Текст книги "Московский Златоуст. Жизнь, свершения и проповеди святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского"

Прочитав письмо, святитель Филарет не дал ему решительно никакого ходу, поскольку вообще презирал всякие анонимки. Зачем скрывать свое имя, ежели ты уверен в собственной правоте и настроен бесстрашно бороться со всем, что способно повредить Православию? А если ты боишься назваться, стало быть, таишь в себе какое-то лукавство. Владыка Филарет не знал, что точно такие же письма, слово в слово, получили двое других высших архиереев – митрополит Петербургский Серафим (Глаголевский) и митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров). Первый по своей немощи даже не удосужился прочесть письмо или прочитал, но не имел сил решить, что с ним делать. А вот второй отправился к обер-прокурору Протасову, вручил ему письмо, один экземпляр Герасимовского литографированного перевода и свою приписку: «При самом поверхностном обозрении сего нечестивого творения нельзя не видеть с глубоким прискорбием, какое важное зло для Православной Церкви и Отечества нашего может произойти от распространения его в духовных учебных заведениях и в народе». Протасов тотчас начал тайное расследование с целью выяснить, не получили ли таких же анонимных писем другие архиереи. Выяснилось, что и Филарет Московский, и Серафим Петербургский также стали адресатами послания. Обер-прокурор строго потребовал объяснений с их стороны, почему они, подобно Филарету Киевскому, не донесли ему о владимирской анонимке.

Митрополит Серафим оправдался своим тяжелым болезненным состоянием и умолял в письме обер-прокурора, «чтобы никто ни под каким видом и предлогом не отваживался посягать на переложение Священного Писания, долженствующего оставаться в том виде, в каком оно принято нами от наших благочествивых предков и доныне служило залогом нашего благоденствия».

Святитель Филарет Московский ответил рапортом от 11 февраля 1842 года: «Получив в одном из трех экземпляров известный Святейшему Синоду из Владимира неподписанный донос о существовании неправильного перевода некоторых книг Ветхого Завета с примечаниями, далеко уклоняющимися от истинного разума слов Божия и толкования святых отец, немедленно почувствовал себя озабоченным в отношении ко вверенной ему епархии, чтобы не населялись плевелы…» Далее он сообщил, что отдал распоряжение провести дознание в академии, но такое, чтобы не вызывать лишнего шума. Эти распоряжения он отдавал в письмах к архимандриту Антонию: «Помнится, и от Вас слышал я о литографированном переводе некоторых книг Ветхого Завета. Из Владимира прислан против него донос, и дело едва ли не откроет имена всех, к кому он из Петербурга послан. Не хорошо ли было бы, если бы имеющие сие издание не по требованию, а сами представили оное начальству, как такое, в котором оказались немаловажные неправильности? Мне еще до сих пор не случилось рассматривать сей перевод, кроме кратковременного взгляда, но погрешности, указанные в доносе, важны». И в другом письме: «Поелику открылось, что послушник Бегемотов купил незаконно литографированный и неправославный перевод некоторых книг Ветхого Завета, а из сего открывается потребность предусмотрительного внимания на братию Лавры по сему предмету, то наместнику Лавры поручается тщательно дознать, нет ли у кого из братии сей книги; и, если сие откроется, изъяснить незаконность сего и расположить, не ожидая формального изыскания, представить книгу для представления ко мне и для препровождения куда следует».

Обер-прокурор был вне себя. Николаю Александровичу, наконец, представилась возможность распекать сильного московского митрополита, выставить его виноватым в бездействии по поводу крамольного перевода Библии. Возможно, к этому-то времени и относится едкое замечание владыки Филарета по поводу гонений со стороны Протасова, уже ставшего генералом:

– Шпоры генерала цепляются за мою мантию.

Высказывание дошло до ушей самого Протасова, и тот в бешенстве докладывал о словах митрополита Филарета государю. Николай Павлович разделил гнев Николая Александровича, но когда обер-прокурор удалился из его кабинета, царь подошел к окну и, барабаня пальцами по стеклу, усмехнулся:

– А ведь хорошо сказано!

Остроумное выражение вмиг стало крылатым в архиерейской среде. Отныне всякий раз, чувствуя какое-либо притеснение со стороны светской власти, церковные иерархи спешили с улыбкой произнести:

– Шпоры генерала цепляются за мою мантию.

Вместо того, чтобы разумно и спокойно уладить дело, Протасов продолжал раздувать скандал. Святитель Филарет писал Антонию: «Трудны скорби церковные. Волны восстают и тишины за ними не видно. Иона, своеволием виновный в буре, обличен, – но буря не хочет оставить в покое сущих в корабле. Молитвами да помолимся Тому, Кто запрещает ветрам и морю».

Наконец, владыка получил литографированный перевод и мог с ним ознакомиться. Некоторым облегчением стало для него то, что труд отца Герасима и впрямь оказался заслуживающим многой критики: «И перевод нехорош, а особенно худы приделанные к нему замечания или введения, противные достоинству священных книг и уничтожающие в них пророчества о Христе», – такую оценку дал святитель Филарет переводу. Плохо было то, что Протасов и послушные ему члены Синода продолжали травлю и Филарета Московского и даже Филарета Киевского. «Смотря на сие дело так, как оно теперь открылось, здесь смотрят не столько как на простой недосмотр или недоумение, что делать, сколько как не прикрытие неправославного дела, на получение экземпляров сего перевода и непредставление их начальству немедленно, – писал владыка Филарет Антонию и далее горестно сетовал на то, что теперь его мечта о продолжении перевода Библии как никогда далека от осуществления: – Для уничтожения вреда, уже сделанного, и для удовлетворения нужде, конечно, надлежало бы доставить правильное пособие чтению Ветхого Завета с разумением. Но худой перевод сделал еще более страшною мысль и о хорошем переводе, которой некоторые и прежде боялись. Даже мысль издать славянский перевод с объяснительными примечаниями встречают недоумением и опасением. Один Господь может помочь людем Своим, да не страждут гладом слышания слова Божия и да не прельщаемы будут ложною пищею». Понимая, что нескоро теперь придется снова ставить вопрос о переводе Библии, святитель Филарет решил в сей момент добиться хотя бы издания всей Славянской Библии с объяснительными примечаниями. Он имел разговор об этом с киевским митрополитом, и тот поддержал его. Каким-то образом их беседа дошла до сведения Протасова, и тот не постеснялся спросить Филарета Московского, был ли такой разговор.

– Да, был, – признался святитель.

– В таком случае, прошу изложить суть ваших бесед на бумаге, – приказал Протасов, и 28 февраля 1842 года владыка Филарет написал проект, начинавшийся словами: «Ложное, несообразное с достоинством Св. Писания и вредное понятие о пророчествах и некоторых книгах В. Завета, которое выразилось и более или менее распространилось посредством литографированного перевода, требует врачебного средства. Одни запретительные средства не довольно надежны тогда, когда любознательность, со дня на день более распространяющаяся, для своего удовлетворения бросается на все стороны, а тем усильнее прорывается на пути незаконные, где не довольно устроены законные. Посему нужно позаботиться о доставлении правильного и удобного пособия к разумению Св. Писания».

Далее он по пунктам предлагал издавать истолкование священных книг, положив в основание греческий текст семидесяти толковников, в особых случаях и еврейский текст, толкования Писаний Ветхого Завета в Новом Завете, толкования святых отцов; «сделать издание всей Славянской Библии, приспособленное к удобнейшему употреблению и разумению», объяснить все непонятные слова и выражения, «в пророчествах кратко указать на главнейшие события», «на некоторые тексты, особенно вредным образом злоупотребляемые лжеучителями, сделать краткие предохранительные истолкования, например, текст: суть скопцы, иже скопиша себе Царствия ради Небесного, истолковать так, чтобы скопец, раскрыв Библию для защищения своего учения, нашел тотчас опровержение»; и, наконец, «издать Славянскую Библию с означением над каждою главою ее содержания, а на конце приложить словарь невразумительных слов, с истолкованием оных, который, впрочем, надобно признаться, трудно сделать удовлетворительным, потому что темнота не всегда состоит в слове, а часто в составе слов, которые порознь невразумительны, и потому, что читателю утомительно часто перекидываться от текста к словарю».

Получив сей документ, обер-прокурор прочитал его митрополиту Серафиму и тот назвал намерения обоих Филаретов излишними и опасными. Протасов потребовал, чтобы Серафим письменно выразил свое суждение, после чего понес императору проект святителя Филарета вместе с мнением Серафима. Император 7 марта высочайше одобрил резолюцию Петербургского митрополита, потребовал дознания, кто именно из духовных лиц виновен в распространении переводов Библии, и приказал усилить «меры к охранению книг Священного Писания в настоящем их виде неприкосновенно».

Святитель Филарет снова сильно простудился, но 10 марта, превозмогая болезнь, вынужден был прибыть в Синод, где ожидалось объявление воли императора. Но к середине заседания ему стало совсем худо и он покинул здание на Сенатской площади как раз накануне объявления решения царя. Оно и хорошо, иначе бы с ним мог случиться удар, потому что все сходилось к тому, что виноватее всех были он и митрополит Филарет Киевский. В своем дневнике Московский Златоуст написал: «Болезненность заставила меня прежде времени выехать из С<вятейшего> С<инода>, и тем Бог сохранил меня от слышания несколько трудного».

После такого трудно было мириться с положением, когда «генеральские шпоры цепляются за мантию». Владыка Филарет стал склоняться к мысли о том, чтобы и вовсе более не приезжать в Петербург на синодальные сессии. «Помолитесь, чтобы Господь вразумил меня, что я должен делать, – писал он 3 апреля из Петербурга в Троице-Сергиеву Лавру Антонию, – и скажите мне благое слово совета. Забота не о том, что случилось со мною лично, а о том, могу ли я сколько-нибудь быть полезен службе. – Не указуется ли мне время устраниться, чтобы оплакивать мои грехи и вне мятежа дел молиться о благосостоянии Святыя Церкви? Если что захотите сказать мне, хорошо бы мне услышать скоро, потому что приближается время, когда я обыкновенно прошусь в Москву. Здоровье мое просит избавления от путешествий в Петербург».

Примечательно, что виноватее всех в этой истории оказались два Филарета, а истинный зачинщик всего скандала отец Герасим Павский нисколько не пострадал. Кстати, выяснилось и то, кем был автором анонимки – бакалавр Московской духовной академии иеромонах Агафангел (Соловьев), не любивший святителя Филарета и разделявший мнение тех, кто считал владыку либералом, преданным членом Библейского общества и верным слугой бывшего обер-прокурора Голицына.

Владыка Филарет сильно огорчался по поводу обрушившихся на него немилостей со стороны Синода и государя. Он писал: «Дело не о том, чтобы уклониться от неприятностей, а о том, что в запутанных и темных обстоятельствах полезнее и безопаснее от нарушения долга. Подписанное полумертвою рукою представлено как написанное живою и сильною и Высочайше утверждено». Имеется ввиду полумертвая рука митрополита Серафима. «В таком случае молчать значит некоторым образом не давать свидетельства истине, а говорить значило бы дать ищущим вины вину к тяжкому обвинению, которое поставило бы еще более крепкие преграды против свидетельствования о истине. В таком положении дела я рад, что мои мысли, хотя похищенные у меня, вошли в акты с моим именем, и следственно, что по мере моего разумения представилось истинным, о том и свидетельствовано. Другие сказали, или умолчали свое мнение, или не имели благовременности сказать. Не мне их судить. Господь, Сам сый истина, да изведет Сам истину Свою, яко свет». Лишь в середине мая того года святитель Филарет получил разрешение государя вернуться в Москву. Перед отъездом из Петербурга святитель имел беседу с обер-прокурором и не сдержался, чтобы не выразить Протасову своей неуверенности в необходимости участвовать в синодальных слушаниях. Николай Александрович надменно и удивленно вскинул брови:

– Что же, разве вы более не вернетесь в Синод?

– Прикажет государь – не могу ослушаться, а сам по себе я бы уже никогда не вернулся в Петербург, – ответил владыка Филарет.

– Почему?

– Потому что так вести дела нельзя и опасно.

Знал ли святитель, что слова его окажутся пророческими? Пастырский посох никогда более не приведет его в Петербург!

Глава двадцать первая
Гефсиманский скит 1842 – 1844

Чем больше человек в своей жизни проявляет деятельности, тем больше у него друзей, соратников, но и врагов, завистников, недовольных его творениями. Немало вражды испытал на себе святитель Филарет. Кто-то был его недругом по непониманию, несогласию, как незабвенный Александр Семенович Шишков или его последователь граф Николай Александрович Протасов. Кто-то из откровенной зависти, как Рижский епископ Филарет (Гумилевский). Жизнь есть жизнь. Увы, нередко приходится наблюдать, как двое достойных деятелей, одинаково радеющих на благо России и Церкви, не находят любви и смирения в отношении друг друга. Что поделать? Даже апостолы Петр и Павел иной раз враждовали друг с другом, хотя в памяти потомков навсегда останутся как двое неразрывных друзей…

Другом верным и бесценным всегда оставался для митрополита Филарета Московского наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Антоний (Медведев). Удивительное дело: он был на десять лет моложе святителя Филарета, а проживет ровно десять лет после него и, как и владыка Филарет, скончается на восемьдесят пятом году жизни! Так им поровну отмерил Господь: тебе – столько и тебе – столько же.

Архимандрит Антоний, в миру Андрей Гавриилович Медведев, родился 6 октября 1792 года в селе Лыскове Нижегородской губернии. Его родители были крепостными помещицы графини Головкиной, которым она, умирая, дала вольную. Отец Андрея служил по вольному найму поваром у богатого и влиятельного помещика князя Грузинского. Как мы помним, тайным дознанием святитель Филарет выяснил, что на самом деле Андрей был сыном самого князя Грузинского. Он учился у аптекаря при местной больнице и проявил чрезвычайные способности к медицине. Врач Дебше перед смертью завещал ему всю свою библиотеку, а Грузинский поручил Андрею заведовать больницей. Так что впоследствии Андрей Медведев, став монахом, архимандритом Антонием, являлся не только настоятелем Троице-Сергиевой Лавры, но и ее главврачом!

И. Хибяпин в своем очерке жизни архимандрита Антония («Журнал Московской Патриархии», № 7, 1954 г.) пишет: «Уже через три года наместничества о. Антония прежней Лавры нельзя было и узнать. За годы, прошедшие после смерти митрополита Платона, многое в Лавре пришло в упадок. Братии было менее 100 человек. Должная дисциплина отсутствовала; не было благочиния и благолепия при богослужении. Стенная ограда Лавры во многих местах стала непрочной, а корпуса и храмы требовали неотложного ремонта. Кровли башен грозили падением. По углам, с внутренней стороны ограды, были свалочные места. На территории Лавры по временам скапливалась такая грязь, что в иных местах невозможно было пройти. Иконописная мастерская влачила жалкое существование». «С самых же первых дней своего управления Лаврой о. Антоний занялся ее благоустройством. В течение первых 12 лет он положил много трудов, чтобы привести в порядок стены Лавры; все непрочные места в них были исправлены, причем часть стены, по 40 метров с южной и с северной стороны, была переложена до основания, а на башнях сделаны новые перекрытия. Жилые и служебные корпуса были также капитально отремонтированы. Восстановительные работы коснулись и всех без исключения храмов, которые украсились внутри и снаружи. До о. Антония лишь два храма – Трапезный и Больничный – имели отопление, а он утеплил и другие храмы, чем привлек большое количество богомольцев в зимнее время. Задние углы Лавры, служившие свалочными местами, были очищены, и по территории Лавры устроены мощеные дорожки; а там, где была грязь и валялся мусор, появились древесные и цветочные насаждения (в особенности около храмов). У северной стены, ради приезжавших сюда крестьян, был выкопан обильный водой колодец; также и все Лаврские корпуса получили хорошее водоснабжение.

В то же время о. Антоний много заботился о том, чтобы упорядочить богослужебную жизнь, внести в нее благочиние и благолепие. На большую высоту было поставлено при нем и церковное пение, и церковное чтение.

По свидетельству современников, богослужения, совершаемые о. Антонием, производили неизгладимое впечатление. Его величественная наружность, умение держать себя, неспешное и немедлительное служение, приятный голос, превосходная дикция, богатство облачений, стройное и умилительное пение, хорошее чтение – все это создавало истинное благолепие.

Отец Антоний ввел в Лавре и специальные еженедельные богослужения в нарочитые дни и чтение акафистов за всенощной под великие праздники. За редкими исключениями о. Антоний присутствовал при всех богослужениях, в какой бы час суток они ни совершались. Большею частью он сам принимал участие в совершении церковных служб. От этого его не удерживала и развившаяся под старость болезнь ног.

Много трудов и средств положил о. Антоний на возрождение иконописного дела в Лавре. Иконописная мастерская превратилась при нем в образцовую. Вскоре была открыта и школа иконописи, давшая многих искусных мастеров своего дела».

Антоний был для Филарета и задушевным другом, и духовником, которому Филарет приносил свои исповеди и у которого из рук причащался святых Таин, и поверенным во всех делах, верным помощником, исполнительным подчиненным. Письма митрополита Филарета к архимандриту Антонию полны всевозможных распоряжений, поручений, советов, как и что обустроить. Вот, к примеру, одно такое письмо целиком, – сколько в нем всего перечисленного: «Благодарю, отец наместник, за благословение от обители – просфору и благословенный хлеб.

Мой путь, хотя после болезни предпринятый, совершился благополучно.

Келии при больнице нужно беречь. Я обещал их преосвященному Ярославскому, если понадобятся. Да продлится его здравие и зрение; но надобно, чтобы в случае надобности не был он обманут в обещанном.

Не знаю, что за секретарские келии. Приготовьте их, а после посмотрим, будет ли преосвященный доволен. Если он доверил себя нашему попечению, надобно оправдать его доверенность возможным споспешествованием его спокойствию и удовольствию.

Яблони и вишни, если находите благонадежный случай, посадите. Но теперь, думаю, прошло уже время. Разве осенью?

Безмолвие, конечно, вещь хорошая. Но думаю, кто призван послужить в обществе, не должен уходить от сего без особого указания от провидения Божия. Если будет угодно Богу, поговорим о сем только усты ко устам.

Как же Вы поехали на Песношь, не предваряя настоятеля? Разве тем сие изъяснить, что хотели видеть монастырь в таком виде, как он есть без приготовления и ожидания благочинного? В таком случае Вы правы; а настоятеля надлежало спросить, благословна ли вина его отлучки.

Забыл спросить эконома и, может быть, опять забуду – приехал ли Филарет в Лавру, как он обещал в консистории? – Ко мне не являлся. А поискать его еще не было досуга.

Мир и благословение Божие Вам и братии.

Поверзите меня к стопам преподобного отца нашего Сергия.

Мая 28. 1838»

О каком безмолвии говорится в этом письме?

Имея много общего друг с другом, митрополит Филарет и архимандрит Антоний оба ближе к пятидесятилетнему возрасту стали часто болеть. Первого мучили простуды, второго – болезнь ног, либо артрит, либо варикоз. Чувствуя недостаток сил одновременно бороться с болезнью и нести груз забот по Лавре, Антоний в 1838 году спрашивал совета, не уйти ли в затвор, не стать ли отшельником. Святитель Филарет отговорил его от такого намерения, но через два года Антоний вновь просил его освободить от многотрудной должности и вновь не получил увольнения. 3 февраля 1840 года из Петербурга митрополит Филарет написал ему письмо полное отчаяния: «Желание Ваше удалиться принесло мне такой помысл печали, который неохотно разрешается в рассуждении и слова.

Можете догадаться, что мне не легко Вас отпустить: во-первых, потому что по благости Божией вижу Вас весьма полезным для обители, во-вторых, потому что, имея к Вам полную доверенность и веря Вашей доверенности ко мне, нахожу в сем по управлению много облегчения и успокоения.

Кроме того, душа моя находит благо в общении с Вашею. Вспомните, что Вы просили моей дружбы, тогда как я уже имел ее к Вам и просьбу Вашу принял как залог и обещание с Вашей стороны искреннего со мною общения. При внезапном теперь намерении Вашем оставить меня и лишить Вашей помощи не могу я роптать, и намерение Ваше уважая, и мое недостоинство признавая; но не могу не чувствовать глубокой печали».

Отдав должное своему дружескому неудовольствию, Филарет, понимая, что может потерять такого прекрасного наместника, далее перешел в своем письме на тон откровенно начальственный:

«Но отложим в сторону постороннее и особенно меня, и станем рассуждать о деле так, как бы я обязан был решить Ваше увольнение или неувольнение от кого-либо другого, а не от меня.

Размыслив по мере моего разумения, нахожу, что я обязан не согласиться на Ваше увольнение, потому что надобность в служении Вашем очевидна; лета Ваши не те, в которые принятый ныне закон дает право на успокоение от службы; здоровье Ваше, при помощи Божией, может подержаться, при употреблении оного с бережливостью, без упущения по должности, в чем, надеюсь, нынешний казначей Вам поможет».

И вновь поворот к дружественной, сердечной интонации:

«Сделайте милость, примите сие с терпением, послушания ради. Господь примет жертву намерения Вашего, и даст Вам благословение и благодать, и не попустит Вам потерпеть лишение от того, что отсрочите исполнение намерения ради послушания. Не бегите от преподобного Сергия; милость его к Вам есть и молитвы сильны, чтобы за терпение служения Вашего воздать и возмерить Вам тем, чего ищете в удалении».

И уже закончив письмо, поставив дату, святитель Филарет написал в постскриптуме: «Дние лукави. – Делателей мало. – Во время брани как не удерживать воинов, на местах требующих защищения и охранения?

Рассудите и то, что я сам уволить Вас не властен. А если представлю Св. Синоду, то может случиться, что он припишет несогласию между мною и Вами Ваше желание удаления и даст Вам другую службу, а не увольнение».

Сила Филаретова письма оказалась такова, что преподобному Антонию хватило этой силы еще на тридцать лет служения в должности наместника Троице-Сергиевой Лавры!

Получив столь трогательный и в то же время решительный отказ, Антоний с покорностью принял его, но замыслил создать при Лавре отдельный скит, в котором можно было бы находить уединение, желаемое безмолвие, отдохновение от дел праведных. В двух с половиною верстах от Лавры, за Корбушным прудом располагалось селение Корбуха. Корбой или корбухой в старину называлась низменность, поросшая ельником. В «Кратком описании Лавры» 1808 года говорится, что «на восток по Александровской дороге от лавры близ двух верст с половиною, есть загородный дом с садом и березовою немалою рощею; при них два больших пруда. Все сие место, которое называется Корбуха, с южной и западной сторон до верхнего пруда (разумеется та часть верхнего пруда, которая составляет теперь особый средний пруд), и с восточной обнесено каменною оградою, слишком на 650 саженях по нынешней 1808-й год, вышиною в 3 аршина с половиною, тщанием преосвященного митрополита Платона. Место сие прежде было незнатно: ибо на нем были, на ближней к лавре стороне, деревянной двор с чердаком и скотской двор; но с 1742-го года со времени настоятельства архимандрита Кирилла ближняя к лавре сторона начата приводима быть в порядок; на ней построен дом большой деревянной со службами, а по обе стороны того дома разведены регулярные сады и цветники и в пристойных местах сделаны беседки и все место обнесено палисадником; но бывший в лавре настоятелем архимандрит Гедеон в 1759-м году приказал сделать за прудом на дальней стороне Корбухи (понеже то место гораздо возвышеннее) деревянной дом на каменном фундаменте на 20 саженях, который и построен был в 1760-м году, а со всею внутреннею уборкою к окончанию приведен так, как он ныне есть, в 1762-м году – уже при архимандрите Лаврентии. А преосвященный митрополит Платон оное место украсил долгими просеками в рощах, поставив на концах оных беседки и пирамиды. Сие место во время высочайших в лавре присутствий блаженныя и вечной памяти достойныя государыни императрицы Елизаветы Петровны и государыни императрицы Екатерины Алексеевны всегда посещаемо было их императорскими величествами».

Антоний высказался за создание скита именно там, на что святитель Филарет в письме от 18 сентября 1841 года ответил: «Мысль о ските очень вожделенная, но требует немалого размышления. – Корбуха не довольно безмолвна, хотя и ограждена была. Вифания была бы безмолвнее, если бы не Семинария. Если шум тростника, как заметил некто из отцов, не благоприятствует безмолвию, не больше ли многое слышимое на Корбухе, и из посада, и от близлежащей дороги, особенно когда едут по ней после торга и винопития? – Желаю говорить о сем более лично». Выраженные здесь сомнения оказались лишь косвенными, на самом деле мысль о ските на Корбухе понравилась владыке Филарету. Просто он опасался, что кто-либо читает его письма к Антонию, донесет в Синод, а там, дабы лишний раз унизить московского митрополита, начнут строить препоны. Лично встретившись с Антонием и отправившись на Корбуху, святитель Филарет осмотрел местность и одобрил замысел наместника, а новому скиту придумал наименование Гефсиманский на память о Гефсиманском саде под Иерусалимом, в котором любил бывать с учениками Христос. Там тоже много хвойных деревьев. Решено было поначалу устроить здесь кладбище для иноков Троице-Сергиевой Лавры, при кладбище поставить часовню, потом церковку, устроить монашеское поселение, а уж потом объявить, что там родился скит.

Вернувшись в 1842 году из Петербурга, измученный простудами и передрягами, связанными с делом о переводах протоиерея Герасима, а также фактической ссорой с Протасовым, митрополит Филарет еще больше стал думать о будущем устроении Гефсиманского скита.

А августе того года православная Москва оплакивала другого Филарета. Знаменитого старца, подвизавшегося в Новоспасском монастыре. Да, доселе на Москве Филаретов было двое. Первый – архиерей, московский владыка, церковный властитель, несравненный проповедник. Второй – старец.

Федор Пуляшкин родился в день памяти чудотворца Николая 9 мая 1758 года в Вязьме в богатой купеческой семье. Он рано лишился отца, а его мать Матрона Никитична в 1786 году стала инокиней в московском Новодевичьем монастыре. Но Федор опередил ее в монашеском подвиге. Еще в тринадцать лет он поступил на жительство в Александро-Невский монастырь, а через полгода по совету своего наставника перешел в Саровскую пустынь. Духовное становление его происходило под влиянием великих саровских старцев – преподобного Серафима Саровского, иеромонахов Ефрема, Пахомия, Питирима. Три года Федор был звонарем, три года трудился в хлебной и квасоварне, три года – в просфорне, а затем нес пономарское послушание. Из Саровской пустыни он перешел в московский Симонов монастырь, и здесь 4 апреля 1786 года был пострижен в монашество с именем Филарет, так же, как и Филарет (Дроздов) – в честь праведного Филарета Милостивого. С 1788 года иеродиакон Филарет – монах Александро-Невского монастыря, ставшего с 1794 года Санкт-Петербургской Александро-Невской Лаврой, а в 1791 году его поставили управлять подворьем новгородского Юрьева монастыря, расположенного в московском Китай-городе. В сентябре 1794 года иеромонах Филарет был определен в Новоспасский монастырь для прохождения послушания при больнице, и вскоре он стал духовником этого монастыря. Но в 1799 году он тяжело заболел и «по причине крайнего изнеможения и телесной слабости» его освободили от всех должностей. Он готовился к смерти, но остался в живых, и с того года стал совершать подвиг безмолвия, постоянной молитвы и чтения творений святых отцов и других духовных книг. С 1810 года началось его старческое служение. Это означало, что он обрел дар провидения и мог давать людям полезные советы, как поступать в жизни, чего ожидать, от чего лечиться и так далее. Он почти не выходил из своей кельи, куда ежедневно к нему притекало множество народу со всех концов Москвы и окрестностей, приезжали из других уголков бескрайней России.

Болезнь, которая однажды едва не свела его в могилу, была грыжа. Она продолжала ежедневно мучить старца Филарета на протяжении всей его жизни. Но он никогда не отказывался принимать посетителей и часто, при особом наплыве страждущих, отказывался от трапезы, дабы не отвлекаться от своего ежедневного подвига.

Старец предсказывал возможные болезни и несчастья, мог сказать, можно ли надеяться, что отыщется пропавший человек, отваживал от гадалок, силой убеждения принуждал людей уходить из масонских лож, исцелял бесноватых. Иногда человек только придет о чем-либо спросить, а старец ему уже с порога объявляет: «Сделай так-то и так-то». Некоторые люди, получавшие советы у митрополита Филарета, в неотложных случаях, когда владыка отсутствовал в Москве, шли за советом к его тезке – старцу Филарету.

Одной из духовных дочерей старца была Наталья Петровна Арбенина. В 1834 году она вышла замуж за Ивана Васильевича Киреевского, который в то время увлекался немецкой философией, был далек от церковной жизни, даже не носил нательного креста. Наталья Петровна постоянно упрашивала его хотя бы надеть крест. Однажды он ответил ей, что сделает это, если только крест пришлет ему ее старец-духовник. Наталья Петровна приехала к Филарету, а тот, уже снимая с себя крест, встречал ее такими словами:

– Да будет он Ивану Васильевичу во спасение.

Рассказ жены сильно подействовал на Киреевского, он упал на колени и, надевая крест на себя, признался:

– Теперь чаю спасения для души моей, ибо в уме своем поло жил: если отец Филарет снимет с себя и мне его пришлет, то явно будет, что Бог призывает меня ко спасению.