Текст книги "Московский Златоуст. Жизнь, свершения и проповеди святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского"

– Все святые суть присные чада Отца Небесного, все составляют одно великое семейство Христово. Если вы, в добром и единодушном семействе, любя одного, другого не любите, то сим оскорбится конечно и тот, которого любите; подобно сему, если, имея особенную любовь к одному из святых, о других вы помышляете без благоговения, то и чтимый вами в своем лице бывает оскорблен вашею холодностью в лице других; потому что все святые не только единодушны между собою, но и совершенно едино суть в Господе.

Здесь же он в очередной раз напоминал о том, что праздник церковный – это прежде всего душевная радость, немыслимая без посещения храма и общей молитвы, но вполне допустимая без пиршеств и возлияний. И они, конечно, не возбраняются в меру, но не они главное в празднике христианском. Говорить это приходилось постоянно, ибо люди не слушались и прискорбно видеть было, как напиваются, объедаются во время православных праздников, а, объевшись и обпившись, теряют не токмо подобие Божие, но и облик человеческий, сквернословят, ссорятся с ближними, наносят обиды, бьют домашних, дерутся между собой.

«У вас, попов, каждый день праздник», – эта присказка появилась в России не при большевиках, а гораздо раньше. Но в ней заключена истина. Не только у попов, но и у всех христиан каждый день – праздник, поскольку христианин благословляет каждый день как дар, ниспосланный свыше. Проснулся, помолился, приветствовал ближних, разделил с ними трапезу – уже радость, праздник. Трудишься, добываешь хлеб свой в поте лица, а не из воздуха, не отбирая у других, – тоже радость и праздник. Одолевают тебя болезни и скорби, мучения и лишения, ты страдаешь, ты гоним, тебя истязают – и это праздник, потому что Господь тем самым посылает тебе очищение от грехов, а значит, страдая – радуйся!

Христианство, имеющее своим главным символом крест страданий, является при этом самой радостной религией, потому что, соблюдая церковные постановления, христианин осознает близость своего спасения, видит будущее после смерти и осознает смысл жизни в действии во благо этого будущего спасения и жизни вечной. Потому и страдания и саму смерть видит в радостном свете. При всей сложности, в христианстве в главном все очень просто: если ты веришь, что ты это не телесная оболочка, а бессмертная душа, обитающая в этой оболочке, значит, ты будешь стремиться к спасению этой души после того, как телесный механизм откажет и разрушится. И тогда телесный механизм будет обслуживать душу в ее прекрасных стремлениях, а не душа служить телу в плотских утехах. А главное, ты будешь понимать, что смерти нет, а есть переход из временного бытия в вечное. И станет понятным, почему говорят, что нет ничего лучше, чем положить жизнь свою за други своя.

Конец 1849 года прошел под знаком подавления «маленького венгерского восстания» внутри России. Кружок Петрашевского, будь он разоблачен в другое время, наверняка получил бы куда менее суровые наказания. Но как в сталинские времена, когда в столицах разоблачали и судили по крупному, а на местах нужно было найти и обезвредить своих малых вредителей, примерно то же случилось и с петрашевцами. Вся вина их состояла в том, что они собирались и вели запрещенные речи, а также с восторгом и упоением читали запрещенных авторов, в особенности Белинского. Его объятое пламенем сатанинской ненависти к христианству письмо к Гоголю петрашевцы знали едва ли не наизусть. Подвергнутые аресту и разоблаченные члены кружка были обвинены в том, что готовили в будущем нечто подобное тому, что готовили декабристы, а в самом ближнем прошлом – революционеры Европы. Потому и наказали их с такой несообразной жестокостью – приговорили к расстрелу, заставили пережить минуты перед казнью на Семеновском плацу, а затем вместо казни отправили в каторгу. Чтобы все в России увидели, ужаснулись и не брали пример с плохих мальчиков.

Кто знает, стал бы Достоевский тем именно писателем, которого мы знаем, если бы не попал тогда в эти страшные жернова и не пережил бы минуты перед смертью, а затем каторгу.

Буря миновала, отгремела, и наступил год тихий, напуганный. В январе, приехав в очередной раз в гости к Сергею Михайловичу Голицыну, митрополит узнал о смерти его бывшей супруги. Сорок лет уж прошло, как они развелись, а Сергей Михайлович все не мог забыть ни ее пленительной красоты, ни нанесенных ей ему жгучих обид. Святитель Филарет наставлял его молиться о душе усопшей рабы Божией Евдокии, тем паче, что по слухам в последние годы «принцесса ночи» весьма изменилась в лучшую сторону, стала очень набожной, искренне и старательно замаливала грехи молодости. Что и говорить, жизнь ее была яркой и прошла стремительной кометой через судьбы многих выдающихся людей России. Галломанка до 1812 года, после нашествия Наполеона она перестала говорить по-французски, на балы являлась в русских сарафанах и кокошниках. Затем завела ночной салон, в тридцать семь лет могла вскружить голову юнцу Пушкину, да и не только ему. После пятидесяти остепенилась, увлеклась науками, под руководством знаменитого профессора Михаила Васильевича Остроградского стала заниматься математикой и даже опубликовала собственный математический труд «Анализ силы», а главное, к концу дней своих всей душой обратилась к Богу. Скончалась непостыдно и мирно, чуть-чуть не дожив до семидесяти.

– Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Евдокии!

Кроме Голицына он продолжал дружить с Андреем Николаевичем Муравьевым, который все ездил по миру и писал свои превосходные путевые заметки, вызывавшие ненависть среди либеральных журналистов – светский писатель и все-то у него про веру, про Христа, про святыни христианские! Ладно бы уж долгополый был, а то ведь нет. Он да еще Гоголь стал такой же. Травля Муравьева в печати не прекращалась. Почитывая то, что пописывают в прессе, и духовные лица стали не доверять Андрею Николаевичу. Митрополиту Филарету приходилось заступаться за друга: «А для меня непонятно, как мог путешественник написать о Грузии целую книгу, в которой было бы почти все ложно. Разве он почитает живущих в Грузии слепыми, а всех живущих в России глухими и потому смело пишет ложь? И что за удовольствие писать почти целую книгу лжи? Журналисты не очень благосклонны к этому писателю и делали ему замечания относительно слога и содержания его книг, но не обвиняли его во лжи. Было, помнится, какое-то замечание от армян на его изложение их догматов или обрядов, но в сем случае сомнительно: он ли чего не понял или они стараются прикрыть то, что у них действительно неблаговидно».

В Иерусалиме архиепископ Фаддей Севастийский подарил Муравьеву небольшой камень от святого гроба Господня, и тот привез его в Москву. Святитель Филарет, посетив Андрея Николаевича, внимательно рассматривал привезенные им разные реликвии, а когда развернул воздух, в котором был завернут камень от гроба Господня, почувствовал сильное волнение и со слезами припал губами к камню. Муравьев не собирался никому дарить реликвию, но слезы святителя тронули его сердце и тут ему ничего не оставалось, как только отдать камень владыке Филарету. И это при том, что он привез ему в подарок несколько старинных икон, иорданскую воду и часть мощей святого великомученика Пантелеимона, которую просил передать митрополиту Филарету Иерусалимский патриарх Кирилл. Кроме того от патриарха Святого Града были привезены две грамоты, благословляющие Гефсиманский скит. В праздник отдания Пасхи митрополит Московский привез грамоты и святыни в Троице-Сергиеву Лавру. Во время малой вечери под пение пасхальных стихир святитель Филарет возложил камень на дискос и, держа его над головой, перенес, как пишет Муравьев, «с престола Троицкого в палатку преподобного Сергия, где для него было устроено особое место, близ иконы явления Богоматери; там и доселе он хранится, обложенный бриллиантами». Камень сей и сейчас находится в Троицком соборе Лавры. А в тот день, радуясь, как ребенок, такому приобретению, Московский Златоуст оповещал народ православный:

– Ублажаю с пророком тех, которые благоволят о камении Сиона, которые предпринимают дальний путь, чтобы благоговейно узреть и облобызать камень, на котором, близ которого, под сенью которого (ибо это все один камень) лежало погребенное тело Христово, который был озарен и проникнут светом воскресшего тела Христова. Но что, если скажу, что мы можем благоговейно узреть и облобызать сей камень, и не предприемля путешествия в Иерусалим? – Это кажется мечтою; но, по устроению Божию, это есть истина. В лето Господне 1808, по неисповедимым судьбам Божиим, храм гроба и Воскресения Христова в Иерусалиме посещен был пожаром. Все, что к первобытному, нерукозданному, но естественному каменному гробу Господню присоединено было искусством для украшения, более или менее от огня пострадало и требовалось возобновление. По сему случаю, зодчий, имевший полномочие в сем возобновлении, из уважения к благоговейному иерею храма, Фаддею, который еще живет в сане архиепископа Севастийского, дерзнул над самым ложем Господним отделить от стены часть священного камня и вручить иерею. Богу было угодно расположить сердце архиепископа Фаддея к тому, чтобы сия священная достопамятность, с его письменным о ней свидетельством, перешла в Россию и соделалась здешним церковным достоянием в благословение и утешение сынам веры, которые хотя и знают, что блажени не видевшии, и веровавше (Ин. 20, 29); однако по любви вожделевают хотя следы Господа, в Которого веруют, осязать и облобызать. Таким образом имею возможность пригласить вас, без путешествия в Иерусалим, ныне здесь приблизиться к части Иерусалимскаго живоприемнаго гроба Господня и почтить оную благоговейным лобзанием… К предостережению себя вспомним, что приближались к гробу Христову и воины стражи; но поелику в сердцах их было неверие и корысть, а не любовь к истине и не желание спасения, то и от явившегося им света Воскресения они отражены были в смерть. К предостережению себя вспомним, что прикасались гробу Господню и иудейские старейшины и фарисеи; но поелику их привели к нему не истина, а лицемерие, не вера, а неверие, не любовь, а вражда, то они не проникли до внутреннего света гроба Господня, а только снаружи положили на нем печать, и ни для кого более, как только для себя; неверием и враждою они сами себе заградили вход в тайну Христову, которой не могли скрыть от мира. Христе Господи, Иже во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог, в раи же с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняй Неописанный, и с нами до скончания века пребыти обещал еси! Даруй нам из созерцания Твоего живоносного гроба выну почерпать внутренний свет, и радость, и благодать, и надежду нашего воскресения, не в суд, но в жизнь вечную. Аминь.

Во всей этой речи – искреннее ликование перед святыней и радость от того, что он может предоставить возлюбленным своим чадам возможность прикоснуться ко гробу Христову здесь, в глубине России, а не в Иерусалиме, в коем ему и самому ни разу не доведется побывать. А Муравьев, поди ж ты, хотел себе оставить!..

Митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский, а им с 1848 года являлся Никанор (Клементьевский), получив список речи Филарета в день отдания Пасхи, одобрил к печати, но все, что касалось камня, вычеркнул, показав тем самым, что не очень-то доверяет достоверности святыни, точно ли что это камень от самого гроба Господня, а может, подделка, обман? Такое недоверие оскорбило святителя Филарета. Получалось, в Петербурге не верили не только Муравьеву, но и ему, который так искренне восчувствовал святыню. Никанор вскоре спохватился и разрешил напечатать текст полностью в «Творениях святых отец» за 1850 год.

Осенью дом Романовых отмечал двадцатипятилетие восшествия на престол государя Николая Павловича. Подумать только! – вот уже и четверть века миновала с той тревожной поры, когда отошел его брат Александр и прокатилась декабрьская смута. Очерчивая эту целую эпоху, Московский Златоуст говорил о том, что и двадцатипятилетие «пребывания, деятельности, подвигов в известном состоянии жизни представляет такое поприще, которое пройти значит одержать немалую победу над всеизменяющею силою времени», хвалил государя за прекращение смуты и победы в войнах, отметил подавление недавних мятежей и уже отдаленных во времени польских восстаний, «когда народ, не совсем иноплеменный, утраченное им достоинство царства получивший только по милости русского царя и доведенный до беспримерного в прежней истории его благоустройства и благосостояния, воздал за благодеяния неблагодарностью и за благоуправление – мятежом. Грозен и неотвратим был громовый удар Царской правды, поразивший крамолу и своеволие…» Святитель отметил успехи в законодательстве. Упомянул о возвращении двух миллионов униатов в лоно Православной Церкви. И пожелал народу чтить своего царя.

То есть вновь выступил как ярый реакционер. Знал, какую ненависть вызывает в стане поборников демократии и свободы.

Свобода! Пьянящее, окрыляющее, летучее слово. Сколько уж десятилетий из всех углов, из всех щелей слышалось: «Свобода!» Будто весь мир пребывал в заключении и мечтал о том дне, когда окончится срок. И вся религиозная будущность человечества заключалась в двух разных полярных пониманиях свободы.

Летом 1851 года в Успенском соборе Кремля святитель Филарет выступил с проповедью, которую можно вполне наименовать манифестом свободы в его христианском понимании. Он взял эпиграфом слова из Первого послания апостола Петра, где говорилось о свободных рабах Божиих и о тех, кто использует свободу для прикрытия зла. Он говорил:

– Некоторые под именем свободы хотят понимать способность и невозбранность делать все, что хочешь. Это мечта; и мечта не просто несбыточная и нелепая, но беззаконная и пагубная. Знаете ли, кто первый на земли прельщен был сею мечтою? – Первый человек, Адам. Получив при сотворении высокие способности и могущественные силы, быв поставлен владыкою рая и земли, он пользовался обширнейшею свободою, какую может иметь сотворенное существо… Удивительно покушение праотца незаконно расширить область свободы, и без того почти всемирную; впрочем, оно может быть объяснено недостатком знания опытного, хитростью искусителя и самою обширностью действительного владычества, при которой легко было не остановиться перед пределом, по видимому, ничтожным… Поймите, мечтатели безграничной свободы, гибельное безумие ваших мечтаний, – поймите, наконец, хотя после жестоких опытов, когда сокрушавшая свои пределы свобода не раз обагряла лице земли неповинною кровью, и, проливая потоки крови человеческой, утопляла в них и сама себя!.. Но как же правильнее понять и определить свободу? – Любомудрие учит, что свобода есть способность и невозбранность разумно избирать и делать лучшее и что она по естеству есть достояние каждого человека. Чего бы, кажется, и желать более? Но сие учение имеет свой свет на высоте умозрения природы человеческой, как она должна быть; а нисходя к опыту и деятельности, какова она есть, оно встречает темноту и преткновения… Что сказать о свободе людей, которые хотя не в рабстве ни у кого, но покорены чувственности, обладаемы страстью, одержимы злою привычкою? Свободен ли корыстолюбец? Не закован ли в золотые оковы? Свободен ли плотоугодник? Не связан ли, если не жестокими узами, то мягкими сетями? Свободен ли гордый и честолюбивый? Не прикован ли, не за руки и за ноги, но головою и сердцем, не прикован ли к своему собственному истукану?.. Наблюдение над людьми и над обществами человеческими показывает, что люди, более попустившие себя в сие внутреннее, нравственное рабство – в рабство грехам, страстям, порокам, – чаще других являются ревнителями внешней свободы, – сколь возможно расширенной свободы в обществе человеческом пред законом и властью. Но расширение внешней свободы будет ли способствовать им к освобождению от рабства внутреннего? – Нет причины так думать. С большею вероятностью опасаться должно противного. В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот, по отдалении преград, противопоставляемых порочным действиям законом и властью, конечно, неудержимее прежнего предастся удовлетворению страстей и похотей и внешнею свободою воспользуется только для того, чтобы глубже погружаться во внутреннее рабство. Несчастная свобода, – которую, как изъяснился апостол, имеют, яко прикровение злобы! Благословим закон и власть, которые, поставляя, указуя и защищая по необходимости поставленные пределы свободным действиям, сколько могут, препятствуют злоупотреблению свободы естественной и распространению нравственного рабства, то есть рабства греху, страстям и порокам… Здесь вновь представляется вопрос: что же есть истинная свобода и кто может ее дать, и особенно – возвратить утратившему ее грехом? – Истинная свобода есть деятельная способность человека, не порабощенного греху, не тяготимого осуждающею совестью, избирать лучшее при свете истины Божией и приводить оное в действие при помощи благодатной силы Божией… Возлюбим свободу христианскую, – свободу от греха, от страсти, от порока, свободу охотно повиноваться закону и власти и делать добро Господа ради, по вере и любви к Нему.

Глава двадцать четвертая
Жатва смерти 1852 – 1856

«Свобода или смерть!» – девиз многих столетий. Как будто человек вечно выбирает, на ком из двух этих сестер жениться. А порой приглядишься – сестры-то близнецы! Как только где-то крикнут: «Свобода!», тут же вскоре жди, что прокричат: «Смерть!» И пойдет страда.

На сей раз Россию ждала страда севастопольская. Она начнется вот-вот, но уже несколько лет птицы свободы и смерти мельтешили в воздухе, приглядываясь, кого клюнуть.

Эта гибельная жатва началась Великим постом 1852 года, когда умер Гоголь. Пять лет со дня выхода «Выбранных мест из переписки с друзьями» продолжался его медленный и в то же время стремительный уход из жизни временной в жизнь вечную. Освистанный и непонятый, он отправился в Иерусалим. Там в награду за молитвенное усердие наместник патриарха митрополит Петрас Мелетий наградил его маленькой частью от камня гроба Господня и частью дерева от двери храма Воскресения, которая сгорела во время пожара 1808 года. Из святых мест Николай Васильевич вернулся еще более уверенный в своем призвании. «Всякому человеку следует выполнить на земле призванье свое добросовестно и честно, – говорил он в 1850 году. – Чувствуя, по мере прибавленья годов, что за всякое слово, сказанное здесь, дам ответ там, я должен подвергать мои сочиненья несравненно большему соображенью и осмотрительности, чем сколько делает молодой, не испытанный жизнью писатель». Говорят о болезни, которая якобы охватила Гоголя и свела в могилу, говорят о психическом расстройстве. Нужно же говорить о его излечении от той болезни, которой заражено подавляющее большинство человечества, и болезнь эта – суета мира. Многие отмечали некое необыкновенное спокойствие, поселившееся в Николае Васильевиче. Например, крупный предприниматель-патриот, славянофил Федор Васильевич Чижов писал 1 июня 1848 года живописцу Александру Иванову из Киева: «Четвертого дня приехал сюда Гоголь, возвращаясь из Иерусалима; он, кажется, очень и очень успел над собою и внутренние успехи выражаются в его внешнем спокойствии», – писал из Киева живописцу Александру Иванову предприниматель славянофил Федор Васильевич Чижов. «Лицо его носило отпечаток перемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему были ясны люди; но он был закрыт для них и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым его носом, жгла его выразительными глазами; его боялись. Теперь он сделался ясным для других; он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен, он снисходителен, он дышит христианством», – писала в своих воспоминаниях княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская. «По его действиям, как я замечала, видно, что он обратился более всего к Евангелию, и мне советовал, чтобы постоянно на столе лежало Евангелие. «Почаще читай, ты увидишь, что Бог не требует долго стоять на молитве, а всегда помнить Его учение во всех твоих делах». Он всегда при себе держал Евангелие, даже в дороге. Когда он ездил с нами в Сорочинцы, в экипаже читал Евангелие. Видна была его любовь ко всем. Никогда я не слыхала, чтобы он кого осудил. Он своими трудовыми деньгами многим помогал…», – вспоминала сестра Гоголя Ольга Васильевна Гоголь-Головня.

Сам же Гоголь понимал свое путешествие в Иерусалим как отправную точку к как можно скорейшему усовершенствованию. Вот что он писал Жуковскому в конце февраля 1850 года: «Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых Таин, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно было бы во мне сгореть и остаться одно небесное». И далее два года он сжигал не только и не столько свои рукописи, сколько сжигал в себе все земное, дабы оголить небесное. Он будто из последних сил плыл сквозь бушующее море, стремясь дотянуться до желанного берега, и этим берегом был Христос. Весь последний год своей жизни Николай Васильевич много и жадно читал изданные проповеди святителя Филарета, поскольку никто другой так не соответствовал его желанию усовершенствоваться, никто другой не уверял столь несокрушимо, что если мы христиане, то должны служить небу, а не миру, что служить Богу и одновременно маммоне нельзя. Однажды, будучи в гостях, когда предложено было вслух читать Пушкина, и ожидалось, что Николай Васильевич горячо поддержит такое предложение, он неожиданно для всех воспротивился, напомнил, что идет Великий пост и стал читать филаретовскую «Беседу о прикосновении веры ко Христу». В ней Московский Златоуст вспоминал евангельское событие, как народ толпился вокруг Спасителя, мечтая прикоснуться к Нему, и не каждому удавалось, поскольку толпа была огромна, но тем, кто горячо верил, удавалось. «В чем же состоит сей особенный образ приближения ко Христу, сопровождаемый не мертвым приражением, но живым прикосновением, извлекающим из Него спасительную силу? – Сие также ясно показывает Господь в лице кровоточивой, которая из множества теснящегося к нему народа одна умела к Нему приближиться и прикоснуться, и чрез прикосновение получила исцеление.

Ибо что говорит Он ей? – Дерзай, дщи, вера твоя спасе тя (Лк. 8, 48)». И Гоголь остро ощущал себя, как та кровоточивая.

О последних днях Гоголя много написано и не здесь пересказывать их в подробности. Смерть Екатерины Михайловны Хомяковой, супруги великого мыслителя-славянофила Алексея Степановича Хомякова, произошедшая 26 января 1852 года, как принято считать, потрясла и придавила Гоголя, стала причиной его душевной болезни. Я бы сказал иначе: эта смерть позвала его за собой. Он любил Екатерину Михайловну, но не в том обычном смысле слова «любил», то есть желал бы, пусть втайне, стать ее любовником или мужем. Любил как идеал женщины, матери семерых детей, любящей и заботливой супруги. Так мы любим солнце, но не желаем обладать им, не стремимся вписать его в перечень своего движимого имущества. Со дня панихиды, на которой Гоголь сказал Хомякову: «Все для меня кончено», Николай Васильевич ежедневно идет в церковь, сознательно готовит себя к смерти. Это не было самоубийством. Он понимал, что скоро его возьмут из этой жизни, и вскоре действительно был взят.

Гоголь умер не от болезни. Его душа была изъята из телесной оболочки, как созревший для райского сада плод.

Мы привыкли горевать: жаль, что Пушкин погиб на дуэли, мог бы еще жить да жить; жалко, что Гоголь отказался от решительного лечения, жил бы еще долго… А зачем? Зачем жить, если жизнь уже состоялась, если дальше могут возникнуть такие соблазны, что останется лишь пожалеть, что такой-то и такой-то не умер в свой час. И Льву Толстому стоило покинуть сей мир до своих завихрений, да вот наказал Господь долгой жизнью, в конце которой так и не наступило покаяния, не исторглась гордыня.

Гоголь вошел в Великий пост 1852 года с тем, чтобы Пасху встречать уже не в бренном мире. В Прощеное воскресенье 10 февраля, последний предпостный день, он добровольно пытался вверить себя в руки духовной цензуры – вручил свои рукописи графу Александру Петровичу Толстому, на квартире у которого жил. Просьба такова: передать эти бумаги митрополиту Московскому, дабы тот мог определить, что нужно печатать, а что должно истребить. Толстой испугался, что Гоголь тем самым прощается, и если он возьмет рукописи, то приблизит кончину любимого друга. И не принял доверенного ему поручения. Думается, что напрасно. Вообразим: он является к митрополиту Филарету с таковой просьбой Гоголя. Святитель Филарет наверняка бы умилился и сам примчался к Николаю Васильевичу, чтобы приободрить. Вместо этого Гоголь взял бумаги, предназначенные для прочтения святителя Филарета, и в ночь с 11 на 12 февраля сжег их в печи. В первую великопостную субботу Гоголь сначала позволил доктору Тарасенкову осмотреть его: «Я знаю, врачи добры, они всегда желают добра». Тарасенков заметил: «Он смотрел, как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны». Затем раб Божий Николай причастился Святых Тайн.

Граф Толстой, вероятно, уже раскаялся в том, что не отвез бумаги Гоголя митрополиту и тем самым стал косвенным соучастником их сожжения. Александр Петрович поехал-таки к митрополиту Филарету, был принят им, рассказал все, как на духу. Митрополит посочувствовал и прослезился, услышав о христианском усердии писателя.

– Передайте ему, что сама Церковь повелевает в недугах предаться воле врача, – ответил он. – Убедите его, что спасение не в посте, а в послушании. И пожалуйста, докладывайте мне ежедневно о состоянии Николая Васильевича. Не вы, так отец Алексей; не он, так отец Иоанн.

Отец Алексей Соколов являлся приходским священником в церкви, куда в последнее время ходил Гоголь, а отец Иоанн Никольский и вовсе был духовником Николая Васильевича.

Толстой передал Гоголю слова владыки Филарета и тот разрешил врачам проводить курс лечения, который, однако, как доказано, не столько помог выздороветь, сколько ускорил кончину. Но дело, повторяю, было не в болезни, и исцелением Гоголя явился сам уход его из жизни, совершившийся около восьми часов утра 21 февраля 1852 года, в четверг на второй седмице великого поста.

Здесь же важно было показать, как игла этой смерти заметным стежком прошла через судьбу нашего главного героя. Нам бы, конечно, хотелось бы видеть его и на отпевании Гоголя в Татьянинском университетском храме, и в траурной процессии, и при погребении на кладбище Свято-Данилова монастыря, хотелось бы прочесть проникновенные строки, посвященные этой удивительной, хоть и болезненной, но непостыдной и христианской кончине великого русского писателя. Но, увы, ничего этого нет, а придумывать и домысливать для пущей красоты – не позволяет строгий стиль документального жизнеописания.

Да и Гоголь не был духовным чадом святителя Филарета, в отличие от ясноглазой игуменьи, смерть которой последовала в том же году, вскоре после Пасхи.

Не прекращалась дружба пастыря и Маргариты – владыки Филарета с настоятельницей Спасо-Бородинского монастыря Марией (Тучковой). В нем она видела главную отдушину своей жизни, и в письмах постоянно жаловалась на что-нибудь, а иначе сказать – плакалась. Как для святителя Филарета был Антоний, чтобы кому поплакаться о своих болезнях и печалях, так для Марии – митрополит Филарет. В переписке встречаются очень трогательные эпизоды. Так, в 1846 году игуменья Мария жаловалась своему адресату на червя, который агрессивно истреблял монастырские посевы, а он ей отвечал: «Состражду скорби Вашей о полях Ваших. Да запретит Господь червю потреблять злак, созданный на службу человекам (Пс. 103, 14) и во уготование хлеба для них. Здесь уже несколько дней морозы. Кажется, они должны убить червя. Между тем надлежало Вам прибегнуть к наказующему и милующему Господу общей молитвой. Мне сказывал один очевидец, что когда помещику в селе донес управитель, что червь повреждает поля, помещик тотчас пригласил священника, собрал весь народ; пошли на поля, совершили освящение воды с молитвой, положенной на сей случай, окропили поля и края их,где опустошение означало след червя. На другой день управитель принес помещику с поля множество мертвых червей в доказательство, что бедствие кончилось. Это было не в нынешнем году, но Бог и Господь наш Иисус Христос вчера и днесь Тойже, и во веки (Евр. 13, 8). Взывайте ко Господу, да не до конца прогневается и не по грехам нашим воздаст нам, но да призрит на смирение наше и нищия Своя да насытит хлебы (Пс. 131, 15). Припадем Ему вкупе».

Болезни все больше преследовали игуменью Марию и святитель Филарет, сам постоянно болевший, утешал ее в своих письмах. В 1851 году он благословил архитектора Быковского строить на Бородинском поле собор во имя иконы Владимирской Божьей Матери, в день празднования которой состоялось великое сражение. Монастырь к тому времени уже достаточно расширился, чтобы иметь при себе большой храм. Вдовы героев не только войны 1812 года, но и других войн, приходили сюда, становились послушницами, находили утешение и приют. А вот основательница славной Бородинской обители стремительно угасала, и если совсем недавно пастырь увещевал ее в отношении смирения пред болезнями, то теперь уже в своих письмах он старался укрепить ее в преддверии смерти:

«Христос воскресе! Да утвердится сие слово и сила его в сердце рабы Божией игумении Марии! Слышите также слово святого Златоуста и стремитесь исполнять оное: «Никтоже да боится смерти, прощение бо от Гроба воссия» (из Слова на Пасху). Премудро и утешительно наставляет нас вселенский учитель. Если б он сказал только: «Не бойтесь смерти, потому что от Гроба воссияла жизнь», – мы были бы еще в сомнении, можем ли быть в общении с сею жизнью по грехам нашим. Но когда он не велит бояться смерти потому, что «прощение от Гроба воссия», то нам грешным надобно только покаянием и верою отворить души наши и видеть в них воссиявших от гроба Христова свет прощения, с тем вместе и свет жизни Господа Воскресшего. Итак, послушайтесь святого Златоуста и не предавайтесь страху смерти в уповании на прощение Христово, а если страх сей приходит, несмотря на желание Ваше удалить его, терпите его без смущения как от Господа посылаемое средство к смирению помыслов», – писал пастырь Маргарите 31 марта 1852 года.