Текст книги "Московский Златоуст. Жизнь, свершения и проповеди святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского"

Славно начиналась николаевская эпоха! Славно продолжалась эпоха филаретовская!

Глава пятнадцатая
«Твоим огнем душа согрета» 1830 – 1831

В жизни митрополита Филарета много значили трое Голицыных. Первый – Александр Николаевич. Он связан с петербургским периодом жизни святителя. Двое других – с московским. Светлейший князь Дмитрий Владимирович Голицын четверть века являлся военным генерал-губернатором Москвы, первым лицом в Первопрестольной. С ним владыке Филарету приходилось много общаться по московским делам. Отношения у них были самые хорошие, хотя иной раз архиерею приходилось идти наперекор делам градоначальника. Например, в октябре 1829 года, находясь в Петербурге, святитель Филарет узнал о затее Дмитрия Владимировича устроить к Рождеству в большой восковой галерее сцены из Ветхого и Нового Завета и тотчас направил ему возмущенное письмо: «Если выставление священных и Божественных предметов на позорище для суетного любопытства противно чувству благочестия, то выставление оных, так сказать, на одной доске с предметами низкими, презрительными и отвратительными противно всякому чувству приличия». И градоначальнику приходилось мириться с мнениями владыки.

Но самым задушевным другом в Москве у владыки Филарета оставался князь Сергей Михайлович Голицын, добрейший человек, добропорядочный христианин, умница. Он был на восемь лет старше владыки, восторгался его проповедями и с первых дней святителя Филарета в Москве стал его опекать. Сергей Михайлович был весьма богат, дослужился до чина действительного тайного советника первого класса, удостоился всех высших орденов Российской империи… но в личной жизни был несчастлив. В год рождения Пушкина Голицын женился на Евдокии Измайловой, считавшейся красивейшей женщиной России. Она и впрямь была очень хороша собой, блистала умом, образованностью, но при том бравировала излишней свободой поведения. Восемнадцатилетний пламенный Пушкин влюбился в тридцатисемилетнюю Евдокию Ивановну и посвятил ей одно из остроумнейших своих стихотворений:

 
Краев чужих неопытный любитель
И своего всегдашний обвинитель,
Я говорил: в отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно свободной?
Где женщина – не с хладной красотой,
Но с пламенной, пленительной, живой?
Где разговор найду непринужденный,
Блистательный, веселый, просвещенный?
С кем можно быть не хладным, не пустым?
Отечество почти я ненавидел —
Но я вчера Голицыну увидел
И примирен с отечеством моим.
 

Причем, Пушкин и в черновом и в чистовом вариантах этого стихотворения написал «Галлицыну», обыгрывая слово «галл» и тем самым намекая на то, что La Princesse Nocturne владела французским лучше кого бы то ни было.

Гадалка Ленорман предсказала ей смерть ночью, и Евдокия Ивановна полностью перешла на ночной образ жизни. От заката до рассвета в ее доме устраивались шумные вечеринки, за которые красотку прозвали Принцессой Ночи – La Princesse Nocturne. Впрочем, это было уже в Петербурге и после развода с Сергеем Михайловичем, который состоялся в 1809 году, да и не мог не состояться, если учесть, что супруги прожили всего несколько дней после свадьбы, молодая жена сбежала за границу и больше муж ее не видел. Известный всему Петербургу салон Принцессы Ночи располагался на Миллионной улице.

А брошенный супруг проживал в Москве на Волхонке в роскошнейшем особняке. Сейчас в нем размещаются высший институт управления и институт философии Российской академии наук – Волхонка, 14, в непосредственной близости с Музеем изобразительных искусств.

Сергей Михайлович Голицын занимал в Москве множество должностей – и почетный опекун Воспитательного дома, и Московского опекунского совета и член Совета при Московском училище Святой Екатерины, и управляющий Александровским училищем, и главный директор Голицынской больницы, и президент Московского попечительного комитета, и вице-президент Московского попечительного комитета о тюрьмах. В 1830 году он стал председателем Московского опекунского совета и попечителем Московского учебного округа.

Зимой в доме на Волхонке давали праздничный рождественский вечер. Среди гостей выделялась дочь покойного фельдмаршала Кутузова Елизавета Михайловна, в замужестве Хитрово, генеральша, держательница модного петербургского салона. Петр Андреевич Вяземский писал о ней: «В летописях Петербургского общежития имя ее осталось так же незаменимо, как было оно привлекательно в течение многих лет». А выделялась она, как всегда, своими смелыми декольте, за которые еще смолоду получила прозвище «Лиза Голенькая». Теперь они совсем не шли к ее возрасту – Елизавете Михайловне было уже под пятьдесят. Особенно неприятно было на это взирать лицам духовного звания. Святитель Филарет едва мог скрыть отвращение.

Кроме своих декольте Лиза Голенькая славилась тем, что как девчонка влюбилась в Пушкина и пыталась его соблазнить, а он жег ее страстные письма, не читая. Ей все же удалось добиться, если не любви, то дружбы и расположения поэта. Теперь Александр Сергеевич жил в Петербурге. Вести о нем приходили и хорошие, и не самые приятные. Вышли в свет упоительные новые главы «Евгения Онегина». В прошлом году Пушкин геройски участвовал в походе русской армии на Эрзерум. Написал поэму «Полтава». Издал свое собрание стихотворений. Но вместе с тем разразился безобразный скандал с его скабрезной поэмой «Гаврилиада», чудовищно кощунственной. Написанная еще в 1821 году, она распространялась в списках без имени автора. Теперь авторство было установлено, и Пушкин сам признался о том государю в письме от 2 октября 1828 года: «Будучи вопрошаемым правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной – но теперь вопрошаемый прямо от лица моего государя, объявляю, что «Гаврилиада» сочинена мною…» Оставалось лишь уповать на то, что теперь поэт не лукавя считал шалость «постыдной и преступной», что он искренне раскаивался в написании гнуснейших стихов, не достойных его пера.

И вот генеральша Хитрово привезла в дом на Волхонке свежий номер «Северных цветов» с новыми стихами Пушкина. Раскрыв альманах, она с восторгом стала читать гостям Сергея Михайловича:

 
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
 

Эти стихи были написаны Александром Сергеевичем в день его рождения в 1828 году, но лишь теперь вышли в свет. Слушая горестные строки, святитель Филарет ужаснулся бездонной глубине отчаяния и безверия, распахнувшейся пред ним. Выпросив экземпляр альманаха, он приехал вечером на Троицкое подворье и тотчас сел за перо. Привыкший проповедями исправлять людей, святитель принялся исправлять поэзию Пушкина:

 
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана;
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
 
 
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал;
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
 
 
Вспомнись мне, забытый мною!
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
 

Вскоре стихотворный ответ московского митрополита полетел на берега Невы. Митрополит Филарет мог лично привезти его в Петербург, отправившись на зимнюю сессию Святейшего Синода. Но он поручил это сделать все той же Хитрово.

Стихотворение «Не напрасно, не случайно…» получил совсем новый Пушкин, не тот, который писал «Дар напрасный». Тогда, в конце двадцатых годов, возвращенный из ссылки Николаем I, он оказался в петербургском свете, окунулся в его суету и ужаснулся не только самой этой суете, но и своей собственной сопричастности ей. Прошло время, Александр Сергеевич впервые по-настоящему полюбил, душа его открылась и засияла по-новому. Он побывал в действующей армии, увидел победоносную доблесть русского солдата, сам рвался в бой и осознавал его упоение. В наступившем 1830 году он готовился к свадьбе с Натальей Николаевной Гончаровой. Сей год станет годом Болдинской осени, но уже сейчас, в январе, из-под пера гения одно за другим выходили стихи, свидетельствующие о новом великом приливе его творчества. Он пишет:

 
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом…
 

Он пишет:

 
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем…
 

Он пишет:

 
Пора! в Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый.
Здесь речи – лед, сердца – гранит…
 

И вот из этой самой Москвы, куда душа его летит, ему весточка. Да от кого! От самого владыки Московского!

Если бы он получил письмо митрополита Филарета в ту пору, когда сочинял «Гаврилиаду», можно только с ужасом вообразить, какая усмешка, какая гримаса исказила бы его рот. Но Пушкин в свои тридцать лет это уже именно тот гений, коим мы по праву можем и обязаны гордиться. Сейчас это и впрямь уже «умнейший человек России». Он потрясен ответом святителя Филарета. Быть может, он даже целует бумагу, на которой светятся начертанные владыкой буквы. И в воскресенье 19 января 1830 года он садится писать ответное стихотворение:

 
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
 
 
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
 
 
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
 
 
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
 
 
Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.
 

Свое творчество он назвал лирой, Филаретово – арфой!

Позднее, публикуя эти стансы 12 февраля в «Литературной газете», Пушкин переделает последнюю строку, уйдя от определенного образа митрополита Филарета к обобщенному образу некоего серафима, с маленькой буквы:

 
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
 

Но в тот воскресный день он писал именному адресату – Филарету Московскому.

И главное, в чем признается царь русской поэзии, что его душа «отвергла мрак земных сует».

С этой очищенной душой он в марте отправится в Москву. 6 мая состоялась его помолвка с Натальей Николаевной, которой он пишет в это время:

 
Прилежно в памяти храня
Измен печальные преданья,
Ты без участья и вниманья
Уныло слушаешь меня…
 
 
Кляну коварные старанья
Преступной юности моей,
И встреч условных ожиданья
В садах, в безмолвии ночей.
 

В своем духовном прозрении Пушкин расстается с грешным прошлым. Он мечтает впредь сделаться верным мужем, избавиться от пагубного донжуанства. Не менее важно и то, что он вскоре произносит анафему безбожной толпе, анафему гордыне, анафему жажде славы. Эта анафема – в одном из самых лучших и главных его стихотворений:

 
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
 
 
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
 
 
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
 
 
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
 

Пушкин в Петербурге, владыка Филарет в Москве. Святитель Филарет приехал в Петербург, Пушкин уехал в Москву. Митрополит Филарет вернулся в Москву, Пушкин вернулся в Петербург. Будто судьба нарочно разводит их друг с другом. Но в сей год между ними – тесная духовная связь. «Твоим огнем душа согрета…»

И не будет преувеличением сказать, что на огне святителя Филарета в сей год выпекался пирог, который мы все знаем под наименованием «Болдинская осень». Московский Златоуст вдохнул в душу царя поэтов новую жизнь.

В мае митрополит вернулся к своей московской пастве и по сему случаю обозначился проповедью «На день обретения мощей иже во святых отца нашего Алексия митрополита Московского и всея России чудотворца». По сути это довольно пространная лекция о божественном происхождении всей природы. А закончил ее благословением Москве:

– Сам благочестивейший император посылает чрез мою мерность слово его высокого благоволения, привета, любви доброй Москве. Доброй Москве!.. примите сию добрую весть, понесите ее их дома в дом, со стогны на стогну; пусть она выйдет и за врата обширного града; пусть пройдет по селам и градам, ближним и дальним…

А в это время по селам и градам, ближним и дальним, пошла не только благая весть митрополита Филарета, но и одна весьма неприятная путешественница. Иран отомстил нам за унижение коварным образом – из него на Русь пришла холера. В июле она уже гостила в Грузии, вскоре явилась в Астрахани и там особо свирепствовала, в августе ее встречали Царицын и Саратов, а затем и все Поволжье. В начале сентября Пушкин приехал в Болдино и оказался в плену у холеры: «У нас в окрестностях – Cholera morbus (очень миленькая особа). И она может задержать меня еще дней на двадцать!» – в отчаянии написал он невесте, но еще не знал, что холерный карантин продержит его в плену не двадцать, а более восьмидесяти дней, коим мы обязаны тем, что имеем несравненные шедевры русской литературы – «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка», «Домик в Коломне», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «История села Горюхина», «Каменный гость», «Пир во время чумы», «Герой», «Моя родословная»… Вот сколько всего заставила написать Пушкина «очень миленькая особа» холера морбус!

В Москву сия незваная гостья пожаловала еще в первых числах сентября, но официально ее визит значился с 16-го числа. Московский архиерей, как и подобает священнику и проповеднику, видел причину морового поветрия в новых заблуждениях соотечественников – слишком многие из них радостно встречали из Европы известия о новых революциях, во Франции вновь произошло падение династии Бурбонов, и в других странах вмиг запылали свободолюбивые сердца. Еще в слове на день рождения императора Николая, произнесенном в Успенском соборе Кремля 25 июня 1830 года, он призывал:

– Братия! В наши дни есть особенная надобность указывать на столь очевидную обязанность служения Богу и Его Царствию. Се тьма покрывает землю, и мрак на языки (Ис. 60, 2). Народы христианские, или чтобы говорить определеннее, люди, которым попущено быть языком сих народов, представителями и провозгласителями их мудрования, направителями их деятельности, большею частию не то, что не знают, но что гораздо хуже, не хотят знать христианства; царства земные не ищут, не призывают Царствия Божия и менее обращают внимания на оное, нежели на царство последнего из соседей… Сии строители нового Вавилона трудятся для того, чтобы все привести в смешение, чтобы, опровергнув принятые общественные понятия, утвержденные на самой истине вещей или упроченные обычаем и древностью, кончить тем, чтобы не понимать друг друга. Они хотят царей, не освященных Царем царствующих; правителей, порабощенных своим подданным; напротив того приписывают царскую и самодержавную власть народу, то есть рукам и ногам предоставляют власть головы; народ у них царствует мятежами, крамолами, разбоями, грабежами, сожигательствами; и достойный сего мнимого самодержавия народного плод есть отсутствие общественной и частной безопасности. Так шатаются языцы, потому что поучаются тщетным; потому что в своих неблагословенных сборищах собираются на Господа и Христа Его. Итак, с 16 сентября Москва тоже сделалась холерным городом. Улицы, площади и дворы заволокло дымом – всюду жгли костры из листьев и всего, что дает больше дыму. Считалось, что это хоть как-то, но спасает от распространения болезни. Стали говорить, что не нужно ходить в храмы и собираться там для общей молитвы. 17 сентября святитель Филарет писал в письме своему викарию Игнатию: «Напрасно более боятся молитвы, нежели болезни. Неужели молитва вреднее болезни? Пережив три холеры прежде нынешней, я видел довольно опытов, что где усиливалась молитва, там болезнь ослабевала и прекращалась».

18 сентября на Тверской-Ямской открывался только что построенный храм Василия Кесарийского. Освятив его, святитель Филарет заговорил о грехах царя Давида, которые повлекли за собой наказание – мор.

– Открылось наказание греха, и совершилось покаяние Давида. И рече Давид ко Господу, егда виде Ангела биюща люди, и рече: се аз есмь согрешивый. Давид совершенно покаялся во зле греха, и тотчас раскаялся Господь о зле наказания. И рече Ангелу, погубляющему люди: довольно ныне, отъыми руку твою. Примечайте спасительное действие покаяния… Братия! не видится ли нам нечто подобное грозному видению Давида?… Губительная болезнь, несколько лет опустошавшая нехристианские страны Азии, простерлась и на христианские страны Европы… Что же нам делать? Я думаю, то же, что сделали Давид и жители Иерусалима при виде ангела погубляющего… Повергнем, братия, сердца наши пред Богом во смирении, в покорности неисповедимым судьбам Его.

Трудно предположить, что в этой проповеди скрывался намек на деятельность Николая, но вскоре в Зимний дворец пришла сплетня, будто московский митрополит обличал государя и на него взваливал вину за пришествие холеры. Николай Павлович обиделся, как ребенок, и вскоре отправил митрополиту Филарету повеление срочно прибыть в северную столицу. Неожиданно святитель ответил отказом. В письме своему наместнику в Троице-Сергиевой Лавре архимандриту Афанасию он так выразился: «Я отложил путь в Петербург, чтобы умирать со своими». Он также отказался и от своей обычной в это время года поездки в обитель преподобного Сергия.

20 сентября святитель Филарет послал предписание Московской духовной академии и семинарии о принятии необходимых мер для спасения от холеры. Занятия ограничивались всего одним часом в день, в остальное время следовало заниматься домашними упражнениями в комнатах. Учащимся, имеющим родственников или родителей в Москве разрешалось вообще разойтись по домам. Вскоре митрополит Филарет составил распоряжения о том, как вести себя в ходе эпидемии монастырям.

По всем храмам Москвы стали совершаться молебны об избавлении от болезни, а 25 сентября святитель Филарет отслужил такой молебен в Успенском соборе, после чего вместе со всем духовенством прошел крестным ходом вокруг Кремля. Первая коленопреклоненная молитва прозвучала на Лобном месте, вторая – в Иверской часовне, третья – по возвращении крестного хода в Успенский собор.

Граф Михаил Владимирович Толстой в своих воспоминаниях писал: «Никогда, ни прежде (насколько старики могли упомнить), ни после не бывало такого благочестивого настроения между московскими жителями: храмы были полны ежедневно, как в святый день Пасхи; почти все говели, исповедались и причащались святых тайн, как бы готовясь к неизбежной смерти».

Вскоре прошел слух, что сам государь едет в Москву. А в седьмом номере «Ведомости о состоянии города Москвы» опубликовали письмо императора к генерал-губернатору Голицыну, где было четко сказано: «Я приеду делить с Вами опасности и труды. Преданность в волю Божию! Я одобряю все Ваши меры. Поблагодарите от меня всех, кои помогают Вам своими трудами». В комментарии к письму говорилось: «Европа удивлялась Екатерине II, которая привила себе оспу в ободрительный пример для наших отцов. Что скажет она теперь, когда услышит о готовности Николая делить такие труды и опасности наравне со всеми своими подданными». Вечером 28 сентября император приехал, «как рыцарь без страха и упрека явился в своей первопрестольной столице. Родительское сердце не утерпело!»

Встретившись с митрополитом Филаретом, Николай первым делом спросил:

– Не вредно ли, владыка, что ты собираешь массы народа и становишь их на коленопреклоненную молитву на сырой земле?

– Ваше величество, – ответил митрополит, – Господь оправдал церковное действие по крайней мере против сего сомнения. Число заболевающих после крестных ходов не больше, а несколько меньше, нежели во дни прежде крестных ходов.

Утром 29 сентября царь вышел к народу возле Иверской часовни и повел своих подданных в Кремль, где помазанника встречал святитель на ступенях Успенского собора с такими словами:

– Благочестивейший государь! Цари обыкновенно любят являться царями славы, чтобы окружать себя блеском торжественности, чтобы принимать почести. Ты являешься ныне среди нас как царь подвигов, чтобы опасности с народом твоим разделять, чтобы трудности препобеждать. Такое царское дело выше славы человеческой, поелику основано на добродетели христианской. Царь небесный провидит сию жертву сердца твоего и милосердо хранит тебя, государь, да идет с тобою воскресение и жизнь!

В то время распространились воспоминания Бурьена, личного секретаря Наполеона, в которых, в частности, рассказывалось о том, как Бонапарт в Яффе посетил чумной барак и пожимал руки своим солдатам, прежде чем отдать приказ врачам дать им яд у, чтобы они не мучились от страшной болезни, а главное, ввиду того, что к Яффе приближался неприятель. Восторженные поклонники Наполеона наперебой повторяли этот эпизод из жизни своего кумира, соотнося его с нынешней заразой в Москве и приездом государя в холерный город. Но уже имелись сведения о том, что воспоминания Бурьена – подделка. «Как же так? Ведь Бурьен еще жив!» – спорили восторженные. «Жив, но давно уже в доме для умалишенных и ничего не способен написать, – отвечали скептики. – Так что ваш Бурьен на поверку – Лжебурьен!» Действительно ли Наполеон посещал чумной барак, так и осталось неизвестно. А вот посещение Николаем холерной Москвы – неоспоримо.

Пушкин, сидя в Болдине в карантине, написал великолепное стихотворение, в котором спорил со скептиками:

 
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! – Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…
 

У этого шедевра есть четко проставленная дата: «29 сентября 1830 года». Такое впечатление, будто поэт посмотрел по телевизору трансляцию из Московского Кремля и бросился к письменному столу. Такое впечатление, будто он страстно говорил не только о Наполеоне, но и о русском царе. А может быть, и так. Может быть, Пушкин написал эти строки позже, узнав о приезде государя в Москву. А дату поставил, чтобы не слишком посмеивались над его преданностью к Николаю. Вероятно, и в Болдине кто-то посмеивался: «Знаем, знаем, как он там среди холерных… Небось прикасаться ко всему боится!» Вот Александр Сергеевич и ответил им. Впрочем, это лишь предположение. Вернемся из Болдина в Москву.

Государя сильно волновал вопрос о мерах предосторожности, кои должно принимать. Не случайно он первым делом спросил владыку Филарета о всенародных молебнах. И получил твердое уверение святителя в том, что когда речь идет о церковной соборности, одухотворенной истинной верою, меры предосторожности излишни. Особенно могло внушать опасение Таинство Причастия, когда все подходят к священным сосудам и причащаются от одной ложки. И тут митрополит Филарет заверил царя, что никаких случаев заражения после причастия не наблюдается.

Невольно вспоминаются недавние события, когда по миру прокатилась волна так называемого «свиного гриппа». В западной христианской Церкви, где в последние времена и так-то не очень причащаются, вышли строгие запреты на причастие во время эпидемии. Православная Церковь осталась тверда: никаких запретов, – и в наших храмах число причащающихся нисколько не убавилось.

Осенью 1830 года причастников стало во много раз больше, нежели доселе. Люди строго постились, как во время Великого поста, исповедовались, раскаиваясь во всех своих грехах, как пред кончиной, и причащались с особенно распахнутыми сердцами. И причастники не заражались! В одном из своих многочисленных распорядительных документов, выпущенных во время холеры, владыка Филарет писал: «В церковных поучениях с соблюдением приличия, упоминая, что праведный Бог послал сию губительную болезнь в наказание за грехи наши, возбуждать народ к молитве, покаянию, исправлению жития и к укреплению и освящению себя причащением святых Христовых Таин, что в самой Москве уже исполняется православными чадами Церкви с самого появления болезни доныне; кажется, и начинает здесь являться настоящее милосердие Божие в уменьшении числа занемогающих и силы болезни».

За время своего девятидневного пребывания в холерной столице император Николай тщательно проверил состояние дел, приказал в ежедневном бюллетене не смягчать правды о болезни, сколь бы прискорбной она ни была, и полностью поддержал действия митрополита Филарета, о котором ему доносили подчас нечто весьма нелицеприятное. Так, в распоряжении начальника III Отделения Александра Христофоровича Бенкендорфа, сопровождавшего царя в поездке в Москву, имелся гнусный донос некоего чиновника М. Я. фон Фока: «В последние годы прошлого царствования мистики и сектаторы овладели совершенно всеми путями, ведущими к власти: одна группа мистическая, под начальством Филарета, называемого вообще русским иезуитом; другая так называемая православная, под начальством Фотия (Спасского). Мистическую покровительствовал князь А. Н. Голицын, а православную, под конец, граф А. А. Аракчеев, которая и одержала победу… Ныне, по случаю открытия заразы в России, мистики снова подняли головы. Мистики смущают легковерных предсказанием бед на Россию. Имя владыки Филарета снова раздается между мистиками, и последняя речь его обнаруживает его планы. Речь сия такова, что изумила всех. Один военный генерал, прочитав эту речь, воскликнул: «Если б я был военным губернатором в Москве, то на свой ответ запер бы в монастырь этого якобинского пророка! Это совершенно манифест против государя, рекрутского набора, войны». Побывав в Москве, Николай I и Бенкендорф удостоверились что доносчик фон Фок явно сгущал краски, и в годовом отчете III Отделения за 1830 год сказано гораздо мягче: «Партия мистиков усиленно старалась воздействовать на легковерных. Знаменитая речь митрополита Филарета по поводу появления холеры в Москве возмутила всех, а сектанты ей втайне радовались». Итак, царь смягчился в отношении московского митрополита. Хотя длительные коленопреклоненные молебствия на открытом воздухе все же строго воспретил, поскольку наступали холодные деньки, а холера особенно ловко хватает своими когтями людей простуженных.

В воскресенье 5 октября, в особый для Москвы день, когда празднуется память всех святителей Московских – митрополитов Петра, Алексея, Ионы, Филиппа и патриарха Ермогена, в Успенском соборе Кремля митрополит Филарет и царь Николай после совершения литургии вместе молились об избавлении от губительной болезни. После этого Московский Златоуст произнес суровую проповедь:

– И в праздник теперь не время торжествовать, потому что исполняется над нами слово Господне: превращу праздники ваша в жалость (Амос. 8, 10). И в день Господень в доме Божием несвободно богословствовать, потому что свет созерцания закрывается туманом скорби, и заботливые помыслы прерывают нить размышления и слова… Ангел погубляющий ходит по стогнам и по домам, большую часть обитателей оставляет неприкосновенными, не многих касается, некоторых поражает… Помыслим, братия, о важности для нас настоящего времени… Когда тут медлить? Куда откладывать спасительные намерения? У места ли дремать беспечно на краю пропасти? Надобно каждому из нас немедленно и ревностно попещись, как бы облегчить тяжесть прежних грехов своих покаянием и делами человеколюбия…

Зная о том, что царю злословили, будто святель Филарет его имел в виду, когда две с половиной недели назад говорил о наказании за грехи царя Давида, владыка не преминул возразить злой сплетне:

– Много должно утешать и ободрять нас, братия, и то, что творит среди нас помазанник Божий, благочестивейший государь наш. Он не причиною нашего бедствия, как некогда был первою причиною бедствия Иерусалима и Израиля Давид… однако с Давидовым самопожертвованием приемлет он участие в нашем бедствии. Видит нашу опасность и не думает о своей безопасности…

Святитель Филарет знал, что скоро Николай отбудет, но в слове своем все повернул так, будто это он отпускал царя из Москвы или даже предлагал ему уехать, благословляя отъезд своим пастырским словом:

– Государь! Мы знаем, как близка к сердцу твоему твоя древняя столица, но Россия на раменах твоих; Европа предлежит заботливым очам твоим, Европа, зараженная гораздо более смертоносным поветрием безмерного и буйного мудрования; против сей язвы нужно тебе укрепить преграду; для сего потребно бдительное наблюдение происшествий, многие советы, дополнение рядов твоего воинства…

Во вторник по слову владыки Филарета государь уехал из Москвы в Петербург. В следующее воскресенье отмечалась очередная годовщина освобождения Москвы от войск Наполеона. На крестный ход 12 октября владыка отдал распоряжения своему викарию Иннокентию (Сельнокринову): «Полагаю приходскому духовенству быть при своих местах и молебствовать о избавлении от болезни. Собирать все духовенство в ход и потому неудобно, что оно нужно повсюду для больных». Молебны на открытом воздухе, по слову царя, митрополит отменил. В слове своем, вновь произнесенном в Успенском соборе, он взывал к пастве:

– Покоримся судьбе Божией во всем; последуем всякому мановению Провидения… Ибо как посещает ныне нас Бог, без со мнения, по грехам нашим, то всего паче потребно для нас покаяние, а с покаянием сообразнее печаль, нежели радость, только бы печаль была по Боге, Которого мы оскорбили грехами нашими…

Взывал к Богу:

– Не отвергни наших молений несовершенных и недостойных; не умножи гнева Твоего за наше маловерие и нечувствие или нетерпение… Виждь вдовиц, угрожаемых бесчадием; виждь младенцев, иже не познаша десницы своея, ни же шуйцы своея, не понимающих также ни вины, ни бедствия сиротства, им предстоящего. Виждь, и милосердствуй…

Увы, но чаша гнева Божьего еще не излилась полностью. Холера только усиливалась. К концу октября ежедневно умирало уже полторы сотни человек. Тяжело было видеть, как в иных богатых домах продолжается веселье, с объядением и пьянством. Освящая восстановленную церковь Троицы в странноприимном доме графа Шереметьева, 26 октября митрополит Филарет призывал беспечных богачей опомниться и тратить свои деньжищи не на балы и ужины, а на помощь в борьбе с губительным поветрием. Святитель Филарет учредил Московский архиерейский временный комитет помощи нуждающимся. Самыми большими пожертвованиями во время эпидемии отличились император Николай Павлович, дворяне Голицыны, Шереметевы, Самарины, Пашковы, купцы Аксеновы, Лепешкины, Рыбниковы. Но и от монастырей по требованию владыки Филарета поступало много пожертвований.