Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

5

Квартира Лужина была на третьем этаже кирпичной хрущевки. Железная грязно-коричневая дверь. Два простеньких замка. Пластмассовая ручка. Звонок.

На звонок, конечно, никто не вышел.

Ломов вытащил из кармана отмычку, покрутил в руках. Представил, как проскрипит металлическая дверь. Как потом он откроет обшарпанную деревянную. Как они войдут в коридор. Увидят старое трюмо, вешалку с четырьмя крючками, осенним пальто или курткой, зонт, внизу будут валяться стоптанные ботинки, драные тапочки. Как услышат в углу урчание холодильника. Заглянут в туалет, совмещенный с ванной. Там будут ржавые, покрашенные лет сорок назад голубой краской трубы, капающие краны. Возле стены наискось будет стоять деревянная дырка для унитаза.

Подполковник вспомнил, что в семидесятых, когда сам жил в такой квартире, это совмещение юмористы называли гавванной. Вспомнил, как они с Тоней были рады первой собственной квартире. Как покупали после каждой получки сперва раскладной диван, потом холодильник, потом еще что-то. Куда это потом девалось? Как ломалось, заменялось на новое?

Он знал, что в комнате будут стоять шифоньер и сервант из ДСП. Криво прикрученные дверки того гляди отвалятся, потому что шурупы не держатся в таких древесно-стружечных плитах. Знал, что под бельем или в старой женской сумочке, среди квитанций за квартиру, газ, свет, найдутся какие-нибудь документы и немного денег, рублей триста.

На кухне увидят стол с поцарапанным от ножа голубым пластиком, белые табуретки с грязными ножками.

Подполковник положил назад в карман отмычку.

– Знаешь, Гена, нечего нам делать у этого Витька.

– Нечего, – согласился Глюк. – Я и так знаю, что там будет все как у всех. Разве что убитый Лужин разнообразит картину. А нам он мертвый не нужен.

– Это точно, – вздохнул Пролом. – Слишком много мы знаем. Пора нас самих убивать.

– Ну, это успеется, – не разделил его оптимизма помощник.

Хлопнула входная дверь, вверх по ступеням пыхтел, поднимался толстяк. Геннадий схватил подполковника за руку, оттащил от квартиры. Они поднялись на пол-этажа выше. Стали наблюдать. Толстяк подошел к двери. Открыл ее, потом следовавшую за ней деревянную. В квартиру они вошли втроем.

– Вы кто такие? Отпустите меня! Убирайтесь вон! – возмущался толстяк.

– Не волнуйтесь, гражданин, мы не бандиты. Мы милиция, – в один голос отвечали ему Пролом и Глюк.

– По какому праву? Что вам от меня надо?

– Нам надо поговорить. Успокойтесь. Вот мои документы, – подполковник показал и быстро убрал просроченное удостоверение.

Глюк, не раскрывая, показал свое, такое же, и подумал: «Надо бы напомнить шефу, чтобы у Кротова выпросил новые ксивы».

И в коридоре, и в комнате было все то, что и ожидали увидеть детективы.

Толстяк сел на диван. Отдышался.

– Господа милиционеры, ну нельзя же так пугать. Я думал, что меня похищают.

– А есть за что? – не упустил вставить Глюк.

– Был бы суд, а дело найдется.

Ломов попросил у толстяка документы. Тот протянул паспорт, сказал, что снимает эту квартиру. Проживает здесь три месяца. Где живет хозяин, не знает. Тот сам приходит каждые две недели за деньгами. Должен прийти завтра вечером.

Ломов внимательно проверил документ. Паспорт был подлинным. Толстяк – Михаилом Николаевичем Гулиным.

– Вот что, Михаил Николаевич, вам знакома эта монета? – Пролом не стал крутить вокруг да около, а положил луидор на стол перед толстяком и внимательно следил, как тот будет себя вести.

– Знакома, – просто ответил тот, разочаровав и Глюка, и Ломова.

– Попрошу подробнее, насколько это возможно.

– Мне ее несколько дней назад показывал хозяин квартиры, Виктор. Спрашивал, сколько она стоит. Кстати, у него была еще такая же. А что?

– Пока ничего особенного, – разочарованно сказал Ломов. Помолчал с минуту и, внимательно глядя на толстяка, спросил: – А можно мы квартиру осмотрим?

Он хотел почувствовать, так ли простодушен и несведущ в этой истории случайный квартирант.

Тот пожал плечами и согласился:

– Да пожалуйста. Только я не хозяин. Надо бы у него спросить, а то как-то неприлично получается.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Пролом. Ему жалобы на нарушения закона были ни к чему. Да и того, чего хотел, он добился.

Жилец был совсем не прост. Да и в квартире вряд ли имелось что-нибудь полезное для дела.

Он встал, попрощался, то же сделал Глюк, и они ушли. Молча простучали башмаками по ступеням, вышли из подъезда, свернули в скверик.

– Брешет все этот толстяк, – не выдержал Глюк.

– Точно, – согласился Ломов. – Но тертый тип. Сейчас наверняка соображает, прослушивают его телефон или нет. Думаю, что поостережется, выждет минут десять и пойдет звонить Лужину из автомата.

– Тогда и мы номер Лужина узнаем. А значит, и его адресок. Главное, чтобы нас не засек этот Миша Гулин.

И правда, минут через пятнадцать толстяк вышел из подъезда, огляделся и направился, но не к телефонной будке, а к остановке трамвая, сел в подошедший и поехал.

Пришлось сыщикам догонять толстяка. Тот вышел на следующей остановке, перешел дорогу и в троллейбусе поехал в обратную сторону. Ехал долго. Возле оптового рынка вышел и попытался затеряться в толпе и, если бы не случайность, затерялся бы. Потом Гулин поймал машину и поехал в центр, где наконец позвонил из автомата, а затем и встретился с Лужиным.

До вечера мотались сыщики за этими конспираторами и к ночи все-таки узнали, где живет Витек Лужин.

Такие предосторожности в подготовке встречи убедили Ломова, что Лужиным надо заниматься всерьез, да и толстяка не следует оставлять без внимания. Пролом позвонил Кротову, объяснил ситуацию, и тот на ночь установил за квартирами обоих наблюдение.

Утром толстяк пошел на работу. А вот у Лужина никакого движения в квартире не было. Дежурившие милиционеры при смене доложили о подозрительной тишине в его жилище. Ломов позвонил в квартиру по телефону. Номер они узнали еще вчера вечером. Телефон молчал. Стали звонить в дверь, потом стучать. Часа в два вызвали наряд, слесаря из ЖЭКа, пригласили понятых, дверь открыли. В кровати, подложив по-детски руки под щеку, лежал Лужин. Мертвый.

Те, кому положено, произвели осмотр. Ломов и Глюк по разрешению Кротова при всем этом присутствовали и активно помогали молоденьким следователям.

Те болтали о вчерашней дискотеке, девчонках, выпивке, эти молчали, каждый рассуждал о своем, личном. Рассуждения мелькали, не отвлекая от внимательного, быстрого, профессионального осмотра квартиры. Рассуждения и воспоминания были сами собой, а замеченные детали, из которых складывалось впечатление о жизни хозяина жилья, сами собой. В холодильнике лежала незаветренная колбаса. Молоко не прокисло. Хлеб на кухне в пакете был свежим. На батарее в ванной сушились носки. Жил тут аккуратный мужчина.

Глюк заглянул в шифоньер, нашел под бельем две сторублевые бумажки, паспорт и диплом юриста. Фамилия в документах была одинаковая, но другая. Фотография в паспорте – Лужина. Регистрация московская. Адрес Пролом записал в блокнот.

Пролом подставил табуретку и начал осматривать антресоль, вытащил из глубины ниши фотоальбом, раскрыл его и увидел фотографии. На них был Витек Лужин, девицы, маленький Витя Лужин за столом с родителями, гостями. На одной из фотографий Ломов увидел знакомую физиономию. Стриж! Только не в форме с погонами, а в майке, с рюмкой в руке. В обнимку с неведомой дамой.

«Нет, это не любовница. Любовниц так не обнимают, – размышлял Ломов, – наверное, сестра или еще какая родственница».

– Не снимал он эту квартиру, Гена! Это квартира его родственников, – говорил он Глюку, – и мы их знаем.

– Кого знаем?

– А вот кого, – Домов показал ему фотографию со Стрижом, одетым в футболку с надписью «Динамо».

Тот поглядел, присвистнул и произнес традиционное для таких случаев выражение:

– Вот гад! Я же говорил, оборотень в маечке. Коньячок пьет, икоркой закусывает. Родственник Лужина. Ночью в его патруле сержанта чуть не убили. Небось сам и хотел уложить, – распалялся Глюк.

– Ну это еще доказать надо, – охлаждал его пыл Ломов.

– Докажем, Петр Романович, докажем. А кстати, не выяснили еще, кто такой этот самый бандит, которого уложил Стриж? Может, он и не бандит вовсе? Может, это все Стриж подстроил: убрать двух мешавших ему людей? – не унимался Глюк. – А что, двух свидетелей убрал и концы в воду.

– Свидетелей чего? – спросил его Ломов.

Глюк пожал плечами.

– Вот то-то и оно. Я давно уверен, что не просто так пытались убить сержанта и этого мужика. Не просто.

– Точно! – согласился Люков. – И монеты эти перед смертью кто-то из них спрятал. Знал, что будут обыскивать, а в дерьмо лошадиное не догадаются полезть.

– Мы-то догадались.

– Я бы никогда не полез. Это вы, с вашей дотошностью, Петр Романович, выискали.

– Да, – задумчиво согласился Домов, – монетки, монетки. Что вас к нам привело? Что вы еще натворите?

Помолчали.

– Надо ехать за толстяком, – решил Ломов. – Теперь уж точно промедление смерти подобно.

– А я тебе, Романыч, это еще вчера говорил. Брать его надо было, – Глюк вскочил со стула и заходил по комнате.

– Вчера его брать было не за что. Как взял бы, так и отпустил.

– Зато теперь! – Глюк выразительно показал на труп Лужина.

– Не факт, что это толстяк, – ответил подполковник. – Скорее, толстяка подставили. Ты Гена, кстати, не заметил, за нами никто не приглядывал, пока мы его пасли?

– Не, – протянул Глюк, осмысливая, куда это клонит шеф, – не заметил, а вы?

– А я заметил.

– И кто?

– Пока не знаю, но Крот, по моей просьбе, за ними уже приглядывает.

– Да, – Глюк присвистнул и почесал затылок.

– Свисти не свисти, а надо ехать на квартиру к толстяку.

– А хвост?

– Гена, ты ли задаешь мне этот вопрос, – возмутился Домов.

Помощник состроил извиняющуюся гримасу, оглянулся, никого там не увидел и пожал плечами: мол, может, и я, если больше некому.

– Пошли. Будем уходить от хвоста, а потом к гражданину М. Н. Гулину, – Ломов махнул рукой на кривляния бывшего капитана.

Оторвавшись от хвоста, они поставили машину за квартал от квартиры Гулина и направились к нему.

На звонок никто не ответил. Глюк пошурудил в замке отмычкой, открыл дверь, и детективы вошли.

В квартире все было так же, как во время прошлого посещения. Так же капал кран в ванной, так же веяло отовсюду неухоженностью, запустением сдаваемой внаем хрущевки.

Во входной двери щелкнул замок, дверь заскрипела, потом закрылась. В квартиру вошли.

Частные сыщики спрятались в кладовке, прикрыли дверь так, чтобы осталась щель, и замерли.

Показался Гулин. Сразу за ним, отдуваясь от ходьбы по лестнице, протопал майор Стриж, плюхнулся на диван.

– Ты, подлюка, куда монеты дел? – в руке Гулин держал пистолет. – С меня за них башку открутят. Но я перед этим продырявлю твою!

– Миш, ты не ерепенься. Найду я твои монеты. Если бы не этот сержант, то никуда бы они не делись, – отвечал тот.

– Идиот! – шипел Гулин на майора. – Я одного не пойму, на хрена ты его пристрелил.

– На хрена, на хрена! Увидел он, как я отдавал монеты курьеру. Стал орать, что это его луидоры, что я их украл, вообще хотел меня прибить. Поэтому и кончил. Хорошо еще, что этот придурок Колыванов отошел, а то и его пришлось бы, – отвечал Стриж.

– Кончил? – зашипел Гулин. – Живой твой сержант. Как придет в себя, тебе крышка.

– Да не придет. Ранение у него смертельное. Я не понимаю, как он до сих пор жив еще.

– Ну, гляди! А монеты чтобы завтра в обед у меня были, иначе нас с тобой самих на куски порежут.

Гулин достал из сумки бутылку коньяка, налил в стаканы. Выпили не чокаясь.

– Хороший, – похвалил Стриж, – от босса?

Гулин кивнул.

– Утром угостил.

Майор еще раз заверил, что найдет монеты, и ушел.

Толстяк снял куртку, ботинки, свитер. Допил то, что осталось, завалился на диван. Захрапел.

Сыщики беззвучно выбрались из убежища, подошли к нему. Глаза у Михаила были удивленно открыты. На краешке рта возле родинки застыли пузырьки пены.

Глюк приложил палец к аорте. Присвистнул.

– Нету больше гражданина Гулина. Помер. Отравлен гражданином Стрижом.

– А Стриж скажет, что и не был тут никогда.

– А мы ему отпечаточки.

– А он их стер.

– А мы все видели.

– А что это мы тут делали?

– Сидели в гостях в другой комнате. Гулин попросил не выходить, а когда вышли, он был отравлен. Мертв.

– А он нам, что мы и отравили. А его тут и не было в этот день.

Сыщики стерли свои отпечатки. Вышли из квартиры. Стали спускаться по лестнице. У выхода из подъезда, опрокинувшись на последнюю ступеньку, лежал мертвый майор Стриж. Глаза его, как и у Гулина, были удивленно открыты, а на губе так же застыла пена.

– А кто же такой этот босс-отравитель? – спросил сам себя Пролом. И ухмыльнувшись, поглядел на Глюка: – Ты, Гена, не знаешь?

Глюк не захотел поддерживать шефа с его черным юмором и пресек беседу, нахамив:

– Я только вас рядом с ними видел в последние полчаса.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Лом и строго глянул на помощника. – Все концы пооборвали, спрятали и не сказали куда.

Ломов достал телефон, позвонил Кротову, рассказал об убитых. Выслушал что-то в ответ. Покачал головой.

– Пошли, Гена, отсюда. Этих сейчас заберут.

– Пошли, – согласился помощник.

Они не спеша покинули подъезд, молча пересекли двор, вышли на улицу, оттуда в сквер, сели на скамейку с оторванной спинкой. Говорить не хотелось. Да и не о чем было. Все сложилось мерзопакостно. Все убиты. Хотя и поганцы, и преступники. А все же люди. Могли бы жить. Глядишь, чего полезного сделали бы. Да нет. Кто-то решил по-другому. Кто? Кто затеял эти игры с монетами? Зачем они? Чем закончатся?

6

Теперь Людовик был спокоен. Толпа орала. Он ее почти не слышал. Все, что было с той стороны кареты, его не касалось. Вернее, все, что было с той стороны кареты, касалось только его тела. Душа Людовика уходила в другой мир. Нет, он еще был жив, и когда он думал про другой мир, это совсем не означало смерть. Но это был не этот, кровожадный мир Франции, это был другой мир, мир вечного умиротворения. Мир без злобы, без ненависти и предательства.

На секунду в его голове мелькнуло: «Как там мой Лаперуз? Что-то с ним в его далеком плавании? Пожалуй, я скоро уплыву подальше тебя, мой верный Жан-Франсуа».

За окном шумела толпа. Размахивали ружьями, косами, дубинами.

– Герои! Поймали безоружного мужчину, женщину и двух детей, – усмехнулся он.

Потом Людовик начал повторять то, о чем давно знал, но думал, вдруг обойдется:

 
«…Черный монах в сером в Варение…
Титулованный Кап, причина бури, огня, крови, резни…
 
 
…Королева-иностранка видит свою дочь побледневшей
Из-за глубоко вовнутрь заключенной печали…»
 

«Откуда этот монах все знал? Почти за четверть тысячелетия до нынешнего дня, когда сбылось то, что он предсказал?» – думал Людовик отстраненно, как будто не о себе и своей семье, а о посторонних, чужих людях, имена которых попались в случайно открытой книге. Книге чужой жизни.

Людовик вспомнил о двух монетах. Двух случайно взятых из сундучка на монетном дворе луидорах. Он по привычке тронул отворот камзола. Одну почувствовал сразу. Другой не было.

– Господи, куда она подевалась? – Людовик прощупал весь лацкан. Была только одна монета. Он вытащил. На него смотрел Людовик XVI с перерезанной головой. Другой монеты, монеты со щитом без лилий и с погнутым крестом, не было.

– Вот почти и все. Нет герба, нет и королевства. Теперь я не король. Теперь я Людовик Капет. Ты как всегда прав, монах Нострадамус. Теперь осталась смерть. Ее, когда настанет время, я приму достойно.

Людовик снова вспомнил тот день, монетный двор, луидоры.

Тогда, в первую секунду, он не поверил, подумал, что просто показалось. Потом, когда остался один и разглядел, испугался. Даже заболел. Приказал принести все документы и книги с предсказаниями его роду. Много было чепухи, глупости и простого невежества, но когда принесли книги Нострадамуса, поверил. Поверил сразу. Случайно открыл на IX центурии. Глаза сами выхватили:

 
«Черный монах в сером в Варение…
Титулованный Кап, причина бури, огня, крови, резни…
 
 
Королева-иностранка, видит свою дочь побледневшей
Из-за глубоко вовнутрь заключенной печали…»
 

Нострадамусу поверил.

Как он не хотел уезжать из Парижа. Как не хотел. Но разве объяснишь им? Даже Марии. Он все понял сразу. Как только увидел на карте, что ехать будут через Варенн. Тогда и махнул рукой. Тогда и начал уходить от них, из этого шумного бестолкового мира туда, далеко. Где вечный разум знает все и обо всех. Где царство Бога.

– Как все они наивны: и строгий маркиз Буйэ, и граф Ферзен. Они думали, что я боялся. Увы, мои верные подданные, я просто знал, чем закончится этот побег. Просто знал, но как вам объяснить? Вы ведь не хотели слушать, да если бы и услышали, все равно настаивали на своем.

Выстрелы заставили Людовика посмотреть в окно кареты. Кто-то скакал к нему.

– Я знаю его, это маркиз Дампьерр, – услышал Людовик разговор охранников.

Маркиз увидел короля, снял шляпу, махнул ею в приветствии, поклонился, насколько было возможно низко. Толпа возмущенно загудела. К маркизу бросилось насколько человек. Хотели стащить с лошади. Он хлестнул ее, выхватил шпагу, в него выстрелили, Дампьерр в ответ выхватил пистолет и бросился на толпу всадников, окружавших карету.

«Господи, как Дон Кихот у Сервантеса», – подумал Людовик. Он хотел помочь маркизу, вскочил, хотел выбраться из кареты, охранник подпер рукой дверь. Увы, что он мог – пленник, без оружия.

В маркиза стреляли. Стреляли залпами. Конь упал. Толпа набросилась на жертву, и через минуту Людовик увидел голову старого маркиза. На пике. Над толпой.

– Господи, прости их, – шептал Людовик.

А толпа восторженно орала, горланила песни.

Этих, жаждущих крови, становилось все больше и больше. Уже несколько десятков тысяч обезумевших от вседозволенности окружали карету.

Людовик посмотрел на жену, детей.

 
«…Черный монах в сером в Варение…
Титулованный Кап, причина бури, огня, крови, резни…
 
 
…Королева-иностранка, видит свою дочь побледневшей
Из-за глубоко вовнутрь заключенной печали…»
 

Въехали в Париж.

7

Как всегда, когда уцепиться было не за что, Ломов приступал к далекому анализу. Так для себя он называл поиск любой, на взгляд других совершенно бесполезной, информации. Все, что находил, складывал в одну кучу, а через какое-то время появлялась правильная версия. Такими действиями он одновременно не давал волю бессмысленным, отвлекающим, а значит, вредным для дела поискам и для себя прояснял логику преступления. Ломов как будто отходил далеко и вместо безликих размытых пятен видел отчетливую картину, ясный план дальнейших поисков.

Второй день непоседа Пролом торчал в читальном зале областной библиотеки. Все, что было о Людовике XVI, лежало на столе перед ним и скрывало подполковника от ухмылок студентов и старшеклассников. Тут они были хозяевами. Они писали рефераты и курсовые, когда не находили свою тему в Интернете. Случалось, иногда в зал забредали впавшие в маразм пенсионеры, спрашивали что-нибудь о первой, второй или третьей пятилетках, понадобившееся им для мемуаров, кряхтели, ерзали на стульях, конспектировали в тетрадку и через час уходили. Но чтобы здоровый мужик два дня сидел и не разгибался с утра до закрытия, такого не было.

Ломов юнцов не замечал. Он был там, сперва на заседании Конвента, потом в тюрьме Тампль, потом на площади Революции.

Материала и здесь, и в Интернете было полно.

Ломов знал, что Конвент заседал несколько даже не дней, а суток. В конце концов, читал Ломов, «за смертную казнь Людовика XVI проголосовали триста восемьдесят семь человек, за смертную казнь условно или тюремное заключение – триста тридцать четыре». Пятьдесят три человека определили судьбу короля. Но те, кто пытался сохранить Людовику жизнь, еще несколько дней убеждали Конвент, хотели хотя бы оттянуть казнь. Мол, сейчас не казним, а потом обратимся к народу, выкрутимся, что-нибудь придумаем. Не вышло.

На поименном голосовании Конвента из шестисот девяноста депутатов триста восемьдесят проголосовали за немедленную казнь, и только триста десять – за отсрочку.

19 января Конвент постановил гильотинировать короля в течение двадцати четырех часов. В три часа ночи 20 января судилище было закончено. Исполнительному совету поручили сообщить Людовику декрет Национального Конвента и привести его в исполнение. В два часа дня министр юстиции Гара, мэр Шамбон и прокурор Коммуны Шометт приехали в Тампль, чтобы объявить бывшему королю Людовику XVI, а ныне заключенному Людовику Капету, приговор.

То, что напыщенно, представляя себя гласом истории, произносил прокурор Коммуны, Людовик уже знал. Знал даже до того, как ему перед визитом этих взлетевших на вершину власти индюков рассказал примчавшийся с заседания его защитник, бледный от волнения, от своей беспомощности Мальзерб.

Людовик спокойно выслушал, кивнул, затем протянул министру юстиции письмо к Конвенту с просьбой дать трехдневную отсрочку, ослабить надзор, разрешить свидание с семьей без свидетелей и призвать священника по его выбору. В отсрочке Конвент отказал, остальное разрешил.

Все, что было далее, до последней минуты жизни короля, почти поминутно описал священник – аббат Эджворт де Фримонт. Именно его выбрал Людовик.

Ломов читал:

«Вначале мы оба расплакались, но вскоре король собрался с силами.

– Простите мне, месье, миг слабости, если это можно назвать слабостью, – сказал он. – Уже долгое время я живу среди врагов, и привычка как бы сроднила меня с ними, но вид верного подданного говорит моему сердцу совсем другое: это – вид, от которого отвыкли мои глаза, и он меня растрогал.

Король пригласил меня последовать за ним в кабинет. Я был удивлен бедностью последнего пристанища монарха. Кабинет даже не был обит обоями и не имел никаких украшений, плохонькая фаянсовая печь обогревала помещение. В пустой холодной комнате стоял стол и три кресла.

Усадив напротив себя, король сказал:

– Мне осталось одно-единственное великое дело. О том, что оно неизбежно, я знаю давно. Это дело занимает меня целиком. Увы, это последнее важное дело, которое мне осталось сделать.

Потом мы говорили о предательстве герцога Орлеанского, других печальных событиях.

Разговор прервали комиссары, сказавшие королю, что его близкие приведены для свидания из верхних камер тюрьмы, в которых содержались.

В половине девятого открылась дверь. Первой показалась королева, рядом, держась за ее руку, шел сын, дочь Мария-Шарлотта, потом сестра короля Елизавета. Они бросились в объятья короля. Несколько минут все рыдали.

Потом король провел их в столовую. Только там ему было разрешено с ними быть. Король взял сына на колени, потом тот слез с них и, не выпуская руку отца, все свидание обнимал его. Мария Антуанетта сидела слева от мужа, принцесса Елизавета – справа. О чем они говорили, никто не знает, но о чем могут говорить жена с мужем перед его казнью? Он, наверное, ободрял их, они его. Последние прикосновения близких, любимых, спасибо Конвенту, что хоть этого не запретили.

Прощаясь, королева попросила:

– Обещай, что ты еще увидишься с нами завтра.

– О да, да, еще раз; а теперь идите, милые, любимые; молите Бога за себя и за меня! – успокаивал их Людовик.

Оставшись наедине, мы до глубокой ночи беседовали, – писал священник Эджворт далее. – Говорили о боге, о вере, о бытии после смерти.

Людовик много, почти все время, молился. Он очистился душой и был готов встретить смерть мужественно и достойно.

С двух до пяти часов король спал. Спал спокойно. Спал последний раз в этой жизни».

Эджворт в эту ночь спал в маленькой комнатенке, примыкавшей к камере короля. Обычно там находился камердинер Клери, который был со своим хозяином до последнего дня.

В эту ночь Клери спать не стал. Он провел ее в молитвах у постели своего короля.

Эджворт слышал, как Людовик спокойным голосом отдавал верному Клери приказания к завтрашнему дню.

В пять часов утра, как и просил король, Клери его разбудил. Камердинер причесывал короля, а Людовик пытался надеть на палец свое обручальное кольцо, которое все время прятал в карманных часах, опасаясь, что охранники попытаются отнять.

Затем он передал верному камердинеру серебряную печать с государственным гербом для своего сына, венчальное кольцо и локоны жены и детей – для Марии Антуанетты.

– Скажите королеве, что мне больно расставаться с ней; пусть она простит, что я не посылаю за ней, как обещал вчера: я хочу избавить ее от жестокой минуты разлуки, – попросил Людовик и простился со своим верным Клери.

«Немного погодя король послал за мной, – писал Эджворт. – Мы снова прошли в кабинет и проговорили около часа. Затем в соседней комнате, превратив комод в алтарь, я отслужил обедню. Король прослушал ее, стоя коленями на голом полу, потом принял причастие.

После этого я удалился. Когда вернулся, то застал короля сидящим около печки. Людовика бил озноб, он с трудом мог согреться. Утренняя заря разгоралась все сильнее. Уже во всех кварталах Парижа раздавался бой барабанов. Эти звуки были ясно различимы сквозь стены тюремной башни, а вскоре к ним добавились голоса офицеров и лошадиный топот кавалерийской части, вошедшей во двор Тампля. Король прислушался и хладнокровно проговорил:

– Они приближаются. С семи до восьми часов утра под разными предлогами тюремщики то и дело стучались в двери.

Возвращаясь в комнату после одной из таких проверок, Людовик сказал мне, улыбаясь:

– Эти господа видят всюду кинжалы и яд. Они боятся, как бы я не покончил с собой. Увы, они плохо меня знают. Покончить с собой было бы слабостью. Нет, если нужно, я сумею умереть!

В восемь часов к королю пожаловали члены муниципалитета. Людовик подал бывшему священнику, а ныне деятельному муниципалу Жаку Ру завещание. Попросил передать его в совет Коммуны. Тот отдернулся, завопил, что это не его дело, что он пришел сюда, чтобы отвезти короля на эшафот! Был виден страх священника перед нынешними вождями, боязнь прогневить и попасть на эшафот самому.

– При монархии, господин Ру, вы таким пугливым не были, – сказал Людовик.

Ру покраснел, отошел за спину других. Кто-то из прибывших взял завещание. Обещал передать.

После завещания король передал им сто двадцать пять луидоров, которые просил возвратить одному из кредиторов.

Отдав, Людовик посмотрел на меня и тихо сказал:

– Теперь у меня остался последний луидор. Скоро настанет время и я передам его вам.

В тот момент я не понимал, о чем идет речь».

Дочитав до этого места, Ломов встал, потом снова сел. Потом опять встал и отправился в курилку. Он почти сам был с Эджвортом там, в тюрьме, около Людовика. Но в отличие от священника отлично понимал, о чем тот говорил. Не понимал подполковник другого, главного для него, как связать эти монеты с нынешними убийствами. Он курил, возвращался к запискам аббата и продолжал их читать:

«Наконец в дверь постучали офицеры. Приказали собираться.

– Обождите несколько минут, – твердо сказал король, – и я буду в вашем распоряжении.

Закрыв двери, он встал передо мной на колени.

– Все кончено. Дайте мне ваше последнее благословение и просите Бога, чтобы он поддержал меня до конца.

Через несколько минут из-за двери раздалось напоминание.

– Едем, – решительно ответил Людовик.

Среди жуткой тишины карета подъехала к немощеной площади Революции (бывшей площади Людовика XV).

В центре ее еще совсем недавно возвышалась конная статуя Людовика XV. Теперь статую разобрали и увезли; а площадь Людовика XV нарекли площадью Революции.

Эшафот для казни Людовика соорудили между тем местом, где стоял памятник его деду, Людовику XV, и Елисейскими полями. Отгороженное большое пространство вокруг эшафота охраняли пушки, направленные дулами в толпу. Впрочем, толпа тоже была вооружена.

Когда король понял, что экипаж прибыл на место, он обернулся ко мне и прошептал:

– Если не ошибаюсь, мы приехали.

Один из палачей поспешно открыл дверцы экипажа. Жандармы, охранявшие короля, собирались выйти первыми, когда Людовик остановил их.

– Господа, я рекомендую вам этого господина, – он положил руку мне на колено и продолжил: – Позаботьтесь, чтобы после моей смерти его не подвергли оскорблениям. Вы обязаны позаботиться о нем.

Затем король взял меня за руку, вложил что-то в ладонь и сказал:

– Это мой последний луидор. Я его держал при себе все последние годы. Я уже тогда все знал. Спрячьте его. Храните его.

После этих слов Людовик вышел из кареты.

Эшафот располагался у самого подножия пьедестала, на котором год назад возвышалась статуя Людовика XV. Вокруг концентрировались войска, а за ними необозримое пространство покрывали толпы народа.

Ступени эшафота были очень круты, и королю пришлось опереться о мое плечо. Однако достигнув последней ступени, король оттолкнул меня и твердым шагом прошел всю площадку эшафота.

Поднявшись на эшафот, король спросил палача:

– Не слышал ли ты, не было ли вестей о Лаперузе?

Палач пожал плечами. Ни он и никто во Франции еще не знал, что Лаперуз погиб. Странно было слышать о нем от человека, которого через минуту не станет.

Все это время раздражающе громко били барабаны. Король не выдержал и крикнул срывающимся голосом:

– Замолчите!

Барабанщики, стоявшие у подножия эшафота, опустили палочки.

Палачи подступили к Людовику, чтобы снять с него одежду, но король, презрительно оттолкнув их, сам снял коричневый камзол, оставшись в белом фланелевом жилете, серых панталонах и белых чулках. Самообладание короля привело палачей в смущение, но скоро они опомнились и снова окружили Людовика.

– Что вы хотите? – спросил король, отдергивая руки.

– Мы должны вас связать, – сказал главный палач Сансон.

– Связать? Меня? – Людовик гневно прищурился. – Я никогда не соглашусь на это! Делайте, что вам приказано, но не пытайтесь меня связать.

Палачи настаивали на своем, повысив голоса. Казалось, вот-вот и они решатся применить силу.

Ища поддержки, Людовик обернулся ко мне. Я не знал, что ему сказать, и молчал, но поскольку король продолжал вопросительно смотреть на меня, я проговорил со слезами в голосе первое, что пришло в голову:

– В этом новом оскорблении я вижу только сходство вашего величества с Христом.

Людовик после этих слов на мгновение поднял глаза к небу и прошептал палачам:

– Делайте что хотите. Я выпью чашу до дна.

Потом подошел к краю эшафота и громко заговорил, обращаясь к народу:

– Французы, я умираю невиновным в преступлениях, в которых меня обвиняют; говорю вам это с эшафота, готовясь предстать перед Богом. Я прощаю своих врагов и молю Бога, чтобы моя кровь спаяла счастье французов и усмирила гнев Божий.

Командовавший казнью генерал Сантер на белом коне выскочил вперед. Он яростно прокричал приказ, и рота ударила в барабаны. Короля не стало слышно. Палачи схватили Людовика, чтобы привязать к доске. Сопротивляясь, король выказал недюжинную силу, однако палачей было шестеро, и борьба быстро закончилась. Доска с Людовиком приняла горизонтальное положение.