Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

– Не понял? – удивился Никитин.

– Придете, быстро просветитесь. А нет – к нам милости просим, так сказать, в вольеры для свиней, а если по-простонародному, то, извините, в свинарник.

Никитин записал с паспортов, которые, к его удивлению, у этих двоих были при себе, данные. Потом посмотрел на гильзу с неподъемным забетонированным нутром, ухмыльнулся и отпустил убогих любителей истории казачества. И уже вдогонку спросил, показав на гильзу:

– Бедствуете? Неужто так тоскливо в академической науке?

Престарелые кандидаты обернулись, развели руками и поплелись в сторону института.

3

Немного погодя пошел туда и Никитин.

Академический институт выглядел как обычно. Фасад с пузатыми колоннами, отваливающаяся штукатурка.

Справа от входной двери на двух складных лестницах стояли монтажники в одинаковых комбинезонах и пристраивали вывеску. Внизу их действия направлял третий. Наконец выровняли, прикрутили.

Новехонькие, только отлитые, выпуклые, блестящие на солнце ложной бронзой буквы оповещали:

Академия наук

Федеральный институт историко-генетических проблем философии

(ФИИГПроФ АН)

Оказывалось, что бомжи не врали. Но в голове всегда практически мыслящего майора такое называние не укладывалось – какое-то НИИЧаво Стругацких. Он почесал затылок, с трудом открыл огромную дверь и вошел.

За тяжелыми дубовыми, а может, и палисандровыми дверями времен сталинского рачительного отношения к науке новодельно блестели никелем трубы загона, по которому каждое утро сотрудники, словно овцы на заклание, шли к такой же блестящей никелем и хромом щели. Из щели топорщились, как иголки из ежа, три железяки. Они поворачивались, когда прикладывали к зеленому глазу турникета пластиковую карточку, и сотрудники протискивались во внутреннюю сторону. За проникновением в чрево науки наблюдал охранник.

Эта фантасмагория напоминала и времена культа, когда уважение к науке и желание получить от ученых нечто такое, что перевернуло бы мир и враз привело к победе коммунизма на планете, побуждало вождей не жалеть денег на обустройство институтов и лабораторий. Напоминало и нынешние времена, когда в умах ученых преобладает уже не столько любовь к исследованиям тайн природы и бытия, сколько желание спереть остатки имущества, чудом уцелевшие от старых добрых времен, чтобы продать за гроши и не помереть с голоду.

Когда Никитин подошел к щели, был полдень и редкие сотрудники выбирались из здания в обратном направлении, кто в ближайшую кафешку на обед, а кто просто пройтись по парку, посидеть на скамейке, поглядеть на весеннее солнышко.

– Руководство на месте? – спросил он, показав удостоверение.

– Для кого и завхоз руководство, – ухмыльнулся охранник, но после паузы решил не умничать и продолжил по делу: – А как же, заседают. Прикидывают, кто следующим отправится в лучший из миров.

– Так уж и в лучший?

Охранник пожал плечами:

– Некоторых и тут неплохо кормят.

– А убиенного как?

– Убиенного? Этот хавал, будто жил последний день. Вот и дожрался. Накормили.

– Я так понимаю, что покойный особой любовью не пользовался?

– Отчего же. У некоторых пользовался. Можно сказать, не пропускал ни одной юбки.

– А чем, кроме того, занимался усопший?

– Воровал, – лаконично ответил охранник.

– За то, я так понимаю, и убили? – Никитин хитровато поглядел в глаза правдолюбу.

Тот пожал плечами, поразмыслил и протянул:

– Скорее нет. Он все больше по мелочевке был. Как Альхен.

– Какой Альхен?

– Майор, ты я гляжу, совсем заработался. Альхен – это завхоз дома престарелых из «Двенадцати стульев». И этот Лобов воровал по хозчасти. Хотя у него возможности в теперешнем нашем академическом институте были весьма ограниченные. Я тебе об этом битый час толкую.

Никитин хмыкнул в ответ, согласно покачал головой, вздохнул:

– Да, точно, заработался. А у кого тут возможности «по-крупному»?

– По-крупному, это вам на второй этаж. Я бы рассказал, но, увы, не очень-то посвящен в тонкости современной философии историко-генетических проблем. А врать – это все равно что направлять расследование по ложному пути. Вот раньше было просто. Был институт биологии и генетики. Да мудрые головы, – охранник показал пальцем вверх, далеко за пределы здания, – некоторое, весьма незначительное время назад, объединили его с прогоревшими историческим и философским институтами. Так сказать, соединили коня и трепетную лань. И начался дурдом.

– Да уж. Видел я только что, как прикручивают вывеску профана, – не удержался Никитин.

– Во-во! Именно профана, – поддержал беседу охранник.

– А зачем их объединили?

– Как зачем? Жили эти институты на территории бывшего монастыря. Монастырь еще в тридцатых порушили, и эти жили в двух флигелях посреди огромного монастырского сада. И вдруг оба флигеля сгорают. То-ce, и этих, извини за выражение, ученых в конце концов нам всучили. Сразу после смерти нашего директора – Академика. И началось. Мама, не горюй! – Охранник обхватил голову руками. – Хоть застрелись. Слава богу, Академик помер, не увидел этого бреда, а то второй раз бы помер… Короче, получился теперь у нас этот фиг профан, а профан, он профан и есть. Хоть с фигом, хоть без. Короче, захочешь, сам поймешь.

Охранник язвительно поглядел на майора, приложил пластиковую карточку к турникету, и Никитин вступил в святая святых академической науки. Стал подниматься по старинной лестнице с широченными поручнями из ложного мрамора и такими же массивными фигуристыми балясинами. Все это было выкрашено лет сорок назад белой краской и разрисовано умельцами под мрамор. С тех пор краска облупилась, посерела, но солидность сталинского ампира в облике все еще сохранялась, не желая поддаваться ни времени, ни экономическим переменам. Никитин бережно, с почтением наступал на каждую ступеньку. Вспоминал великие свершения советской науки. В голове всплывали фамилии Королева, Прохорова, Басова, Ландау, Семенова, Патона. В задумчивости он споткнулся о последний подступенок, чуть не растянулся, но вовремя вернулся к реальности и среди десятка дверей вдоль длинного коридора увидел ту, на которой была надпись «Приемная».

Вошел.

За огромным, раннесоветских времен письменным столом, напоминавшим скорее пульт управления военным объектом, чем место секретарши, сидела пожилая худощавая дама лет ста и энергично отчитывала кого-то по громкой связи:

– Это неправильное решение.

– А где ты видела правильные? – отвечал ей мужской голос. – Рождаемся не по своей воле, уходим из жизни по большей части тоже не по своей, да и живем непонятно по чьей. Везде косвенные причины, ситуации, обстоятельства. Везде дивергенция, детерминизм.

– Ой-ой! – отвечала секретарша. – Ты меня словечками из словаря не пугай. Мы тоже не пальцем деланные, не как некоторые особо продвинутые. Щеки не надуваем, мол, мы люди интеллигентные, при гостях в носу ложкой не ковыряемся.

Она увидела вошедшего, сказала, что перезвонит, нажала на клавишу, и громкоговоритель замолк.

Никитин, в очередной раз утвердившись, что научная мысль за годы капитализации народного хозяйства еще не полностью уничтожена, представился, показал удостоверение.

– Чем могу? – ответила секретарша.

– Вы уже, наверное, в курсе. Убит Лобов. Хотелось бы прояснить некоторые обстоятельства. Например, что он делал в последнее время в институте, как часто бывал здесь по ночам, ну и так далее. Ваше руководство на месте?

Дама вздохнула, посмотрела на пульт, нажала на клавишу.

– Слушаю, Виктория Матвеевна, – ответил молодой женский голос.

– Катюша, зайдите, пожалуйста, пришел товарищ из милиции-полиции, объяснил, что Лобова убили. Придется вам заниматься похоронами. А перед тем покажите его кабинет товарищу майору.

Потом дама сказала: «Какая невосполнимая утрата», щелкнула зажигалкой, закурила, пустила струю дыма в табличку с надписью «No smoking!», кивнула в сторону двери начальства и, скривив тубы, сказала:

– От этих вы ничего толкового не узнаете. Даже не теряйте время. Пусть покудахчут на совете, к ним после зайдете.

Никитин удивился – к чему этой почтенных лет даме делать вид, будто не знала, что убили Лобова, когда это известно даже охраннику на проходной, а потом изображать непонятно чего. Обычно те, кому показывают удостоверение, не то что ничего в нем не видят, но и вообще плохо соображают, чего от них хотят. Приходится раза по три повторять вопросы, пока въедут в суть и поймут, что их лично никто не собирается немедленно сажать в тюрьму. А тут прочла, кто он такой, вмиг вникла, что ему, Никитину, требуется, да еще о подготовке похорон заодно распорядилась.

– А вы давно тут работаете? – чтобы скоротать время до прихода неведомой ему Катюши, спросил Никитин.

Дама чуть заметно скривила губы в усмешке:

– Ко мне, господин начальник, еще граждане-господа-товарищи из НКВД при Генрихе Григорьевиче захаживали. Тоже норовили сперва в душу с расспросами, а потом в лифчик ручонками залезть. – Дама взглянула на Никитина, артистично вздохнула и добавила: – А вы как, только в душу или склонны и к некрофилии?

Ответить Никитин не успел: вошла, будто из клипа, модная девица на высоченных лабутенах. При каждом шаге она норовила показать красные подошвы туфель и, дай ей волю, показывала бы и чек с их ценой.

Еще несколько минут назад Никитину казалось, будто в этом здании время замедлило ход, а то и остановилось. Теперь снова ускорилось.

Кабинет замдиректора по хозчасти был обставлен обветшалой мебелью. В углу высился выкрашенный половой коричневой краской несгораемый шкаф. Чтобы придать видимость солидности, маляр-умелец красил почти сухой кистью, от чего на сейфе получалась полосатость на манер досок ценных пород. И в сейфе, и в столе, и в шкафу не было ничего, что могло бы объяснить причину убийства.

– А что за человек был покойный? – спросил Никитин.

Девица пожала плечами.

– А вот как кабинет, такой же безликий и пустой. Пытался поначалу клеиться, но я отшила, и он отвял. Да вы лучше у Виктории Матвеевны спросите, она вам все по полочкам, обстоятельно разъяснит, а я тут недавно. Всего второй месяц.

Девица спросила, будут ли еще вопросы, оставила Никитину ключ, сказала, чтобы занес его в приемную, и удалилась. Никитин еще раз, более дотошно, осмотрел кабинет. Действительно – безлико и пусто. Никитин заглянул в книжный шкаф. На полках стояли папки с датами начала и окончания чего-то. Должно быть, документов. Перелистал несколько папок – счета, сметы, договоры на мелкие суммы. Такое изучать ни к чему. Самая большая сумма пятнадцать тысяч. За такую не то что не убьют, а и по морде давать не станут.

Заглянул в холодильник. Пахнуло гнилью. Увидел то, что и ожидал: несколько бутылок с водой, початая бутылка дешевого фальшивого коньяка. Заплесневевшая банка консервов. Позеленевший батон.

– Какой-то Сирано де Бержерак, а не замдиректора Лобов, – хмыкнул Никитин.

На отдельной полке поблескивал разноцветными пробками из пластика маленький штатив с пустыми пробирками. Одной не было.

Подумал: «Зачем заму по общим вопросам пробирки, да еще в холодильнике?». В сейфе, ящиках стола ничего примечательного не увиделось. Девица, хоть и показалась поначалу бестолковой, но сказала точно – безлико и пусто.

– Внешность обманчива, – ухмыльнулся Никитин.

Снова открыл холодильник, достал штатив, посмотрел на просвет – чистые, прозрачные. Положил одну в полиэтиленовый пакет. Остальные поставил обратно. Еще раз внимательно обвел взглядом кабинет. В углу окна, на подоконнике, почти закрытом книжным шкафом, прислонились два маленьких металлических баллона. При первом, беглом осмотре они были не видны – закрыты старомодной шторой. Теперь же, когда Никитин стоял возле холодильника, вплотную к окошку, увидел в стекле их отражение. Майор подошел, отодвинул штору. Вокруг вековая пыль, а эти стальные баллоны, выкрашенные в голубой и красный цвета, сверкали чистотой. Никитин отодвинул их и обнаружил маленькую стеклодувную горелку.

– Это чего же вы, господин Лобов, в пробирки запаивали? – в раздумье произнес Никитин. – Уж не то ли, из-за чего вас убили?

Ответ усопший дать, естественно, не мог, но версия убийства в голове майора начала вырисовываться. Оставалось узнать, что было в той пробирке, которой не хватало в штативе, и кому это неизвестное содержимое понадобилась.

Никитин закрыл кабинет, опечатал его и вернулся в приемную. По пути увидел в маленькой нише напротив приемной, на тумбочке отпечатанный на принтере портрет убитого замдиректора в деревянной рамке с траурной ленточкой наискосок. Под портретом – даты рождения и смерти. Удивился не свойственной таким учреждениям оперативности.

В приемной, как и в прошлый раз, было пусто.

– Что-то у вас приема к руководству не наблюдается, – Никитин показал пальцем на пустые стулья вдоль стен.

Секретарша оторвала взор от пульта управления, строго посмотрела на майора:

– У меня с этим не забалуешь. Все по записи или по вызову. А так нечего шляться. Работать надо. И так дармоедов девять из десяти сотрудников. И этот в том числе, – она кивнула на дверь с табличкой «Директор по экономическим проблемам». – Большой ловкач. Был зам дир по экономике, ровно три года. Сидел ниже травы тише воды. И вдруг Академик умирает, и этот, как мухомор, прыг – и в корзинку. Стал и. о. Я, говорит, теперь самый главный белый гриб. Правда, недолго иошничал. Неделю. Сверху спустили нового директора. Нового, кленового, решетчатого. Историко-философского доктора наук. Члена-корреспондента отыскали, суки. Спустили вместе с институтом. Мол, пустите, люди добрые, переночевать, а то так пить хочется, что спать негде. И началось.

– А кто должен был вместо Академика? – скорее из профессиональной привычки разузнавать все, нежели из-за дела по убийству Лобова, спросил майор.

– Должен? Кто должен. Да конечно, Алексей Колмогорцев. Алексей Александрович. Его Академик готовил к этому. Сделал своим первым заместителем. И бабах, – секретарша махнула рукой, – был институт, а стал, извините за выражение, фиг профан. В момент. Стоило Академику умереть, через неделю приказ про этого фиг профана пришел. Должно быть, этот экономик для того тут и сидел, чтобы на пульсе руку держать. Вмиг скорешевался с членом историко-философским. А может, и до того знаком был. А название-то придумали, прости господи. Точно – фиговые профаны.

– А член-корреспондент чем плох? По статусу такой вроде бы и должен рулить институтом? – спросил Никитин.

Секретарь пожала плечами.

– Член. Он такой же член, как я балерина. Артист погорелого театра он. В прямом смысле погорелого. Я более ушлого проходимца не встречала! Редчайшая сволочь. Но его сейчас нет. Их величество обедают.

Она сплюнула, показала на замдиректорскую дверь:

– Этот, который сейчас там, умеет только одно – воровать. А тот, главный, артист погорелый, – круче. Тот умеет воровать по-крупному.

– А чего же ваш академик этого не выгнал, когда время было?

– Не мог. Экономического поставили оттуда, – секретарша показала рукой на потолок, – должно быть, с целью подрыва науки в глобальном проекте и уничтожения нашего института, не теперешнего профана, а того, который генетикой на мировом уровне занимался, в конкретной частности.

Был бы жив Академик, этим засланцам не удалось бы ничего. Академик был человеком старой закалки, и не таких мухоморов, мило улыбаясь, в бараний рог свертывал. Самого Лысенку пережил. А уж тот, аки змей, извивался. Всем мозги заканифолил. Паскудник. Самому Усатому! А после и Никитке лысому. Однако сколько веревочка ни вилась, хоть и с почетом, а в деревянный бушлат псевдонародный упырь-академик упаковался. Хотя науке основательно подгадил. Вы про это в курсе, или куда?

– Читал я, читал, – кивнул Никитин, – и «Белые одежды» Дудинцева, и кое-что еще.

– Это хорошо, что читали. Быстрее въедете в мало изменяющиеся ситуации. А для чего я тогда распинаюсь, – ухмыльнулась свидетельница истории российской генетики. – Экономический директор профанов на месте. Минут пять, как закончили вонючее свое толковище, и разлетелось воронье искать, где падаль жирнее. Можете к нему проходить. Да особенно не церемоньтесь. С такими надо жестко и резко. Они по-другому не понимают. А чуть слабину дадите, враз хамить начнет и пугать генералами и министрами. До него другой великий экономист был, но того с треском посадили.

– Кто посадил?

– Кто посадил, да доблестная прокуратура. А вышестоящие, которые сюда воздвигли, задним числом вышвырнули. А потом уже с чистой совестью пошел на нары. Было за что. Того выкинули, а этого, нынешнего, воздвигли. Этот похитрее. Кстати, именно этот привел сюда Лобова, – ехидно улыбнувшись, произнесла секретарша, когда Никитин уже открыл дверь и почти вошел в кабинет.

Никитин быстрым шагом прошел к столу. Показал удостоверение. Представился. Не дожидаясь приглашения, сел на ближайший стул и, увидев, что серые кругленькие щечки замдиректора напряглись, а челюсть пришла в движение, опередил его вопрос своим:

– Будьте любезны, где вы находились с двенадцати ночи до четырех часов утра сегодняшнего дня?

Лысина экономического директора от неожиданности покраснела и покрылась каплями пота, отчего Никитину стало понятным, почему секретарша называла его мухомором. Очки сползли на кончик носа:

– А собственно, в чем дело? Вы кто такой? На каком основании ворвались в кабинет?

– Во-первых, я представился и документ мой вам был показан. Во-вторых, в настоящее время проводится расследование убийства вашего коллеги, Лобова Валентина Генриховича. Я повторяю вопрос: где вы находились с двенадцати ночи до четырех часов утра сегодняшнего дня?

– Дома я был, спал.

– Кто это может подтвердить?

– Как кто? Жена!

– А чем она в это время занималась?

– Как чем? Тоже спала.

– Господин директор, как же она может подтвердить ваше алиби, если спала? Странно у вас получается! Вашего коллегу убивают, а вы спите, да еще потом ссылаетесь на спящую жену. Странно. Так, значит, алиби у вас нет?

Директор, как показалось Никитину, впал в ступор. Нижняя челюсть отвисла. На побагровевшем бритом черепе снова выступили капли пота. Но лишь на секунду. Пот так же внезапно, как появился, исчез. Взгляд экономиста, растерянно блуждавший по кабинету, остановился на сыщике.

– Майор, что вам, собственно, надо? Вы подозреваете меня? Хотите посадить в тюрьму? Пожалуйста, надевайте наручники, ведите, куда там у вас положено – в СИЗО, в тюрьму, в камеру! – Он театрально протянул к Никитину на удивление маленькие ручки и, задыхаясь, почти навзрыд продолжил: – Только не понятно, в чем вы меня обвиняете? Зачем и за что мне было убивать Лобова? За то, что в институтском туалете нет бумаги? Или что стерженьки к шариковым ручкам сотрудникам надо покупать за свои деньги? Объясните?

Никитину стало неловко. Он было подумал: «И с чего это я на него так взъелся, напирать стал? Пошел на поводу у секретарши? А может быть, у нее какие личные счеты с этим экономистом, а я у нее точно на поводу пошел». Но на долю секунды их взгляды пересеклись, майор увидел холодные злые глаза директора, которые тут же превратились в искренние непонимающие, удивленные, полные горечи и обиды за несправедливые обвинения.

«Э, Кузьма Кузьмич, да я, кажись, углядел тебя настоящего», – подумал Никитин и внимательно посмотрел на замдиректора.

Подбородок у того дрожал. Экономист искал чего-то в карманах, вытащил носовой платок, вытер лоб, щеки. Рука с платком тоже дрожала.

«А может, все-таки показалось?» – засомневался майор.

Но снова всплыли те ледяные глаза, и он окончательно решил: «Это вряд ли. Слезы, пот и прочее – от артиста, а тот взгляд – настоящий». Никитин понял, что нахрапом ничего внятного от этого зама он не добьется, что зря послушал секретаршу.

Он улыбнулся, сделал вид, что поверил лицедейству, и резко изменил свое:

– Ну, что вы, уважаемый Кузьма Кузьмич, никто вас не обвиняет ни в убийстве, ни в расхищении государственной собственности, ни в нецелевом использовании средств. По крайней мере, пока. Это вообще не в моей компетенции и не входит в планы расследования. Меня интересует нечто совершенно иное. Так что зря вы на меня сразу накинулись, как волк на овечку.

– Я накинулся? Это я-то как волк?

– Кузьма Кузьмич, вы успокойтесь, пожалуйста, я понимаю, как тяжело терять друга, товарища по работе. Припомните все, что связано с Лобовым, за последнее время. Может быть, у него были какие проблемы, или он нервничал, или что-то говорил такое, что может иметь отношение к его смерти. Каким он был человеком? Вы же его хорошо знали.

Зам помолчал, выдержал паузу, сосредоточился, пожал плечами, изобразил, что начал приходить в себя, что словоблудие майора, его манера вести разговор, а по сути допрос, выбили его из равновесия и возвращаться к нормальной человеческой беседе ему, человеку, привыкшему отдавать приказы, распоряжения, теперь непросто, и сказал:

– Да нет, ничего такого не было. Все как обычно. Да, приходил ко мне подписывать копеечные документы. Я подписывал, перекидывались обычными не значащими фразами и все.

– А что, Лобов был ценным специалистом?

– Да нет, обычный хозяйственник.

– А почему вы его с собой привели в институт?

Кузьма Кузьмич ухмыльнулся:

– Да у нас дачи в одном садоводческом товариществе. Он там раньше председателем был. Разговорились как-то, он и попросил устроить на работу. А у нас здесь как раз вакансия образовалась. Человек он добросовестный, неглупый, с людьми ладил. Вот и все. Взяли и взяли. Работал неплохо, так что краснеть за него не приходилось. Жаль, что не стало Валентина. Жаль. Пусть земля ему будет пухом.

– Но согласитесь, Кузьма Кузьмич, просто так замдиректоров не убивают. Должна быть причина? Совсем не понятно, чего он делал в столь поздний час в институте. Кстати, он часто задерживался на работе?

Директор удивился:

– Да я не в курсе. Я про то, что задерживался, только сегодня на совещании узнал. А что касается причины убийства, не могу предположить. Увы, не знаю. Да вы лучше к его жене сходите, может быть, она что-то полезное скажет.

– Сходим, обязательно сходим, – вздохнул Никитин, поняв, что дальнейший разговор ничего нового ему не даст, поднялся, попрощался и вышел.

Майор понял, что украсть этот экономический директор может что угодно. Может выстроить комбинацию, чтобы спрятать концы, увести деньги через договоры, потом обналичить, при необходимости может организовать и убийство. Наверное, может, хотя как раз в этом Никитин сильно сомневался. Не тот тип. Да и зачем? Зачем ему было убивать Лобова? Именно это было неясно. Но желание поосновательнее разобраться, что за человек этот Кузьма Кузьмич, у Никитина укрепилось, хотя сомнения в причастности к убийству остались. Но все это были слова, а вот реальных улик у него не было и после разговора не прибавилось.

В приемной секретарша опять дымила сигаретой, стряхивала пепел на ту же табличку с надписью, запрещающей это делать.

– Ну что, молчал как треска о борт корабля? Надо было применить к этому контрику третью степень. Быстренько запел бы!

– А вы, я так понимаю, спец в этих делах. Успели попрактиковаться? – буркнул Никитин.

– Спец, только с другой стороны, – секретарша подняла изувеченную кисть левой руки.

– Извините, Виктория Матвеевна, по вашим фразам показалось обратное. Даже втайне испытал некую неприязнь. Приношу извинения. Никудышный я аналитик, а считал, что неплохой. Значит, започивал на лаврах былых удач.

– О, молодой человек, да вы не забыли мое имя! Признательна. Из вас будет толк, – секретарша заулыбалась. – Не печальтесь. Это я для конспирации. Так сказать, на основе былого опыта. А про этого типа точно скажу – верткий. Как угорь. Они с покойным делали вид, что общаются только по сугубо служебным делам, но это было не так. У них был какой-то другой, не простой интерес. Запомните.

– Уже запомнил. Но пока нет оснований для его задержания. А этот мой разговор с ним ничего не дал. Так что вынужден попрощаться на время. До свидания. Берегите себя.

– И вам не хворать, майор Никитин.

Майор начал выходить, но в двери обернулся и спросил:

– Может быть, у вас, Виктория Матвеевна, есть предположение, за что этого завхоза убили?

Секретарь задумалась. Пустила клуб дыма в потолок.

– Я думаю, что какие-то плохо лежащие куски от Лешиных работ накопал, спер, хотел продать, да на этой оптимистичной ноте и получил. Но это догадки. Не более. И еще, этот тип, – секретарша показала на кабинет директора, – наверняка при делах.

– А где найти Колмогорцева? Может, он прояснит чего-нибудь.

– Он в отпуске. В городе его нет. Будет через неделю. Если появится раньше, я скажу. Он свяжется с вами. Диктуйте телефоны.

Никитин протянул визитку. Секретарша взглянула ему в глаза и тихо, будто не Никитину, а себе сказала:

– Как-то странновато ушел Алексей в отпуск. Ни с того ни с сего. Даже заявления не написал. Прислал телеграмму. Не похоже это на Колмогорцева. Чует мое сердце, что ни в каком он не в отпуске. Да и телеграмма странновато сляпана. Не его стиль. Может, у вас где-то поискать? Ведомства у вас, я так понимаю, разные. Одно не ведает, что другие творят. Может, чего и нароете. У нашего самого главного профана связи бо-о-о-льшие. Неспроста он сюда спущен. А Колмогорцев, видать, сильно ему мешал.

Никитин медленно кивнул, сказал: «Спасибо», потом сказал: «Понял», пожелал здоровья даме и вышел из приемной.