Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

Глава пятнадцатая

Ночью Филе опять приснился черный пес.

Пес внимательно и не мигая смотрел на него широко расставленными черными глазами. Постепенно глаза становились серыми. Потом зелеными, как у председателя. Пес оскалился и блеснул золотым зубом.

– Пошли зелень жрать, – хрипло прорычал он и, блеснув другим зубом, в который был вделан крупный бриллиант, добавил: – Полуцепной пес.

Филя-дворняжка завилял хвостом и пошел вслед за ним к миске, набитой зелеными бумажками с портретами американских президентов. Черный пес зачавкал, пожирая сотенные. Кое-что перепадало и Филе. Правда, ему почему-то доставались бумажки не больше десяток, с портретом Гамильтона, или пятерок – с Линкольном. Это происходило само собой. Черный пес не делал никаких дополнительных движений для сортировки или отбора.

Филя начал вилять хвостом и заискивать, привлекая внимание черного пса.

– А я знаю, почему вы к нам прилетели с другой планеты, – суетливо затараторил он, подобострастно заглядывая в глаза черному псу, – вас интересует наша энергия. Вернее, бессмысленно растрачиваемая энергия. Поэтому вы и организуете придумывание машин с низким КПД, и выбросы в атмосферу, и войны. И вообще, разброд и шатание в обществах. Приход к власти различных идиотов, разваливающих страны. А люди потом, через год или два, удивляются, как это мы выбрали такую сволочь себе в лидеры. Вы пожираете растрачиваемую нами душевную энергию.

Черный пес – председатель оторвался от пожирания и внимательно посмотрел на Филю. Потом подбросил ему несколько бумажек с Франклином.

Филя сожрал их. Снова завилял хвостом и, заглядывая черному в пасть, продолжил:

– А я знаю, как увеличить выбросы. Или снизить КПД, а все подумают, что он увеличился.

Председатель продолжал жрать, делая вид, что его эта тема не интересует и слушает он только так, от нечего делать.

Филя решил набить себе цену и тоже замолк.

Франклин на сотенных купюрах недовольно скривился, покачал головой, наморщился и превратился в Вашингтона. Два нуля на бумажках моргнули, отделились от единицы, превратились в клозетную надпись, развели руками и вместе с раздавшимся звуком водопада, смывающего в унитазе, исчезли.

– Понял, парень, как легко просрать свое счастье? – назидательно объяснил пес-председатель, не отрываясь от пожирания крупных денежных знаков. – А теперь к делу. Я приказываю – ты выполняешь. Да – да, нет – нет. Времени у меня на твои эмоции больше нет. И так потратил много. Я тебе добра желаю и много могу дать. Хочешь?

Филя завилял хвостом, вдохнул воздуху, чтобы сказать «да», но на голову черного пса с пронзительным мяуканьем прыгнул кот. Старый знакомый кот.

Он вцепился псу в шкуру и стал драть ее. Пес завизжал, начал кататься по земле, чтобы сбросить. Но кот мертвой хваткой вцепился ему в голову и царапал пса при любой возможности. Тот выл от боли, матерился, потерял всякую солидность. Из ран у него стала вытекать какая-то слизь. Пес заорал, обращаясь к Филе:

– Чего ты стоишь? Убей эту тварь.

Филя проснулся.

Равномерно урчал холодильник. Немигающим красным глазком глядел в никуда телевизор. С улицы доносился шум редких ночных автомобилей. Журчала тонкой струйкой вода в плохо закрытом бачке унитаза.

Филя задумался. Ни о чем и обо всем сразу. Задумался, уставившись на звезду, смотревшую на него через окно, через незашторенную щель в занавеске из далекого и бесконечного неба.

Филимонов вспомнил, что с этой новой своей жизнью давно, месяца три, не был у матери. Давно не встречался со старыми друзьями. Не ходил вместе с Палычем в столовую на огромный металлургический завод. Не бродил у копрового цеха в поисках железяк для приборов и стендов. Бросил заниматься своими любимыми исследовательскими делами. Не заходил к друзьям в лабораторию электронной микроскопии, чтобы поболтать и поглядеть, что представляют собой поверхности трения при увеличении в пять или десять тысяч раз.

И действительно, куда делся их кот? Что с ним случилось? Жив ли?

Вспомнил про случай, о котором рассказывал отец. Как где-то в Польше на огромном, брошенном отступающими немцами продовольственном складе наши солдатики собирали яйца, сложенные почему-то без упаковки в огромную кучу. Почему-то все лезли за верхними яйцами, а нижние сотнями давили. На земле у склада было огромное месиво из яиц, а набирал каждый воин не больше десятка.

Потом Филя сообразил: отец, скорее всего, придумал эту притчу, чтобы тринадцатилетнему, фыркающему на любые наставления Филе, подростку переходного возраста, исподволь объяснить, что ко всему надо относиться бережно.

Филя снова вспомнил, что давно не был у матери, давно не ходил на кладбище к отцу.

Потом начал думать, зачем он женился на дочке Колтырина. Так и подумал про себя – не на Тамаре, а на дочке Колтырина.

Потом его мысли переключились на размышления о семейной жизни. О том, что все в его жизни с Тамарой было как-то неестественно, лживо.

Что слишком легко и быстро Тамара забеременела, хотя он, Филя, сделал все правильно, чтобы ничего не случилось. И вообще, неестественно быстро она затащила его в постель. Теперь же наоборот, старается реже с ним спать. Объясняет беременностью. Постоянно говорит, что на пятом месяце уедет в Москву в клинику на сохранение и там родит. Что обо всем уже договорилась со своей матерью и та будет ее сопровождать.

Все это было какой-то бредятиной, не вяжущейся с обычной семейной жизнью, как ее представлял себе Филя.

Холодильник равномерно урчал, и Филя снова задремал.

Урчанье холодильника постепенно превратилось в мурлыканье. Филя улыбнулся, подвинулся ближе к стенке, чтобы дать место улечься поудобнее коту, и уснул.

– Эх, парень, парень. Нашел ты себе компанию. Среди псов. В их стаю затесался. Как тебя угораздило? – ворчал кот. – Пропадешь. Они знают, как привязать к себе. Не хотел, да уж раз так получилось, скажу.

Ребенок у колтыринской дочки не от тебя. Она забеременела в Москве, перед отъездом, от одного иностранца-аспиранта. Бегала за ним, хотела, чтобы он женился на ней и увез к себе. Спала с ним, а он не захотел жениться и укатил один. А когда узнала, что беременна, было три месяца. Потому сразу тебя в кровать и затащила. И Колтырин с женой все знали. Они вместе на тебе и остановились – ты самым подходящим оказался. Хотя им особо выбирать некогда было. – Кот вздохнул, помолчал и добавил: – Думай, как быть. Теперь думай, потом поздно будет. Затянет жизнь – не выберешься. Когда на короткий поводок посадят, не вырвешься. Думай, да не тяни.

Кот покачал головой, снова глубоко вздохнул, спрыгнул на пол.

Филя проснулся от этого негромкого стука кошачьих лап об пол, открыл глаза, оглянулся. Кота в комнате уже не было.

Александр вспомнил все, что кот ему сказал. Вспомнил и похолодел. События последних шести месяцев, не связанные логически и казавшиеся ему бессмысленным протеканием времени, обрели логику. Железную логику коварного использования его. Живого человека. Использования жестокого и расчетливого. Им крутили и вертели, как марионеткой. А если бы вдруг стал ненужным, – выбросили бы и не задумались.

Филя поверил сказанному котом сразу и безоглядно. Как будто это было не во сне, а на самом деле. Страшная обида свалилась на него. Еще никто так с ним не обходился. Ему было не столько обидно за себя, как непонятно, что ему делать-то. Он не хотел, чтобы его жена рожала чужого ребенка, а потом рассказывала, что это его, Филино чадо. Он не хотел, чтобы его использовали просто потому, что он оказался под рукой.

Филя сидел на кровати, качал головой, а внутри у него, в груди, сначала посредине, потом слева все сильнее сжималось и сдавливалось, ему стало больно дышать. Александр начал хватать воздух ртом мелкими глотками, но и так было больно. Он догадался встать. Голова кружилась, и уже почти на ощупь, ничего не видя, Филимонов сумел открыть дверь в коридор и вывалился туда, к людям, к возможному спасению… Дико закричала кошка, залаял пес…

Очнулся Александр на своей гостиничной кровати. Во рту было сухо. В руке торчала игла с длинной прозрачной трубкой, которая тянулась вверх к перевернутой бутылке, а из этой бутылки в него, в Филю, что-то по капле вливалось. В ушах звенело. Все, что было в комнате, казалось далеким-далеким, почти ненастоящим, нереальным.

– Ну, вы молодой человек, и напугали всех, – заговорил, улыбаясь, пожилой врач.

Филя догадался, что это врач, по запаху лекарств, по белому халату, шапочке и по висевшему на шее у врача фонендоскопу.

– Я, доктор, не пугал, я пошутил, – сострил Филя, но он почти не расслышал своего голоса.

– Понятно, я так и подумал, когда не нашел у тебя пульса. Думаю, небось, шутит. Еще минуты две, и шутил бы на том свете. Скажи спасибо, что кот заорал, разбудил дежурную по этажу, а та, увидев тебя, так закричала, что мы, случайно заехавшие за сигаретами в бар гостиницы, побежали на ее вопль на второй этаж и нашли тебя. Ты, парень, в рубашке родился, столько совпадений, и все в одно мгновение и в твою пользу.

– Я еще и в брюках, и в галстуке родился, и с паспортом, – прошептал Филя.

– Рад за тебя. Ты у меня сегодня как подарок. Я тебя с того света вытащил. Это не только тебе, но и мне радость. Что-то могу, – врач прослезился.

– Спасибо, – ответил Филя, – когда выздоровею, я вас тоже спасу. Вы только закричите погромче.

– Ладно, – согласился врач, – а теперь мы тебя в больницу отвезем. Через месяц выпишут.

– А что у меня было, доктор?

– Инфаркт, парень, обширный инфаркт. И не было, а есть.

– Понятно, – прошептал Филя и заснул.

Глава шестнадцатая

Очнулся он от разговора санитаров «скорой помощи». Машина стояла. Видимо, застряла в какой-то дорожной пробке и выбраться из нее не могла. Санитары от скуки негромко болтали.

Старый, пенсионного возраста, рассказывал известную всем историю:

– Мужик вечером по парку идет, несет домой оконное стекло, а девицы-каратистки с тренировки ему навстречу. Мужик шатается, еле тащит, а они думают, что на них, растопырив руки, идет маньяк. Одна разбежалась, бабах его ногой в живот, стекло вдребезги!

И он, довольный, заржал.

Другой, такой же пожилой, ответил:

– Это все болтовня и чепуха. Хотя со стеклом всякое случается. Вот мне брательник, он стекольщиком работает, рассказывал. Один мужик у него стекло вырезал и пошел домой. Стекло большое, неудобное, и эдак понесет, и с боку, устает быстро. Придумал на голову опереть, а с боков руками придерживать. Гораздо удобнее получилось. А тут порыв ветра.

Мужика приподняло и понесло, как на планере или дельтаплане. Он в стекло уцепился, боится, что разобьет, а его на этой плоской конструкции все выше и выше тащит. Метров на пятьсот подняло. А там – град. Стекло вдребезги…

Но, самое удивительное, – рассказчик поднял палец вверх, – мужика того ни одним осколком не порезало. А вот парашютиста, на которого он свалился, всего иссекло.

– А бывает и по-другому, – продолжил разговор первый. – Тоже с мужиком случилось. Нес он стекло, обыкновенное, оконное, небольшое – метр тридцать на шестьдесят пять. Как обычно нес, под мышкой. А дороги у нас поганые. Еще Гоголь об этом говорил или Щедрин, но не в этом дело. Споткнулся мужик, и ему острым краем руку отрезало. Как бритвой, от подмышки и навылет. Вместе с пиджаком. Поохал он, поохал, а делать нечего, надо стекло домой нести. Взял кое-как другой рукой, засунул под мышку и потащил. И вроде бы теперь осторожно нес, но дороги у нас, я уже говорил какие, опять оступился или в ямку попал, сейчас уже не узнаешь, и то же самое. Вторую руку – по самое плечо.

Второй санитар, вытаращив глаза, смотрел на первого, потом, оправившись от потрясения, произнес:

– А что дальше?

– Что может быть дальше – все!

Первый вошел во вкус, оглядевшись, увидел, что врач не видит, затянулся самокруткой и, помолчав, продолжил:

– Один парень, еще не старый, лет сорока семи, стекло вставлял. На восьмом этаже. Только приноровился первый гвоздь в штапик вбивать, теща дверь на кухню открыла, сквозняком окно хлопнуло, и он вывалился. Но успел, за стекло зацепился, наверное со страха, и планирует прямо во двор. А во дворе три старухи возле песочницы на лавочке сидят. Вреднющие, всем косточки с утра до ночи перемывают. Парня заметили и только хотели про него какую-нибудь гадость сказать, например, что с утра напился или еще что в этом роде, как он подлетает прямо к ним, приземляется и говорит:

– Кажется, я жив!

Глядит по сторонам, а в песке три головы валяются. Даже рты не успели старушки закрыть и последнюю гадость про него сказать. Срезало их стеклом точно посредине шей. А парня потом судили и расстреляли.

– Да, – одновременно посочувствовали везучему-невезучему парню санитар и водитель.

Филя хотел вставить свое слово, но тут машина тронулась, и в разговор вмешался врач:

– Кто это у меня тут курит? Савелий Кондратьич! Я вас предупреждал! Вы что творите? Мы больного вытащили с того света, а вы назад его хотите запихнуть? Немедленно выбросьте сигарету!

Санитар извинился, приоткрыл окно и выбросил в щелочку окурок. Из окна пахнуло смесью табачного дыма, бензиновой гари и уличной прохлады.

Филя опять задремал.

В больнице Филимонова поместили в небольшую уютную палату всего на две койки, подключили систему, провода с датчиками и ушли.

Александру казалось, что все происходит не с ним, что он наблюдает за происходящим со стороны, издалека, поэтому и голоса звучат приглушенно, и люди ходят замедленно, и только глаза слипаются и хочется спать по-настоящему.

Чтобы не заснуть, Филимонов начал рассматривать палату. Стены, выкрашенные до потолка белой по названию, а на самом деле серой краской, плохо закрывающиеся рамы с облупившимися и загнутыми пластинками такого же, как и стены, цвета. Из трещины на стене возле дальней спинки кровати выполз таракан. Огляделся и быстро побежал в сторону тумбочки. Пробежав метра полтора, бедолага запыхался и остановился. Филя отчетливо слышал его тяжелое хриплое дыхание.

– Здорово, – сказал Филимонов и посочувствовал: – Что, сердце прихватило? Тоже, небось, после реанимации.

– Здоровей видали, – ответил, тяжело дыша, таракан. – Только не после реанимации, а после интоксикации. Санитарка вчера дихлофосила, еле отдышался.

– Понятно, – вяло ответил Филя.

– А ты-то чего тут? Сердце прихватило, что ли?

– Вроде того. Как тут вообще?

– Вообще ничего, а в частности по-разному.

– Мрет много народу?

– Статистику не веду, – уклонился от прямого ответа таракан и сменил тему: – Меня вообще-то зовут Феоклистыч.

– Александр, – назвал свое имя Филя и вытащил из-под одеяла руку для рукопожатия, но вовремя сообразил и спрятал назад.

Таракан заметил приветственное движение Филимонова и наполнился гордостью и дружественными чувствами к Филе.

– Отдыхайте, вам лучше уснуть. Здесь завотделением, толковый мужик, вылечит. Остальных не слушайте. Когда сестры будут делать укол, каждый раз переспрашивайте, что колют. Они блудливые дуры и все перепутывают. Могут на тот свет отправить.

Таракан хотел продолжить консультацию, но его прервал густой баритон:

– Привет, Феоклистыч. Два дня тебя не видел, куда запропастился? И вы, молодой человек, здравствуйте. Надолго к нам? Только не говорите, что навсегда! Это мой приоритет.

Высокий чернобородый мужчина, улыбаясь, стоял возле кровати Филимонова, одновременно почесывал уколотый медсестрой зад и разговаривал с ним и тараканом. Мужчина внимательно выслушал, что рассказал про Филимонова подошедший через секунду после него врач, обещал последить за Филей и, если что случится, позвать немедленно медсестру.

Филя хотел ему ответить какой-нибудь шуткой, но глаза закрылись, и он уснул.

На второй день, после обхода, когда Филю осмотрели местные светила, когда сделали кардиограммы и сказали, что страшное позади, что все обошлось, что повезло парню необыкновенно, Филин сосед представился:

– Меня, молодой человек, зовут здесь Петровичем. А вас как прикажете величать?

– Меня можно и не величать, а просто звать Сашей.

– Так-так, – в ответ произнес Петрович, – Сашей, значит, будете мне тезкой.

– Да? – удивился Филя. – Так я вам больше скажу, полным тезкой. Я тоже Петрович.

– Вдвойне приятно. Однако настораживает. Если так дальше пойдет, то через месячишку весь этот лазарет будет забит Александрами Петровичами. А куда, я вас спрашиваю, помещать остальных граждан? Вопрос!

– Через месяц я надеюсь уже помещаться в другом месте, – ответил Филя.

– Надеюсь, не в морге.

– Не, дома.

– Ваш оптимизм, Александр, вдохновляет на подвиги. А не хотите ли водочки в систему? А то местные анестезиологи все время норовят какую-нибудь гадость в организм всандалить.

В это время в подтверждение его слов из коридора раздался голос медсестры:

– Петрович, на укол!

– Ну вот, накаркал, – погрустнел сосед Фили и отправился на процедуру.

Однако прежде чем покинуть палату, он положил Филе на кровать газету и произнес:

– Чтобы не скучно было в мое отсутствие, почитайте.

Филимонов подождал, пока Петрович выйдет, осмотрел еще раз палату и, не найдя ничего примечательного и требующего подробного рассмотрения, взял газету.

Заголовок гласил: «Местный комсомолец».

Под ним мелко было написано: «Орган издания – ***».

Филя еще раз перечитал. Вместо какого-нибудь обкома комсомола или совета ветеранов, или юных друзей октябрят, были написаны непонятно какие три буквы, но напоминающие неприличное слово, которое пишут на стенах и заборах двоечники младших классов.

Передовицу с портретом депутата, заботящегося о благе своих избирателей и стоящего на страже их свободы и независимости, Александр пропустил, а вот Литературный клуб, занявший всю третью страницу, его заинтерересовал. Тем более что название статьи: «Неизвестные страницы из жизни А. С. Пушкина», привлекло пытливый, жадный до всего нового ум Фили.

Вот что ему удалось узнать.

Неизвестный автор сообщал, что санкт-петербургские фанаты, тащащиеся по поэту, каждый год в день дуэли устраивают мероприятие. Ловят в городе мужика посмуглей и покучерявей, тащат его на Черную речку и убивают. Статья заканчивалась словами: «Жива в народе память о великом народном поэте!!!».

Ниже, под этой заметкой, собственно, и была статья о неизвестных страницах.

«Когда Пушкина сослали в Михайловское, он недолго там с Ариной Родионовной и девками забавлялся. А через недельку оставил за себя брата-близнеца незаконнорожденного, сел в кибитку – и в Питер.

По дороге ему и зайцы попадались, и попы, и кошки черные дорогу перебегали, только на этот раз ничего не остановило великого Поэта с большой буквы. Решил он в Америку съездить, поглядеть, как там, и вообще по свету попутешествовать.

Приехал в Петербург, тогда он Санкт-Петербургом назывался, и сразу в порт. Залез в кучу мусора, которую таможенники накидали из товару контрабандного, но им непригодного, взял бинокль и глядит. А в это время как раз американский корабль причалил. Моряки на берег сошли ноги размять, поесть чего, ну и так далее. Пушкин глядит, последним мальчонка идет, юнга, негр, росточком как раз с поэта.

Пушкин загримировался – сбрил бакенбарды, ноготь на мизинце состриг – и за юнгой этим пристроился.

Только матросы в столовую зашли, он этому негритенку бритвой по шее чирк, переоделся, на обратном пути к американцам пристроился и проник на их корабль.

В Питере тогда холодно было, и корабль в тот же день назад в теплые воды поплыл. Но тут случилась оказия. Оказалось, что негритенок этот, юнга, был на судне мальчиком для порки. В общем, начали иноземцы к нашему Пушкину приставать. Поэт сразу это дело пресек, сказал, что сам их всех выпорет. А если будут вести себя хорошо, то новые стихи прочитает, но не сейчас, а через день, максимум через два, потому что еще не написал их.

Моряки – народ грубый, заржали и прозвали Пушкина Максимкой.

Поэт рассердился, бросил гранату в пороховой погреб и со словами «товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья» прыгнул за борт.

Граната, правда, не взорвалась, поэт по рассеянности чеку забыл выдернуть. Да если бы и выдернул, все равно не взорвалась бы, потому что учебная была. Однако пока матросы «полундра» кричали, пока штаны и тельняшки застирывали, Пушкин саженками далеко отмахал от этого невежественного корабля. Километров на десять, а в милях даже не знаю насколько.

Притомился поэт. На спину перевернулся, лежит на воде, отдыхает. Стихотворения Лермонтова вспоминает. «Тучки небесные, вечные странники…», «Белеет парус одинокий…» и про себя: «С свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой…».

Отдыхает и думает: «Хреновый поэт все-таки Лермонтов, два «с» подряд в стихотворении ставит, как будто обоссаться хочет».

Даже сплюнуть хотел от возмущения. Повернулся, чтобы в урну плюнуть, и плюнул бы, да урн поблизости не оказалось.

«Неважно у нас пока с экологией», – подумал, для подтверждения воздух носом потянул и, надо же, знакомый запах почуял. Мысль поэтическая быстро работает, и Пушкин сразу сообразил:

– Никак, Беллинсгаузен моряков портянки перематывать заставил, чистоплюй сраный.

А на следующее утро на горизонте Андреевский флаг показался, а затем, к ужину, и вся эскадра.

Пушкин вертикальное положение в воде принял, руками махать начал, чтобы заметили, и кричать:

– Братцы! Братцы!

Беллинсгаузену доложили, что Максимка в воде «братцы» кричит не своим голосом, не картавит, но гуманный мореплаватель, сам того не подозревая, все же приказал спустить шлюпку на воду и тем самым спас великого русского поэта.

Не подозревал он, конечно, про Пушкина, а про спустить, наоборот, подозревал.

Вытащили Пушкина из воды, доставили на корабль, по плечу похлопали, водки стакан дали, потом для порядка выпороли, не как хотели американцы, а розгами, кашей гречневой накормили, в тельняшку переодели и к Беллинсгаузену на капитанский мостик отвели.

Глянул на него открыватель Антарктиды, и сердце его растаяло. Сразу он узнал Пушкина. Он его посмертную маску в музее видел. Хотя маска из гипса была, но и сам Пушкин не такой уж черный. Но виду опытный моряк не подал. И только когда все ушли, сказал:

– Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Ни одного стихотворения про моряков не написал. А они, чтобы тебя спасти, от самой Антарктиды плыли, чуть об айсберг один раз не е…

Так и сказал бы, да постеснялся при великом поэте.

В Пушкине совесть проснулась, и он сел писать. Про моряков у него, правда, не вышло, но про море написал. «Сказку о золотой рыбке», а потом сразу и о царе Салтане.

Прочитал Беллинсгаузену, тот хотел снова про «е…» сказать, да опять сдержался. Только налил в стакан армянского коньяку «три звездочки» и подумал: «Уж лучше бы я Айвазовского спас».

Между тем флотилия приближалась к Северной Пальмире, и Фадей Фадеич по секрету рассказал Пушкину, что их с Лазаревым вызвали, чтобы поглядеть на казнь декабристов, а если повезет, то и поучаствовать в ней.

– В качестве кого? – спросил поэт, намекая на звериный оскал самодержавия, абсолютизм, отсутствие конституционного суда и демократии в Российской империи.

Моряк призадумался.

– Надо спасать ребят! – сказал Пушкин, но Беллинсгаузен сделал вид, что не расслышал.

Пришлось великому поэту и на этот раз действовать в одиночку.

Когда корабли подошли к Петербургу, он отвинтил буквы названия с корабля «Восток», потом не поленился и с «Мирного», а вместо открученных привинтил заранее припасенные.

Получилось две «Авроры» – как говорится, простенько и со вкусом.

Однако силы в то время были еще не равны. Декабристы еще только будили Герцена. А тот дрых, никакой агитации не начинал и в «Колокол» не бил.

Не было еще и броненосца «…Потемкина…». Да и лейтенант Шмидт не родился, а уж последнего слова своего на суде и подавно не произносил. Одним словом, Россия во мгле. Ни «Искры», ни лампочки Ильича.

Взял тогда Пушкин ножик в руку и, пользуясь своим от природы смуглым телом, незаметно пробрался к месту казни, влез на верхнюю перекладину виселицы и притаился.

Когда же под бой барабанов привели декабристов, засунули их головы в петли и выдернули из-под ног табуретки, он быстро обрезал веревки, вскочил на коня и с криком: «За мной!!!» умчался в Арзрум.

Поэт надеялся, что боевые офицеры в секунду оценят обстановку и примут правильное решение. Вскочат на приготовленных по такому случаю коней и, пользуясь короткостью петербургского зимнего дня, растворятся вслед за ним в бесконечных ночных просторах России. Но не тут-то было.

Страшно они были далеки от народа. Начали слова говорить. Один сказал: «Я счастлив умереть за Россию дважды», другой, едва стащив петлю с шеи, возразил первому:

– Нет, это я счастлив…

Ну и пошло, и поехало – как обычно у нас. Чуть не передрались. А царизм собрался из последних сил и… Царствие им небесное.

Хорошо хоть орали громко и Герцена разбудили.

Однако в тот раз Пушкину до Арзрума доскакать не удалось.

Заплутал. Сбился с дороги, в дурную компанию попал и в конце концов возле кабака придорожного оказался.

Заходит, глядит, а там капитанская дочка с Гриневым и Пугачевым в дурака режутся. На щелбаны. Гринев все время проигрывает. А у Пугачева кулак, как у Гринева голова.

И надо же, Мария Ивановна все время Пугачеву глазки строит, ножкой под столом трется о голенище сапога, подмигивает и вообще ведет себя неприлично.

Гринев хорохорится, тулупчик заячий проиграл, за лисий хватается, а Пугачев принципиальность соблюдает.

– Нет, – говорит, – только на щелбаны и точка.

Мария Ивановна ему в этом деле поддакивает.

Тут Александр Сергеевич сообразил, в чем закавыка. Оказывается, она купила Петруше шляпу самую модную. Хотела сделать презент, да промахнулась, аж шестьдесят восьмого размера взяла, а у Гринева голова с яблочко «белый налив». Вот она и решила это дело исправить, а Пугачев всегда рад сироте помочь.

Как догадался Пушкин про это, сразу эпиграф написал. «Береги, – написал, – шляпу с нову, а честь смолоду». Только цензура потом шляпу на платье заменила.

Жалко народному певцу пацана стало, решил он Гриневу помочь, хотя бы один раз отыграться и передохнуть. А то парень вообще может башки лишиться. Встал он за Пугачевым и подсказывает незадачливому юноше, какие у предводителя народного восстания карты. Тот глазами лупает, ничего в толк не возьмет. Одним словом, гнилая интеллигенция. Пугачев же быстро сообразил, обернулся, хотел подглядывальщика послать, а как увидел, что за ним сам великий русский поэт стоит, поздоровался, про не зарастет народную тропу сказал, но соколиным своим глазом блеснул, посуровел и посоветовал сесть в уголок и какое-нибудь бессмертное творение написать, пока они доиграют до шестьдесят восьмого размера.

– Вы так, батенька, всю революцию проиграете, а заодно и свою тыкву. Суворов Альпы уже давненько перешел, – голосом Владимира Ильича предупредил Пугачева поэт.

Но тот только отмахнулся. Гикнул зычным голосом и ответил:

– Ты мне еще про Аннушку, которая масло подсолнечное пролила, расскажи.

Так бы они еще долго состязались в литературной эрудиции, да в это время поп в кабак зашел. С пустыми ведрами в руках, зайцем под мышкой и с черным котом на веревке пеньковой.

Это он по заданию Бенкендорфа за Пушкиным всюду ходил и, пользуясь суеверностью народного поэта, где успевал, подгаживал.

Кот же как животное самостоятельное Пушкина уважал и всегда упирался, поэтому попу приходилось силком его тащить. Хорошо еще тогда асфальта не было, а то бы служитель культа ему все лапы в кровь истер. И пришлось бы придумывать песню «След кровавый стелется по сырой земле» про него.

Однако все мы отвлекаемся, а поэт как батюшку увидел, пользуясь своей гениальностью, сразу попросил чернила, перо у него с собой было, и, сопоставив факты, написал сказку «О попе и работнике его Балде» и про кота ученого, который по цепи златой ходит, а не на веревке пеньковой болтается.

Потом вскочил на коня и ускакал в Арзрум».

К статье было послесловие в котором говорилось, что автор написал эту белиберду вовсе не для того, чтобы обидеть великого поэта. Он действительно великий, и обидеть его невозможно. Даже если какой-нибудь деятель сильно захочет плюнуть в него – не доплюнет. Не дотянется. Высоко очень.

А написал потому, что уж слишком зализывают великого нашего поэта. Иногда до такой степени, что и узнать становится трудно.

И молодые неопытные юные души начинают видеть его окаменевшим, обронзовевшим, не настоящим, а значит, выдуманным, и не верят в его талант, даже не то чтобы не верят, а перестают обращать внимание. Знаете, как бывает, когда кто-то или что-то постоянно перед глазами, то это, даже очень значительное, перестают замечать. Чтобы оживить любимых героев, у народа давно средство придумано – анекдоты. Они не дают герою и любимцу народному от него же, народа, оторваться.

Вот для того и написали этот анекдот в стиле сочинения школьника-двоечника.

Если что не так, извините.

Филе статья понравилась, и когда после укола, очередной раз почесывая ягодицу, в палату вернулся Петрович, он ему об этом сообщил. Причем добавил, что вообще сторонник и любитель Даниила Хармса.

– Не, это не Хармс, – расплылся в улыбке полный тезка, – это я написал. Делать было нечего, я тут уже месяца три прозябаю, вот и послал этим олухам, а они напечатали. Да еще и в гости пришли с бутылкой коньяка и сумкой фруктов. Нежадные и веселые ребята. Иногда заходят. К себе редактором зовут.

– А вы, Александр Петрович, чем занимаетесь, когда не пишите статьи и не болеете?

– Я, Александр, бомж.

– А до этого, когда имели место жительства?

– До этого был начальником большого отдела на одном еще большем заводе, между прочим, оборонном.

– Я так и думал.

– Ничего ты не думал. Да и думать не мог. Потому, что молодой еще и ничего в жизни не знаешь!

Филя подождал, пока Петрович успокоится. Пока нечто, постоянно бередящее душу старика, уляжется, и ненавязчиво разговорил его.

История Александра Петровича была такова.

В молодости работал он в КБ. Был парнем шустрым, идеи выдавал с лету, всю работу делал играючи. В общем, любимцем трудового коллектива не был, но если что надо, сразу: Саня, сделай то, сделай это. Дослужился до заведующего группой. И вот как-то приходит он на работу. А там в его комнате новая сотрудница, симпатичная. В общем, через две недели они женились.

Отец невесты оказался известным в городе партийным деятелем, поэтому рожала его дочь в спецклинике в Москве: и хотя родилась девочка семимесячной, но к приезду в родной город здорово окрепла и была совсем здоровенькой.

Александр Петрович благодаря тестю, а может быть и не благодаря, стал продвигаться по службе и через два года уже занимал кабинет заместителя производственного отдела, а когда тот ушел на пенсию, стал начальником. Зарплата была солидной, квартиру получили большую, семья ни в чем не знала отказа и, казалось, что так будет всегда. Но началась сперва перестройка, потом приватизация, оборонка перестала быть престижной, а двадцатитрехлетняя дочь и пятидесятилетняя жена не хотели впадать в бедность. Начали отдаляться от Петровича, подолгу шушукались и секретничали. И однажды жена объявила, что они разыскали настоящего отца его, Петровичевой, дочери и уезжают к нему в Германию.