Текст книги "Анж Питу"

В дверях один за другим стали появляться слуги. Они просили, они умоляли королеву прийти на пиршество, хотя бы только показаться там, где две тысячи восторженных людей криками «ура» поддерживают культ монархии.

– Король отсутствует, – печально отвечала она, – я не могу идти одна.

– Идите вместе с его высочеством дофином, – настаивали самые неосмотрительные.

– Государыня, – услышала она вдруг голос у самого уха, – оставайтесь здесь, заклинаю вас, оставайтесь.

Королева обернулась и узрела г-на де Шарни.

– Как! Разве вы не внизу, не вместе с этими господами? – удивилась она.

– Я ушел оттуда, ваше величество. Там царит возбуждение, последствия которого способны навредить вам так, что вы и представить не можете.

В этот день Мария Антуанетта была в дурном расположении, много капризничала и старалась все делать назло Шарни.

Она презрительно взглянула на графа и уже собралась было ответить ему какими-нибудь ничего не значащими словами, когда он почтительным жестом остановил ее и проговорил:

– Умоляю вас, государыня, дождитесь хотя бы короля, чтобы посоветоваться с ним.

Шарни хотел выиграть время.

– Король! Король! – вдруг послышались голоса. – Его величество вернулся с охоты!

Так оно и было.

Мария Антуанетта вскочила и бросилась навстречу королю, который был весь в пыли и даже не успел снять охотничьих сапог.

– Государь! – воскликнула она. – Там, внизу, разыгрывается спектакль, достойный короля Франции. Пойдемте! Пойдемте скорее!

Взяв короля под руку, Мария Антуанетта потащила его за собой, не обращая внимания на Шарни, который в ярости впился ногтями себе в грудь.

Держа сына другою рукой, она стала опускаться по лестнице в окружении толпы придворных; к дверям в театральный зал они подошли в тот миг, когда под крики: «Да здравствует король! Да здравствует королева!» бокалы осушались уже в двадцатый раз.

XVIII. Пир королевских гвардейцев

Когда королева вместе с королем и дофином появилась в театральном зале, раздался оглушительный приветственный вопль, похожий на взрыв.

Пьяные солдаты и обезумевшие офицеры подняли в воздух шляпы и шпаги, выкрикивая: «Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствует дофин!»

Оркестр заиграл «О Ричард, мой король!». Намек, заключавшийся в этой мелодии, был столь прозрачен, она так соответствовала всеобщему настроению, так верно передавала дух пиршества, что, как только зазвучала музыка, все в один голос запели.

Придя в восторг, королева напрочь забыла, что находится среди пьяных. Удивленный король с присущим ему здравым смыслом понимал, что здесь ему не место, что, находясь здесь, он кривит душой, однако этому слабому человеку польстило, что он нашел такую популярность и рвение, каких уже давно не встречал у своего народа, и он мало-помалу поддался всеобщему восторгу.

Шарни, на протяжении всего обеда пивший только воду, увидев короля с королевой, побледнел и встал; он надеялся, что обед пройдет в их отсутствие и поэтому мало что будет значить – потом можно будет от всего отказаться, все опровергнуть, однако они явились, и это уже была история.

Ужас его усилился, когда он увидел, что брат его Жорж подошел к королеве и, встретив одобрительную улыбку, стал что-то ей говорить.

Шарни находился слишком далеко и слов не слышал, однако, судя по жестикуляции брата, тот обращался к королеве с какой-то просьбой.

Выслушав молодого человека, королева в знак согласия кивнула, после чего отцепила от своего чепца кокарду и протянула ее Жоржу.

Шарни вздрогнул, вытянул вперед руки и чуть было не закричал.

Кокарда, которую королева отдала своему опрометчивому кавалеру, была даже не белой, не французской. Это была черная австрийская кокарда – символ вражеской державы.

На этот раз королева поступила не просто неосмотрительно – она совершила предательство.

Но эти несчастные фанатики, которых господь решил погубить, оказались до такой степени безумны, что когда Жорж показал им черную кокарду, те из них, кто имел белую кокарду, отбросили ее, а имевшие трехцветную – растоптали ногами.

Всеобщий восторг достиг таких размеров, что августейшие гости фландрского полка возвращались в свои покои, подвергаясь опасности быть задушенными в объятиях и чуть ли не наступая на тех, кто становился перед ними на колени.

Все это было не чем иным, как обычным французским сумасбродством, которое французы всегда готовы простить, если оно не выходит за пределы обычной восторженности, но на сей раз собравшиеся очень скоро вышли за эти пределы.

Разве истые роялисты, обласкивая таким манером своего короля, не задевали тем самым нацию?

Ту самую нацию, именем которой королю доставлялось столько неприятностей, что оркестр имел полное право заиграть:

 
Ну кто не огорчал своих любимых?
 

Под эту мелодию король, королева и дофин и покинули зал.

Едва они вышли, как сотрапезники, воодушевляя друг друга, стали превращать пиршественный зал в город, взятый штурмом.

По знаку г-на Персеваля, адъютанта г-на д’Эстена, рожок затрубил сигнал атаки.

Атаки на кого? На отсутствующего врага.

На народ.

Этот сигнал столь сладок для французского уха, что собравшиеся тут же приняли версальский театральный зал за поле битвы, а прекрасных дам, наблюдавших из лож милый их сердцам спектакль, – за врага.

Из сотни глоток вырвался крик: «На приступ!», и штурм лож начался. Правда, атакующие выглядели при этом до такой степени не грозно, что атакуемые протягивали им руку помощи.

Первым взобрался на балкон гренадер фландрского полка. Г-н де Персеваль, вырвав у себя из петлицы крест, наградил им героя.

Правда, крест был Лимбургским – из тех, что и за награду-то почти не считаются.

Все это происходило под австрийскими цветами и сопровождалось бранными выкриками в адрес национальной кокарды.

Кое-где уже слышались глухие, зловещие возгласы.

И, несмотря на то что их заглушали вопли поющих и атакующих, рев горнов, эти угрожающие возгласы были услышаны стоявшими у ворот людьми, которые сначала удивлялись, потом стали негодовать.

И за пределами дворца – на площади, а затем на улицах – стало известно, что белую кокарду заменила черная, а трехцветная попирается ногами.

Стало известно, что некий отважный офицер национальной гвардии, несмотря на угрозы не снявший трехцветную кокарду, был тяжело искалечен прямо в королевских покоях.

Впоследствии ходили неясные слухи о другом офицере: печально и недвижно стоял этот верный и бесстрашный солдат у входа в громадный зал, превращенный в цирк, где неистовствовали безумцы, смотрел и слушал, не прячась от посторонних взглядов, покоряясь воле большинства, принимая на себя вину за чужие ошибки, за все бесчинства армии, представленной в этот роковой день офицерами фландрского полка. Имя этого единственного разумного человека среди толпы умалишенных так и не было произнесено, но даже если б его и назвали, никто бы не поверил, что граф де Шарни, фаворит королевы, готовый отдать за нее жизнь, и был тем, кто болезненнее всех переживал то, что она натворила.

Что же до королевы, то она вернулась к себе буквально ошеломленная волшебством разыгравшейся сцены.

Вскоре ее окружила толпа придворных льстецов.

– Вот видите, – говорили ей, – каковы подлинные настроения в ваших войсках. Теперь вы понимаете: вам говорят о приверженности народа идеям анархии, но разве могут выстоять эти идеи против того яростного пыла, с каким французские солдаты защищают монархию?

А так как эти слова отвечали тайным желаниям королевы, она позволяла химерам баюкать себя, не замечая даже, что рядом с нею нет Шарни.

Между тем шум понемногу стал утихать: сон разума потушил все пламя безумия, все пьяные фантасмагории. Король, зайдя к королеве перед тем, как улечься спать, бросил весьма мудрое замечание:

– Завтра увидим.

Какая неосторожность! Для всех эти слова представляли собою мудрый совет, но в той, кому они были адресованы, пробудили заглохший было источник сопротивления и подстрекательства.

– В самом деле, – прошептала королева, когда супруг удалился, – пламя, вспыхнувшее сегодня вечером во дворце, за ночь охватит Версаль, а завтра разгорится пожаром по всей Франции. Всех этих солдат и офицеров, которые так горячо выражали сегодня свою верность, назовут бунтовщиками, предателями нации. Губители родины станут величать знатнейших из этих аристократов мелкими прислужниками Питта и Кобурга[185]185
  Кобург – князь Фридрих Кобург – Заальфегд (1737–1815), главнокомандующий австрийскими войсками против французов в 1793–1794 гг.


[Закрыть], приспешниками властей, дикарями, северными варварами.

Для каждого, чья шляпа украшена черной кокардой, будет выбран фонарь на Гревской площади.

Грудь каждого из тех, кто так преданно кричал «Да здравствует королева!», будет пробита при первых же беспорядках каким-нибудь мерзким ножом или пикой.

А причиной всему этому буду я, опять я. Именно мною будут осуждены на смерть столько отважных подданных, вокруг меня, неприкосновенной монархини, будет царить утешительное притворство, а вдалеке от меня – оскорбительная ненависть.

О нет, я не буду настолько неблагодарной по отношению к своим единственным, своим последним друзьям, я не буду малодушной и бессердечной, я возьму всю вину на себя. Все было сделано ради меня, значит, и бремя гнева нести мне. Посмотрим, до какой степени дойдет ненависть ко мне, как высоко к подножию моего трона осмелится подняться нечистая волна.

И, страдая от бессонницы, омраченной вдобавок подобными невеселыми мыслями, королева уже не сомневалась в исходе завтрашнего дня.

Наконец настал завтрашний день, полный слухов и раскаяния.

Национальные гвардейцы, которым королева недавно вручила знамя, явились выразить ее величеству свою благодарность, однако головы их были опущены, а глаза тусклы.

По поведению этих людей было нетрудно догадаться: они не одобряют происшедшего и если бы осмелились, то высказали бы свое недовольство.

Ведь они были в составе кортежа, встречавшего фландрский полк, они получили приглашение на обед и приняли его. Однако, будучи скорее гражданами, нежели солдатами, именно они во время оргии отважились на глухие замечания, которые, увы, не были услышаны.

А на следующий день замечания эти превратились в упреки и порицания.

Когда они шли во дворец благодарить королеву, по дороге вокруг них собралась большая толпа.

При столь серьезной обстановке церемония обещала стать внушительной.

Обе стороны желали посмотреть, с кем они имеют дело.

Все эти солдаты и офицеры, скомпрометировавшие себя накануне, хотели знать, до какой степени поддержит королева их неосмотрительную демонстрацию, и расположились перед возмущенной и оскорбленной вчера толпой, чтобы услышать первые официальные слова, сказанные обитателями дворца.

С этого момента тяжелое бремя контрреволюции легло целиком на плечи королевы.

Она могла еще отказаться от этой ответственности, отвести от себя беду.

Но Мария Антуанетта, одна из самых гордых представительниц своей нации, ясным и уверенным взором оглядела окружавших ее друзей и врагов и громко обратилась к офицерам национальной гвардии:

– Господа, я была рада вручить вам знамя. Народ и армия должны любить короля точно так же, как мы любим народ и армию. Меня весьма порадовал вчерашний день.

При этих словах, произнесенных крайне твердо, по толпе пробежал шумок, а в рядах военных послышались горячие рукоплескания.

– Нас поддержали, – говорили солдаты.

– Нас предали, – говорила толпа.

Значит, бедная королева, в роковом вечере 1 октября для вас не было ничего удивительного! Значит, несчастная, вы не сожалеете о случившемся вчера, значит, вы не раскаиваетесь!

Какое там раскаиваетесь – вы даже рады!

Стоя среди кучки офицеров, Шарни с горестным вздохом выслушал оправдание, вернее, даже восхваление оргии, устроенной королевской гвардией.

Королева, отведя взор от толпы, встретилась с ним глазами, пытаясь по лицу своего возлюбленного понять, какое впечатление она произвела на него.

«Я смела, не правда ли?» – казалось, спрашивала она.

«Увы, ваше величество, скорее безрассудны», – читалось на мрачно исказившемся лице графа.

XIX. В дело вмешиваются женщины

В Версале двор проявлял чудеса героизма по отношению к народу.

В Париже народ проявлял чудеса рыцарства по отношению ко двору, вот только рыцарство это бродило по улицам. Рыцари из народа, одетые в лохмотья, блуждали, сжимая в ладони рукоятку сабли или пистолета, не в силах забыть о своих пустых карманах и желудках.

В Версале слишком много пили, в то время как в Париже недоедали.

Слишком много вина на версальских скатертях.

Слишком мало муки в парижских булочных.

Странное дело! Сегодня, когда уже пало столько тронов, это мрачное ослепление вызывает улыбку жалости у людей, связанных с политикой.

Разжигать контрреволюцию и провоцировать на борьбу голодных людей!

Увы, скажут историки, вынужденные исповедовать материалистическую философию, никогда народ не сражается так яростно, как в тех случаях, когда он остался без обеда.

Ведь дать народу хлеба было так несложно, и тогда хлеб, съедаемый в Версале, не показался бы ему столь горьким.

Однако мука из Корбейля больше не поступала. Он ведь так далеко от Версаля, этот Корбейль. Но кто из окружения короля или королевы станет думать о каком-то Корбейле?

К несчастью для забывчивого двора, голод, этот призрак, который так трудно усыпить и который так легко пробуждается, – голод с бледным и тревожным лицом уже вступал на парижские улицы. Чутко прислушиваясь на всех углах, он собирал в свой кортеж бродяг и злодеев и готов был вот-вот прижаться своим угрюмым лицом к окнам богачей и должностных лиц.

Мужчины еще не забыли мятеж, стоивший столько крови, они вспоминали Бастилию, вспоминали Фулона, Бертье, Флесселя, они боялись, что их снова назовут убийцами, и потому выжидали.

Но женщины, которые до сих пор лишь страдали, да и теперь продолжали страдать, причем втройне – за ребенка, который плачет, который, не понимая, что творится, считает себя обиженным и спрашивает у матери: «Почему ты не даешь мне хлеба?», за мужа, который, хмур и молчалив, уходит утром из дому, чтобы вернуться вечером еще более хмурым и молчаливым, и за себя самое, с болью переживающую страдания ребенка и мужа, – женщины горели желанием отплатить за все, они хотели послужить отечеству по-своему.

И потом, разве не женщины устроили в Версале 1 октября?

Теперь пришло время устроить 5 октября в Париже.

Жильбер и Бийо были в Пале-Рояле, в «Кафе де Фуа». Там происходило собрание. Внезапно дверь кафе распахнулась, и вошла какая-то женщина, совершенно сбитая с толку. Она сообщила, что черные и белые кокарды перекочевали из Версаля в Париж, и заявила, что это представляет общественную опасность.

Жильберу сразу припомнились слова, сказанные Шарни королеве: «Государыня, бояться по-настоящему нужно будет тогда, когда в дело вмешиваются женщины».

Жильбер придерживался того же мнения.

Увидев, что женщины и в самом деле начинают вмешиваться, он повернулся к Бийо и бросил всего два слова:

– В ратушу!

После разговора между Бийо, Жильбером и Питу последний вместе с юным Себастьеном Жильбером вернулся в Виллер-Котре, а Бийо стал повиноваться любому слову, жесту или знаку Жильбера, так как понял: если он, Бийо, олицетворяет собою силу, то Жильбер – ум.

Они вышли из кафе, пересекли наискосок сад Пале-Рояля и Фонтанный двор и очутились на улице Сент-Оноре.

У рынка они наткнулись на молоденькую девушку, которая, выходя с улицы Бурдонне, била в барабан.

Удивленный Жильбер остановился.

– Это еще что за новости?

– Разве вы не видите, доктор? – ответил Бийо. – Хорошенькая девушка, которая бьет в барабан и, клянусь, недурно!

– Должно быть, что-то потеряла, – бросил какой-то прохожий.

– Она бледна, – заметил Бийо.

– Спросите, что ей нужно, – велел Жильбер.

– Эй, красотка! – окликнул девушку Бийо. – Чего ты колотишь в свой барабан?

– Я хочу есть, – тонким пронзительным голосом отвечала та.

И пошла дальше, продолжая выбивать дробь. Жильбер понял.

– Вот это уже страшно, – проговорил он.

С этими словами он внимательно посмотрел на женщин, шедших следом за девушкой с барабаном.

Все они были истощены, едва держались на ногах, в глазах застыла безнадежность.

Среди них были и такие, которые не ели уже часов тридцать.

Время от времени в толпе женщин раздавался крик – слабый и тем самым страшный, потому что было понятно: он вырывается из голодных ртов.

– На Версаль! – кричали женщины. – На Версаль!

По пути они махали руками женщинам, стоявшим на порогах домов, окликали тех, что подходили к окнам.

Мимо проехала карета с двумя дамами, которые, выглянув в окошко, рассмеялись.

Процессия, ведомая барабанщицей, остановилась. Десятка два женщин подбежали к карете и, заставив дам выйти, потащили с собой, несмотря на их недовольство и сопротивление, которые были быстро погашены в зародыше посредством двух-трех увесистых затрещин.

Позади процессии, двигавшейся довольно медленно – ее то и дело задерживали остановки, производившиеся с целью сбора пополнения, – шел мужчина; руки его были засунуты в карманы.

Этот мужчина с костистым бледным лицом, высокий и тощий, был одет в стального цвета кафтан, черные камзол и штаны, на голове его красовалась заломленная набок потертая треуголка.

Длинная шпага колотилась по его худым, жилистым ногам.

Он смотрел по сторонам и слушал, его пронзительные глаза внимательно смотрели из-под черных бровей.

– Э, да я его знаю, – проговорил Бийо. – Я видел его физиономию во всех потасовках, в которых участвовал.

– Это привратник Майар, – сообщил Жильбер.

– Он самый. Когда брали Бастилию, он перебежал ров по доске вслед за мною, но оказался ловчее и не свалился вниз.

Процессия и шедший позади Майар скрылись за углом.

Бийо очень хотелось поступить по примеру Майара, но Жильбер потащил его с собою в ратушу.

Было совершенно ясно, что там и возникнет следующее возмущение, зачинщиками которого будут то ли мужчины, то ли женщины. Вместо того чтобы следовать за потоком, Жильбер направился к самому его устью.

В ратуше было известно, что происходит в Париже. Однако это никого особенно не заботило. Да и какое было дело флегматику Байи и аристократу Лафайету до того, что какой-то девице взбрело в голову бить в барабан? Подготовка к карнавалу, и ничего более.

Но когда они увидели, что за девушкой с барабаном шествуют несколько тысяч женщин, а на флангах этой все растущей армии движется не менее внушительное войско, состоящее из мрачно улыбающихся мужчин с оружием в опущенных руках, когда они поняли, что мужчины эти улыбаются, уже смакуя зло, которое собираются сотворить женщины, зло непоправимое, поскольку им было ясно, что общественные силы не станут вмешиваться заранее, а закон никого не покарает потом, – вот тогда они стали понимать всю серьезность сложившейся ситуации.

Мужчины улыбались потому, что, не решаясь сами сотворить зло, с радостью готовы были посмотреть, как станет его творить самая безобидная половина рода человеческого.

Через полчаса на Гревской площади собралось около десяти тысяч женщин.

Увидев, что их набралось достаточное количество, эти дамы подбоченились и начали совещаться.

Совещание проходило отнюдь не спокойно; участвовали в нем по преимуществу привратницы, рыночные торговки да публичные женщины. Многие из них были роялистками, им и в голову не пришло бы причинить вред королю или королеве, за которых они готовы были отдать жизнь. Отголоски этого странного спора были слышны даже за рекой, возле молчаливых башен собора Парижской Богоматери, которые повидали на своем веку многое и теперь готовились стать свидетелями еще одного любопытного зрелища.

В конце концов совещание решило: «Пойдем в ратушу и пустим туда красного петуха, потому что там делают лишь кучу всяких бумажек, из-за которых мы голодаем».

В ратуше тем временем как раз судили булочника, продававшего хлеб с недовесом.

Любому понятно: чем дороже хлеб, тем выгоднее операции подобного рода, однако дело в том, что чем они прибыльнее, тем опаснее.

Поэтому специалисты по фонарям уже поджидали булочника с новой веревкой наготове.

Охрана ратуши изо всех сил пыталась спасти несчастного. Однако, как нам уже известно, их филантропические наклонности в последнее время мало кому помогали.

Женщины бросились на стражников, смяли их, ворвались в ратушу, и начался грабеж.

Они хотели выбросить в Сену все, что там найдут, а то, чего не сумеют унести, сжечь.

Итак, людей в воду, стены предать огню.

Задача предстояла грандиозная.

В ратуше было всех понемногу.

Во-первых, триста выборщиков.

Кроме того, там были их помощники.

Кроме того, там были мэры.

– Долгонько же нам придется кидать их всех в воду, – сказала некая торопливая, но здравомыслящая женщина.

– Только этого они и заслуживают, – отозвалась другая.

– Верно, но вот времени у нас нет.

– Ладно, тогда придется все сжечь, – подал совет чей-то голос. – Так будет проще.

Женщины стали искать факелы, потребовали огня. Чтобы не терять драгоценного времени, повесили для смеха аббата Лефевра д’Ормессона.

По счастью, в ратуше оказался и мужчина в серо-стальном кафтане. Он перерезал веревку, аббат упал с семнадцатифутовой высоты, подвернул ногу и поковылял прочь под злобный хохот мегер.

Аббату удалось уйти без помех лишь потому, что факелы уже были зажжены, поджигательницы взяли их в руки и двинулись в сторону архивов. Минут через десять все вокруг запылало.

Внезапно человек в сером бросился вперед и стал вырывать у женщин факелы и головни; те стали сопротивляться, но он принялся охаживать их одним из факелов и, когда огонь подобрался к юбкам, потушил пламя, которое уже начало лизать бумаги.

Кто же этот человек, не побоявшийся противостоять могучей воле десяти тысяч взбешенных фурий?

Почему они подчинились этому человеку? Ведь они чуть было не повесили аббата Лефевра и сделали бы это, не помешай им мужчина в серо-стальном кафтане.

Рассудив таким образом, женщины исступленно завопили, угрожая человеку смертью; за угрозами последовали и действия.

Окружив человека в сером, женщины набросили ему на шею веревку.

Но тут в дело вмешался Бийо и оказал Майару такую же услугу, какую тот чуть раньше оказал аббату.

Схватившись за веревку, фермер разрезал ее на несколько частей с помощью хорошо наточенного острого ножа, который сейчас послужил владельцу для разрезания веревки, но при необходимости, управляемый сильной рукой, мог бы послужить и для других целей.

Кромсая веревку на кусочки, Бийо воскликнул:

– Несчастные! Разве вы не узнаете одного из покорителей Бастилии? Это ведь он прошел по доске, чтобы потребовать капитуляции, пока я барахтался во рву. Как же вы не узнали господина Майара?

Услышав это известное и грозное имя, женщины остановились. Переглянувшись, они принялись утирать лбы.

Работа у них была тяжелая, и поэтому, хотя на дворе стоял октябрь, женщины взмокли.

– Покоритель Бастилии! Да к тому же славный господин Майар! Господин Майар, привратник в Шатле! Да здравствует господин Майар!

Угрозы тут же сменились ласками: женщины принялись целовать Майара, то и дело восклицая:

– Да здравствует Майар!

Майар переглянулся с Бийо и пожал ему руку.

Рукопожатие означало: «Мы друзья».

Взгляд означал: «Если вам понадобится моя помощь, можете на меня рассчитывать».

Женщины подпали под влияние Майара еще и потому, что понимали: он был не совсем прав, простив их.

Но Майар, опытный матрос в людском море, понимал, что это море предместий начинает волноваться от одного порыва ветерка и успокаивается от одного слова.

Он знал, как следует говорить перед людским морем – если, конечно, тебе дадут такую возможность.

К тому же момент для обращения к женщинам был удобный: они затихли.

И Майар сказал: он не желает, чтобы парижанки разрушили Коммуну, то есть единственную силу, способную их защитить, он не желает, чтобы они уничтожили свое новое гражданское состояние, благодаря которому все их дети стали законными.

Необычные слова Майара, произнесенные резким, хриплым голосом, дали желаемый результат.

Никто не будет убит, ничто не будет предано огню.

Но женщины хотят идти на Версаль.

Там кроется зло, обитатели Версаля устраивают ночами оргии, а Париж тем временем голодает. Версаль съедает все. Парижу не хватает зерна и муки, потому что они идут прямиком из Корбейля в Версаль и в Париже не задерживаются.

А дело обстояло бы иначе, если бы Булочник, Булочница и Маленький Подмастерье находились бы в Париже.

Под этими прозвищами женщины имели в виду короля, королеву и дофина – тех, кто, по их мнению, обязан был снабжать народ хлебом.

Итак, они идут на Версаль.

А поскольку женщины организованы в войско, поскольку у них есть ружья, пушки, порох, а у тех, кто не имеет ружей и пороха, есть пики и вилы, им необходим генерал.

А почему бы и нет? Ведь есть же генерал у национальной гвардии.

Лафайет – генерал над мужчинами.

Майар будет генералом над женщинами.

Господин де Лафайет командует своими лодырями-гренадерами, которых, похоже, держит в резерве, – ведь работы для них так много, а они почти ничего не делают. Майар станет командующим действующей армией.

И не подумав улыбнуться или нахмуриться, Майар согласился.

Кампания будет недолгой, но решающей.