Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

15

На работу Петр Афанасьевич пришел поздно. Начальника, как всегда, не было. Родственников его тоже. Остальной народ обсуждал статью в газете. Главная бухгалтерша, завитая в мелкий светло-желтый барашек дама, лет пять обещавшая бросить туркинскую контору и уйти на пенсию, после каждой фразы заливисто, неестественно громко смеялась и приговаривала:

– Ну это же надо! Паразиты!

Петр Афанасьевич включил компьютер и, пока тот кряхтя входил в старый Windows 98, открыл для проветривания окно и, найдя по смеху комнату с бухгалтершей и остальными, присоединился к обсуждению.

– Очередного олигарха гвоздите?

– Вы послушайте, Петр Афанасьевич, – сквозь смех говорила Татьяна Ивановна, – он каждый вечер летает ужинать в Париж! Народ тут с голоду дохнет, а у него диета парижская. Капустный салат с лангустами и шпинатом! Они пишут, что он экономит. В Лиссабоне этот салат дороже на триста долларов!

– Ну, вот видите, Татьяна Ивановна, наши олигархи тоже начали денежки после дефолта считать, – вроде бы заступился за него Петр Афанасьевич.

Бухгалтерша от этого засмеялась еще заливистей.

– Скоро и наш Туркин так начнет экономить. Тогда уж точно пойду на пенсию. Такой институт разваливает. Все деньги выгребает. Тьфу.

– Ну, уж вы-то, с вашим опытом, всегда найдете работу, – Петр Афанасьевич придерживался смолоду уясненной истины, что с бухгалтерами надо дружить всегда и при любых обстоятельствах, – а вот нам будет тоскливо. Какая-никакая, а все-таки зарплата идет.

– Вот именно, никакая. Туркин все деньги со счета выгреб и укатил в Москву получать визу. В Австралию собрался. В командировку. Я ему говорю, что у нас нет с ними договоров, чтобы в командировки туда ездить, а он мне: «Будут». Тьфу! Уйду на пенсию. Найду какую-нибудь маленькую фирмочку, баланс раз в квартал делать стану. И спокойнее, и денег не меньше получать буду.

– А я думаю, куда наш начальник делся. А он за кордон опытами делиться с империалистами намылился. Понятненько. – Петру Афанасьевичу стало мерзопакостно. Как будто из кармана вытащили последнюю сотню.

Он представил, как Туркин объяснял бухгалтерше про необходимость поездки, ее значимость для института. Объяснял, зная, что никто в это вранье не верит. Собственно, ему было на это наплевать, но все-таки объяснял, соблюдая выработанное правило тренироваться на подчиненных, как на кроликах, чтобы потом, когда-нибудь, если возникнет необходимость, иметь обоснованный убедительный ответ. Обычно он в конце приговаривал:

– Мы же, ученые, далеки от этих экономических проблем. Наша задача проводить исследования. Развивать российскую науку. А нам все мешают. Никому она не нужна.

Он тяжело вздыхал и замолкал. И после долгой паузы, во время которой он вроде бы переживал за судьбы отечественной науки, добавлял:

– Нас все хотят обмануть.

После такого искреннего и проникновенного монолога многим проверяющим неохота была становиться обманщиками и губителями отечественной науки, и они не приставали больше к Туркину и его институту.

Для убедительности Туркин частенько приводил фамилии областных начальников, больших и всем известных московских ученых, с которыми он вроде бы только что беседовал, и они его поддерживали. При этом если бы проверяющие внимательно следили за словами Туркина, то они никогда бы не смогли уличить его во лжи. Потому что речь была очень обтекаема, скользка и неконкретна. Но об этом вы уже знаете.

Таким образом, у Петра Афанасьевича появлялась почти неделя, чтобы не отвлекаться на хождение на службу и разобраться с Ниной и Светочкой.

16

А они, Нина и Светочка, все ехали и ехали в троллейбусе.

Нина должна была рассказывать Светочке про старую Москву, но она молчала.

Нина обдумывала. Ей очень понравилась эта молоденькая девочка, вспомнилась юность, безденежье, и Нина захотела подарить Светочке что-нибудь из украшений. Зачем они валяются в коробке под ванной? Кому они нужны? Будет ли тот самый «черный день», которого так хотел избежать Константин Георгиевич и всю жизнь к нему готовился? Готовился, а потом поскользнулся на мокром осеннем листе и… не дождался. Пусть девочка порадуется, все же она родственница, хотя и дальняя.

Нина перебирала мысленно свои кольца, броши, серьги и решила, что подарит самое дорогое кольцо. Перстень с тремя большими топазами, обрамленными двадцатью маленькими бриллиантами по периметру.

А троллейбус тем временем завершил круг и вернулся к дому Нины. Светочка помогла старушке выйти из него и, держа под руку, довела до квартиры.

Света пошла в спальню, а Ниночка заспешила в ванную, достала коробку с ценностями, открыла и увидела серую кучку цементной грязи.

В доме, кроме нее и Светочки, никого не было, дверь перед уходом она запирала, значит, эта молоденькая хищница и выкрала все. Ходила купаться в ванную и выкрала.

– Прикинулась овечкой и обманула меня, старую больную женщину. А я хотела ей подарить кольцо. И еще не просто выкрала все, но и, чтобы поиздеваться, подложила в коробочку какую-то грязь. Сама она грязь! – кричала Ниночка, сначала молча, задыхаясь от негодования, а потом, не выдержав обиды, вслух.

Она ворвалась в спальню к Светочке, начала обвинять в воровстве, схватила сумку, одежду, висевшую на стуле, распахнула дверь на лестничную площадку, вышвырнула туда. Потом вытолкала саму Светочку, захлопнула дверь и кричала, кричала, проклинала и обвиняла.

Светочка растерялась, потом сообразила, что ее выгнали, что она стоит на грязной площадке, в халатике, босиком, что на заплеванном окурками полу валяются ее чистенькие скомканные платья. Она начала собирать их, запихивать в сумку. Страшась, что кто-нибудь пойдет мимо и увидит ее, почти раздетую, отвернулась к стене, быстро-быстро, не снимая халат, надела джинсы, потом кое-как рубашку.

Светочка поняла, что уже вечер, что идти ей некуда. Поняла, что ей негде ночевать, что завтра будет неоткуда пойти в институт, написать заявление, подать документы, пройти экзамены и потом учиться. Она заплакала.

Заплакала, но быстро прекратила всхлипывать, решила, что это судьба, что правильно отец отговаривал ехать в эту дурацкую Москву, что надо возвращаться домой. Светочка подняла полегчавшую без домашнего варенья сумку и пошла на вокзал брать билеты, садиться в поезд и возвращаться.

А Ниночка буянила. На нее напал приступ бешенства. Она кричала на выгнанную Светлану, швыряла в стены коробочку с цементной землей, топтала ее ногами.

Потом устала. Устала и, пнув попавшийся под ногу комок цемента, вспомнила. Вспомнила, что совсем недавно в ванной заделывал трубу цементом Сережа. Ее любимый Сереженька Кранпилов.

– Боже мой! – Ниночку осенило. – Это он украл. И цемент он в коробочку насыпал. У Светочки и цемента не было. То-то я ему дозвониться после этого не могу. Просто исчез! А перед этим проклятый Кранпилов все закоулки обшарил.

«У него и отец вороватый был», – припоминала Нина разговоры Константина Георгиевича.

– Даже в кладовке пол отдирал. Зачем?

Ниночка зашла в кладовку проверить пол, присела и постучала кулаком по полу. Звук был обычным, но плинтус при каждом постукивании подпрыгивал и отползал от стены. Нина дотронулась, и он отвалился. За ним, между стеной и полом, образовалась щель, из которой торчала сережка.

«Сережка украл сережку», – зло подумала Нина и просунула в щель руку.

Зазвенели украшения.

Нина ужаснулась. Она отчетливо представила, как ни за что ни про что выгнала ничего не понимающую невинную девочку. Выгнала почти ночью в чужой злобный город. Поняла, что Сереженька, тот, которого она считала добрым, милым, любящим ее, оказался обычным проходимцем и настоящим вором. Сереженька, который бескорыстно ей помогал, на самом деле не помогал, а грабил. Но шут с ним, с этим Кранпиловым. Что со Светочкой?

Нина побежала к двери, открыла. Пустая лестничная площадка эхом отозвалась на ее шаги.

– Нет мне прощения. Я загубила несчастную девочку. Она погибнет в этом проклятом городе. Ее изнасилуют и убьют бандиты. Она попадет под машину или уже попала. Это я во всем виновата. Нет мне прощения. Я должна умереть. От меня все несчастья.

Нина захлопнула дверь. Подошла к окну. Попыталась залезть на подоконник. Не вышло. Подставила табурет, оперлась о стоявшую рядом половую щетку и все-таки взобралась. Прохладный вечерний ветерок не охладил ее страшных намерений. Она, стоя на коленках, заглянула вниз, покачнулась, испугалась, схватилась за огромный глиняный ведерный цветочный горшок, не удержалась и сорвалась вниз…

17

Профессор Туркин возвращался в гостиницу в приподнятом настроении.

День удался.

– Какой я все-таки молодец! – хвалил себя профессор. – Вчера получил визу. Через месяц полечу в Австралию. А сегодня на заседании академии коррозионных наук избран академиком. Всего три месяца назад узнал, что такая академия существует, оформил документы, заплатил вступительный взнос и вот сегодня уже избран действительным членом академии.

Туркин посмотрел на прикрученный к пиджаку кругленький значок с выпуклым золотым изображением выдающегося отечественного коррозиониста – основателя российского учения о ржавчине.

– Какой я все-таки молодец. Как вовремя все сделал. Через год в нашу академию, как теперь в Большую Российскую, и с третьей попытки нельзя будет попасть. А я вот все продумал, не поскупился на вступительный взнос и пожалуйста – академик!

Рассуждения академика Туркина прервались рухнувшим на его голову огромным цветочным горшком. Удар несколько смягчила шляпа, надетая в этот жаркий день для солидности перед появлением на заседании в академии. Но другой удар доконал свеженького академика. Нечто рухнувшее на него сверху сломало профессору позвоночник и лишило сознания.

Теряя его, Туркин увидел, как старая взлохмаченная ведьма с помелом отползала от него и орала.

«Должно быть, потерпела аварию и свалилась на меня», – в последний раз подумал академик.

Рядом в подтверждение валялась разбитая глиняная ступа.

Сознание к академику уже не вернулось. Не вернулось оно и к Нине, хотя переломы и ушибы им залечили…

18

– Гм-м, нуте-с, значит так… – повторил редактор, пролистнув повесть. – Уважаемый Петр Афанасьевич, все это ваше «Лежбище орла» очень сильно отдает «Гнездом кукушки». Однако, если в «Гнезде…» все логично, связано, закономерно, то у вас, простите за прямоту, отрывочно, фрагментарно, несвязано. Зачем, например, этот рассказ про Ньютона и Гука? К чему он? К чему рассказ о ранениях и наградах, якобы получаемых пройдохами? Все это неестественно. А сон про министерство экологии – просто какая-то салтыков-щедриновщина. А эти тросточки с головой носорога у Нининого ухажера, внезапные смерти и прочие штучки – булгаковщина. Кому это сейчас интересно? Ведь вы же не Михаил Афанасьевич.

– А вы не Берлиоз, – не удержался Петр Афанасьевич.

– Моя фамилия Кальман, – не понял редактор.

«Да, – ухмыльнулся про себя Петр Афанасьевич, – в нашей деревне все, как в столице, только дома пониже да асфальт пожиже».

До редактора дошло. Потом почему-то испугало, потом ужаснуло.

– Да, – сказал он вслух, – в нашей провинции все, как в столице, только дома пониже да асфальт пожиже.

Он вытер внезапно вспотевший лоб и неуверенно продолжил:

– Ну, не знаю, уважаемый Петр Афанасьевич. Может быть. Я, конечно, попробую поговорить с главным редактором. Но портфель редакции переполнен. Вы же понимаете. Мы не «Новый мир», наши возможности ограничены. Мы всего лишь «Родимые просторы». У нас в очереди стоят местные члены Союза писателей, народ скандальный. Глотку порвут, если их подвинуть.

– Я понимаю, – согласился Петр Афанасьевич.

– Мне лично ваша повесть очень приглянулась. Что-то свежее, современное и в то же время вечное, классическое. Я бы сказал, мощное, булгаковское. Может быть, когда очередное правительство надумает поставить Булгакову памятник, старый камень достанется вам. Может быть!

Петр Афанасьевич снова ухмыльнулся, а редактор вопросительно закончил:

– Теперь ведь подсолнечное масло только в пластиковых бутылках продают? – И сам себя поддержал: – Это очень удобно!

– Да, конечно, – согласился Петр Афанасьевич.

– Спасибо, Петр Афанасьевич! – ободрился редактор. – Я постараюсь завтра же показать вашу рукопись главному. Постараюсь уговорить.

Он проводил Петра Афанасьевича до двери и еще раз заверил в своей любви.

– Вечно эти редакторы с кем-то из великих норовят сравнить, да еще в укоризну это ставят, – ворчал Петр Афанасьевич. – Сравнивал бы уж сразу с Кириллом и Мефодием, я ведь тоже кириллицей пишу.

Он вышел из редакции. Солнце почти ушло за горизонт, но огромный багровый закат зацепился за небо и продолжал освещать город. Этот закат притягивал, как тайна, завораживал. И не его одного. Все, кто оказался на улице, остановились и смотрели на полыхающее небо. Оно звало за собой, тревожило душу, беспокоило. Остановился и Петр Афанасьевич.

Он стоял, загипнотизированный зрелищем. Птицы примолкли, кошки перестали орать, скандальные соседки прервали на полуслове обычную ругань и смотрели на закат. Смотрели, пытались и не могли вспомнить что-то очень важное, главное, оно вертелось в голове, но не припоминалось, не складывалось в слова, от этого закат завораживал еще сильнее.

А на окраине города, из зарешеченных окон трехэтажной больницы, со старым садом, кирпичным забором с колючей проволокой и дырами, на закат смотрели и тоже пытались что-то сложить в голове, сообразить Нина, Сережа Кранпилов, профессор Туркин, старый лейтенант Григорий Матвеевич, Федька, другие обитатели…

Смотрели, как по небу на алом коне скачет есаул. Алая бурка развевается от быстрого бега коня, а ветер свистит, разрубаемый надвое высоко поднятой шашкой, багровеет, стекает вниз, за горизонт, туда, куда ушло солнце, но не в католические страны, не в Европу, а неведомо куда, где еще прячутся доброта и сострадание. Быть может, когда-нибудь этот ветер коснется своим дыханием и нас…

Два луидора Людовика XVI
Полуиронический полуисторический детектив

1

Сержанта и убийцу увезли еще ночью. Труп лошади – под утро, часа в четыре. Крови на асфальте почти не было.

За ночь лошадиное дерьмо примерзло к асфальту и не воняло. Человеческое тоже.

Петр Романович Ломов сидел на корточках и соображал: «Конная милиция ночью на отморозков напоролась. Ну, напоролась, зачем те стрельбу подняли? Бред какой-то. Майор Стриж попал в бандита! Еще больший бред. Он только ложкой в тарелку без промаха попадает, а тут с первого выстрела уложил наповал. Зачем тут приказал остановиться? Ну ладно, это пусть сами разбирают. Хотя как одно без другого? Не разберешь. Все связано вместе. Жалко сержанта».

Ни за что не стал бы он, еще недавно лучший опер города по кличке Пролом, а теперь частный детектив, заниматься этим делом. Но уж очень просил старый приятель, начальник управления собственной безопасности полковник Кротов.

– Петя, – уговаривал Крот, – помоги, пожалуйста, что-то там нечисто. Кадры у меня, сам знаешь, молодые, опыта никакого. Помоги. Я в долгу не останусь. Подстрахую, когда понадобится. Ты меня знаешь. И работу тебе денежную подкину, и техникой, когда надо, помогу. У меня толстосумы постоянно просят то проследить за кем, то еще какой чепухой заняться. Я тебе кучу таких чепуховых дел подкину. Примешь на работу двух-трех пацанов из юридического института, они справятся. Зарабатывать кучу баксов в месяц будет твоя контора. А ты помоги мне в этом дерьме разобраться.

Зачем просил, что это за дело такое важное, Пролом из разговора не понял, но дружок как в воду глядел. Действительно, с дерьмом пришлось иметь дело. В прямом смысле.

На человеческом бурели капли крови.

– Совсем расхворался майор Стриж, – ехидно сочувствовал он старому сослуживцу. – Геморрой старика замучил. Сколько еще встреч с бандитами предстоит? Так и до пенсии недотянет.

«А было это… – продолжал размышлять Пролом. – До такого цвета кровь доходит часов за пять-шесть. Сейчас восемь двадцать одна. Значит, было это в два-три ночи. Ну, никак не раньше часа. Примерно так они и доложили».

Следы армейских ботинок сорок шестого размера с остатками человеческого дерьма увели его взгляд влево. В подворотню. Он знал: там, за старой облезлой кирпичной довоенной постройки стеной, из дырявой трубы всегда подтекает вода. И тут все соответствовало. Колыванов вляпался и пошел смывать.

– Эх, Колыванов, Колыванов. Пятьдесят лет прапорщику, а дня не было, чтобы не вляпался. Нету мозгов, считай, калека. «Ничего не видел, мыл ботинки». Чего принесло его в милицию? Ни таланта к сыску, ни ловкости. Только что здоровый, как медведь, – ворчал Петр.

Мартовское солнце наконец проснулось. Лучи пролезли через облака. Оповестили, что началось утро, поглядели на лошадиную кучу. Отразились желтым блеском в глаз Ломова.

– Это что еще такое? – спросил он на этот раз удивленно и вслух.

Там блестела монета. Пролом натянул хирургическую перчатку, двумя пальцами достал, отер о камуфляжную штанину, потом, по привычке, обнюхал и начал разглядывать.

С монеты индюковато глядел крючконосый щекасто-зобасто-лобастый профиль Людовика XVI. Или, как было написано на монете – LUD. XVI. На другой стороне по краю, вокруг герба с короной, нестройно, как всегда у французов, красовалась надпись из разных слов, разбирать которые бывшему оперу было неохота, и дата: 1783.

«Столько лошади не живут», – подумал Пролом, знавший толк в лошадях. Прикинул монету на вес – тянула граммов на пятнадцать.

– Это как же ты сюда вляпалась? – спросил детектив. – Такая красавица и в дерьме. Прямо как Колыванов.

Монета, естественно, промолчала, а вот помощник Пролома Гена Люков по кличке Глюк кашлянул и предложил:

– Романыч, давайте я к вещдокам приобщу.

– Давай, – строго поднял на него глаза Пролом, спрятал луидор в бумажник и показал пальцем на кучи, – от каждой граммов по сто.

– А эти-то зачем? Я про монету говорил, – протянул Глюк с обидой.

– Для анализа, Гена. Исключительно для анализа, – Ломов встал и направился в подворотню.

Глюк вздохнул, брезгливо сморщил нос, отломил короткую ветку от старого вяза и ковырнул. Блеснул второй луидор.

– Боженька на небе сидит и все видит! – повеселел Гена. Вытащил монету, вытер о штанину, как до того сделал шеф, и спрятал в потайной пистончик на поясе брюк.

Потом перековырял каждую кучу, больше монет не было. Отобрал понемногу того, что было приказано, разложил в пакеты, спрятал в пластиковый мешок и, насвистывая «наша служба и опасна и трудна», побежал догонять.

А Петр Ломов соображал. Он шел быстрыми шагами по замерзшим лужам, прошлогодним, вдавленным в землю окуркам, клочкам бумаги, листьям и размышлял: «Во-первых, надо идти в музей и расспросить о монетах. Во-вторых, ненавязчиво зайти к Стрижу и узнать о ночном дозоре. В-третьих, сходить на конюшню поговорить с лошадьми. Отставить с лошадьми. С конюхами. В-четвертых, полный анализ продуктов полураспада, но этим займется Глюк. На сегодня все».

Сзади пыхтел помощник.

– Геннадий, немедленно дуй в лабораторию, и чтобы к обеду все анализы были готовы. Группа крови, что ели, где еда выросла, когда скошена или собрана или куплена. И т. д. и т. п. Если хотя бы на один вопрос из этих или любых возможных других не ответишь – выгоню.

– Петр Романович, да они за месяц на половину не ответят! Лучше я сразу это дерьмо выброшу и в охранники пойду наниматься.

Пролом понял, что перегнул. Взял помощника за локоть и заговорил задушевным голосом:

– Куда же я, Гена, без тебя? Это я так, по привычке, чтобы дело ускорить. А дело, кажется, очень перспективное. Думаю, у нас в городе еще такого не было. Крутое дело. Чтобы из лошадей выпрыгивали золотые монеты, такого я не припомню.

Потом он набрал номер начальника лаборатории по сотовому и долго, упорно, убедительно просил бросить всех экспертов на помощь Глюку.

– Тонечка, – картавя цитировал Пролом классика, – дело архиважное. Промедление смерти подобно. Или сегодня, или никогда. Или мы их, или они. Третьего не дано. Вся надежда на вас!

– Я тебе не Надежда, – упиралась начальница криминалистов и в ответ цитировала другого классика: – Я простая русская баба, мужем битая, врагами стреляная, живучая. Нету у меня специалистов, одни недоумки остались.

– Тонечка, помоги Генке, он тебя любит.

– А ты? – игриво кокетничала подполковник Антонина Григорьевна Вихрова по кличке Виагра.

– А уж я-то как люблю, – отвечал детектив, – слов нет описать.

– Что слов нет, это плохо. Пора бы найти слова. Как-никак детектив не из последних. Или врут?

– Стараемся, – скромничал Пролом.

– Ну, ладно, и мы постараемся. Присылай своего помощника.

– Спасибо, родная, – закончил пикировку Петр Романович.

– Вперед, Гена. Тебя ждут самые лучшие, и что не менее важно, самые красивые кадры, – направил он помощника, а сам заспешил в музей.

Рост у Петра Романовича невысокий, но никому и никогда не приходило в голову считать его мелким или как-нибудь еще в этом роде. Потому что был он крепок, коренаст, половину жизни занимался боксом, излучал уверенность и правоту, свойственную только большим людям. Не в смысле длинным, а именно большим. Носил подполковник в отставке Ломов густые, но не длинные усы, волосы ежиком и бакенбарды до кончиков ушей, которые закрывали шрам, полученный в молодости. Петр шрамов стеснялся, считал, что они не украшают, а наоборот, позорят его как профессионала.

– Значит, не смог переиграть, раз получил по морде ножом. Тут гордиться нечем, – ворчал он иногда.

Хотя шрам получил, когда задерживал один четверых головорезов. Троих уложил. Одного просто отправил в нокаут с первого удара, с двумя другими поступил примерно так же, а от четвертого не увернулся. Тот успел достать молоденького лейтенанта бритвой, но далеко не ушел. Петр, обливаясь кровью, почти не видя, на звук выстрелил и наповал уложил бандита.

Была у подполковника жена, та самая подполковник Антонина Григорьевна Вихрова. Фамилию она при замужестве менять не захотела, потому что быть Вихровой ей больше нравилось, чем Ломовой, а Петр не настаивал. Дети выросли, по родительской стезе не пошли. Сын окончил местный мединститут, аспирантуру в Москве, защитился, женился и врачевал заведующим хирургическим отделением в лучшем госпитале столицы.

Дочка тоже удалась. Окончила в университете филфак и работала спецкором московской газеты. Три года назад вышла замуж за тренера областной сборной по восточным единоборствам, родила, сейчас нянчила дочку, но связи с газетой не теряла.

В общем, все у подполковника Ломова складывалось как надо. Да и не могло быть иначе у основательного, спокойного профессионала. И быть бы ему полковником, но рухнул СССР, появились горячие точки, и в командировке получил он очередь из автомата в спину. Вылечили, но отправили на пенсию. Деятельной натуре на пенсии было скучно. Так он и стал в сорок девять частным детективом собственного агентства, а в помощники к нему напросился сосед по палате, тоже пенсионер-оперативник не из последних, тридцативосьмилетний капитан в отставке Геннадий Люков. Работали они вдвоем да друзья помогали.