Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

Саныч начал было обдумывать план на завтрашний день, но размышления прервала Татьяна:

– Алексей, вы что, в таком виде в оперу пойдете?

– В какую оперу?

– Здрасте! Геннадий почти неделю назад раздобыл билеты на «Севильского цирюльника». Так сказать, в виде взятки за ароматизацию кота. Начало в семь вечера. Сегодня, – Татьяна вошла в его закуток. На ней был эффектный брючный костюм. Высокие каблуки делали и без того стройную фигуру фантастически красивой.

Алексей загляделся. Обычный, примелькавшийся образ девочки-аспирантки в белом халате исчез. Возникла принцесса.

– Синдерелла! – пробормотал он первое пришедшее в голову.

Брови принцессы удивленно приподнялись, лицо засветилось от улыбки.

– А я думала, что только у нас в школе ставили про Золушку спектакль на английском.

Саныч тоже улыбнулся.

– У нас два года подряд ставили. Я был первый раз пажом, а во второй – принцем.

– А я три года подряд принцессой.

Саныч сразу не нашелся, что ответить, но вдруг в мгновение увидел свое счастье. Свою судьбу. Свою принцессу. Слова стало не надо подбирать, они сами возникли:

– А вы, Танечка, и есть принцесса.

Аспирантка смутилась.

– А ты, Леша, с чего это вдруг перешел на вы?

Алексей покраснел, потом улыбнулся и произнес то, что, как ему еще совсем недавно казалось, никогда и никому не смог бы сказать:

– Наверное, в вас, Танечка, влюбился.

Татьяна подошла ближе, от нее пахнуло неведомыми Алексею умопомрачительными духами.

– А хочешь, мы коту такой запах сделаем? – не нашел ничего умнее брякнуть он.

– Нет, не хочу, – Татьяна рассмеялась. Поняла смущение своего кумира. Осознала, должно быть впервые, всерьез свою красоту, очарование, – ни в коем случае не хочу. Хочу, чтобы мы не опоздали в оперу.

Парадный костюм Алексея висел в одном из отсеков огромного шкафа. Так посоветовал когда-то Академик. Чтобы под рукой был на случай внепланового приема какой-нибудь делегации или приезда высокого начальства. Татьяна, как и все в лаборатории, это знала, потому, чтобы не смущать завлаба, вышла из его закутка. Через пару минут они отправились в «Геликон-оперу».

Алексей заказал такси. Пока ждали машину, поговорил с матерью – сказал, чтобы не беспокоилась.

От Охотного ряда, поняв, что времени до начала спектакля полно, а такси наверняка застрянет в пробках, решили прогуляться по вечерним улицам.

– Татьяна, вы замечательно придумали. «Севильский цирюльник» – это очень здорово. Это именно то, что сейчас нам надо. Академик постоянно говорит, что для прорывных идей нужны всесторонние знания. Не только наши специальные. Надо понимать и любить музыку, живопись, литературу. Шеф любит повторять Козьму Пруткова про то, что «узкий специалист подобен флюсу – полнота его одностороння». Я совершенно с ним согласен и много раз убеждался в этом. Слушаешь музыку, вроде бы ни о чем другом не думаешь, а потом непонятно откуда такие мысли приходят, что проблема, до того месяцами непреодолимая, вдруг будто сама собой находит решение. Я иногда специально ухожу в музей Пушкина или Третьяковку, хожу по залам, смотрю. Знаете, и вдруг задачи решаются.

– Что, вот так: возникла проблема, вы в музей походили, походили, поглядели, и щелк! Вопрос решился? – Татьяна посмотрела на Алексея. В голосе ее сквозила ирония.

Он хотел было отвечать всерьез, но глянул на аспирантку и засмеялся:

– Ага, как брошусь в музей или в оперу и враз все решу.

Москва переливалась огнями. Отреставрированные старинные дома с разноцветными рекламами на первых этажах, сверкающие полированным гранитом пешеходные дорожки, винтажные фонари создавали атмосферу девятнадцатого века. Казалось, что вот-вот раздастся цоканье копыт, из проулка выедет карета с гайдуками на запятках или лакеями в парадных ливреях. Витало ощущение парадности, праздника.

– Интересно, а здесь кто-нибудь живет? – Татьяна показала на темные окна верхних этажей. – Ни в одном нет света.

Алексей о таком не задумывался, он редко бывал в этом районе, но вспомнил ворчание своего учителя.

– Скорее всего, никто не живет. Те, у кого на такие хоромы есть деньги, живут обычно за городом в своих дворцах, а это купили как беспроигрышные инвестиции. Такие квартиры только растут в цене. Вообще, земля в центре столицы стоит баснословно дорого. Желающих ее заполучить много. Наш Академик опасается за институтские площади. Говорит, что некоторые господа из министерств и связанных с ними мутных фирм спят и видят, как бы отхапать все наше. Здания потом снесут, а землю пустят под застройку.

– Неужели это стоит так дорого?

– Да, пожалуй, сотни миллионов. Причем не рублей.

Они подошли к театру. Алексей, выкроив минуту, купил букет роз. Протянул их девушке. Сделал это неловко, не умеючи. Татьяна поняла, что дарит он цветы впервые. От догадки ей стало приятно и одновременно, как и Леше, неловко. Оба смутились. Потом рассмеялись. Неловкость исчезла. Вошли в здание. Оба были здесь впервые и невольно разволновались от торжественности, которая возникла с первых шагов по лестнице, устланной ковровой дорожкой, чуть слышного шума водопада, встроенного в стену на широкой межэтажной площадке. Обычно в музеях или в старинных дворцах такое место заполняли скульптурами, огромными вазами, барельефами, горельефами или картинами, а здесь – водопад.

Алексея такое решение архитекторов или декораторов восхитило.

– Танечка, – показал он на прозрачную стену воды, – как замечательно решили. Будто ненавязчиво предлагают забыть про шум города, его суету, а функционально очищают воздух от пыли. Какие молодцы! И ковер под ногами – чтобы убрать топот публики, настроиться на оперу.

Татьяна не успела ответить. Раздался первый звонок, и они вошли в зал.

Зал тоже удивил. Он был сделан амфитеатром. Ряды уходили вниз, и головы впереди сидящих зрителей сцены не заслоняли.

Где-то внизу, в оркестровой яме, невидимые музыканты уже настраивали инструменты. Зал заполнялся. Мимо прошуршали шикарными нарядами две иностранки. Должно быть, миллионерша и компаньонка. Публика, одетая демократично, преобладала. Было понятно, что люди после работы, что некогда было перекусить, многие дожевывали на ходу бутерброды из здешнего буфета. Алексей не хотел, но видел, у кого из них проблемы со спиной, у кого болят ноги, у кого другие, заметные, должно быть, только ему болезни. Так было с ним всегда. В молодости подходил к людям, начинал разговор, пытался дать советы. Часто это заканчивалось хамством от тех, кому хотел помочь. А некоторые лезли в драку. Не слышали и не хотели слушать почти все. Теперь, повзрослев, эти попытки прекратил. Стал отстраненнее. По совету Академика отвлекался от чужих болячек, разглядывая первое, что попадало на глаза – зал, люстру, сцену.

Прозвучала музыкальная завитушка, совсем не похожая на третий звонок. Последние зрители торопливо заполнили места. Свет плавно гас. Зазвучала увертюра. Посторонние звуки исчезли. Сначала Алексею показалось, что он увидел дирижерскую палочку и кисть руки. Потом из ямы появилась голова дирижера.

– Леша, у них оркестровая яма поднимается, – прошептала Татьяна.

И правда, вскоре стал виден весь оркестр. Это было удивительно для не посвященного в таинства современного театра Алексея. Заворожило. Музыка Россини увела от институтских забот. Леша взглянул на Татьяну, дотронулся до ее руки, поцеловал и прошептал:

– Танечка, я так вам благодарен. Нет, это не то слово. Я счастлив, что вытащили меня из старого шкафа, что сейчас со мной.

Татьяна улыбнулась, кивнула ему.

В антракте они обошли все закоулки, все залы.

– Это не только театр. Это, Леша, настоящий музей, – удивлялась Татьяна. – Какой толковый человек придумал столь ненавязчиво, исподволь показать и старинные гобелены, и костюмы великих певцов. Смотри, нет равнодушных. Людям интересно. Разглядывают, узнают новое, фотографируются. Когда бы мы увидели все это!

Алексей кивал, его тоже восторгало умелое приобщение публики к таинствам постановки оперы, костюмерному искусству. Удивляло, что молодые парни, да и мужчины постарше заглядываются на его спутницу. Провожают взглядом.

«Что же я за такой дурень, что не видел Татьяну все это время? Воображаю себя чуть ли не ясновидцем, а такую красавицу, умницу в шаге от себя не видел, – думал Алексей. – Вот так и с работой. Решение, должно быть, смотрит на меня, подмигивает, кричит: «Вот оно я!», а я не вижу и не слышу».

Прозвучал звонок. Народ потянулся в зал. Наши не спешили. Когда в фойе опустело, Алексей взял Татьяну за руки и тихо, но очень твердо проговорил:

– Танечка, сегодня у меня один из самых счастливых дней. Я увидел тебя. Столько времени смотрел, разговаривал, вел себя, как дурень, а увидел только сегодня.

– Это потому, что я вместо лабораторного халата облачилась в костюм и накрасилась?

– Нет. Это потому, что вдруг оторвался от свиней, кур, кролей, компьютерных расчетов, генных цепочек, опытов, статей, от докторской, поднял глаза и увидел тебя. Извини, пожалуйста. Вот такой я непутевый.

Татьяна смотрела на Лешу. Слезинки блестели на ее глазах. Этого человека она четыре года обожала. Училась у него, сдавала ему зачеты, экзамены, поступила к нему в аспирантуру, и он ее не видел. Иногда злилась, почему он такой слепой. Почему не замечает. Почему говорит с ней только тогда, когда дает задание и обсуждает результаты опытов. И вдруг за несколько часов все изменилось. Почему? Что произошло? Ведь не «Севильский цирюльник» же это сотворил. Не «Дж. Россини», как говорила в ее любимом фильме «Приходите завтра» Фрося Бурлакова. Неужто стоило ей покрасить волосы, наложить макияж, надеть модный костюм – и все изменилось? Татьяне стало обидно. Она заплакала.

– Танечка, я тебя, я вас обидел? – Алексей испугался, ему была непонятна причина слез. Он растерялся.

– Нет, Леша, не обращай внимания, это так, вдруг. Это соринка попала, – Татьяна не могла объяснить переполнявших мыслей, чувств. – Пойдем, а то опоздаем, и не пустят. Так и не узнаем, чем все закончится.

Оба засмеялись. Алексею было легко и спокойно с девушкой.

Он вдруг понял, как нежно и трепетно надо относиться к ней. Как беречь, чтобы не обидеть. Невзначай, необдуманным словом. Понял, какая ответственность появляется у него. С этого дня он должен заботиться не только о матери, но и об этой нежной, хрупкой девушке.

После спектакля долго гуляли, разговаривали. Прощаясь, задержал ее руку в своей, хотел сказать, что любит. Приготовленные слова: «Танечка, выходи за меня замуж. Я люблю тебя. Я буду хорошим мужем» не говорились.

Татьяна смотрела на него, улыбалась, Леша видел – она понимает, что он хочет сказать и через минуту, наверное, сказал бы, но она поцеловала его в щеку и убежала в подъезд.

Алексей и раньше влюблялся. В одноклассниц, однокурсниц, но даже подойти к ним не решался. Он не был застенчивым, но подойти не мог. Какая-то стена образовывалась между ним и той, в кого влюблялся. Впадал в ступор. Становился косноязычным, неуклюжим. То ли понимал, что не его этот человек и не к чему знакомиться ближе, как тогда говорили, дружить. Но даже не мог ни пригласить в кино, ни заговорить о чем-то не касающемся учебы, обычной институтской жизни.

С Татьяной было не так. Они весь вечер говорили на разные темы, и оказывалось, что большинство из них ее тоже волнует. Что она знает многое, пытается найти ответы на сложные вопросы жизни, объясняет их для себя и находит эти ответы. С ней Алексею было легко и свободно. Это стало для него удивительным. Он знал Таню еще студенткой, умненькой, но маленькой девочкой. Откуда появился взрослый человек, было непонятно, от того радостно. Красивая, умная девушка была рядом много лет, он смотрел на нее и не видел. И вдруг сегодня увидел и понял не умом, а сердцем, душой, что она и есть его счастье.

Как оказалось, его дом был недалеко от Татьяниного. Он шел по улицам, мимо красивых зданий, фонарей, рекламных вывесок и размышлял, как познакомить Татьяну с матерью, приглянутся ли они друг другу. Неожиданно, когда открывал входную дверь, возникло сомнение, а захочет ли Татьяна выйти за него замуж. А вдруг нет? Он прогнал эту мысль. Сказал: «Даже думать об этом не смей!».

Алексей почти наверное знал – мама не спит, ждет, но надеялся, что прилегла и задремала. Тихонько вошел в комнату.

– Привет, сынок. Что это ты светишься? Что-то случилось? Сроду в театр не вытащишь, а тут на целую оперу пошел.

Алексей смотрел на мать и улыбался.

– Э, да ты, небось, влюбился? Точно, влюбился! Ну-ка, рассказывай. Пожалуйста. Не томи. А то ведь до утра не усну – буду всех знакомых девушек перебирать. И все равно не угадаю.

Господи, откуда матери знают и чувствуют, что с тобой происходит. Казалось, ничего им не говоришь, более того, скрываешь, а все знают! Говорят, что сердцем чувствуют. Не знаю. Может, и так. Только точно – чувствуют.

Алексей обнял мать, поцеловал.

– А похоже, что так и есть. Похоже, что влюбился.

– Кто же она? Я ее знаю?

– Скорее да. Это Татьяна из нашей лаборатории. Ты ее могла видеть, когда приходила в институт.

– Конечно, помню. Хорошая девочка. Она была твоей студенткой. Я как ее увидела, сразу подумала, вот бы моему Алеше такую жену. Хорошая девочка. Не упусти.

– Была студентка. Теперь аспирантка. Скоро защитится, станет кандидатом, старшим научным сотрудником. Умная, добрая, красивая.

– А ты пригласи ее к нам. Я пирог испеку. Да не тяни, завтра и пригласи. Только мне заранее позвони, чтобы я порядок навела, ну и все такое.

– Завтра Татьяна весь день на конференции молодых ученых. У нее доклад запланирован. А вот на послезавтра, надеюсь, получится.

– А по телефону никак не пригласить?

– Нет. По телефону неприлично. Я не смогу. Надо в глаза смотреть, а не в монитор.

– Это точно, – согласилась мать, – в монитор – это будто в замочную скважину подглядываешь. Верно, неприличным такое кажется.

Алексей усмехнулся. Он и сам иногда сравнивал смартфон с замочной скважиной и недолюбливал соцсети, все эти «фейсбуки», «одноклассники» и прочие вызывали один вопрос – зачем? Разве нельзя встретиться, поговорить, а уж разглядывать чужие переписки, фотографии считал неприличным.

Утром у входа в институт Алексея перехватил Геннадий. Взъерошенный, нервный, шепотом, чтобы никто не услышал, начал рассказывать, как вчера вечером, после совещания у экономического директора, его завлаб заявил, что скоро лабораторию Саныча уничтожат.

– Экономические и юридические директора, а с ними и вся институтская бездарь из числа блатных, которые теперь на ученом совете заимели большинство, хотят до приезда Академика прикрыть твою лабораторию как бесперспективную, не имеющую внедрений. Хотят заслушать тебя и уволить как занимающегося псевдонаукой, – шептал Генка.

– Ну-ну, флаг им в руки, – хмыкнул Алексей. – Приедет Академик, всю эту шелупонь разгонит.

– Ты, Леша, дослушай. Этот баскетболист-экономист сейчас, в отсутствие Академика, исполняет обязанности директора института. И он так, вроде бы между прочим, сказал, что сразу после возвращения из Германии Академика уберут из директоров. Конечно, с почетом, вроде бы как по состоянию здоровья переведут в почетные директора. А по факту – пошлют куда подальше. Директором станет этот нынешний и. о. Этот самый великий экономист-баскетболист. А лабораторию надо им разгромить и уничтожить, чтобы следов от твоей науки не осталось. Потому и хотят обтяпать в ускоренном режиме.

Алексей слушал и молчал. То, что Геннадий рассказал, не ввело в ступор обычно флегматичного Саныча. Не возмутило и то, что его хотели вышвырнуть. А вот то, что хотели расправиться с его учителем Академиком, создавшим институт, и с его детищем, самим институтом, заставило стать собранным, жестким. Желание этих мелких серых крыс захватить институт, чтобы потом сожрать, распродать и нажиться. Уничтожить научные направления, разогнать умных талантливых ученых, сплоченных в коллектив, способный понимать друг друга с полуслова, чтобы паразитировать на бюджетных средствах и ничего не делать. Им было плевать на открытия, изобретения, которые эти люди делали или могли сделать. Ими двигало только желание набить собственные карманы.

Санычу было противно все, что касалось этих подонков. Но когда Геннадий пересказал, как этот хлыщ сравнил работу Алексея с теорией флогистона, он рассмеялся. Типчик, мало что понимающий в науке и, судя по делам, ничего не соображающий в экономике, научившийся за свою жизнь всего-то навсего хватать мяч, обводить других, бросать в корзину и считающий, будто и с людьми должно так действовать, заговорил о теории флогистона.

– Ишь, начитанный какой. Знает про такое. Понятно, из-за чего он затеял эту мышиную возню. На этом и получит свое. Верно Академик говорил – экономических докторов, как блох на собаке, а экономики нет. Вот и устроим экономику. Тактики они хитрожопые, а вот дальше своего носа не видят, а мы поглядим, – произнес Саныч и улыбнулся.

Оскорбление в свой адрес Саныч мог бы, наверное, стерпеть или даже не заметить, пропустить мимо ушей, но что касалось работы, тут извините, господа, тут они зря его задели.

Благодушное настроение исчезло. И вместо того чтобы пригласить Татьяну на пироги, Алексей, как советовал перед отъездом Академик, направился к Виктории Матвеевне. Рассказал. Та улыбнулась, открыла сейф, достала папку, вытащила из нее лист бумаги и протянула Алексею:

– Ознакомьтесь, господин заведующий лабораторией.

Алексей прочитал приказ, в котором говорилось, что он, Колмогорцев А. А., на период подготовки к защите докторской диссертации и изданию монографии, в основу которой войдет эта докторская диссертация, освобождается от исполнения обязанностей заведующего лабораторией с сохранением заработной платы, а руководство лабораторией Академик берет на себя.

– И что это значит, Виктория Матвеевна? Что это меняет?

– Лешенька, это меняет все, – по-матерински посмотрела на него секретарша. – Это значит, что до возвращения Академика никакой и. о. не может ничего сделать с лабораторией. Она подчиняется директору и никому больше. Академик оставил мне приказ потому, что ожидал пакостей от этой компашки против твоей лаборатории.

– А мне он об этом не говорил.

– А чего с тобой говорить? – посуровела секретарша, она же помощник директора и ученый секретарь института. – Тебе Академик сколько раз говорил, чтобы защищал докторскую. А ты? То это надо доделать, то другое. Ты же, Леша, только себя слышать стал. Других не слышишь. Академик только не орал тебе в уши. А ты, дорогой мой, бриллиантовый, дождался. Хорошо, Академик у нас не маленький мальчик, как некоторые, а еще при Лысенке начинал, подстраховал. Подстелил под тебя соломку.

– И чего мне делать теперь, посоветуйте? – Алексей из заведующего лабораторией превратился в парня, не очень-то соображающего в бюрократических интригах.

– Делать что? – Виктория Матвеевна поманила Алексея пальцем и, когда он приблизился, заговорила шепотом: – Ты парень умный, блестяще владеешь этими своими генетическими приемами, вот и придумай какую-нибудь многоходовую комбинацию. Иди, Лешенька, думай и действуй, а я помогу, если чего толковое придумаешь. И еще скажу, а ты на ус свой намотай. Этот проходимец спит и видит заполучить кота твоего дружка Генки. Вернее, технологию сотворения запаха вместо вони. Я своими ушами, скажем так, случайно слышала, как он обещал любовнице, ну этой, для которой при институте недавно ветеринарную лечебницу организовал, что твоя лаборатория будет на нее пахать. Вещал, что так вас прижмет, что сами к ней прибежите. Хвастался, что заставит твою с Академиком лженауку работать на прогрессивное человечество. Что лабораторию инстантивной прикладной генетики разгонит, а что останется от нее, передаст в ветлечебницу для применения. Что твои инсинуации – то же самое, что теория флогистона – блеф и обман, но на замене кошачьего запаха можно неплохо заработать.

– Хочет кота, так получит, – криво усмехнулся Алексей.

Виктория Матвеевна снова перешла на громкий голос:

– Понял. Слава богу, что дошло, какую игру должен провернуть. И выиграть. Иначе ты, золотой мой, яхонтовый, никакой не Саныч, а первоклассник Леша.

Алексей глянул на нее и кивнул.

Виктория Матвеевна увидела не мальчика, пришедшего за советом, но заведующего лабораторией. Строгого, решительного ученого, каким когда-то видела Вавилова. Перекрестила Саныча.

– Ну, с Богом.

Алексей вернулся в лабораторию. Начал размышлять. Собственно, придумывать особо ничего и не надо было. Он понимал, чего хотел заполучить из его лаборатории этот самый экономический директор. Догадался, когда тот пришел в лабораторию и начал обнюхивать Генкиного кота.

«Дался ему этот флогистон, – вспомнив, усмехнулся Алексей, – ничего больше не знает, что ли. Второй раз про него сегодня слышу. Должно быть, речь на ученом совете репетирует».

Его раздумья и одиночество длились недолго. Снова появился Геннадий.

– Леха, я с тобой. Это знай. Я хоть и не гений, как ты, но совесть пока не потерял. За место свое не сильно держусь, не пропаду. Тоже кое-чего делать умею. Раз в десять моту больше зарабатывать. Тут кручусь потому, что с тобой и с Академиком работать интересно. А если тебя не будет, подамся на вольные хлеба, в банк какой или в бизнес. Сейчас не ухожу потому, что там рутина, примитив. А у тебя каждый день новые задачи, да какие!

– Ты, Геннадий, вот что, – Саныч, решил, что есть резон подключить к игре приятеля-компьютерщика. Его голос стал жестким и строгим. – Скажи своему завлабу, так, между прочим, что в разговоре с тобой аспирантка Татьяна проговорилась, будто не против испробовать мой метод в институтской ветеринарной лечебнице, но не знает, как это сделать. Боится, что я ее за это из аспирантуры выгоню.

– Понял! Так вверну, что не почует подвоха. Скажу, что у нее с тобой нелады, да и с деньгами не очень.

– Только не перегни, чтобы и естественно было, и чтобы этот родственничек замминистра пулей к уважаемому Виктору Рудольфовичу с докладом метнулся.

На следующее утро, едва Саныч пришел на работу, застучали каблучки и появилась Татьяна.

– Алексей, тут такая история приключилась, – начала с порога она, – встречает меня сейчас замдир, который экономику разваливает, и начинает про диссертацию расспрашивать. Мол, когда защита, какие результаты, почему мандаринами из лаборатории несет за версту. Будто не был у нас намедни и не знает. Я, понятно, глазками моргаю, улыбаюсь, говорю, что все по утвержденному плану. А он как клещ иксодовый вцепился и норовит информацию высосать, аж покраснел от натуги. Я терминов накидала, чтобы мозг ему взорвать, а он, будто диск твердотельный – молчит и фиксирует. Ноль эмоций. А потом говорит: «Вы, Татьяна, человек молодой, мне лично симпатичный, пора вам к практической стороне дела переходить. Не хотите ли попрактиковаться? Сперва в нашей ветеринарной клинике, а потом, через годик, возможно организовать стажировку за рубежом». Я, понятно, продолжаю улыбаться, делаю вид, что слюни от счастья потекли, говорю, что всегда за, но надо все же подумать. И к тебе.

– Отлично! Молодец, Танечка. Правильно себя ставишь. Ты вчера была на конференции, и я не мог рассказать, что эти деятели решили разогнать нашу лабораторию. Мы в ответ будем проводить вот такую линию. Первым делом ты меня станешь предавать и продавать этому, как ты его назвала, твердотельному иксодовому клещу, – Саныч говорил тихо, четко разделяя слова, словно диктовал решение шахматной задачи.

Через час, когда они продумали и обговорили все возможные варианты, Алексей нежно посмотрел на нее и, улыбаясь, тихо сказал:

– Вот так, милая моя предательница. Можно тебя пригласить вечером к нам домой на пироги! Я буду ждать, пожалуйста, не отказывайся.

– А это, Алексей Александрович, будет нелогично. Предательство не подразумевает такого.

– А мы не будем афишировать. Я заеду за тобой вечером, и под покровом ночи никто из врагов не увидит.

– Ну, если под покровом, то другое дело. Если тайно и не афишировать, – Татьяна состроила хитрую мордочку, – тогда можно. А во сколько будет у вас тайная вечеря?

– Танечка, я заеду около восьми. Спасибо тебе.

В тот же день Татьяна пришла к почти директору НИИ. Сказала, что согласна работать в ветлечебнице и, более того, знает, как делает ее руководитель Алексей Александрович запахи у котов, и может делать так же.

Будущий директор довольно покивал, но решил, что надо эту мелкую аспиранточку поставить на место, чтобы поняла свой шесток, и начал вещать, время от времени поправляя пышную седеющую шевелюру, которой, должно быть, сильно гордился.

Хорошо поставленным голосом объяснял, какие сложные времена ждут институт, какие огромные сокращения штатов грядут, и что она должна быть счастлива, что он ее заметил и, может быть, пристроит в ветеринарную клинику. Вещал он не торопясь, с уверенностью, что никуда эта девочка не денется, а будет пахать в лечебнице для зверюшек. Пахать на него и таскать ему денежки, а он, будущий директор академического института, может быть, когда-нибудь позволит ей за это защитить кандидатскую.

Беда экономического директора была в том, что ничего не знал и не хотел знать ни о Татьяне, ни о ее любимом руководителе Алексее, составив в своем скудоумненьком сознании образ убогих неудачников или, как у них, хозяев нынешней жизни, принято таких называть, лузеров.

А Татьяна вздыхала, кивала головой, соглашалась. Повторила, что знает придуманный Алексеем способ превращения дурных кошачьих запахов в приятные. При этом каждый раз запиналась и говорила, что этот способ еще не совсем доведен до конца, хотя попробовать можно. И что этот способ она и хотела бы сделать темой своей диссертации.

Экономический директор строго смотрел на аспирантку, делал вид, будто думает о ее судьбе. Когда беседа повторилась раза четыре, поднял трубку телефона, позвонил директорше клиники, изобразил, что договаривается с ней. Наговорившись, сказал Татьяне, что согласовал и что она может перебираться в ветлечебницу сегодня же.

Через час и Алексея вызвали к и. о. директора. Тот долго жевал жвачку про сложности финансирования института, про слабую подготовку кадров, про то, что в ближайшее время начнутся сокращения, что в лаборатории нет реального внедрения, а без этого теперь никуда. Токовал про «сложности нашего тяжелого времени», прочую муру и в конце, когда Санычу надоело слушать, предложил временно перевести его аспирантку Татьяну, вроде бы как для практической отработки научных методов, в ветеринарную клинику.

Саныч вознегодовал, начал возмущаться, что отнимают ценного кадра, потом сник, махнул рукой, согласился, сказал, что раз так, то уходит в отпуск, и тут же написал заявление.

Довольный баскетболист кивнул, подписал и в прекрасном расположении духа уехал на совещание в министерство.