваете, не вернулся ли я из-за госпожи де Шарни. Но неужели вы позабыли, ваше величество, об обязательствах, которые мы приняли друг перед другом? Неужели вы не знаете, что я – человек чести?

– Все так, – кивнула королева, – обязательства существуют, вы – человек чести, вы поклялись пожертвовать собою ради моего счастья, и вот эта-то клятва меня и гложет: ведь, пожертвовав собою, вы пожертвуете и красивой, благородной женщиной, а это ведь тоже преступление.

– Ваше величество, не стоит преувеличивать. Довольно будет, если вы признаете, что я как честный человек сдержал слово.

– Вы правы, я, верно, схожу с ума, простите меня.

– Не нужно называть преступлением то, что родилось по воле необходимости и случая. Мы оба сожалеем о моем браке, который лишь один мог спасти честь королевы. Пришлось покориться, что я и делаю вот уже четыре года.

– Да, – воскликнула королева, – но неужели вы думаете, что я не вижу вашего горя, не понимаю вашей печали, принявшей форму самого глубокого почтения? Неужели вы думаете, что не вижу всего этого?

– Умоляю, ваше величество, – поклонившись, проговорил граф, – скажите мне, что вы видите, и если я недостаточно страдаю сам и заставляю страдать других, то я удвою зло, причиняемое мне и всем окружающим, и тогда уж буду знать наверняка, что никогда в жизни мне не удастся достойно возблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.

Королева протянула графу руки. Слова этого человека обладали необоримой силою, как все, что исходит от честного и любящего сердца.

– Приказывайте же, государыня, – продолжал он, – заклинаю вас, приказывайте без колебаний.

– Да, да, я знаю, что не права, простите меня, все это правда. Но если у вас спрятан где-то идол, которому вы тайно курите фимиам, если где-то на свете у вас есть обожаемая женщина… Но нет, я не смею более произносить это слово, оно страшит меня, я начинаю сомневаться, как только звуки, из которых оно состоит, доносятся по воздуху до моих ушей. Так вот, если она существует, спрятанная от всего мира, не забудьте, что у вас есть долг перед всеми, долг, публично принятый вами на себя перед окружающими и перед самим собой, – молодая и красивая жена, которую вы окружаете ухаживаниями и заботами, жена, которая опирается на вашу руку, а значит, и находит поддержку в вашем сердце.

Оливье нахмурился, и чистые линии его лица на секунду исказились.

– Чего вы требуете, ваше величество? – спросил он. – Чтобы я удалил от себя графиню де Шарни? Молчите? Значит, дело именно в этом? Что ж, я готов исполнить это приказание, но вы же знаете – она одна в целом свете! Она сирота, ее отец, барон де Таверней, скончался в прошлом году, как благородный дворянин старых времен, который не захотел видеть все то, что происходит во времена нынешние. Ее брат? Вам прекрасно известно, что ее брат, шевалье де Мезон-Руж, появляется самое большее раз в год, чтобы обнять сестру, поклониться вашему величеству и снова умчаться неизвестно куда.

– Да, все это мне известно.

– Поймите, ваше величество, ведь если господу будет угодно призвать меня к себе, графиня де Шарни сможет в тот же день вновь принять свое девичье имя, и даже чистейший ангел на небесах не найдет в ее сновидениях и помыслах ни одного слова, ни одного имени, ни одного воспоминания, связанного с теми годами, что она была замужем.

– О, да, да, – согласилась королева, – я знаю, что ваша Андреа – ангел во плоти, что она заслуживает того, чтобы ее любили. Потому-то я и думаю, что будущее принадлежит ей, а от меня ускользает. О нет, граф, нет, молчите, заклинаю вас, больше ни слова. Я говорю с вами не как королева, простите меня. Я забылась, но что поделаешь? В душе у меня есть голос, поющий о счастье, радости, любви на фоне других, мрачных голосов, которые нашептывают о беде, войне, смерти. Это голос моей юности, моей уже пережитой юности. Простите меня, Шарни, но никогда больше я не буду молодой, не смогу улыбаться, не смогу полюбить.

Несчастная женщина устремила горящий взор на свои тонкие, исхудавшие руки, на пальцах которых бриллиантами сверкали августейшие слезинки.

Граф снова упал на колени.

– Государыня, ради бога, – воскликнул он, – прикажите мне оставить вас, уехать, умереть, только не плачьте, я не могу этого видеть!

Произнеся эти слова, де Шарни сам чуть не разрыдался.

– Это конец, – проговорила Мария Антуанетта, выпрямившись, и с печальной улыбкой тихонько покачала головой.

Прелестным жестом она отбросила назад свои густые напудренные волосы, и они рассыпались по ее лебедино-белой шее.

– Да, да, это конец, – продолжала королева. – Я не стану больше вас огорчать, оставим эти глупости. Боже, как странно: женщина так слаба, а королеве между тем так нужно быть сильной. Так, значит, вы из Парижа? Вернемся к нему. Вы мне что-то рассказывали, но я позабыла. Это ведь серьезно, не так ли, господин де Шарни?

– Будь по-вашему, государыня, вернемся к нашему разговору. Вы правы: то, что я вам сказал, весьма серьезно. Все верно, я приехал из Парижа, где на моих глазах рухнула королевская власть.

– Я была права, вызвав вас на серьезный разговор, вы готовы к нему всегда, господин де Шарни. Одно удавшееся выступление черни вы назвали крахом королевской власти. Да полно вам! Поскольку Бастилия пала, вы утверждаете, господин де Шарни, что королевской власти пришел конец. А вы задумались над тем, что Бастилия существует с четырнадцатого века, а королевская власть на земле насчитывает уже шесть тысяч лет?

– Я хотел бы обладать способностью строить иллюзии, государыня, – отвечал граф, – и вместо того, чтобы огорчать ваше величество, мог бы сообщить вам самые обнадеживающие вести. Но, к сожалению, музыкальный инструмент издает лишь те звуки, для которых он предназначен.

– Ну, ну, сейчас я вам помогу, хоть я и женщина, я выведу вас на путь истинный.

– Увы, другого я и не желал бы.

– Итак, парижане взбунтовались, не правда ли?

– Да.

– И какая же их часть приложила руку к мятежу?

– Примерно двенадцать человек из каждых пятнадцати.

– Как вам удалось сосчитать?

– О, это просто: двенадцать пятнадцатых всей нации составляет народ, две пятнадцатые приходятся на дворянство и одна пятнадцатая – на духовенство.

– Подсчет точен, граф, вы, я смотрю, считаете превосходно. Вы читали господина и госпожу де Неккер?

– Господина де Неккера читал, ваше величество.

– Так вот, у них очень хорошо сказано: «Предают только свои», – весело проговорила королева. – А вот как считаю я. Хотите послушать?

– Буду польщен.

– Из двенадцати пятнадцатых шесть приходится на женщин, верно?

– Да, ваше величество, однако…

– Не перебивайте. Итак, шесть пятнадцатых – женщины, остается еще шесть. Положим, две пятнадцатых – немощные старики и безразличные, это не слишком много?

– Отнюдь.

– Остаются четыре пятнадцатых, из которых – вы не станете возражать – две – это трусы и умеренные. Я и так льщу французской нации. Пусть оставшиеся две пятнадцатых – люди разъяренные, крепкие, храбрые и воинственные. Итак, у нас получилось, что две пятнадцатых населения Парижа – мятежники. Я говорю «Парижа», потому что только его следует принимать в расчет, о провинции говорить не будем, ладно?

– Да, государыня, однако…

– Опять вы со своим «однако». Погодите, я отвечу вам позже.

Господин де Шарни поклонился.

– Две пятнадцатых населения Парижа, – продолжала королева, – это сто тысяч человек, согласны?

На сей раз граф промолчал.

Королева заговорила снова:

– Ну вот. Против этих ста тысяч – плохо вооруженных, недисциплинированных, не привыкших воевать, неуверенных, поскольку они знают, что поступают дурно, я выставляю пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, под предводительством офицеров вроде вас, господин де Шарни. Кроме того, на моей стороне такое священное понятие, как божественное право, и, наконец, моя душа, которую легко растрогать, но очень трудно сломить.

Граф продолжал хранить молчание.

– Неужели же вы думаете, – гнула свое королева, – что при таких условиях два человека из народа стоят в бою больше, чем один мой солдат?

Шарни не проронил ни звука.

– Отвечайте же, что вы об этом думаете! – в нетерпении воскликнула королева.

– Государыня, – начал граф, оставляя наконец по приказу королевы почтительную сдержанность, с которой он ее слушал, – на поле битвы ваши пятьдесят тысяч солдат разобьют сто тысяч неорганизованных, недисциплинированных и плохо вооруженных людей за полчаса.

– Вот видите! – обрадовалась королева. – Я все-таки права.

– Погодите, все обстоит не так, как вы думаете. Начнем с того, что мятежников в Париже не сто тысяч, а пятьсот.

– Пятьсот тысяч?

– Вот именно. В своих подсчетах вы не учли женщин и детей. О, королева Франции! О, гордая и отважная женщина! Парижанок вы должны приравнять к мужчинам, и, возможно, придет день, когда они заставят вас приравнять их к демонам.

– О чем вы, граф?

– Ваше величество, знаете ли вы, какую роль может сыграть женщина в гражданской войне? Не знаете. Что ж, придется вам объяснить, и вы увидите, что два солдата против одной женщины – это еще мало.

– Да вы с ума сошли, граф!

Шарни печально улыбнулся и спросил:

– А вы видели, как у Бастилии, под огнем и под свист пуль, они звали к битве, грозили кулаками вашим вооруженным до зубов швейцарцам, выкрикивали над трупами проклятия таким голосом, от которого живые подскакивали, как ошпаренные? Вы видели, как они варили смолу, подкатывали орудия, подавали отважным патроны, а более робким – патроны вместе с поцелуем? А знаете ли вы, что по подъемному мосту Бастилии прошло столько же мужчин, сколько и женщин, что если в эту минуту рушатся стены Бастилии, то с помощью кирок, зажатых в женских руках? Ах, государыня, берите в расчет парижских женщин, берите и не забывайте о детях, которые льют пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа. Не забудьте о них, ведь отлитая ребенком пуля издали настигнет вашего любимого генерала, наточенная им сабля будет перерезать поджилки лошадям вашей кавалерии, а упавший с неба слепой камень размозжит голову вашему драгуну или гвардейцу. Примите во внимание и стариков, ваше величество: если они не в силах поднять шпагу, то вполне способны служить в качестве щитов. На площади Бастилии были и старики; знаете, как поступали эти старики, которых вы не берете в расчет? Становились перед молодыми бойцами, опиравшими свои ружья им о плечо, так что пули ваших швейцарцев убивали бессильных стариков, своею грудью прикрывавших полных сил воинов. Не забывайте о стариках, ваше величество: это они вот уже триста лет рассказывают молодым, как дичь, за которой охотятся дворяне, травит их посевы, как постыдно их сословие сгибается под гнетом феодальных привилегий, а потом молодые хватаются за топоры, дубины, ружья – все, что попадется под руку, и идут убивать, уподобляясь орудиям, заряженным проклятиями стариков, словно пушки железом и порохом.

– Три сотни спартанцев разбили армию Ксеркса, господин де Шарни.

– Да, но сегодня три сотни спартанцев – это восемьсот тысяч, а ваши пятьдесят тысяч солдат – армия Ксеркса.

Королева подняла сжатые кулаки, лицо ее исказилось от гнева и стыда.

– О, пусть я лишусь трона, – вскричала она, – пусть меня растерзают на кусочки ваши пятьсот тысяч парижан, но я не желаю слышать такие слова от Шарни, преданного мне человека!

– Если он и говорит вам такие слова, государыня, то лишь потому, что в его крови нет ни одной капли, недостойной предков, и вся она принадлежит вам.

– Тогда пусть он выступит на Париж со мною вместе, и пусть мы оба там погибнем.

– Погибнем постыдно, – подхватил граф, – и даже, быть может, без борьбы. Нам не удастся вступить в сражение, мы просто исчезнем, как когда-то филистимляне или амалекитяне. В поход на Париж! Да знаете ли вы, что, как только мы войдем в Париж, его дома обрушатся нам на головы, словно волны Красного моря на фараона, и от вас во Франции останется лишь проклятое всеми имя, а дети ваши будут убиты, как волчата.

– Так как же я должна низвергнуться с престола? – заносчиво осведомилась королева. – Научите, прошу вас.

– Как жертва, – с почтением ответил г-н де Шарни, – как теряет трон королева, – улыбаясь и простив тех, кто нанес ей удар. Ах, будь у вас пятьсот тысяч человек, я сказал бы вам: «Вперед, в поход, сей же ночью, сей же миг, и завтра вы будете владычествовать в Тюильри, завтра вы вернете себе трон».

– Значит, и вы в отчаянии, – воскликнула королева, – вы, моя главная надежда!

– Да, я в отчаянии, государыня, потому что вся Франция думает так же, как Париж, и даже если ваша армия одержит там победу, она все равно будет раздавлена Лионом, Руаном, Лиллем, Страсбургом, Нантом и прочими жаждущими вашей крови городами. Полно, ваше величество, мужайтесь и вложите шпагу в ножны.

– Ну да, – заметила королева, – наверное, именно для того я и собрала вокруг себя столько смелых людей, именно для того я и вдохновляла их на подвиги.

– Вы не согласны со мною, сударыня? Так прикажите, и мы этой же ночью двинемся на Париж. Только прикажите.

В этих словах графа было заключено столько преданности, что они напугали королеву сильнее, чем если бы он стал возражать. В полной безысходности она бросилась на диван и долго лежала, борясь с собственной гордостью.

Наконец она подняла голову и проговорила:

– Стало быть, вы желаете, граф, чтобы я оставалась в бездействии?

– Я уже имел честь дать совет вашему величеству.

– Я ему последую. Возвращайтесь.

– Увы, государыня, неужели я вас рассердил? – спросил граф, печально и с неописуемой любовью глядя на королеву.

– Нет. Дайте вашу руку.

Граф, поклонившись, протянул королеве руку.

– Я должна вас выбранить, – пытаясь улыбнуться, сообщила Мария Антуанетта.

– За что же, ваше величество?

– Как за что? У вас, оказывается, есть брат-офицер, а я узнаю об этом случайно!

– Я вас не понимаю.

– Сегодня вечером некий молодой офицер из гусар Бершени…

– А, брат Жорж!

– Почему вы никогда не говорили мне об этом молодом человеке? Почему он в столь малом чине?

– Потому что он еще слишком молод и неопытен, потому что еще не заслужил быть большим командиром, потому, наконец, что если ваше величество соизволили снизойти до меня, Шарни, и удостоить своею дружбой, это еще не повод, чтобы моя семья жила в ущерб множеству честных дворян, гораздо более достойных, нежели мои братья.

– Так у вас есть еще один брат?

– Да, государыня, и он тоже готов умереть за ваше величество.

– Он ни в чем не нуждается?

– Ни в чем, государыня. Мы счастливы тем, что можем положить к ногам вашего величества не только свои жизни, но и состояние.

Едва он произнес эти слова, как королева, тронутая его порядочностью и деликатностью, и сам граф, все еще трепещущий от ее изящества и величия, вдруг вздрогнули, услышав из соседней комнаты стон.

Королева вскочила, подбежала к двери, распахнула ее и громко вскрикнула.

Там, на ковре, в страшных судорогах корчилась женщина.

– Это графиня! – шепотом сказала она де Шарни. – Она нас слышала!

– Нет, ваше величество, – ответил тот, – иначе она предупредила бы ваше величество, что ей все слышно.

С этими словами он бросился к Андреа и поднял ее на руки.

Королева стояла в двух шагах – похолодевшая, бледная, дрожащая от волнения.

XXIX. Втроем

Андреа начала приходить в себя. Она уже понимала, что ей пришли на помощь, хотя не могла еще разобрать, кто именно.

Тело ее распрямилось, руками она вцепилась в неожиданную опору.

Однако ее рассудок не вернулся к жизни вместе с телом: несколько минут ошеломленная Андреа еще колебалась между сном и бодрствованием.

Приведя жену в чувство, г-н де Шарни попытался привести в порядок и ее рассудок. Однако в объятиях у него лежала молчаливая безумица.

Наконец ее блуждающий взгляд остановился на графе, но, будучи еще не в себе и не узнав его, Андреа вскрикнула и принялась отталкивать мужа.

В течение всего этого времени королева стояла, отведя глаза в сторону. Она – женщина, чье предназначение заключалось в том, чтобы утешить страждущую, придать ей силы, – она старалась не обращать на нее внимания. Несмотря на сопротивление Андреа, граф де Шарни крепко обнял ее и, повернувшись к королеве, напряженно стоявшей с ледяным выражением лица, проговорил:

– Простите, ваше величество, но с нею явно приключилось нечто необыкновенное. Госпожа де Шарни не имеет обыкновения падать в обморок, я впервые вижу ее без сознания.

– Она, должно быть, очень страдает, – ответила королева, возвращаясь к мрачной мысли о том, что Андреа слышала весь их разговор.

– Разумеется, страдает, – согласился граф, – и поэтому я прошу у вашего величества разрешения отправить ее домой. Ей необходим женский уход.

– Будь по-вашему, – не стала возражать королева и потянулась к сонетке.

Но, услышав звяканье колокольчика, Андреа напряглась и как безумная вскричала:

– Жильбер! Это Жильбер!

Королева вздрогнула; обескураженный граф уложил жену на диван.

В этот миг в комнату вошел явившийся на вызов слуга.

– Ничего не надо, – сказала королева, отсылая его назад движением руки.

Оставшись одни, граф и королева переглянулись. Андреа вновь закрыла глаза; казалось, у нее снова начался приступ.

Господин де Шарни, стоя на коленях, удерживал ее на диване.

– Жильбер, – повторила королева. – Что это за имя?

– Нужно выяснить.

– Кажется, я его уже слышала, – продолжала Мария Антуанетта. – По-моему, графиня уже произносила его в моем присутствии.

Словно почувствовав, несмотря на беспамятство, угрозу в этих словах королевы, Андреа вдруг открыла глаза, воздела руки к мужу и с усилием встала на ноги.

Ее первый, на сей раз осмысленный взгляд устремился на графа де Шарни: она его узнала, и в глазах у нее засветилась любовь.

Затем, как будто это невольное проявление чувств было недостойно ее спартанской души, Андреа отвела взор и увидела королеву.

Ни секунды не колеблясь, она отвесила ей поклон.

– Боже, да что с вами случилось, сударыня? – воскликнул г-н де Шарни. – Вы меня напугали. Вы, обычно такая сильная, мужественная, – и вдруг падаете в обморок.

– Сударь, – ответила Андреа, – в Париже происходят столь ужасные дела, что даже мужчины дрожат, а женщинам уж тем более позволительно лишиться чувств.

– Боже милостивый! – с ноткой сомнения в голосе заметил Шарни. – Неужели вам сделалось дурно из-за меня?

Андреа перевела взгляд с мужа на королеву и промолчала.

– Но, разумеется, дело в этом, граф. Почему вы сомневаетесь? – вмешалась в разговор Мария Антуанетта. – Графиня – не королева, она имеет право беспокоиться за своего мужа.

Шарни почувствовал скрытую за этими словами ревность.

– О, ваше величество, – отозвался он, – я уверен, графиня гораздо более беспокоится за свою государыню, нежели за меня.

– Но каким образом и почему вы лишились чувств в этой комнате, графиня? – осведомилась Мария Антуанетта.

– Я этого объяснить не могу, ваше величество, сама не знаю. Но ведь при этой жизни, полной усталости, страха и тревог, что мы ведем вот уже три дня, для женщины, как мне кажется, вполне естественно упасть в обморок.

– Это верно, – прошептала королева, видя, что Андреа не собирается ни в чем сознаваться.

– Ведь и у вашего величества глаза повлажнели, – заметила Андреа со странным спокойствием, которое не покидало ее с того момента, как она пришла в себя, и в сложившихся обстоятельствах выглядело неуместным, поскольку было явно видно, что оно лишь напускное и за ним кроются вполне человеческие чувства.

И в этих словах графу почудилась насмешка, какую несколько секунд назад он заметил в словах королевы.

– Сударыня, – обратился он к Андреа несколько строго, к чему явно не привык, – ничего нет удивительного в том, что в глазах у королевы слезы – ее величество любит свой народ, а ведь недавно проливалась народная кровь.

– Слава богу, что не ваша, сударь, – проговорила Андреа, все такая же холодная и непроницаемая.

– Да, но ее величество ведет речь не обо мне, а о вас, сударыня. Так что давайте с позволения королевы вернемся к вам.

Мария Антуанетта в знак согласия кивнула.

– Вы испугались, не так ли?

– Я?

– Вам ведь сделалось плохо, не отрицайте. Стало быть, с вами что-то произошло, но что? Я не знаю, вы должны рассказать.

– Вы заблуждаетесь, сударь.

– Кто-то вызвал ваше недовольство, какой-нибудь мужчина?

Андреа побледнела.

– Никто не вызывал моего недовольства, сударь, я пришла от короля.

– Прямо от него?

– Прямо от него, можете справиться у его величества.

– Если так, – сказала Мария Антуанетта, – значит, графиня права. Король ее очень любит и знает, что я тоже слишком к ней привязана, чтобы хоть чем-нибудь огорчить.

– Но вы же произнесли имя, – продолжал настаивать Шарни.

– Имя?

– Ну да, когда начали приходить в себя.

Андреа взглянула на королеву, словно прося о помощи, но та то ли не поняла, то ли не пожелала понять, и подтвердила:

– Да, вы произнесли имя некоего Жильбера.

– Жильбера? Я произнесла имя Жильбера? – воскликнула Андреа со столь заметным ужасом, что граф испугался его даже сильнее, нежели ее обморока.

– Да, – подтвердил он, – вы произнесли это имя.

– В самом деле? – удивилась Андреа. – Вот странно.

Словно небо, только что разорванное вспышкой молнии, лицо молодой женщины, исказившееся было при звуке рокового имени, постепенно вновь обрело свое обычное выражение, и лишь какой-то мускул на этом прекрасном лице продолжал едва заметно подрагивать, как замирают на горизонте сполохи ушедшей грозы.

– Жильбер? – повторила она. – Не знаю.

– Да, Жильбер, – подтвердила королева. – Постарайтесь припомнить, любезная Андреа.

– Но, ваше величество, – обратился граф к Марии Антуанетте, – это, вероятно, простая случайность, графине такое имя неизвестно.

– Нет, отчего же, – возразила Андреа, – оно мне известно. Это имя одного ученого, искусного врача, прибывшего из Америки, который, кажется, был там связан с господином де Лафайетом.

– И что же? – спросил граф.

– А то, – очень естественно отозвалась Андреа, – что я лично с ним незнакома, но мне говорили, что человек он весьма достойный.

– Откуда же тогда такое волнение, милая графиня? – полюбопытствовала королева.

– Волнение? Разве я волновалась?

– Еще как! Казалось, это имя доставляет вам мучения.

– Это не исключено, и дело тут вот в чем. У короля в кабинете я увидела одетого в черное человека с суровым лицом, говорившего о мрачных и ужасных вещах: он весьма живо описывал убийство господина Делоне и господина де Флесселя. Я была напугана и лишилась чувств, как вы видели. Возможно, я что-то при этом бормотала и произнесла имя этого самого господина Жильбера.

– Возможно, – согласился г-н де Шарни, явно не желавший продолжать расспросы. – Но теперь вы успокоились, не так ли?

– Вполне.

– В таком случае я хочу попросить вас кое о чем, граф, – проговорила королева.

– К услугам вашего величества.

– Пойдите разыщите господ де Безанваля, де Брольи и де Ламбеска и велите им оставить свои части там, где они сейчас и находятся, а завтра король на совете решит, что делать дальше.

Граф поклонился, но прежде чем выйти, еще раз взглянул на Андреа.

Взгляд его был полон беспокойства и нежности.

Он не укрылся от внимания королевы.

– Графиня, – спросила она, – вы не пойдете со мною к королю?

– Нет, ваше величество, не пойду, – поспешно ответила та.

– Почему?

– Я прошу ваше величество разрешить мне удалиться к себе: я ощущаю потребность в отдыхе после всех этих переживаний.

– Признайтесь откровенно, графиня: между вами и его величеством что-то произошло? – настаивала королева.

– Ничего, государыня, совершенно ничего.

– Сознайтесь, если это так. Порою король не щадит моих друзей.

– Его величество по обыкновению был очень добр ко мне, но…

– Но вы предпочитаете его не видеть, да? Нет, тут решительно что-то не так, граф, – с напускной шутливостью заключила королева.

Но в этот миг Андреа бросила на королеву такой выразительный, умоляющий и многозначительный взгляд, что та поняла: пора кончать с этой маленькой войной.

– Вот что, графиня, – предложила она, – пусть господин де Шарни выполняет данное ему поручение, а вы отправляйтесь к себе или, если хотите, оставайтесь здесь.

– Благодарю, ваше величество, – промолвила Андреа.

– Ступайте же, господин де Шарни, – продолжала королева, увидев признательность, изобразившуюся на лице Андреа.

Не заметив или не желая замечать это выражение, граф взял жену за руку и выразил радость по поводу того, что к ней вернулись силы и цвет лица.

Затем, отвесив королеве полный глубокого уважения поклон, он удалился.

Однако уже уходя, он обменялся с Марией Антуанеттой быстрым взглядом.

Взгляд королевы говорил: «Возвращайтесь поскорее».

Взгляд графа отвечал: «Постараюсь».

Андреа же с тяжелым сердцем следила за каждым движением мужа.

Казалось, она всею своей волей старалась ускорить неторопливый и полный благородства шаг, которым он шел к двери, чуть ли не подталкивая его взглядом.

И лишь только дверь за ним затворилась и он скрылся из виду, как силы, собранные Андреа, чтобы справиться с положением, покинули ее: лицо побледнело, ноги подкосились, и она рухнула в стоявшее поблизости кресло, рассыпаясь перед королевой в извинениях за подобное нарушение этикета.

Мария Антуанетта подбежала к камину, взяла флакон с нюхательной солью и поднесла его к носу Андреа. На этот раз графиня пришла в себя гораздо быстрее – не столько благодаря августейшим заботам, сколько с помощью собственной силы воли.

Между обеими женщинами происходило нечто странное. Королева, казалось, любила Андреа, та отвечала ей искренним уважением, и между тем порою они казались не любящей королевой и преданной слугою, а врагами.

Итак, благодаря своей душевной силе Андреа быстро справилась со слабостью. Она встала, с почтением отстранила руку королевы и, склонив голову, попросила:

– Ваше величество позволит мне удалиться к себе?

– Разумеется, любезная графиня, вы всегда вольны делать, что вам угодно, этикет вас не касается. Но разве вы не хотите мне что-то сказать, прежде чем уйти?

– Я, государыня? – удивилась Андреа.

– Да, вы.

– Нет. А о чем я должна вам сказать?

– Об этом самом господине Жильбере, который произвел на вас столь сильное впечатление.

Андреа вздрогнула и лишь отрицательно покачала головой.

– В таком случае я вас больше не задерживаю, милая Андреа, вы свободны.

С этими словами королева направилась к двери в будуар, который примыкал к комнате.

Андреа, сделав безупречный реверанс, двинулась к выходу.

Но в тот миг, когда она уже собралась отворить дверь, в коридоре зазвучали шаги, и кто-то взялся за ручку с той стороны.

Одновременно послышался голос Людовика XVI, отдававшего перед отходом ко сну распоряжения своему камердинеру.

– Это король, государыня, – проговорила Андреа, отступая от двери. – Это король.

– Ну да, король, – согласилась Мария Антуанетта. – Чего вы так испугались?

– Ради всего святого, государыня! – воскликнула Андреа. – Сделайте так, чтобы я не встретилась с королем, чтобы он меня не увидел, хотя бы сегодня вечером, иначе я умру от стыда!

– Но можете вы в конце концов мне сказать…

– Все, что захочет знать ваше величество. Только спрячьте меня.

– Ступайте ко мне в будуар, – решила Мария Антуанетта. – Выйдете оттуда, когда король отправится к себе. Не волнуйтесь, вы пробудете там недолго: король здесь не задерживается.

– О, благодарю, ваше величество! – воскликнула графиня.

Она бросилась в будуар и скрылась из виду в тот миг, когда Людовик XVI уже отворял дверь в комнату.

Король вошел.