Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести"

10

Венера Милосская звонко запела частушку:

– Хорошо тому живется, у кого одна нога…

Голос задрожал, и она разрыдалась. Хотела вытереть слезы и заревела еще громче.

Григорий Матвеевич обнял красавицу, вытащил из кармана платок и нежно промокнул слезы.

– Не плачь, милая, все образуется. Все будет хорошо.

Венера всхлипнула и заснула.

К старому лейтенанту на цыпочках подошел Федька.

– Чего она, Матвеич? – шепотом спросил он. – Такая красавица, все на нее глаза пялят, каждый бы с ней хотел, а она ревет.

– Федька, Федька, – так же тихо ответил Григорий, – форма, как известно, отличается от содержимого. Вот я тебе расскажу.

Было это двадцать лет назад.

Почти год как умерла моя мама. Был ее день рождения. Первый без нее. По дороге с работы я купил бутылочку сладкого вина, она такое любила, и торт.

Дверь открыла дочка. Она сложила ладошки на манер кающейся Магдалины и затараторила:

– Папочка, скажи, что ты выполнишь мою просьбу, ну, пожалуйста, скажи.

За дочкой буквой «ф» стояла жена и говорила:

– Не соглашайся. Ни в коем случае не соглашайся.

А дальше, в конце прихожей, на полу сидел неизвестный тощий котенок.

Мои сердобольные девки перекормили мелкую животину. Пузо его раздулось и округлилось. Котенок от слабости заваливался набок, но старательно выпрямлялся, пытаясь изобразить бойца, годного к строевой службе.

– Вольно, – скомандовал я, котенок расслабился и стукнулся головой о линолеум.

– Откуда дровишки?

– Папочка, иду я из школы, захожу в подъезд, а он в подвале пищит. Решетка в подвал заперта, он туда свалился. Стремянка из железных прутьев, он голодный, слабенький, вылезти по ним не может. Я сняла куртку, просунула в щель, он зацепился и вытащился. А мама не хочет у нас навсегда оставить. Он такой хорошенький. Ну, пожалуйста, давай оставим.

– А сегодня день рождения моей мамы.

– Папочка, это же наша бабушка! – воскликнула образованная телевизором дочка.

Внутри у меня екнуло. Посмотрел я на котенка еще раз, жалко стало.

– Оставляем, – говорю, – но убирать за ним будешь ты. И без напоминаний.

Выгнать на улицу свекровь, хоть и реинкарнировавшую, у жены не повернулся язык.

Она с последней надеждой заметила, что это не кошечка, а кот, хотя и сама знала – пол в таких случаях значения не имеет.

Лоток для котенка поместился в туалете между унитазом и стеной. Я посадил доходягу, поскреб его лапкой дно, как будто он загребал землю. Мордочка дохляка просветлела, и здоровенная куча обновила приспособление для естественных надобностей.

– Молодец! Как тебя, э? Наталья, а как назовем твоего гов-нючка? Кстати, убирай, начались суровые будни.

– За всякое доброе дело надо расплачиваться, – не удержалась супруга.

Дочка вымыла кошачий гальюн. Поразмыслила и, когда я уже откупорил бутылку, а жена поставила на стол праздничный ужин, сообщила:

– Конфуций.

– Что Конфуций?

– Кота назовем так.

– Ну-ну, Конфуций с помойки, подходящее имя.

Вечером я разузнал у знакомых по телефону все о кошках. За месяц мы избавили найденыша от блох, подлечили и определили, что ему от роду три месяца.

Котенок бегал за дочкой, как за спасительницей, заглядывал в глаза, терпеливо позволял себя купать, смазывать, глотал размолотые таблетки. Однако спать для безопасности забирался в недоступный закуток.

К следующему маминому дню рождения Конфуций окреп, освоился в доме. Стал задираться и только по ночам во сне иногда начинал дрожать, просыпался, прибегал досыпать в кровать к дочке, прижимался к ней и громко преданно мурлыкал.

– Ну и чего? – не понял Федька. – К чему это ты?

– А ничего, просто вспомнил. А к чему вспомнил, и сам не знаю, – пожал плечами Григорий Матвеевич. – Никогда, Федь, не знаешь, с чего началось и чем закончится. Конфуций так говорил. – Подумал и добавил: – А может, и не Конфуций.

Венера Милосская неприступно смотрела со стенного календаря.

11

Нина Павловна радостно оповещала знакомых и родственников, какой замечательный человек Сережа. Как он к ней бережно относится.

– И в магазин сходит, и пылесос починил, и в доме уборку генеральную сделал. Во всех углах вычистил и вымыл, – сообщала она и ехидно добавляла: – А то ведь мне помочь некому. Родственники всегда меня ненавидели. Только теперь Сережа меня в обиду не даст.

Сережа действительно вылизал все углы. Вернее, высмотрел. Только цель у него была несколько иная, чем представляла Ниночка, и заключалась она не в том, чтобы от пыли и грязи вычистить квартиру, а в том, чтобы обчистить старушку. Выискивал он тщательно. Не спеша, понимая и смакуя свою безнаказанность. Но находил мало. Всего-то ложку серебряную нашел да колечко, и то не золотое, а позолоченное.

Его энтузиазм и чистоплотность начинали увядать, но случилось неприятное. У Нины проржавела сливная труба в ванной, и вода протекла к соседям на нижний этаж. Те, естественно, попросили пустить в дом слесарей для ремонта, но Сережа, опасаясь, заявил, что сам починит. И действительно полез под ванную. Замесил цемент, обмакнул в месиво бинт и обмотал трубу.

Потом начал вытирать пол и под ванной нашел ту самую Нинину жестяную коробочку, спрятанную старушкой подальше после гибели подводного мошенника.

От обилия золотых украшений Сережина башка закружилась. Он высыпал найденное в карман. Коробку засунул в помойное ведро и накрыл сверху грязной, в остатках цемента, тряпкой. Но карман сильно оттопыривался и от тяжести мешал ходить. Кроме того, содержимое позвякивало. Тогда Сережа переложил золото обратно в коробку и перепрятал в духовку газовой плиты. Потом его осенило, и он даже похолодел от пришедшей мысли: «А вдруг эта старая дура надумает включить духовку и расплавит его золото». Он снова перепрятал находку, на этот раз в старый книжный шкаф. Но и там золоту не было покоя. Заботливый Сережа отодрал плинтус в кладовке, в щель между стеной и половыми досками запихнул содержимое коробочки и вставил плинтус на свое место. В коробочку непонятно зачем напихал остатки цемента, подлил воды и поставил уже бесценную в прямом смысле находку на старое место, под ванную.

Был вечер, он попрощался с Ниной, искренне сказав, что теперь все в порядке, и ушел домой.

Ночью Сережа плохо спал. Ему казалось, что Нина ищет под ванной золото. Что она обо всем догадалась, что отодрала пол в кладовке и вытаскивает его, Сережино, золото. Потом, чтобы никто не нашел, бросает в унитаз по колечку и смывает.

Проснулся он от звука слива унитаза. Сережа вскочил, бросился в туалет и, к ужасу, увидел, как супруга смывает в унитазе его, Сережино, золото.

– Ах ты, стерва, прекрати смывать мое золото! – заорал он, треснул со всей силы наглую бабу кулаком по затылку и пошел досыпать.

Жена от неожиданности покачнулась и ударилась о стенку, да так неудачно, что в глаз воткнулся торчащий из стены длиннющий гвоздь, на котором обычно сушили половую тряпку.

Смерть наступила мгновенно. Она даже не успела крикнуть от боли. Тело ее просело, шея вытянулась, а голова, нанизанная на гвоздь, осталась на месте.

Утром Сережа долго спал, потом дремал и, когда стало невмоготу терпеть, побежал в туалет. Там-то он понял, что убил жену, и с инсультом свалился рядом.

В бреду Сережа бормотал:

– Золото, проклятое бабкино золото.

Но санитары не разбирали невнятные слова. А врачам, как известно, вообще не до больных. Им надо медицинские карточки заполнять.

12

Утром, после завтрака, Петр Афанасьевич надел парадную белую рубашку, затянул над ее верхней пуговицей темно-синий галстук в тон отутюженному с вечера костюму, надушился и направился в министерство. Дело у него в этой командировке было несложное, минут на двадцать – получить свидетельство. Все документы давно оформлены, изучены, выверены, и оставалось только получить саму красивую бумажку с голограммой.

В бюро пропусков просунул в щелочку под застекленной дыркой, прорезанной в стене на уровне пояса, паспорт и бланк, в котором указал, зачем и к кому идет. Из дырки что-то сказали. Петр Афанасьевич согнулся, кланяясь министерской стене, и попытался, заглянув в отверстие, переспросить. Не получилось. Вернее, переспросить получилось, а услышать – нет. Не получилось потому, что когда он говорил в эту дырку, то затыкал ее ртом, и до уха слова не долетали. А когда, чтобы услышать, прислонял к амбразуре ухо, то говорить с той стороны уже прекращали. После второй попытки он все-таки успел засунуть ухо и понял, что сказали: «Ждите». Минут через сорок выдали пропуск.

Обогнув здание, Петр Афанасьевич подошел к парадному подъезду, прочитал бронзовую барельефную надпись «Министерство охраны окружающей среды» и, одолев импортное устройство из рычагов, поршня и пружин для самозакрывания дверей, вошел. Охраны, к удивлению, не было. Он потоптался с минуту возле турникета, потом прошел через него и по длинной малиновой ковровой дорожке отправился в отдел лицензирования, сертификации и аккредитации. Цифры на полированных дверях постепенно и доброжелательно увеличивались, сообщая, что осталось еще чуть-чуть, но когда Петр Афанасьевич дошагал до заветного кабинета, на нем номера не оказалось. Дверь была такая же полированная, как и остальные, но того номера, который должен быть, не было. Коридор пуст. Спросить не у кого. Петр Афанасьевич просительно постучал, выждал с минуту, нажал на золоченую ручку и открыл дверь. В кабинете никого, хотя в пепельнице дымилась сигарета с губной помадой на желтом фильтре.

Петр Афанасьевич оглядел комнату. Увидел еще одну дверь, подошел к ней и осторожно открыл. Там был другой, почти такой же кабинет, со столами, стульями, компьютерами, но в нем тоже никого не было. Зато в дальней стене была такая же, как в предыдущей комнате, дверь.

Потом были другие кабинеты с дверями, обитыми дерматином и кожей, полированными, сосновыми, выкрашенными белой краской или оклеенными пленкой под бук или дуб, иногда встречались двери из настоящего дуба. Дверей было много, очень много. Не было людей.

Петр Афанасьевич слышал, как звонили телефоны, как стучали пишущие машинки, слышал трели факсовых аппаратов и скрип начальственных кресел, но когда он входил, никого не оказывалось. Он поднимался и опускался по лестницам, переходя из одного кабинета в другой, блуждал по коридорам. Людей не было. Наконец вошел в дверь с надписью «Приемная».

На столе секретарши стояла только что наполненная чашечка кофе. Из нее вместе с паром струился аромат. По всему было видно, что секунду назад секретарша была здесь.

За самой главной дверью нерадивых подчиненных распекал министр:

– Я не позволю швырять псу под хвост деньги налогоплательщиков! Я заставлю вас отчитаться за каждую народную копейку!.. – доносилось оттуда.

Минут за двадцать ожидания Петр Афанасьевич понял, что министр – свой мужик, что ему мешают работать проклятые неуловимые чиновники, парализующие работу министерства. Он был согласен с каждой фразой, доносившейся оттуда. Петр Афанасьевич проникся симпатией к хозяину, осмелел и, не дожидаясь прихода секретарши, открыл дверь.

Кабинет был пуст.

В глубине, сливаясь с полированными панелями из ливанского кедра, виднелась чуть приоткрытая дверь. Петр Афанасьевич добежал до нее, распахнул и… оказался на улице.

По широкому асфальту мчались разноцветные автомобили, На другой стороне улицы на крыше киоска веселыми буквами было написано «Чебуреки». Стояла маленькая очередь. Петру Афанасьевичу захотелось есть. Он перешел улицу, купил сочный горячий чебурек и бутылку пива. Откусив два раза и запив, насытился, немного расслабился от пива и стал рассматривать стену ближнего дома. На ней светилась литыми золотыми горельефными буквами надпись: «Министерство охраны окружающего четверга».

За спиной ударил колокол. Петр Афанасьевич обернулся, поднял голову. На верхней башенке министерства били часы. Их стрелки вытянулись в одну перпендикулярную земле полоску. Дверь распахнулась, и улица заполнилась множеством людей. Одни уходили, на их месте из дверей появлялись другие. Выходящих было много. Очень много. Поток не иссякал.

Петр Афанасьевич устал смотреть, повернулся к «Чебуречной», в витрине увидел старый выцветший журнал с фотографией волгоградского Мамаева кургана. Под картинкой прочел почти выгоревшую на солнце, местами стертую надпись: «…ветер бил им в лицо, а они все шли… чувство суеверного страха охватывало… Люди ли…».

Петр Афанасьевич проснулся. Не было и пяти. За окном только начинали просвечиваться черные небеса. Он поразмышлял, к чему бы этот сон, ответа не придумал.

Поворочался, пытаясь заснуть. Понял, что не удастся, встал, умылся, достал рукопись, разложил листы на столе, начал перечитывать последнюю главу. Поправил кое-где. Не писалось.

Ему не писалось уже две недели. Из-за этого было плохое настроение. Из-за этого поругался на работе. Из-за этого хандрил. Из-за этого навалилась тоска.

Петр Афанасьевич вспомнил, что был груб с матерью. Вместо того чтобы приласкать старушку, подсесть к ней на диван вечером после работы, рассказать о делах, пусть ей ненужных, но по-стариковски интересных, отнекивался.

Мать вообще занимала в жизни Петра Афанасьевича особое, самое главное место. И не потому, что родила и воспитала его, не потому, что любила его, наверное, даже слишком сильно, хотя и не давала садиться себе на шею, а наоборот, всячески подчеркивала его самостоятельность в выборе решений. Мать готовила его к самостоятельной жизни. Старалась быть ненужной ему. Это вовсе не означало, что она ничего не делала для него и отстранилась от его жизни. Совсем нет. Скорее наоборот, она принимала деятельнейшее участие во всех делах сына. Но очень ненавязчиво.

Теперь, когда матери не было, Петр Афанасьевич задумывался, как ей удавалось, чтобы он, взрослый мужик с гонористым характером, всегда с ней советовался. Всегда по сложным жизненным делам спрашивал ее мнение. Он теперь удивлялся, как ей, пожилой женщине, далекой от его деловых и научных проблем, хватало мудрости давать ему только верные советы. Петр Афанасьевич не припомнил ни одного случая, когда бы она ошиблась.

Ему было особенно муторно оттого, что иногда ругался с ней. Не был приветлив.

– Мог бы и поласковее быть, полудурок, – говорил теперь он себе. Петр иногда в такие дни ходил в церковь, ставил свечку за упокой матери и отца. Но боль не уходила.

– Задним умом мы все крепки, – корил себя Петр Афанасьевич.

Но дни шли, дела поглощали его, и на сердце боль смягчалась, хотя никогда, почти никогда не оставляла полностью.

В шесть часов будильник оторвал Петра Афанасьевича от раздумий. Сперва подумал, что это телефон, и даже встал, чтобы подойти к нему. Потом сообразил.

Сообразил не только про телефон, но и про продолжение повести. Ему стало ясно, что писать дальше. Главы три сложились в голове сразу. Он пошел на кухню, поставил на огонь чайник. Отрезал хлеб, намазал маслом, то же сделал с еще одним куском. Мысли были в повести. Он уже строил предложения, наполнял придуманный скелет словесным мясом. Ему стало весело. Жизнь снова наполнилась главным делом. Повестью.

13

Нина раза четыре позвонила Сереже. Телефон каждый раз издавал длинные вопросительные гудки. Никто не отвечал. Ни Сережа, ни его жена.

Нина обругала их. Поворчала, что занимаются какими-то мелкими своими делишками и не вспоминают про старую больную женщину. А через месяц и сама о них позабыла. Ее голова и жизнь заполнились другими событиями.

К Нине должна была приехать племянница.

Дело было так.

Сначала позвонил ее двоюродный брат из Саратова. Спросив для вежливости о здоровье и выслушав про Нинины болячки и проблемы, попросил о том, о чем обычно просят москвичей их провинциальные родственники.

– Ниночка, а можно к тебе заедет и остановится моя внучка? Она окончила школу и хочет попробовать поступить учиться в Москве. Девочка она тихая, не как нынешние сорвиголовы. Она, кстати, и тебе двоюродная внучка. Денег мы ей дадим. Хлопот тебе с ней не будет.

Нина сначала хотела отказать, поворчала про себя на родственничков, которые вспоминают про нее только, когда самим что-нибудь надо, но потом передумала и сказала:

– Ну что ж, пусть приезжает. Только пусть не вздумает меня бабушкой называть.

– А как же ей тебя называть?

– Как называть? Тетей. Тетей Ниной.

– Договорились, Нинок. Целую тебя.

Через неделю приехала молоденькая симпатичная девочка восемнадцати лет.

– Меня зовут Света, – сказала она и улыбнулась.

В темном Нинином коридоре от этой девочки как будто стало светлее.

Нине она понравилась.

– Заходи деточка, заходи. Раздевайся, проголодалась небось в дороге. Сколько от вашего Саратова к нам добираться? Наверное, сутки?

– Да, почти сутки. Спасибо, я не голодна. А вам родители и дедушка просили передать наши дачные дары, – Света раскрыла сумку и начала доставать из нее банки с вареньем, сухофрукты, компоты.

– Что же это родители у тебя за изверги? Такую тяжесть заставили тащить, – возмутилась Нина.

– Я сильная, – оправдала их Света. – А потом, не так уж и тяжело было. В поезд все занес папа, а здесь нести пришлось только до троллейбуса. Зато это все с нашей дачи. Я уеду, а вы отведаете и нас вспомните.

Это «отведаете» окончательно растрогало Нину и влюбило в Светлану.

На кухне засвистел чайник, и Нина повела гостью туда.

За чаепитием она расспросила девочку, куда собирается поступать, как училась, чем увлекается.

Оказалось, что Света окончила школу с серебряной медалью, что стать юристом или экономистом, как большинство ее одноклассников, не хочет. Из школьных предметов любит физику, однако становиться физиком не собирается.

– Папа говорит, чтобы я поступала в наш Саратовский университет, на химфак, на котором он сам преподает, – рассказывала Светлана. – Там, конечно, учиться будет полегче, но я не очень люблю химию. Вот если здесь не поступлю, тогда, наверное, пойду учиться к нему. А там видно будет.

– А куда же ты здесь собираешься поступать?

– В театральный.

– Театральных много, деточка, – заулыбалась Нина. – Я сама в молодости в театре работала. Я девчонка боевая была, а ростом маленькая. Очень хотела играть принцесс, героинь, а предлагали сорванцов, – рассказывая, Нина помолодела, глаза загорелись, и Света поверила и представила, как Нина играла роли мальчишек.

Потом Нина расспрашивала, как готовилась Светлана к экзаменам, с кем репетировала, что выучила наизусть, как вообще представляет эти экзамены. Света отвечала. Рассказывала, что занималась в студии при театре, что несколько раз играла в спектаклях.

В общем, к окончанию чаепития Нина поняла, что Света наивное дитя, не имеющее никакого понятия о настоящем театре и жизни артистов.

Понять-то она поняла, но разочаровывать девочку не хотела, и поэтому решила показать Светлане Москву, поводить по театрам, музеям, исподволь уговорить поступать в какой-нибудь московский технический вуз.

Нине показалось это более практичным, позволяющим лучше понимать современную, напичканную техникой жизнь. А если без театра девочка жить не сможет, если будет очевиден талант, то потом, с уже полученным опытом и знаниями, сцена от нее не уйдет.

– Ну вот что, девочка, сейчас иди в душ, затем отдохни с часок, а потом я покажу тебе Москву. Ты ведь в Москве впервые?

– Скорее, да. В седьмом классе мы приезжали сюда на зимних каникулах, но это было так давно, что я уже ничего не помню.

– Мы поедем с тобой по моему любимому маршруту. На шестнадцатом троллейбусе. Когда мне тоскливо, я сажусь в него, здесь как раз конечная остановка, и еду по кругу. Маршрут чудесный. Мимо Кремля, по набережной, мимо храма Христа Спасителя и опять к нам. В этих местах жили многие мои друзья, здесь прошла половина моей жизни.

Нина вздохнула, помолчала, потом отвела Светлану в спальню, в которой решила поселить девочку, и сказала:

– Это твоя комната, располагайся в ней. Белье для постели я еще вчера постелила. А я тоже посплю немного. Днем с часок поспать очень полезно. Мой Костя всегда днем после обеда отдыхал.

Светлана отправилась в ванную комнату, а Нина в зал, где прилегла на диван и почти сразу заснула.

Она не слышала, как Света искупалась, как перенесла свою дорожную сумку в комнату, переоделась в халат, легла в кровать и тоже заснула.

Ровно через час, когда часы пробили три раза, Нина проснулась, нарядилась в некогда парадное платье, разбудила Светлану и после скорого обеда повела ее на остановку. Троллейбус подошел почти сразу, они уселись и поехали.

14

Старая Нина и молоденькая Света ехали в троллейбусе. Они проехали Рязанский проспект, Абельмановскую, Нижегородскую. Повернули после Таганской налево вверх на Волхонку и мимо музея имени Пушкина, мимо Кремлевской стены объехали сверкающий куполами новодел храма Христа Спасителя и поехали назад.

Петр Афанасьевич знал, о чем ему писать дальше. Он хорошо продумал эту часть своей повести.

Но не писалось.

Он знал, что в троллейбусе Нина должна рассказывать Светочке про старую Москву. Истории, когда-то случавшиеся с ней, ее знакомыми, с людьми, тогда молодыми и безвестными, а ныне знаменитыми. Про то, что на этих местах было в дни ее юности. Знал, что Нина будет рассказывать то, что он сам когда-то слышал от своих московских тетушек.

У них Петр Афанасьевич жил, когда приезжал в столицу. Там слушал истории, которые намеревался теперь пересказать, как пишут нелюбимые им литераторы, «устами» Нины.

Но не мог. Не шло.

Полупустой троллейбус катил по набережной. Нина молчала. Один раз только заметила:

– А это тот самый дом на набережной, про который писал Трифонов.

И снова замолчала, задумалась.

Света смотрела на город и радовалась тому, что была здесь, радовалась всему, что видела, что ехала с Ниной, что будет поступать в театральный. Что если повезет – останется жить в этом городе.

Петр Афанасьевич знал, что Нина вот-вот начнет рассказывать о музее-квартире Гольденвейзера, в которой он, молоденький Петр, в семидесятых годах вместе с тетушкой, дружившей со смотрительницей музея, слушал известного на весь мир пианиста и был поражен его игрой.

Этот пианист, здоровенный мужик, потряс его, не очень сведущего в тонкостях музыки, игрой. Петр впервые сообразил, что игра на рояле – тяжеленный труд. Нет, не в переносном смысле, а в самом прямом. Петр сидел в ближнем к роялю ряду из собранных со всего небольшого музея и расставленных стульев. За час игры пианист взмок, как после работы со штангой или еще чего-нибудь такого. Музыкант играл Листа, Прокофьева, Шопена.

Потрясла Петра и сама игра, и музыка вообще. Ему захотелось написать об этом вечере, и он первый раз почувствовал, что такое делать прозу.

Рассказ получился искренний, но плохой. Петр сам это понял, несколько раз переделывал, а потом забросил. Начал читать книги писателей, по его пониманию, мастеров прозы. Он перечитал Гоголя, Бунина, Гончарова, классиков и новомодных писателей, но больше всего, как и в школьные годы, Петр радовался прозе Пушкина. Особенно повестям Белкина.

Теперь Петр Афанасьевич сидел за столом и пытался вспомнить и описать то давнишнее свое состояние. Но, видимо, молодость прошла и осталась восторженная о ней память, как о недостижимо прекрасном, как о самой вкусной воде из колодца возле дома в детстве или самом вкусном мамином борще, который уже никто и никогда не сможет сделать. Тогдашнее – не передавалось.

Мысли уводили Петра Афанасьевича в еще большие дали. Во времена детства, но об этом он вспоминать не захотел и вернулся в сегодня. В сей день. В сей час. Его всегда поражала эта способность двух слов соединяться в третье, совсем другое – сейчас.

Сейчас надо было собираться на работу.