Текст книги "Московский Златоуст. Жизнь, свершения и проповеди святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского"

Глава двадцать третья
Религиозная будущность человечества 1847 – 1852

1 января 1847 года впервые праздновался День Москвы – ее 700-летний юбилей. Мысль об этом торжестве подал в своей статье Константин Сергеевич Аксаков. Предполагалось отметить славную годовщину либо весной, либо осенью. Но неожиданно из Петербурга пришло срочное указание отпраздновать все 1 января. Сказалась ревность северной столицы к славе Первопрестольной, и если город на Неве принято было именовать умом России, а Москву – сердцем, то, стало быть, ум отказал сердцу в празднике. Вместо пышных празднеств получились весьма куцые и главным действующим лицом юбилея сделался митрополит, которому срочно сообщили, что надо в слове 1 января сказать о Москве, но времени для создания хорошей обзорной речи не хватало. Получилось довольно скомкано. Митрополит Филарет говорил об особенности цифры 7 – в седьмой день окончание седмицы, семь седмиц составляют Великий пост и так далее. И вот, мол, теперь семь веков стоит град Москва.

В письме к архимандриту Антонию он сокрушался, что не имел «несколько свободного времени, чтобы осмотреть семьсот лет и открыть, что не всегда открывается первым взглядом и сказать малыми многая».

Можно только сожалеть, представляя себе, какую он мог написать статью, посвященную юбилею Москвы, если бы не скоропалительное указание из Петербурга урезать торжества, ограничив их одним только днем 1 января.

В январе русское общество всколыхнулось спорами по поводу только что вышедших гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями». Равнодушных эта книга не оставила. Подавляющее большинство суждений оказалось резко отрицательным, на Гоголя посыпались обвинения со всех сторон – и откуда он ждал и откуда никак не предвидел. Разумеется, как свора собак, набросилась на Николая Васильевича вся атеистическая либеральная общественность во главе с желчным, умирающим от чахотки Белинским и уже собравшим чемоданы за границу Герценом. Здесь и не стоило ожидать восторгов, а только одной озлобленной осатанелой брани: «Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству», – клокотал Белинский. «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!… – писал он в знаменитом письме Гоголю. – Приглядитесь пристальнее и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности… Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем».

С нападками на Гоголя набросились Т.Н. Грановский, И. С. Тургенев, В. П. Боткин, П. В. Анненков, Леопольд Брант, барон Розен, Фаддей Булгарин, Осип Сенковский и многие, многие другие, коих имен и упоминание излишне.

К удару слева Гоголь был заранее готов, но вот удар справа оказался совершенно для него неожиданным, удивительным и нестерпимо болезненным. Славянофилы разделились в своих суждениях. Хомяков защищал Гоголя, Иван Сергеевич Аксаков тоже: «Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника-христианина». Его брат Константин Сергеевич, напротив, обвинял Гоголя во лжи: «Ложь не в смысле ошибки – нет, а в смысле неискренности прежде всего. Это внутренняя неправда человека с самим собою». Что же старший Аксаков? А Сергей Тимофеевич и вовсе стал назидательно выговаривать Николаю Васильевичу: «Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить Небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и человека». Нетрудно представить себе, как темнело в глазах у Гоголя, когда он читал такое! Сергей Тимофеевич опомнится и резко изменит свой взгляд на «Выбранные места», но, увы! – только после того, как Николая Васильевича не станет на свете.

Аполлон Григорьев в своей статье «Гоголь и его последняя книга» называл «Выбранные места» странной книгой, написанной в болезненный момент духовного развития автора, ставя в заслугу лишь то, что великий писатель тем самым выразил болезненные моменты духовного развития всего русского общества.

В защиту Гоголя выступили три Петра – Чаадаев, Вяземский и Плетнев. Петр Яковлевич: «При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся». Петр Андреевич: «Как ни оценивай этой книги, с какой точки зрения ни смотри на нее, а все придешь к тому заключению, что книга в высшей степени замечательная. Она событие литературное и психологическое». Петр Александрович назвал книгу «началом собственно русской литературы», но оговорил, что она «совершит влияние свое только над избранными».

Пожалуй, это суждение по поводу избранных было самым точным. «Выбранные места из переписки с друзьями» – книга, в который писатель, уже хорошенько приручивший своего читателя предыдущими сочинениями, внезапно надевал на него поводок и уводил к вере в Бога. Очаровав читающую Россию великолепием своего писательского дара, Николай Васильевич сплел сети из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Миргорода», «Арабесок», «Петербургских повестей», «Мертвых душ». «Ревизора», заманил в эти сети огромную добычу и теперь пытался свой улов подарить Христу Спасителю. Почувствовав в себе «ловца человеков», он вдруг привел общество к выводу: все смешные и страшные типы в России, описанные им с таким мастерством, возможны лишь потому, что забыли Бога, забыли о своем христианстве, забыли о Церкви Божьей: «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его». «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, – наша Церковь, – писал он. – Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога». Гоголь заявлял, что любить Россию и приносить ей пользу можно только сделавшись христианином: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, – нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всем смысле этого слова». «Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство». «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословенья. Нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым». А потому, разумеется, с наибольшим волнением Гоголь ждал оценки его труда со стороны Церкви. А духовенство в основном проявило сдержанность, осторожно относясь к сочинениям на религиозные темы, созданные автором сатир на русское общество. Пусть даже и сатир, в которых не доставалось оплеух только одному сословию – духовному.

Гоголь послал свою книгу разным лицам духовного звания. Большинство из них ответило одобрением без восторгов и легкой критикой, как например, архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий, написавший в письме Погодину: «…скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю его, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не парадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то, чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех и пользы не будет».

Но были и резкие суждения. Настоятель петербургской Троице-Сергиевой пустыни святитель Игнатий (Брянчанинов), считавшийся одним из наиболее авторитетных духовных писателей того времени, писал, что книга «Выбранные места из переписки с друзьями» «издает из себя и свет, и тьму», а о самом Гоголе, что «религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного… Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешано. Желательно, чтоб этот человек, в котором заметно самоотвержение, причалил к пристанищу истины, где начало всех духовных благ».

Более всего отцов Церкви возмущала внезапность превращения Гоголя. Еще недавно он был звездой в суетном свете и вдруг хочет встать вровень с духовными писателями. Из сатириков – в богословы! Тот же Игнатий (Брянчанинов) советовал Гоголю обратить внимание на опыт святых отцов, которые долгими годами, десятилетиями совершали духовное очищение и лишь после этого брались писать книги. Именно здесь крылась главная причина неприятия книги Гоголя большинством представителей Церкви.

Наиболее же радикальным оказался в своих суждениях ржевский протоиерей отец Матфей Константиновский, в ближайшем будущем ставший духовным наставником Николая Васильевича. Он славился как яркий представитель воинствующей Церкви. Ближайший друг и покровитель Гоголя граф Александр Петрович Толстой посоветовал писателю отослать книгу отцу Матфею, что он скажет. Отец Матфей написал, что книга эта вредная, что Гоголь даст за нее ответ Богу, что с именем Христа на устах нельзя идти в театр, что быть светским и духовным писателем одновременно невозможно, что нужно отречься от всей прошлой жизни, от всех своих книг.

Отца Матфея впоследствии представили как изувера, иезуита, вершившего суд над Гоголем и доведшего его до изнурения и смерти. Гоголь считал его своим главным благодетелем. «Отец Матфей был искреннейший христианин, – писал много лет спустя замечательный публицист, писатель, историк Евгений Николаевич Поселянин. – Чрез всю жизнь его проходит красною нитью убеждение, что «нельзя служить Богу и Мамоне», что «желающий быть другом миру – бывает врагом Богу».

Об этом же нередко твердил святитель Филарет, иной раз навлекая на себя недовольство со стороны сильных мира сего, как раз желающих служить и Богу, и миру одновременно. Под служением миру понималась, разумеется, не любовь к ближнему, а разделение с миром его грехов. Любовь к ближнему как раз и считается в христианстве одной из главных составляющих служения Богу.

«И Гоголям, и Достоевским оставьте их ненасытную тоску по Боге, их порывы туда, в светлую даль небес; предоставьте им, отравленным дыханием вашего мира, изнемогающим среди ваших хваленых радостей, предоставьте хоть в последнюю пору их жизни им, отдавшим всю, каплю за каплей, кровь свою на служение обществу – право искать и стремиться к той в ваших глазах презренной, ненужной и не могущей уже служить источником ваших художественных наслаждений, ваших развлечений, вашей забавы – праведности и святости, в которой опытом и размышлением всей жизни нашли они, наконец, единственный путь с счастью. Вы не поймете их души!» – писал все тот же Поселянин спустя пятьдесят лет после кончины Гоголя.

И, наконец, для нас важно, как же отнесся к «Выбранным местам из переписки с друзьями» митрополит Московский и Коломенский Филарет. Не переставая внимательнейшим образом следить за всеми заметными явлениями русской литературы, он, конечно же, одним из первых прочитал и новую книгу Гоголя. До нас дошло одно единственное суждение Филарета, пересказанное в письме Сергея Тимофеевича Аксакова к сыну Ивану, датированном январем 1847 года. Старший Аксаков, встретившись с митрополитом, по-видимому, принялся резко критиковать Гоголя в том же духе, в каком он высказался самому Николаю Васильевичу. И святитель Филарет в свойственной ему мягкой, добросердечной манере и в то же время решительно ответил:

– Хотя Гоголь во многом заблуждается, но надобно радоваться его христианскому направлению.

И с годами именно это суждение митрополита Филарета стало приниматься Церковью как главное в отношении последних лет жизни Гоголя и в отношении его духовной прозы.

Святитель Филарет не мог не видеть, что многое из того, о чем написал Гоголь, созвучно его проповедям, многое, возможно, и написано под влиянием проповедей святителя Филарета. Оба они, и великий проповедник, и великий писатель, взывали к своим слушателям и читателям: «Опомнитесь!»

– Тысячи христианского народа бегут по следам языческого легкомыслия; и находятся люди, которые о делах легкомыслия, как о достопамятностях, повествуют с торжеством и похвалами, – говорил Московский Златоуст в те же дни, когда общество с возмущением читало «Выбранные места из переписки с друзьями», в котором как раз и осуждалось все это языческое легкомыслие.

– Плоть хочет веселиться, рассыпаться в смехе, даже, может быть, скакать и произносить или с удовольствием слушать бесчинны кличи и подобное сим; порази ее ударами не ножа или бича, но духовного слова, – взывал святитель Филарет в то время, когда Гоголь ужаснулся тому, что заставлял людей «рассыпаться в смехе». – Плоть раздражается на оскорбившего и порывается на взаимное оскорбление: свяжи ее не узами вервяными или железными, но узами духовного рассуждения и страха Божия… Плоть, не довольствуясь необходимым, жаждет приятного, ищет наслаждения и готова поставить оное целью жизни: укажи ей иной предмет и цель, – крест, водруженный на Голгофе, для того, чтобы лишениями и страданиями очистить землю от нечистых наслаждений… – так святитель Филарет утверждал закон о том, что невозможно служить одновременно и Богу и маммоне.

Николая Васильевича Гоголя и святителя Филарета роднило то, что оба много болели. Владыка часто жаловался, что из-за недугов своих не может успеть сделать все задуманное. Но не мог он не оценить и рассуждений Гоголя о благодати болезней: «О! Как нужны нам недуги!.. Не говорю уже о том, что самое здоровье, которое непрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки и желание порисоваться своими качествами перед другими, заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей… Не будь таких болезненных страданий, куда б я теперь не занесся! Каким бы значительным человеком вообразил себя!.. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря вперед, что он нужен. Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами его чудное значение и вся глубина его высокого смысла».

В целом не получив благодарности от России за написание и публикацию «Выбранных мест», Гоголь стремился к святым местам. Впереди у него было паломничество в Иерусалим. В ближайшие годы он мог бы стать таким же православным писателем и паломником, каковым являлся друг митрополита Филарета Андрей Николаевич Муравьев. Другое дело, что на этом поприще они могли бы стать непримиримыми соперниками. Властный Муравьев, полный сил и здоровья, едва ли потерпел такого соперника, к тому же, обладающего значительно большим литературным дарованием. Нередко Андрей Николаевич и самому святителю Филарету высказывал замечания и тому приходилось покорно их выслушивать. Представим себе, что теперь бы появился еще и Николай Васильевич!..

Но история не терпит этого «бы» и всегда выплевывает его.

Гоголь снова уехал из России, и смерть его нам еще предстоит пережить. А вот в том 1847 году владыка Филарет оплакал утрату своего любимого ученика. 18 мая скончался архимандрит Макарий (Глухарев). Три года назад его отстранили от миссионерской работы и направили в Троицкий монастырь Орловской епархии. Он не смирился с запретом на перевод Библии, где-то раздобыл перевод протоиерея Герасима Павского и сличал с ним свои новые переводы. Исправленный текст он снова послал в Синод. Одну за другой архимандрит Макарий переводил книги Ветхого Завета, завершил свой труд и намеревался издать его за границей. Они, кстати, могли с Гоголем оказаться вместе в Иерусалиме – двое непонятых и освистанных! В 1846 году с большим трудом Макарий выхлопотал себе поездку в Святую Землю, в 1847 году намеревался отправиться туда, но внезапно занемог, слег и умер, в последние мгновения перед смертью произнеся:

– Свет Христов просвещает всех.

После него не осталось никакого иного имущества, кроме книг, бумаг и чернил. Сожалея о кончине пятидесятипятилетнего просветителя алтайских народов, московский митрополит распорядился о том, чтобы портрет Макария поместили в Гефсиманском скиту в личной его Филаретовой келье.

«Постигшая некоторые места Отечества нашего и, может быть, угрожающая и нам губительная болезнь по справедливости дает особенное побуждение к принесению Господу Богу молитв о помиловании. Хорошо приступить к сим молитвам свободно, по чистому человеколюбию, о бедствующих братиях, прежде близкой опасности собственной, а не поневоле, при близкой опасности, стесняющей сердце», – писал в конце августа 1847 года митрополит Филарет наместнику Антонию о новой эпидемии холеры, поразившей Россию. Начавшись в апреле, к осени холера добралась до Поволжья и центральных областей России.

– Итак, если угрожает нам скорбное посещение Божие, при знаем в оном правосудие Божие, частию наказующее грехи, частию побуждающее к исправлению; и побудим себя к улучшению нашей жизни в отношении к благочестию, благонравию, воздержанию, человеколюбию, – взывал митрополит Московский уже в середине сентября. – Да не медлим прибегать к Богу с молит вою, частию о избавлении братий наших, чад единыя Церкви и единого отечества, которых уже постигло скорбное посещение, частию о себе самих, да не приближится к нам ангел смерти или да не отягчит руку свою; Ангелы же хранители наши да не пре минут нас своим охранением, подкреплением и вразумлением, да повинуемся всегда Отцу Духов, и да творим волю Его, и да обретаем у Него милость и благодать.

В той же проповеди призывал он не только молиться, но и «помогать Богу», принимая врачебные средства:

– Не леностны будем и в употреблении естественных средств и предосторожностей к сохранению здравия, и к недопущению вредоносных влияний. Как можем требовать, чтобы хранил нас Бог, если мы сами не бережем себя и предаем действию разрушительных сил, малодушием и недостатком надежды на Бога, неумеренностию и невоздержанием и другими небрежностями? Внимательно храни себя малым возможным для тебя хранением и Бог будет хранить тебя великим, всеблагим и всемощным хранением.

Тем временем продолжалось обустройство Гефсиманского скита, и владыке Филарету очень нравилось, как все делает наместник Антоний: «Гефсиманского скита не было бы, если бы на Вашем месте был другой, даже из пользующихся моею доверенностию; потому что, не доверяя себе, не имел бы я довольно доверенности к тому, что дело сделается порядочно, не будет затруднения в способах и можно надеяться некоторого духовного плода».

В том же году святитель Филарет написал статью «О древнем образе крестного знамения». Споры о том, как накладывать на себя крестное знамение оставались насущными в связи и с существованием разногласий на сей счет со староверами, крестившимися двуперстием, и с католиками, крестившимися слева направо, а не так, как православные – справа налево. Между тем, вопреки строгим требованиям староверов креститься двуперстием, известно, что древние христиане и вовсе крестились одним пальцем. Что же касается католиков, держащихся крестного знамения слева направо, то они аж до середины XVI века крестились и так, и сяк, причем, в установлении римского папы Иннокентия III, вышедшем в конце XII века, креститься полагалось справа налево, но ничего страшного не усматривалось, если кто-то будет креститься слева направо. Кто сейчас помнит об этом?

Эпидемия все надвигалась. «Я что-то смотрю на приближение холеры, как просто на приближение осени, – признавался святитель Филарет в письме к архимандриту Антонию в сентябре. – Это равнодушие не хуже ли? Господу помолимся о всех и за вся».

О том, как распространяется холера, знали в то время очень мало. Великий князь Михаил Павлович, гостя на Троицком подворье, развлекал святителя Филарета рассказами о том, как например, во время предыдущей эпидемии «шел по дороге отряд войска здоровый; но где он останавливался, там по его выбытии открывалась холера». А князь Вадбольский, приехавший из Воронежа, рассказывал, что он пробыл несколько дней с семьей в Воронеже, где холера особенно свирепствовала, жил там в монастыре, в котором умирали монахи и воздух наполнен был мертвенным запахом, но причащался и остался невредим.

В Москве заболевать начали в сентябре; к октябрю количество случаев приблизилось к ста. А в конце октября уже по сто человек в день заражалось. Лишь зимой холера резко пошла на спад, и 8 февраля 1848 года в Чудовом монастыре митрополит Филарет совершил благодарственный молебен за прекращение губительной болезни и произнес слово, вновь и вновь предупреждая паству о том, чтобы впредь грехами своими не навлекала на себя подобных тяжких испытаний:

– Если бы мы услышали, что искусный врач излеченному им больному говорит, например: не употребляй впредь такой или такой пищи, – что бы мы подумали? Конечно мы бы подумали: видно излеченный прежде употреблял сию пищу; она, видно, была и причиною болезни; видно, врач предвидит, что и опять она причинит болезнь, если излеченный не перестанет употреблять оную.

В это время в России уже знали о том, что во Франции снова свергнут король – Луи Филипп I. А вскоре, в том же феврале 1848 года, в Лондоне выйдет «Манифест» Маркса. Начиналась новая революция, которая в течение года охватит другие страны Европы: следом за Францией – Германию, Австрию, Венгрию. Франция вновь становилась республикой. Отныне в ней не будет короля. Будет еще император Луи Наполеон, но королей уже не будет никогда. Сколько ни прислуживал последний Бурбон буржуазии, как ни старался быть «королем-гражданином» с хартией 1830 года в сердце своего герба, сколько ни провозглашал безбожный девиз «Обогащайтесь!», но и его – скинули! «Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского», – провозглашалось в манифесте государя Николая I, решительно заявлявшего, что Российская империя будет противостоять новому потоку. В России сразу за получением известий о восстаниях началась мобилизация армии, части войск выдвинулись к границе – горький опыт показывал: сегодня революция горит в Европе, а завтра она явится жечь Россию. Это прекрасно понимал и святитель Филарет, и оттого в проповедях своих стремился донести мысль о том, что за грехи наши нас будет Господь наказывать не только в ином мире, но и в этом.

«Enrichissez-vous!» – «Обогащайтесь!» – неслось к нам из Европы, и это многим нравилось, вопреки церковным призывам спасаться, спасать душу, а вовсе не захапывать богатства, не утопать в роскоши, которая опять расползалась в обществе, как зараза. Роскошь одних при бедствиях многих других. Но не к богатым приходит Христос, а к бедным. Вот о чем вновь и вновь нужно было говорить пастве. Ведь и Ангел Господень явился с благою вестью не в богатые дома.

– Куда же Архангел? В неславный Назарет, в малую храмину, к бедной Деве, не многим только известной тем, что Она необыкновенно любит Бога и девство. Она одна слышит, что говорит Архангел; одна сие знает после его беседы: и верный хранитель Ея, праведный Иосиф, не знает, что совершилось, – проповедовал Московский Златоуст в праздник Благовещения в Чудовом монастыре. – А что совершилось? Предвечное определение Божие о спасении падшего рода человеческого приведено в действие.

Шестидесятипятилетний пастырь не уставал писать и читать свои пламенные проповеди, а между тем, болел все чаще и дольше и мечтал о покое, о мирном житии в своем Гефсиманском скиту. «Сегодня, уже вставши, я задремал вновь и видел себя едущим по последней зимней дороге в санях. Кто-то сидел впереди и остерегал правившего лошадьми. Наконец мы приехали, и я иду к дверям церкви в ските, а Вы выходите из церкви. Желал бы, чтобы так было наяву; но теперь, кажется, уже некогда», – писал он 26 марта 1848 года преподобному Антонию.

В эти же дни Муравьев привез к святителю Филарету сербского князя Михаила Обреновича, свергнутого у себя на родине с престола и жившего в Вене. Теперь волна революции выбросила его и из столицы Австрии – в Россию, где только и можно было найти спасение. Побывав у московского митрополита, гонимый серб получил от него утешительное слово и благословение пожить в тишине Троицкой лавры.

К лету снова вспыхнула эпидемия холеры и снова Московский Златоуст взывал к благоразумию овец своего стада, взывая к очищению от грехов: «Грех есть болезнь, внедривающаяся в существо человека. Греховное впечатление и порочное услаждение оставляет, частию в душе, частию в теле, след, который становится глубже при повторении греховных действий, и который, возобновляясь воспоминанием, образует наклонность к греховному действию и некую жажду греха. Посему как иногда телесный врач внедрившуюся в тело и заражающую его язву болезненно выжигает или отделяет железом и причиняет искусственную боль, чтоб излечить болезнь; подобно сему Врач душ и телес употребляет орудие скорбей, чтобы исторгнуть корни и изгладить следы греха, и огнем страдания выжигает заразу наклонности к греховным услаждениям».

Он призывал не только к воздержанию, молитве и покаянию, но и одновременно – к мерам медицинской и гигиенической профилактики: «Как бы то ни было, то верно, что полезно не смущаться, надеяться на Бога и брать предосторожности. Нужны довольная теплота в одежде и в жилище, употребление пищи не тяжелой, не сырой и не такой, которая и в доброе время расстраивает». Поветрие косило людей и приходилось ставить новых священников взамен «похищенных болезнью».

Еще худшее поветрие сотрясало Европу. В Вене изгнали императора Фердинанда, вынужденного спасаться бегством в Инсбрук. И русский царь готовился к новым войнам, а московский митрополит напоминал подданным царя, «что царство земное связано с небесным, что Царь воцаряется и царствует не без действия и содействия Царя царствующих».

– Когда темнеет на дворе, усиливают свет в доме. Береги, Россия, и возжигай сильнее твой домашний свет, потому что за пределами твоими, по слову пророческому, тьма покрывает землю, и мрак на языки (Ис. 60, 2), Шаташася языцы, и людие поучишася тщетным (Пс. 2, 1). Перестав утверждать государственные постановления на слове и власти Того, Кем царие царствуют, они уже не умели ни чтить, ни хранить царей. Престолы стали там не тверды; народы объюродели. Не то, чтобы уже совсем не стало разумевающих, но дерзновенное безумие взяло верх и попирает малодушную мудрость, не укрепившую себя премудростию Божиею. Из мысли о народе выработали идол: и не хотят понять даже той очевидности, что для столь огромного идола недостанет никаких жертв. Мечтают пожать мир, когда сеют мятеж. Не возлюбив свободно повиноваться законной и благотворной власти царя, принуждены раболепствовать пред дикою силою своевольных скопищ. Так твердая земля превращается там в волнующееся море народов, которое частию поглощает уже, частию грозит поглотить учреждения, законы, порядок, общественное доверие, довольство, безопасность, – говорил митрополит Московский в Успенском соборе Кремля в день рождения императора Николая Павловича. – Призываемые к оружию для безопасности отечества да идут с любовию и самоотвержением, по гласу Цареву и по гласу Христову: больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Ин. 15, 13).

Не перестает удивлять, сколько он успевал делать ежедневно, сколь многим озабочена была его голова, как много он разъезжал, проповедовал, принимал экзамены, попечительствовал, совершал богослужения, и при этом постоянно болел, без конца простужался, о чем жаловался своему другу Антонию в письмах, но перед всеми другими старался не показывать виду. Стоило где-то вспотеть, а потом проехать в коляске, обдуваемой легким ветерком, и – пожалуйста вам, простуда! А это значило кашель, насморк, невыносимую ломоту в ногах, руках, спине, головные боли. И, несмотря на это, нужно было каждый день вставать и куда-то идти, ехать, быть на людях, среди людей, над людьми.

Молитвами праведников и деяниями русских лекарей смирялась в России эпидемия, и осенью московский митрополит мог совершить благодарственный молебен о прекращении губительной болезни. И в своем слове поведать миру, что он думает о болезнях вообще:

– Прославим Бога и за самое бедствие и за род бедствия, которым мы посещены. Признаемся, что без сего бедствия мы меньше молились бы, меньше каялись, меньше смирялись. Итак, слава Богу, хотя и неприятным средством умножившему в нас молитву, покаяние, смирение. А если сравним бедствие устрашавшей нас болезни телесной, с бедствием умственной и нравственной болезни, какою в наше время заражены некоторые люди и чрез них невольно поражены некоторые народы и государства до такой степени замешательства и превратности, что у них больные хотят лечить здоровых, обуявшие в своеволии составляют законы для царственной мудрости, забывшие Бога мечтают созидать новый мир, неукрощаемый дух беспокойства и тревоги одних приводит в воспламенение ярости, других в оцепенение недоумения; и стогны городов устилаются мертвыми от язвы междоусобия: – от сих тяжких зрелищ обращаясь к себе, конечно, с глубоким убеждением присоединиться можем к образу мыслей Давида, и сказать: слава Богу, что мы впали в руце Господни, яко многи суть щедроты Его зело; в руце же человечи не впали (2 Цар. 24, 14).

О том же писал и Николай Васильевич Гоголь в статье «О болезнях», о прыжках человеческих и о смирении перед Творцом, к Которому приводят нас хвори телесные.

В конце 1948 года Гоголь вернулся из паломничества в Святую Землю и вновь поселился в Москве у графов Толстых в доме Талызина на Никитском бульваре, том самом, во дворе которого ныне он сидит в виде памятника. Начинался последний период жизни великого писателя. В декабре Николай Васильевич, наконец, поддался уговорам Александры Осиповны Смирновой, имевшей на него огромное влияние, и осмелился лично познакомиться с Московским Златоустом.