Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

Жена ему рассказала, что он дурак, что вышла замуж она за него беременной, а он ничего не видел и не соображал.

Рассказала, что настоящий отец дочери живет в Германии. Что она с ним познакомилась, когда училась в институте на последнем курсе. Хотела, чтобы он на ней женился, но его родители были против женитьбы на русской, и он уехал к себе домой. А ей пришлось выходить за совдеповского лопуха, которого ее отец вытащил в люди. Рассказала, что когда рухнула Эсэсэрия, она нашла своего любимого Курта, списалась с ним, он богатый человек, мечтает увидеть дочку, и что дочка тоже об этом мечтает. А его они знать больше не желают.

Петрович ото всех этих известий получил инфаркт, а когда вышел из больницы, то оказалось, что квартира их продана, жена и дочка уехали в Германию, что с работы он уволен на пенсию по инвалидности и что вообще бомж.

Начал Петрович ходить по милициям, собесам и судам, покуда деньги были. Жил сначала у старинного приятеля, потом на вокзале, обносился, истрепался, в конце концов попал в милицию, а оттуда прямиком в реанимацию со вторым инфарктом.

После того как выходили его снова, сжалился главврач и разрешил жить в больнице. Устроил санитаром. Целый день Петрович работал в больнице, за это получал еду и ночлег. А зарплату забирал себе добрый главврач.

Летом Петрович плюнул на его щедрость и пошел на природу в ближайший дачный поселок. Устроился сторожем. Окреп и почти выздоровел. А осенью ему повезло. Один великий коммерческий деятель, построивший шикарный коттедж, предложил ему жить зимой в этих хоромах. Топить печи, сторожить и кормить пса. Петрович провел чудную зиму. Хозяин приезжал редко, однако едой снабжал регулярно. Работой не обременял, лишь изредка звонил по сотовому телефону и просил Петровича подготовить сауну для гостей.

Однако весной его семья перебралась на свежий воздух, и Петрович, оставшись без еды и крова, снова пришел в больницу да так до сих пор и застрял в ней. Днем помогает санитаркам да и сам подлечивается.

Филя подолгу болтал с тезкой о превратностях судьбы. Мужик тот был интересный, начитанный, с великолепным юмором, но часто в рассуждениях, в манере вести себя, в жестах до того похожий на самого Филю, что иногда ему от этой схожести делалось страшновато.

За время первого года скитаний Петрович повидал больше, чем за предыдущую жизнь. Много рассказывал Филе о таких мелочах, о которых тот прежде не задумывался.

Попрошайничать Петрович так и не смог себя заставить, а вот искать мелочь пробовал.

– Я приметил, – рассказывал он Филе, – что если где мелочь валяется, так возле киосков и ларьков с самыми дешевыми товарами, в которых только нищие работяги покупают хлеб, «Приму», кильку, водку. Возле банка ни хрена не найдешь: чем богаче клиент, тем жаднее. Удавится, а рубля не даст. Выронит копейку или увидит на земле, обязательно поднимет, хоть радикулитом разбитый, а нагнется и радоваться будет весь день, что к миллиону еще копейку незапланированную прибавил.

Всеми действиями Петрович демонстрировал презрение к деньгам, накопительству и преклонению перед людьми, достигшими в этой сфере деятельности успехов. Даже не к богатым, к ним Петрович относился совершенно спокойно, а к тем, кто живет исключительно для получения богатства. Богатства как смысла жизни.

И так же постоянно он говорил, что главное богатство в отношениях. В разговорах с людьми, помощи тем, кто не может ничего сделать сам. Больным, отчаявшимся.

– А самое главное богатство тут! – обычно заканчивал Петрович такие разговоры и стукал себя указательным пальцем сперва по лбу, а потом по сердцу. – Без этого все остальные богатства мура. Бессмысленное наличие инструментов, которыми не знаешь, как пользоваться, гипноз в руках идиота или лазерная пушка у слепого.

Петрович в разговорах с Филимоновым постоянно повторял, что сам понял эти истины только после того, как получил по заслугам от своих ближних. После того, как закончилась крахом вся его прошлая жизнь.

Александру Петровичу нравилось ухаживать за больными старушками и стариками, помогать им, разговаривать, утешать. Филя слышал, как он звонил из ординаторской какому-то сыночку, не приходящему к больной матери больше недели. Как вдалбливал в занятую проблемами добычи денег голову, что есть более важные дела, чем набивание собственного брюха или карманов. Делал это Петрович очень тактично, чтобы, не дай бог, не обидеть бестолкового сына. Слышал Филя и то, как этот сын потом, когда пришел к матери, долго благодарил Петровича и передал ему деньги для стариков, которые нуждались в еде или в лекарствах.

Вечерами Петрович уходил в кабинет главврача и возвращался оттуда часа через четыре, обычно весьма довольный. Иногда он брал отгул и уходил из больницы. Филе рассказывал, что любит просто побродить по городу, поразмышлять. Рассказывал, что ходит сначала в церковь, на заутреню, а потом уходит в парк и размышляет о книге, которую пишет.

Филя слушал рассказы Александра Петровича и ловил себя на мысли, что и сам так частенько думал, но сформулировать столь точно и ясно не мог.

Начал Филя понимать и то, что зря женился. Зря, пусть почти подсознательно, но позарился на деньги и легкое будущее. Начал понимать, что за корысть свою он теперь расплачивается.

А вскоре к Александру приехала мать, договорилась за бесплатную работу нянечкой ухаживать за сыном и спать на раскладушке в каком-то кабинете. Петрович развил бурную деятельность и переселил ее на свое место. Более того, Филя стал подмечать, что отношение Петровича к его матери поразительно трогательное и нежное. Мать и Петрович сдружились.

Филя даже стал подумывать, не предложить ли Петровичу переехать к ним. Жили бы вместе. По Филиным соображениям, возраст у его матери и Петровича был одинаковый. Не мотаться же мужику весь оставшийся век по больницам или сторожить чужие дачные особняки.

Александр даже с матерью попробовал об этом поговорить, но та ответила, что Филя глупый еще мальчишка и ничего не видит в жизни и не понимает. Сказала, что Петрович человек свободный и никуда и ни к кому не пойдет жить.

Неугомонный Александр попробовал поговорить с Петровичем.

На что тот произнес длинную и не вполне Филей понятую тираду про то, что вскоре он отбывает за границу путешествовать и писать большой роман.

А потом начал рассуждать про любовь.

– Истории про любовь, Саша, бывают разные, – рассуждал Петрович. – Вот у нас в подъезде женщина одна жила, очень любила свою семью, а особенно любила ухаживать за могилками. И ко всем знакомым своим ходила, и к родственникам. То цветочки посадит, то траву сорную вырвет, то песочком посыплет. Весной перед Пасхой оградки покрасит серебристой краской. Надписи обведет золотой. Печенье побросает, чтобы птички клевали и чирикали, покойникам радость доставляли.

И все бы хорошо было, но загрустила она как-то.

«Что это такое, – думает, – к чужим знакомым на могилки хожу. Убираю, к родственникам дальним тоже хожу, а к самым дорогим и близким людям не выходит. Живые потому что».

Другой бы человек и не стал на этом заострять внимание, а у этой женщины запало в душу. Думает она дальше. Рассуждает, мол, а вдруг помру я раньше их, и кто же тогда будет ухаживать за их могилками? Так и будут они зарастать бурьяном да краской облупленной вызывать у прохожих возмущение.

И придумала!

Зарезала своего мужа, алкаша поганого, похоронила. Поплакала, девять дней справила, потом сорок, а уж через два месяца памятник поставила, цветочки посадила, деревце, тую. Поливает, пропалывает, песочком посыпает. На следующий год, весной, на Пасху серебряной краской оградку покрасила, печенья покрошила, чтобы птички привечались и чирикали.

Ходит каждую неделю, как на работу. С утра в церковь, помолится за упокой его души, потом в троллейбус и на кладбище. И все бы хорошо, да опять задумалась.

«Что же это такое, – думает, – мужу, алкашу проклятому, который всю жизнь меня изводил, изменял с каждой встречной, прости господи, девушкой, памятник отгрохала. Цветочки сажаю, траву сорную выпалываю, песочком посыпаю. Весной перед Пасхой оградку покрасила серебристой краской. Надпись про дату рождения и смерти обвела золотой. Печенье побросала, чтобы птички клевали и чирикали, покойнику радость доставляли. Хотя ему, окаянному, радость доставляло только бульканье водки да звон стаканов друг об дружку. А доченька моя родненькая, кровинушка моя ненаглядная, от которой я за всю жизнь словечка плохого не слышала, а все мамочка да мамочка, без приличного уходу останется, не дай бог, я помру, кто же за ее могилкой ухаживать станет».

В общем, через месяц зарезала она дочку свою любимую, а потом и внучков. Мальчика-первоклассника и девочку трех лет. Симпатичную такую, белокурую, волосы колечками вились, как у куколки.

Как водится, девять, потом сорок дней отметила, а через два месяца памятник поставила, не хуже, чем у мужа. А надписи даже красивей сделали.

Особенно красиво получилось:

От любящей бабушки Гали.

– Вот и такая любовь бывает, – Петрович закончил притчу. – А к твоей матери я отношусь нежно и бережно, потому что вижу в ней свою маму. Тебе этого пока не понять. Нет, не потому, что глупый, а просто есть отношения, которые долго созревают, которые можно умом уяснить и понять, но от этого они близкими не станут, пока не переживешь их сам. А для этого нужно время и желание.

– Александр Петрович, а как называется книга, которую ты пишешь?

Петрович расплылся в улыбке, гордо и важно, наверное, хотел произнести торжественно, а получилось по-детски:

– Не пишу, а уже написал. И более того, несколько фрагментов ребятишки мои напечатали в своей газете.

– Поздравляю! – Филе передалась радость Петровича. – А все-таки, как называется?

– А называется роман «Эра акынизма».

Не дожидаясь, пока Филя спросит, что это такое, Петрович начал ему объяснять:

– Понимаешь, Саша, едет по пустыне аксакал на осле и поет обо всем, что попадается на глаза. Увидит дерево, поет про дерево, видит змею, про нее придумывает песню. Называют таких поэтов на востоке акынами. Может, они и хорошие, и нравятся местным жителям, я никого не хочу обижать, но я называю акынизмом даже не такую поверхностную манеру мышления и восприятия мира, а другое, не связанное с этим бездумное и пагубное глобальное приспособление под сиюминутные потребности всего, что имеется в мире. Практически всегда это оборачивается бедами.

Ну, например, ты технарь, поэтому приведу пример технический. Придумал Фарадей проволочку, согнутую в рамку, крутить в магнитном поле, показал, что при этом в цепи с этой самой проволочкой возникает электрический ток. Ну, возникает себе и возникает. Что делают мудрые акыны, увидевшие все это с высоты своего осла? Акыны без всяких сомнений и душевных терзаний строят плотины, перегораживают реки, сбрасывают воду на проволочки Фарадея, которые называются генераторами, и осчастливливают человечество электрическим светом. Наступает всеобщее счастье!

Увы, счастье не наступает. Потому, что вода в так называемых рукотворных морях заливает тысячи километров самых плодородных земель, уничтожает десятки тысяч деревьев, а в конце концов просто загнивает и смердит, отравляя гигантские пространства.

Обо всем этом уже говорено-переговорено, но толку никакого.

– Я, Саша, – продолжал Петрович, – не против прогресса, я за то, чтобы все мы не начинали песенку горланить сразу после того, как увидим что-нибудь, еще не сообразив, хорошо это или плохо. Я за то, чтобы все мы много и долго осмысливали, что мы видим и знаем, а уж затем начинали делать. А сейчас вся эта бывшая перестройка, все эти реформы – обыкновенный акынизм в большинстве случаев.

Глава семнадцатая

Ни Колтырин, ни Тамара ни разу к Филе не пришли. Да он и не хотел, чтобы приходили.

Однажды, когда Филя почти выздоровел, в палату в сопровождении главврача пришел моложавый, одетый в клетчатый костюм мужчина. Представился адвокатом, спросил о здоровье и, когда Филя ответил традиционное «нормально», выждав минутную паузу, сообщил, что он по просьбе Тамары Васильевны и Василия Николаевича Колтыриных занимается бракоразводным процессом.

Сообщил, что у Тамары Васильевны произошло тяжелое и печальное событие – она потеряла будущего ребенка, хочет забыть все, что хотя бы как-то связано с этой трагедией, и хочет с ним, Филимоновым, развестись.

Изображая скорбь, сочувствие и необходимость безукоризненно выполнить свою миссию, стряпчий достал уже оформленные бумаги и протянул их для подписи Александру. При этом он корчил печальные рожи, играл бездарно, фальшиво и непонятно зачем.

Филя просмотрел заявления, другие документы и подписал их. Юрист поблагодарил и спросил, будут ли у него какие-либо просьбы или пожелания. Филя сказал, что хотел бы вернуться опять в свою лабораторию.

– Замечательно, – расплылся в улыбке адвокат, – именно это и хотел предложить вам Василий Николаевич.

– Я согласен, – Филимонов секунду помолчал и добавил: – Передавайте мои соболезнования им всем.

Юрист попрощался и покинул палату.

Сразу после ухода юриста вошла мать и начала уговаривать Сашу не принимать близко к сердцу все сообщенное.

– Мамочка, ты сама не переживай, – успокоил ее Филя. – Я не жалею, что все так получилось.

– И даже с ребенком? – Надежда Сергеевна удивилась.

– Ребенка жалко. Он тут ни при чем, – сказал Филя. – Но он, по сути, еще и не ребенок был. А когда это произошло?

– Этот юрист сказал, что неделю назад.

– Вот это оперативность! Неделя – и уже все документы готовы, – восхитился с явным сарказмом Филя. – А ты, мама, случайно не знаешь, сколько месяцев было, ну, плоду, прости, ребенку?

– Почти девять.

– Значит, кот говорил правду.

– Какой кот? Ты, сынок, не переживай, – испугалась за Филю мать, – ничего не вернуть, только себе навредишь.

– Да я, мама, и не переживаю. Я уже в гостинице отпереживал. Теперь все будет в порядке. И вообще это был, я теперь точно знаю, не мой ребенок. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

Надежда Сергеевна была поражена сказанным, но боязнь за сына, только что выкарабкавшегося из инфаркта и клинической смерти, сдержала ее эмоции.

Она начала вспоминать, как давным-давно вместе с отцом они ездили к его сестре на Украину. Как купались в Днепре, как Филя, тогда ребенок четырех лет, боялся есть помидоры, потому что они были красными.

Мать вспоминала множество таких случаев. Она их пересказывала каждый раз, когда было настроение. Филя знал все их наизусть, но не останавливал мать, ему было приятно слушать ее, выздоравливать, просто сидеть на кровати, дышать воздухом.

Перед самой выпиской Филимонова в больницу заскочил Палыч, проезжавший через Москву в командировку.

Он привез Филимонову деньги – больничные и зарплату. Рассказал множество институтских новостей.

Рассказал, что через неделю после защиты докторская Колтырина уже была утверждена в ВАКе, а еще через две недели он стал членом-корреспондентом Академии экономических наук. Сразу после этого состоялось расширенное заседание ученого совета института и старого директора-академика с почетом выперли на пенсию.

Палыч сказал, что, по слухам, это обошлось Колтырину всего в десять тысяч зеленых.

Рассказал Палыч и про то, что Колтырин посадил лаборатории на голодный паек. Из денег по договорам в лаборатории отдает только двадцать процентов, а остальное забирает на нужды администрации – фактически себе.

– Но мы тоже не кретины, – Палыч подмигнул Александру, – во всех лабораториях завлабы сделали малые фирмы. Кто ООО – общество с ограниченной ответственностью, кто ЗАО – закрытое акционерное общество, и заключаем с заводами основные договоры через них, и для отвода глаз мелкие договоришки – через институт.

Чувствовалось, что Палычу нравится такой поворот деятельности.

– А как наука? – спросил Александр.

– А никак. Эксплуатируем старые заделы и разработки. В новое только наш Михал Юрьич по инерции продолжает вкладывать, да и то крохи, с общего согласия завгрупп. А остальные лаборатории давно позабросили, – со вздохом ответил Палыч. – Да ты сам подумай, на какие шиши. То, что идет через институт, – загребает Колтырин, а то, что через наши фирмочки, расходится на зарплаты. Да и вообще, многие лаборатории сократили или полностью закрыли. Твою любимую лабораторию электронной микроскопии разогнали полностью.

– Институт так скоро развалится. Это же самому Колтырину невыгодно.

– Колтырину почти наплевать. Он организовал консорциум. Туда кроме нашего института вошел банк, в котором хозяин колтыринский родственник, и нефтяная компания, – Палыч замолчал, размышляя, говорить или нет, но махнул рукой и продолжал: – Твоя бывшая уже снюхалась с сыном президента этой компании, говорят, что на днях будет свадьба, а затем молодые уедут в Женеву, где для них открывают специальное представительство консорциума.

– Ну и хрен с ними. Откровенно говоря, я рад, что все так получилось и что я разошелся с ними со всеми.

Александр не лукавил, он действительно был рад, что все так спокойно и быстро с этим разводом получилось. Хотя сначала ему было непонятно, зачем Колтырины так спешат. Теперь же все разъяснялось.

Палыч еще посидел у Фили, поболтал о лабораторной текучке, мелких проблемах и в конце добавил:

– Шура, я, откровенно говоря, просто счастлив, что ты к нам вернулся. На хрена тебе были эти «сталевары»? Они только деньги себе ковать способны, да пеной и шлаком все вокруг заваливать и отравлять. Уж я-то знаю.

Филя улыбнулся и ответил:

– Я тоже.

В день до выписки Фили Петрович, который до этого куда-то постоянно исчезал, появился в палате в новеньком шикарном костюме, с букетом цветов и кейсом.

– Пришел прощаться, – с порога начал он, вручая Надежде Сергеевне букет. – Вас выписывают, да и мне пора. Издатель торопит. Новую книжку велит писать.

– Петрович, – заорал восторженно Филя, – ты гонорар получил!

– Гонорар чепуха, я новую жизнь получил.

Петрович рассказал Филимоновым, что когда ребята из «Местного комсомольца» напечатали первую главу его повести, газету стали стремительно раскупать. За неделю тираж вырос во столько раз, что все они вдруг стали богатыми. Потом поступило очень выгодное предложение о сотрудничестве от мощного банка. Банк предложил на базе газеты создать издательский центр, оснастить полиграфическим оборудованием и в то же время полные права на журналистскую деятельность оставлял за его приятелями из редакции.

Главный редактор отвалил Петровичу огромный гонорар, такой, о котором и не говорили вначале, когда брали роман печатать. Более того, сразу же начали издание книги, и она сегодня-завтра выйдет. Подписали с ним контракт на новый роман и предложили бесплатное путешествие по Европе.

– За год я должен там написать книжку в сорок печатных листов и привезти ее сюда, – закончил Петрович.

Рассказав свои новости, он обнял Филину мать и на ухо, так, чтобы Александр не услышал, сказал:

– Этот балбес сильно вас любит, но у него не хватит ума сказать об этом. Спасибо тебе, мамочка. Я люблю тебя. Все у вас будет хорошо.

Потом быстро подошел к Александру, тоже обнял. Показал на кейс, который принес, сказал, что это подарок от него для Фили. Развернулся, чтобы уйти, передумал, вытащил новенькую свою визитку, вложил в карман Филиной рубашки, подмигнул, сказал, чтобы не терял, тогда, может быть, лет через двадцать-тридцать она ему пригодится. И быстро ушел.

Филя с минуту стоял растерянный, потом автоматически засунул руку в карман, достал визитку и прочел: ALEKSANDR FILIMONOV WRITER.

В кейсе был ноутбук и десять тысяч долларов.

Глава восемнадцатая

После выписки мать настояла, чтобы Александр поехал в санаторий. Сама поехала вместе с ним.

Там Филю окончательно подлечили. Старенький профессор на прощание сказал, что Филя практически здоров, что может работать в полную силу и даже слегка заниматься спортом, хотя и не слишком усердно.

Александр не задумывался, откуда у матери были деньги на его лечение, импортные лекарства, санаторий. И только когда они вошли в квартиру, понял. В доме не осталось ничего, что представляло хотя бы какую-то ценность.

– Дачу тоже продала? – спросил Филя.

– И дачу, сынок, и машину отцовскую, и вообще все, что можно было, продала. Зато тебя вылечила, – мать говорила это с такой гордостью и любовью, что Филя обнял ее и крепко к себе прижал.

– Ничего, мамочка, заработаем. Я знаю теперь, как это все делается.

– А стоит ли, сынок, надо ли это тебе? Я не очень-то хочу, чтобы ты становился, как это твой Палыч говорит, «сталеваром».

Филя еще раз обнял мать, поцеловал ее и отправился в свою комнату отдохнуть с дороги, поразмышлять.

Вечером Александр уговорил мать поехать погостить к сестре. Купил ей билеты. Она отнекивалась, опасаясь оставить его одного, но он настаивал. Сказал, что хочет все осмыслить, побыть один, хотя бы неделю. Надежда Сергеевна согласилась.

Уже поздно вечером, проводив мать, Филя возвращался домой.

В старой родительской квартире никто не ждал. Вернее, ждала. Только это была глиняная отцовская кружка, потрескавшаяся от возраста. Рисунок, изображавший сидевших на завалинке молоденьких влюбленных, потускнел, а голова собаки, свернувшейся у крылечка, и вовсе стерлась. Ждала в таком же старом чайничке заварка с добавкой зверобоя и душицы да старая табуретка, каждый раз ойкающая от ревматизма, когда на нее садились.

Возле подъезда на лавке почти в полной темноте он увидел две блестящие зеленые точки.

– Кис, – позвал Филя безо всякой надежды на ответ.

Однако кот спрыгнул и, мяукнув, подошел к нему.

Александр присел на корточки, протянул руку, чтобы погладить. Кот сам поднырнул под его руку, начал тереться и замурлыкал. Филя достал из пакета с едой сосиску, отдал. Кот благодарно заурчал, взял угощение и спрыгнул в подвал дома.

– Ты, парень, не пропадай, завтра еще принесу, – вдогонку сказал Филя.

– Не, – ответил уже невидимый кот.

Филимонов вздохнул, поднялся к себе в квартиру. Вскипятил чайник. Поужинал и улегся спать.

Наутро в ванной из зеркала впервые за долгое время на него поглядел уже окруженными морщинками, но еще озорными хитрыми глазами кот.

– Ты еще жив, курилка, – удивился Филя.

– А то! – на местном жаргоне ответил кот и приосанился.

– Жив и я, привет тебе, привет, – радостно ответил Филя.

– Пусть всегда курица над избушкой… – повеселел кот.

– Не курица, а курится, в смысле дым, – строгим голосом учителя словесности сделал замечание Александр и, подумав, добавил: – Вообще-то там, кажется, не курится, а струится.

– А-а-а-а, – разочаровался кот, – а я надеялся, что когда-нибудь будет мышится или крысится.

На душе у Фили стало легко и свободно.

– Крысится больше не будет! – он засмеялся и вспомнил про вчерашнего кота.

Умылся, достал из холодильника три сосиски и спустился вниз, к подъезду.

На бордюрчике, отделявшем окно подвала от улицы, возле оторванной доски грелся в первых лучах солнца давным-давно знакомый кот, а к нему прижимался и удивленно смотрел на этот мир голубыми глазками точно такой же, только совсем молоденький котенок…

Филя положил перед каждым по сосиске, третью откусил сам. Отец и сын тоже принялись трапезничать. Ели неторопливо, но Филя догадался, что это они от воспитанности и деликатности, а вообще живется им несытно. Он выждал паузу, пока все было съедено, и попросил:

– Хватит, пацаны, нагулялись, пошли домой. Жизнь только начинается!

– А то! – радостно ответил молоденький.

Старый на него строго посмотрел. Потом согласно кивнул.

У Фили как будто камень с сердца свалился, даже в животе булькнуло. Ему снова стало легко, как только что перед зеркалом. То же было и с остальными.

– А то! – еще раз ответил молоденький.

И все засмеялись. Как когда-то в детстве. А может быть, год назад?