Текст книги "Московский Златоуст. Жизнь, свершения и проповеди святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского"

После этого он резко изменился, стал прилежным прихожанином церкви, исповедовался, причащался. Такая перемена в его жизни привела Ивана Васильевича к славянофильству и к осознанию того, что кризис так называемого европейского просвещения обусловлен отходом европейцев от христианства.

Старец Филарет предвидел и свою кончину. Ровно за две недели до смерти он сказал:

– Время мое близко. Я поболею недельки две и отойду. Вскоре состояние его резко ухудшилось. В праздник Успения Божьей Матери митрополиту Филарету сообщили, что старец Филарет очень плох и вероятно вскоре отойдет ко Господу. На другой день владыка прибыл к старцу, а тот, предвидя его приезд, уже плакал от радости.

– Пора моим костям на покой. Что определено Богом, – сказал он.

Митрополит благословил старца, тот исповедался, приобщился Святых Таин, а 28 августа, как и предсказывал, с молитвой на устах мирно и тихо скончался. Погребение его проходило 31 августа, в Преображенском соборе Новоспасского монастыря. Вокруг него собралось великое множество почитателей старца. Не только внутренность монастыря, но и колокольня, крыши келий и ограды были наполнены народом. Для совершения заупокойной литургии и отпевания по монашескому чину прибыл сам митрополит. Когда запели антифон «На небо очи пущаю моего сердца к Тебе, Спасе…», владыка Филарет не удержался и заплакал, так что и все видевшие это залились слезами.

– Было у нас два Филарета, теперь остался один, – говорили православные москвичи.

В те же дни, по видимому, сожалея о том, что редко виделся и общался с одноименным себе старцем, Московский Златоуст в Успенском соборе Кремля произнес проповедь о человеческом общении:

– Примечателен особенный образ выражения в апостольском увещании: да разумеваем друг друга в поощрении любве и добрых дел. Сим указуется на нашу знаемость друг другу и чрез нее пролагается путь взаимному поощрению к добродетели. В самом деле, сколько людей, которых мы знаем, с которыми знакомимся, видимся, проводим время, безотчетно предаваясь развлечению, часто не догадываясь даже спросить себя о пользе наших общений! Для чего ж бы не сделать сию знаемость более рассудительною? Для чего бы не дать знакомствам более возвышенного направления? Да разумеваем друг друга, не по образу только видимому, но паче по невидимому в нас образу Божию, не по ласковым приветствиям, но паче по словесам истины и целомудрия, не пo родству только земному, но и по небесному родству чад Божиих, не только по связям временных нужд, выгод, удовольствий, но гораздо более по святому союзу в искании благ вечных, не по видам любочестия, но по стремлению к почести вышнего звания о Христе Иисусе. Так разумевая друг друга, сколько времени и деятельности, так небережно иногда расточаемых на праздные беседы, на увеселения, на суеты, могли бы мы сберечь, и обратить на употребление, сообразное с достоинством человека и сына Церкви и Отечества, на рассуждения о истинном благе каждого и всех, о нашем собственном и взаимном усовершении, на чтение назидательное и душеполезное, вместо бесплодного и раздражающего страсти, наконец на самые дела добрые и других к добру поощряющие! Но это значило бы изменить направление господствующих в обществе обычаев? Кто может сие сделать? – Да, ты и я сделать сего не можем: потому-то мудрость апостольская и не обращается к тебе или ко мне с повелением поощрять других к добру, но всем совокупно заповедует: да разумеем друг друга в поощрении любве и добрых дел.

В сентябре на день памяти преподобного Сергия митрополит Филарет прочитал проповедь, посвященную подражанию. В ней он говорил:

– Подражание есть одно из самых употребительных орудий для образования и направления жизни и деятельности во всех видах. Это есть средство не менее действующее, как слово учения, иногда еще более, а иногда почти единственное. Подражание старее слова учения и самое слово раскрывается и образуется посредством подражания… Кто в малолетстве по худому образцу образовал свою способность писать буквы, тот обыкновенно во всю жизнь худо пишет. Бывает и хорошему образцу худое подражание, когда подражание невнимательно, нерассудительно, непостоянно. Если же избираем себе образцы деятельности достойные по предмету, совершенные или хотя приближающиеся к совершенству по образу и степени действия; и если следим их внимательно, рассудительно, постоянно, то и мы на пути к совершенству, открытом и верном… Братия! Подражательность так сродна человеку, что без нее не живет никто из нас. Разность в предметах и в ревности подражания. – Кто предписывает законы суеты, роскоши, своекорыстия, самочестия? – Никто. Как же усиливаются и распространяются суета, роскошь, своекорыстие, самочестие? – всего более посредством безрассудного подражания. Какую же силу должно иметь подражание, когда обращается на предметы законные и благословенные? – Да помышляем, братия, что добро ревновати в добром (Гал. 4, 18); и что как возвышенный образец возвышает подражателя, так низкий унижает.

Летом, как водится, в Москву приезжала царская семья, и владыка принимал наиважнейших гостей в своей епархии. Государь на сей раз ничего не сказал ему, надо ли ехать в Петербург осенью или можно не приезжать, и святитель Филарет радовался, что его не зовут туда: «Встретили мы государя императора, кажется, благополучно. Слух о предстоящем мне путешествии в Петербург не подтверждается никакими признаками. Немощь моя сим довольна».

Храм апостола и евангелиста Иоанна Богослова в Бронной слободе был одним из любимейших для владыки Филарета. Построенный в 1665 году в московском квартале мастеров-оружейников, к середине XIX века он оказался почти на Тверском бульваре, излюбленном месте прогулок москвичей. В 1838 году с благословения митрополита Филарета в нем появился придел святителя Митрофана Воронежского. В 1842 году в храме завершились ремонтные работы и московский митрополит заново освятил церковь, произнеся проповедь о том, как нужно трепетно относиться к хождению в храм Божий:

– Нерадение о церкви Божией, или иначе, невнимательность и неуважение к ней, обличаемое апостолом в христианах коринфских… состояло в том, что богатые из них, принося в церковь хлеб и вино для трапезы Господней, употребляли оные в церкви на трапезе любви без порядка, с излишеством, с пренебрежением бедных. Чтобы дать им почувствовать неприличность такого поведения, он обращает их внимание на высокое достоинство церкви Божией, противополагая ее простым домам… Если вы обыкновенно признаете, что дом господина требует почтения и уважения преимущественно пред домом раба, гостеприимная храмина дома преимущественно пред его преддверием, дом царский преимущественно пред домом подданного, то не можете не признать и не трудно вам восчувствовать, что дом Царя царствующих и Господа господствующих требует уважения благоговейного, благоговения трепетного… Не случается ли у нас в церквах Божиих, что пришедшие на богослужение, забыв о Боге, Которому предстоят, обращаются друг к другу, приветствуют, вступают в разговоры о мирских делах? Думают, что дело еще в порядке, когда говорят тихо; забываются иногда до того, что греховный шум празднословия сражается с святыми звуками церковного чтения и пения… Неужели у вас нет домов, для ваших свиданий, приветствий, разговоров и споров?

Радовался архиерей, радовалась Москва, что Петербург не отнял у нее владыку в сию зиму и что чаще обычного звучали его проникающие в сердце проповеди.

А из Петербурга до Москвы доносились раскаты новых громов. На сей раз гвоздили одного из любимых учеников святителя Филарета – архимандрита Макария (Глухарева). Будь там святитель Филарет, и ему бы досталось от Святейшего Синода на орехи!

Архимандрит Макарий, в миру Михаил Глухарев, был, так же, как и скончавшийся недавно Новоспасский старец Филарет, уроженцем Вязьмы. Попович Миша с детства удивлял всех тягой к иностранным языкам и уже в семь лет мог переводить с латыни на русский. В восемь лет его отдали в Смоленское духовное училище. Учась там, он пережил нашествие Наполеона. Затем он поступил в Петербургскую духовную семинарию, а, окончив ее, – в академию. Одаренного ученика, естественно, сразу же приметил владыка Филарет, бывший там тогда ректором. Это был тот самый студент, который приходил к нему продавать часы друга и которому ректор выдал пятьсот рублей взамен испрашиваемых двухсот.

Опекая Глухарева, святитель Филарет следил за тем, чтобы тот, увлекаясь западной литературой, не попадал под дурные влияния, особенно не увлекался мистицизмом. Великолепно зная европейские и древние языки, Михаил по окончании духовной академии преподавал их в семинариях, сперва – в Екатеринославской, затем – в Костромской. В 1818 году он стал иеромонахом под именем Макария, а еще через три года – архимандритом. В конце двадцатых годов он отправился с миссией на Алтай, где проповедовал христианство среди языческого местного населения. Здесь он на деле прочувствовал, что такое не иметь русского перевода Библии. Алтайцы способны были освоить русскую речь, но никак не старославянское письмо. Новообращенные христиане требовали Священного Писания, а оно имелось только на непонятном им древнем наречии. Помощи миссионер мог искать только у своего лучшего наставника. В 1834 году Макарий прислал Филарету письмо, в котором выражал недоумение по поводу приостановки перевода Библии, а к письму приложил доклад о необходимости продолжения переводческой деятельности с просьбой к святителю Филарету передать сей доклад в Синод. Это было как раз когда владыка Филарет отказался освящать Триумфальные врата. Бессмысленно было хлопотать о рассуждениях алтайского миссионера. Святитель Филарет не дал хода докладу, а Макарию написал: «Беседу с Вами начать надобно, кажется, с мыслей Ваших о полном переводе Библии на русское наречие. Вы употребили немало трудов на изложение сих мыслей, но посев Ваш пришел не на готовую землю и не во время сеяния». Получив такой ответ, Глухарев не утешился, а решил самовольно продолжить перевод Библии с того места, на котором он был прерван после запрещения в 1826 году. Макарий перевел книги Иова и Иисуса Навина, после чего послал свой перевод в Петербург. «Российская словесность достигла уже того возраста зрелости, когда русская Церковь может и поэтому должна иметь полную Библию на русском языке», – заявлял он в сопроводительном письме. Но никакого ответа из Синода не удостоился. Тогда Макарий взялся перевести весь Ветхий Завет с древнееврейского текста, используя переводы Библейского общества и протоиерея Герасима Павского. 20 января 1839 года он отправил несколько новопереведенных книг и письма на имя императора Николая. В письме он гневно обвинял тех, кто отдаляет Библию от народа, во всех общественных и природных потрясениях последнего времени – кончине Александра I, восстании декабристов, петербургском наводнении, холерной эпидемии и пожаре Зимнего дворца. «Неужели Слово Божие, – восклицал он, – в облачениях славянской буквы перестает быть Словом Божиим в одеянии российского наречия?» В 1840 году Макарий приехал сам в Петербург лечить глаза и узнал, что его переводы и письма находятся на рассмотрении цензуры. Его вызвали в Синод, где он твердо заявил:

– Я совершенно убежден в том, что полная Библия на русском языке для церковных миссий весьма благопотребна.

Определение Синода от 11 апреля 1841 года гласило: «Архимандрит Макарий преступает пределы своего звания и противоречит высшей власти, обоснования предпринятого им труда неосновательны, погрешительны и нелепы, но, взирая со снисхождением на его дерзновенный и нелепый поступок, Святейший Синод оставляет его на миссионерском служении с назначением молитвенной епитимии с поклонами по силе и усмотрению преосвященного епископа Томского». Он вернулся в Сибирь, где епископ Томский наложил на него епитимью – сорок дней подряд ежедневно служить литургию за «предоставление правительству мыслей и желаний своих в рассуждении полной Библии на российском языке в переводе с оригиналов».

Однако, наказанный таким образом архимандрит не оставил своих трудов. В ноябре 1841 года московский генерал-губернатор Голицын получил от него рукопись избранных переводов из книг Ветхого и Нового Завета и письмо, в котором Глухарев просил Дмитрия Владимировича опубликовать все это в Москве. Семидесятилетний генерал-губернатор, естественно, сию просьбу не исполнил, а, как и полагалось, отправил все в Петербург обер-прокурору. Началось новое разбирательство, пик которого пришелся на осеннюю 1842 года сессию Синода, а 13 ноября 1842 вышло решение по поводу неугомонного алтайского просветителя, в котором вменялось «вновь подтвердить архимандриту Макарию через преосвященного Томского, что если он и впредь будет преступать долг смирения перед церковной властью с произвольным объяснением Священного Писания и по таковым совершенно духовным предметам обращаться мимо духовного начальства к посторонним властям, то за сие подвергнется неминуемо законному взысканию».

Святитель Филарет, конечно же, сильно переживал за судьбу своего любимого ученика. Но и многое из его взглядов ему не нравилось. Макарий слыл вольнодумцем и чуть ли не еретиком. Кто не мечтает о воссоединении всех христианских Церквей? Но Глухарев иной раз в этих мечтаниях заходил далековато. К примеру, он предлагал: «Отчего бы в Москве не построить такого храма, в котором бы как в Иерусалимском, совершалось в трех пределах священнодействие трех главных христианских вероисповеданий: православного, римско-католического и лютеранского? Такая братская веротерпимость скорее и надежнее словопрений послужила бы общему христианскому единению». Митрополит Филарет и другие пастыри Русской Православной Церкви гостеприимно встречали у себя иностранных священников, но соблюдая при этом необходимые рамки общения. Макарий с некоторым вызовом общался с лютеранским пастором Дитрихом, французским аббатом Отраном и английскими квакерами Алленом и Грелье. Кроме того он общался в Тобольске с декабристами, коих привлекал к своим идеям и они даже помогали ему переводит тексты толкований Библии. И тем самым он еще больше навлекал на себя гнев Синода, который с головы ученика переплескивался на голову учителя, и владыке Филарету не раз приходилось слышать упреки: «Кого воспитал!»

А между тем, подошла еще одна веха в жизни святителя Филарета. 26 декабря 1842 года ему исполнилось шестьдесят лет. И вновь – никаких торжеств по этому случаю, никаких пышных поздравлений, празднеств. Хотя можно было бы, ведь Рождественский пост кончился, отпраздновали Рождество Христово, и никто бы не упрекнул московского митрополита, что он отмечает свой юбилей. Но никаких следов хоть какого-то празднования! 27 декабря в кафедральной церкви святителя Алексия он рукополагал Дмитровского епископа Иосифа. Ни слова о том, что вчера ему исполнилось шестьдесят.

О праздновании дней рождения святитель Филарет выскажется чуть позже, в 1844 году, в своей «Беседе о новом рождении свыше»: «Не удивительно, если рождение некоторых людей, которых жизнь особенно угодна Богу, и благотворна для прочих человеков, и предусматривается с обещанием радости, и воспоминается праздником. Так о рождении великого Предтечи Господня предрек Ангел: мнози о рождестве его возрадуются (Лк. 1, 14). Но когда видим, что и день рождения каждого человека обычай делает праздником, личным или домашним, тогда рождаются помыслы недоумения и даже удивления.

Рождение, за которым следует убегающая жизнь и неизбежная смерть, достойно ли быть предметом праздника? Человек, говорит Иов, рожден от жены малолетен, и исполнь гнева (Иов. 14, 1): это ли праздновать? В беззакониих зачат есмь, говорит Давид, и во гресех роди мя мати моя (Пс. 50, 7): что тут праздновать? – Блажен, кто может праздновать то рождение, которым восполняются недостатки, исправляются несовершенства, прекращаются бедствия сего первого рождения, – рождение новое, рождение духовное, рождение свыше. Подобает вам родитися свыше, сказал Господь Никодиму в ночной, уединенной с ним беседе. Не сказал: надобно тебе родиться вновь, хотя говорил с одним только человеком; но сказал: подобает вам, дабы видно было, что речь идет не о потребности сего или другого человека в особенности, но что изрекается закон всем вам, которые желаете быть истинными учениками небесного Учителя Иисуca Христа. Подобает вам родитися свыше».

В дни шестидесятилетнего юбилея московский митрополит снова страдал от сильной простуды. Вот письмо митрополита Филарета архимандриту Антонию от 28 декабря: «Благодарю, отец наместник, за слово, разделяющее со мною радость о Рождестве Спасителя нашего. Мир Свой да подает Он Вам и братии; а от Вас Ему слава да восстает рано, как возбуждает праведный Давид. Вы хотели написать мне побуждение к слову, а написали выговор за то, что не было моего слова в праздник. Приемлю и осуждаю себя, но избежать сего не мог. Около трех недель простуда мешает мне во всем. Между тем в предшествовавшее празднику воскресенье имел я необходимость говорить в церкви Флора и Лавра, в которую государь наследник дал вкладом крест напрестольный…»

И вновь ни слова о юбилее! Современному человеку, с особым трепетом относящемуся к дням рождения себя любимого, это может показаться диким. Святителю Филарету, судя по всему, казалось вполне естественным не выпячивать памятных дат своей собственной жизни.

А в Петербурге 17 января нового 1843 года скончался митрополит Серафим (Глаголевский). Трудно назвать его другом святителя Филарета, но в письме к Андрею Николаевичу Муравьеву московский митрополит так откликался на эту смерть: «Кончина владыки Серафима, хотя жизнь его пред тем не представлялась уже довольно жизненною, произвела во мне чувство сиротства. Утешение нашел я в том, что незадолго пред тем он написал ко мне письмо, которое при получении обрадовало меня… Между тем я пригласил духовенство вверенной мне епархии совершить о нем четыредесятидневное поминовение церковное, которое я в своей домовой церкви начал днем ранее погребения его. Как будто в изъявление за сие благоволение он повидался со мною чрез несколько дней во сне, вначале по-обыкновенному, а потом во время самого сна имел я сознание, что вижу преставльшегося, тогда как другие, находящиеся тут же, в алтаре Казанского собора, не видят его. Господь да вчинит его в Церкви написанных на небесех!»

На место скончавшегося Серафима назначили Варшавского архиепископа Антония (Рафальского). Святитель Филарет давно знал его и сам в свое время благословил его принять монашество. В середине тридцатых годов, будучи наместником Почаевской Лавры, Антоний прославился успешным обращением в православие униатов, в 1834 году возглавил Варшавскую епархию, где его слава еще более выросла – он не только продолжал обращать в Православие, но и многое сделал для улучшения отношений между католиками и православными. Его полюбили и те, и другие, но в Варшаве же эта слава стала губить владыку – он привык к добродушному общению с людьми за трапезами, которые становились с каждым годом все обильнее. Митрополит Филарет пока еще не слишком был наслышан об Антониевых пиршествах и потому от души приветствовал назначение его митрополитом Новгородским, Санкт-Петербургским, Эстляндским и Финляндским. Тогда это была такая обширнейшая единая епархия.

Поначалу владыка Антоний деятельно взялся обозревать все петербургские храмы и подведомственные учреждения, сам совершал литургии, много бывал в учебных заведениях, где проверял знания учеников. Но показав себя с самой лучшей стороны, после Великого поста вернулся к образу жизни, приобретенному в Варшаве – стал устраивать пышные застолья, вызывающе роскошно отделал митрополичий дом, населив его позолоченной мебелью. Особенно бросалась в глаза петербуржцам чрезмерно пышная жизнь владыки, когда он выезжал куда-либо на великолепном экипаже, запряженном шестеркой, а то и восьмеркой лошадей, с кучером, двумя форейтерами и двумя гайдуками. Все сие стало вызывать недовольство, и очень скоро у митрополита Антония возникла вражда с обер-прокурором Протасовым. Николая Александровича хоть и обвиняли в неискренней религиозности, но он, все же, имел и много достоинств, к примеру, боролся с излишествами, терпеть не мог чрезмерного богатства, особенно когда оно выставлялось напоказ и особенно когда этим грешили лица духовного звания. И уже к середине 1843 года митрополит Антоний со своей невоздержанностью в роскоши и пиршествах перетянул на себя нелюбовь Протасова, которую тот испытывал к непокорному Филарету.

А владыка Филарет, к счастью, был далек от всего этого, наслаждаясь московским житьем-бытьем. По пути из Варшавы в северную столицу новый Петербургский владыка проезжал через Москву и на масленице гостил у московского архиерея, а как он уехал, так вскоре пришла радость Великого поста. В церквях перестали возжигать свечи, служба проходила в темных храмах – лишь пред иконами горели лампады. В те дни святитель Филарет писал: «Духовный мир не легко входит в обычный снаряд наших земных понятий… После служения при свечах служение при иконах, кажется, есть некоторое восхождение, но что значат там сии здешние образы? То ли, что душа сперва засвечала себе свет, а потом при нем получила возможность созерцать образы небесные?» В храмах читался Великий канон Андрея Критского, после которого многажды становились на колени, произнося молитву, столь дивно переложенную в стихи Пушкиным в последний год его жизни:

 
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

В праздник Благовещения в Чудовом монастыре звучало полное поэзии божественное слово Московского Златоуста:

– Дивны дела Твоя, Господи! Дивны Твоя тайны, Богородице! Кто слышит Твой тихий глагол в Твоей затворенной молит венной храмине? Кто провидит, какие огромные дела ведет за со бою Твое малое слово? Мир ощущает ли сию минуту, в которую делается перелом всецелой судьбы его, в которую изменяются от ношения между землею и небом? Знает ли мечтающий о всемирном владычестве Рим, что в одной из дальних областей его, некая дщерь царей, называющая себя Рабою Господнею, изрекла приговор, который готовит миру нового, лучшего, высочайшего Владыку, а Риму разрушение гордого и своенравного владычества?

А в день пасхальной радости в Успенском соборе святитель Филарет призывал не превращать Пасху в удобный повод для чрезмерных увеселений и неистовых пиршеств:

– Советую и молю, благоговейно чтимую в начале радость не посрамлять в последствии. Прилично ли обращать в игру и забаву такую радость, которая нам приобретена жертвою и страданием?

Вновь и вновь приходилось ему бороться и с пышностью в церковном обиходе. Храм должен быть украшен и опрятен, но не подавлять верующего изобилием золота и драгоценностей. Французский писатель, историк литературы, переводчик и путешественник Ксавье Мармье, побывав в России, опубликовал критические заметки, на которые Филарет откликнулся в письме к наместнику Антонию: «Послушали бы Вы, что написал один француз, бывший у Вас в Лавре в десятую пятницу, о нашем духовенстве и монашестве. В церквах, говорит, слишком много богатств. Белое духовенство необразованное и неблагонравное. Лаврские монахи сыты; послушники красиво убирают волосы. В пении мало благоговейного внимания. – Правительству искушение видеть сие читаемым в Европе; и может прийти мысль, не подлинно ли так. Для меня одно замечание француза кажется стоящим внимания: недостаток благоговейного внимания в пении. Едва ли не бывает сего греха, особенно в праздники, когда, стараясь петь хорошо, сим внешним вниманием вредят внутреннему. Надобно поговаривать поющим, что пение искусное приятно людям на краткое время, а пение благоговейное угодно Богу и людям полезно, вводя в них дух, которым оно дышит».

Антоний с обидой отвечал, что заезжий француз, как недавний маркиз де Кюстин, нагло врет, и митрополиту Филарету пришлось оправдываться: «На француза Вы, отец наместник, кажется, довольно прогневались, да и меня едва ли не подозреваете в том, что я сложился с помыслами француза», и далее он признал, что Мармье «написал на русских многое невежественно или несовестно», но кое к чему все-таки следует прислушаться, ведь дыма без огня не бывает. А чтобы загладить сердитость Антония, летом владыка приехал в Лавру и заговорил с Антонием про их задушевный секрет – Гефсиманский скит. Наместник предложил устроить его как общежитное отделение Лавры, и митрополит одобрил это предложение.

Пробыв в Лавре несколько дней, Московский Златоуст прочитал в день обретения мощей преподобного Сергия проповедь о молитвенном общении человека с Богом. В ней он говорил:

– Молитва есть одна из высших потребностей души человеческой, одна из существенных принадлежностей богопочтения. Душа, погруженная в чувственность, рассеянная в мире, омраченная грехом, не чувствует, что, по своему началу, она есть дыхание из уст Божиих; но сила сего чувства, без ее ведома, возникает из ее глубины и движет сердце к Богу, хотя бы то было к неведомому или только погрешительно знаемому. Потому во всяком богослужении, от духовного до чувственного, от просвещенного до невежественного, сущность и душу обыкновенно составляет призывание Божества и следственно – молитва. Хотя в учреждениях ветхозаветных важнейшую торжественность богослужения составляли жертвы; но жертва была всегда или посредницею, или представительницею молитвы, и восходящий дым сожигаемой жертвы представлялся колесницею, на которой молитва хотела достигнуть до неба… Подлинно, есть в природе человеческой странная двоякость и противоречие направлений: с одной стороны, чувство нужды в божественном и желание общения с Богом, с другой, какая-то тайная неохота заниматься божественным и наклонность убегать от собеседования с Богом. И не трудно понять, от чего это так. Первое из сих направлений принадлежит природе первозданной, а последнее – природе, поврежденной грехом. Это есть продолжение доныне того движения, которое оказалось в прародителях по первом нарушении заповеди Божией… Почудимся, братия, Божиим щедротам и долготерпению. Устыдимся нашей лености и невнимания. Воздвигнем себя к духовному деланию, возбуждая ум от невнимания, собирая от рассеяния, очищая от помыслов лукавых и суетных и сердце от страстей и порочных желаний. В молитве терпите, бодрствующе в ней со благодарением.

В то же лето святитель Филарет еще не раз приезжал в Лавру и всякий раз беседовал о будущем ските. Антоний сообщил, что хочет купить для скита деревянную церковь в соседнем селе Подсосенье, разобрать ее там, привезти сюда и здесь собрать. Жители села согласны, поскольку собираются ставить у себя каменный храм. А церковка славная. И древняя – она являлась памятником некогда существовавшего Богородицкого Успенского женского монастыря, уничтоженного литовцами в Смутное время. На месте сожженной дотла обители преподобный Дионисий Радонежский в 1616 году и поставил эту церковь Успения Богородицы, а в 1619 году Авраамий Палицын устроил при ней придел во имя Господа Иисуса Христа.

На перевоз этого памятника старины в Гефсиманский скит святитель Филарет также ответил согласием. Выбрал для церкви место. И все же он опасался, как бы ввиду опалы на него Синод не выразил какого-либо неожиданного неудовольствия по поводу скита. В сентябре владыка писал Антонию: «Добре было бы, если бы Матерь Божия благословила быть Гефсиманскому скиту. Но можно ли успеть нынешнею же осенью положить начало? Если сего не можно, безопасно ли подождет деревянная церковь до весны? Есть и еще вопрос: просить ли разрешения на перенесение деревянной церкви? По применению к закону, не излишне было бы, но не безопасно, чтобы не запутали дела. Не лучше ли просто делать дело невинное, с намерением не гневаться после, если сделают выговор?» Шагу нельзя было сделать архиереям без согласия Святейшего Синода!

Жителям Подсосенья за Успенскую церковь лавра выплатила две тысячи рублей. Очень этот деревянный храм приглянулся митрополиту Филарету, он попросил сделать ее теплой, чтобы можно было и в зимнее время служить, а рядом захотел иметь свою келью: «Малые келии для меня иметь желаю; нельзя ли привязать их близким и удобным сообщением к Успенской церкви, если другой не будет? Каменную кладку под моими келиями нельзя ли сделать немного выше, нежели просто для фундамента и устроить в ней нижнее жилье для келейника и для приготовления пищи?» Вероятно, владыка после прошлогодних петербургских неурядиц опасался дальнейших гонений со стороны Синода, предвидел возможность ухода с Московской кафедры и вселения в Троице-Сергиевой Лавре, о чем он когда-то в юности и мечтал. Гефсиманский скит, таким образом, он готовил как будущее место своего молитвенного подвига. В письмах постоянно оговаривал всевозможные подробности, каким деревом нужно подновлять Успенскую церковь, какой пол постелить, каким образом соединить ее с будущим его жилищем. Об Успенской церкви он волновался, право слово, как о невесте! Осенью владыку опять стали преследовать опостылевшие простуды. А тут еще всполошила его юродивая в Серпуховском Владычнем монастыре, предсказала долгую поездку в Петербург. Блаженная Евфросиния в миру была княжной Евдокией Григорьевной Вяземской, окончила Смольный институт благородных девиц, стала фрейлиной Екатерины II, но вдруг исчезла, странствовала по монастырям, с благословения митрополита Платона (Левшина) приняла подвиг юродства. Когда в 1843 году святитель Филарет посетил ее в Серпухове, ей было уже восемьдесят пять лет. Увидев его, блаженная попросила благословения. Он благословил.

– А теперь еще раз благослови, владыко!

Он еще раз благословил.

– Еще раз!

Он опять благословил. Но когда она вновь попросила благословения, протоиерей, видевший это, стал ей прекословить. Владыка Филарет же спросил:

– Зачем тебе от меня так много благословений?

– Вот уедешь в Петербург и, может быть, долго не приедешь, – ответила Евфросинья.

В Петербург ехать не хотелось. Тем более надолго. «В Петербург не хочет, если не ошибаюсь, не оскорбленное самолюбие, но немощь и уверенность. Большая, нежели когда-либо, что для Путешествия в Петербург с пользою надобны достоинства и добродетели, которых у меня недостает и для здешней службы, а тем паче для тамошней. Мысль, что там не имеют во мне нужды, сколько убедительна для меня, столько же и успокоительна».