Текст книги "Московский Златоуст. Жизнь, свершения и проповеди святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского"

Итак. Если принять, что статья «Несколько слов о философическом письме» действительно написана московским митрополитом, то следует признать, что как Чаадаев – первый западник, так святитель Филарет – первый славянофил!

Славянофиларет.

В переводе с греческого – «любящий славянскую добродетель».

И – реакционер. В том смысле, в каком человеческий организм проявляет себя реакционером, выказывая какую-либо откровенную реакцию на болезнь.

Святитель Филарет первым, не улюлюкая: «Сумасшедший! Ату его!», вышел на бой с клеветником России, чтобы не силой государственной машины и не силой общественного выдавливания, а силой просвещенного ума одолеть силу клеветы.

Жаль, что статья «Несколько слов о философическом письме» так и не была издана, и вместо полемики власти предпочли выбрать путь почти физического устранения и клеветника, и тех, кто его печатал. Мол, незачем раздувать угли, лучше тайком и как можно быстрее их затоптать, чтобы никто и не видел, и дыма не унюхал. Но дым-то пошел, его унюхали, и последствия покажут себя в ближайшем будущем. В цепочке между декабристами и Герценом важнейшее звено – Чаадаев. А статья митрополита Филарета могла бы эту цепочку разорвать.

А ему велено было временно умолкнуть. Одно из писем к Антонию того времени так и начинается со слов: «Как долго я молчу!» Но дальше он поясняет: болею. Опять зима в Петербурге, опять хвори. Там он всегда простужался, страдал от болей в ухе. Лечился, а от лекарств, как водится, что-то излечивалось, а что-то калечилось. Принимаешь лекарства от простуды, а они вызывают боли в желудке…

Но куда докучливее петербургских болезней – участие в работе Синода. На это время Московский Златоуст умолкает, не звучат его вдохновенные проповеди. Покуда не вернется в свою дорогую Москву.

В эту зиму в Петербурге произошло страшное.

Убили Пушкина.

Убили гения русской словесности, человека, в котором вовсю шло новое развитие в сторону России и Православия. Вместе со святителем Филаретом Пушкин стал первым славянофилом. Ответ владыки Филарета Чаадаеву остался втуне. А вот письмо Александра Сергеевича, написанное Петру Яковлевичу 19 октября 1836 года, обрело известность: «Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве Сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Пушкин тридцатых годов это тот, чья «душа согрета огнем Филарета». Он уже семьянин, у него один за другим рождаются дети и он поступает на службу. Он знакомится с министром народного просвещения и президентом Петербургской академии наук графом Сергеем Семеновичем Уваровым, реакционером, автором знаменитой триады «Православие – самодержавие – народность», ставшей девизом всей николаевской эпохи. Пушкин открыто заявляет о себе как о русском патриоте стихотворением 1831 года «Клеветникам России»:

 
Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
 

Какого себе ответа после таких строк ждал от Пушкина Чаадаев?..

Пушкин пишет свою величественную «Осень». Он создает «Историю пугачевского бунта», отнюдь не такую, какую можно было бы потом учить в школах по советским учебникам. Он творит удивительные по силе народного звучания свои пушкинские русские сказки и дает «Песни западных славян», якобы перевод Мериме, но на самом деле настоящее славянское произведение.

И вот наступает год 1836-й, предсказанный как конец света… Вокруг Пушкина сгущаются тучи. Царь хочет его гибели? Увольте! Не хотят видеть его жизнь и дальнейшее взросление те, кого он именовал клеветниками России. Им не может нравиться то, как он с иронией отзывается о «правах человека», за которые они другим готовы рвать глотки – «Не дорого ценю я громкие права…»

Пушкин ходит в церковь! «Во дни печальные Великого поста» он восторгается каноном Андрея Критского:

 
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

Он начинает печатать свой журнал «Современник», коего успеет издать лишь четыре тома, пятый будет выпущен его друзьями в качестве посвящения погибшему поэту. Он заканчивает «Капитанскую дочку», свое последнее крупное произведение. Пушкин не собирается умирать:

 
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу…
 

Он затеял величественный труд «Историю Петра Великого». Но конец света все ближе и ближе. Он наступит не в 1836 году, а 27 января 1837-го, в день святителя Иоанна Златоуста, на Черной речке…

Умирающему Пушкину император написал: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет – умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки». Государево прощение – за государственное преступление, именно так тогда квалифицировалась дуэль. Николай I не только простил Пушкина за поединок, но и постановил после кончины поэта: «1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1 500 рублей на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 000 рублей».

Дуэль признавалась не только государственным, но и православным преступлением. В отношении дуэлянтов не существовало особых постановлений, они попросту приравнивались к самоубийцам, коих нельзя было отпевать в храме, хоронить внутри церковной ограды и поминать вкупе со всеми христианами. На исполнении этой строгости в отношении Пушкина настаивал Петербургский митрополит Серафим. Переменить его твердую точку зрения взялся московский митрополит. Возможно, владыке Филарету в числе других, а возможно, лишь одному святителю Филарету мы обязаны тем, что Александр Сергеевич удостоился христианского упокоения. Иначе каков был бы соблазн для тех, кто обожает Пушкина и не слишком тверд в вере, обидеться на Церковь и отойти от нее! Только представить себе, как благодаря подобной твердости Серафима (Глаголевского), радовался бы весь антиправославный мир, если таким образом ему бы «подарили» Пушкина! А при безбожной власти большевиков Александра Сергеевича и вовсе противопоставили бы Христу, превратили в образец деятеля антихристианского сопротивления! Ведь, как и на могиле Льва Толстого, на могиле Пушкина не стоял бы крест.

А сейчас? Тоже страшно представить. Скольких нынешних православных священников посмертное отлучение Пушкина ввело бы в соблазн проповедовать, что читать творения русского гения грешно!

Конечно, утверждать, что посмертным спасением великого поэта мы обязаны святителю Филарету, преувеличение. Здесь, прежде всего, во многом сыграло свою роль доброе отношение государя императора. Вот если бы Николай Павлович уперся в букву гражданского и религиозного закона, тогда дело плохо. Но и мнение митрополита Филарета внесло свою важную лепту. И слава Богу, что он в то время оказался в Петербурге!

Когда пишут о кончине и погребении Пушкина, постоянно укоряют, а то и проклинают власти за то, что не устроили пышных похорон. Но устроить такие значило отменить строгое отношение к дуэлянтам. И дуэли посыпались бы как горох! Митрополит Серафим запретил отпевать Александра Сергеевича в Исаакиевском соборе, и отпевание происходило в церкви, которую всегда обозначают как «Конюшенная», дабы подчеркнуть, что гения русской словесности отпевали чуть ли не на конюшне среди лошадей. На самом деле это храм Спаса Нерукотворного Образа, расположенный неподалеку от Мойки на Конюшенной площади внутри довольно величественного здания Конюшенного двора. Пишут, что это очень тесный храм. На самом деле храм довольно просторный, в чем нетрудно сейчас убедиться, поскольку он восстановлен. При советской власти в нем размещался целый институт гидропроекта.

Когда говорят, что царь запретил отпевание в Исаакиевском соборе, невольно возникает мысль о шедевре Монферрана. Но в 1837 году нынешний главный собор Петербурга еще только строился, заканчивалось возведение купола. И это был четвертый Исаакиевский храм города.

Исаакий Далматский – святой, память которого совершается 30 мая (12 июня), а это день рождения Александра Невского и Петра Первого. Вот почему главным храмом северной столицы должен был стать именно собор во имя Исаакия. Ведь Петр построил свой град в тех местах, где Александр разгромил на Неве шведов.

Первая церковь во имя святого Исаакия Далматского, деревянная, маленькая, появилась возле Адмиралтейства на месте, где сейчас высится Медный всадник, еще при Петре. Вторая, каменная, была возведена на ее месте; в 1735 году она сгорела, и ее разобрали. Третий Исаакиевский собор строился там же при Екатерине II, закончен был при Павле I, а освящен при Александре I. По проекту архитектора Ринальдини это должно было быть высокое строение из мрамора, на мраморном основании, но император Павел пустил мрамор на строительство Михайловского замка и на мраморном основании был возведен нелепый кирпичный собор, который довольно быстро стал ветшать и разрушаться. Судя по всему, в 1837 году именно в этом разрушающемся соборе хотели отпевать Пушкина. Но император повелел перенести отпевание в храм Спаса Нерукотворного Образа, являвшийся придворным храмом. Тем самым государь подчеркивал, что Россия прощается не только с великим поэтом, но и с государственным деятелем.

Отпевание совершали архимандрит и шестеро священников, что тоже немало. Пришли лучшие поэты, гроб несли Крылов, Вяземский, Жуковский. Присутствовали высшие чины, среди которых был и министр народного просвещения Уваров. Ну, а то, что ни один из архиереев, включая святителя Филарета, не почтил своим посещением сего отпевания… Следует, повторяю, учитывать, что отпевали дуэлянта, по церковным понятиям – самоубийцу, впрочем, успевшего покаяться перед смертью настоятелю храма Спаса Нерукотворного Образа, протоиерею Петру Песоцкому.

Затем, как известно, тело раба Божия Александра было отвезено в Святогорский монастырь, который Пушкин очень любил посещать во время проживания в Михайловском. Здесь он похоронил мать и за десять рублей купил для себя место, чтобы тоже быть похороненным на родовом пушкинском кладбище. Это была его воля.

Конец света ожидали в 1836 году, а он случился в начале 1837-го – малый конец света. Перестал светить русский солнечный гений Пушкин.

Глава девятнадцатая
Душа их во благих водворится 1837 – 1839

А жизнь продолжалась. В год смерти Пушкина начинались торжества, посвященные 25-летию Отечественной войны, Зарубежного похода и ответного визита в Париж. На Москве готовились начать новое строительство храма-памятника во имя Христа Спасителя, посвященного воинам, одолевшим Наполеона. Поскольку изгнание «Великой армии» состоялось в Рождество Христово, то и храм решено было посвятить этому второму по значению после Пасхи православному празднику. Еще в 1831 году государь выбрал новое место для строительства – на высоком берегу Москвы-реки, «на том месте, где ныне существует Алексеевский монастырь, обратя в площадь сей постройки… ту гору против дому князя Сергея Михайловича, где пожарное депо и дом бывший Бекетова, что ныне Сипягина, образуя сию гору вплоть до Москвы-реки. Мысль дивная, достойная Николая I, который желает, чтоб новый памятник смотрел на древний Кремль», – сообщал великому князю Михаилу Павловичу сенатор А. А. Башилов, заведовавший Комиссией для строений города Москвы. Место для святителя Филарета весьма удобное, ибо дом князя Сергея Михайловича Голицына он продолжал постоянно посещать и здесь его по-прежнему встречала обстановка домашнего уюта и огромной любви. Так что, когда спрашивали его мнения о месте строительства храма Христа Спасителя, владыка горячо поддерживал сей выбор. Кстати, а сам Сергей Михайлович в 1837 году стал вице-президентом Комиссии по строительству храма-памятника. Президентом являлся военный генерал-губернатор Москвы Дмитрий Владимирович Голицын.

Единственной причиной возражений по поводу сего места мог стать Алексеевский женский монастырь, основанный митрополитом Алексеем Московским, родные сестры которого стали первыми монахинями сей обители. Алексей, наравне с Сергием Радонежским, особо почитался святителем Филаретом. Вернувшись из Петербурга в Москву, 20 мая 1837 года на день обретения мощей Алексея Московский Златоуст вновь и вновь говорил о значении этой личности в отечественной истории и, кстати, напоминал о том, что тот тоже переводил Библию, «так особенно потрудился в чистом изглаголании слова Божия, когда славенское преложение святого Евангелия с греческим подлинником поверил и от несовершенств старого наречия и от описок невнимательных переписчиков очистил и исправил». И далее владыка Филарет возглашал:

– Сей подвиг важен, между прочим, потому что чрез него святитель, Богом просвещаемый, предварительно обличил неправое мнение людей, явившихся после него, которые даже доныне утверждают, будто в священных и церковных книгах и описку переписчика исправить, и непонятное слово перевода заменить понятным, непозволительно и противно Православию. Они говорят: по старым неисправленным книгам спасались и спаслись известные святые; такие книги поправлять, значит, портить. Если бы так рассуждал святый Алексий, то конечно не стал бы он ни поверять перевод, ни поправлять рукопись Евангелия, а должен был взять книгу Евангелия, какая в его время находилась в Успенском соборе, и сказать: по сей книге спасался и спасся святитель Петр; нечего здесь поверять и исправлять. Но он поверял и исправлял, и потому очевидно не так рассуждал, как новые ревнители не очень старой старины, а точно так же, как и древле, и ныне рассуждает Православная Церковь, то есть что спасительная истина Христова и в неисправленных, и в исправленных книгах одна; но что для сохранения и распространения сей самой истины исправная книга лучше неисправной.

То есть он не просто почитал святителя Алексея, но и призывал его себе в помощники, не оставляя мечты вновь получить разрешение на дальнейшие работы по переводу Библии на современный язык. Казалось бы, митрополит Филарет должен был возражать против перенесения монастыря, основанного тем, кому он всегда подражал в своей архиерейской деятельности. Но постройки Алексеевского монастыря пришли в ветхость, их так и так надобно было сносить и строить новые. И владыка Филарет смирился с переносом монастыря на другое место – в Красное село, что и произошло в 1837 году.

Летом того года святитель Филарет встречал в Москве и у себя в гостях на Троицком подворье наследника цесаревича Александра Николаевича, к которому чувствовал особенное расположение:

– Всегда светло для нас твое пришествие, как заря от солн ца России…

12 сентября митрополит Филарет освятил домовый храм при Московском университете во имя святой мученицы Татьяны, в день памяти которой императрица Елизавета Петровна подписала указ о создании на Москве университета. Впоследствии частица мощей святителя Филарета станет одной из святынь этой церкви. И сейчас она особо сберегается здесь.

В октябре митрополит Филарет привечал на Москве самого императора, возвратившегося с Кавказа, где снова начиналась война против турок ради дальнейшего овладения Россией черноморским побережьем:

– Благочестивейший государь! Слава Богу, ты возвращаешься. Ты перешел горы, и горы отнял от наших сердец, озабоченных трудностями твоих исполинских путей по землям и морям твоей исполинской державы…

Становилось добрым обычаем присутствие царской семьи летом и осенью в Москве. Зимой владыке Филарету опять предстояло ехать в Петербург; он сумел выпросить у государя разрешения остаться в Москве, поскольку вновь часто простужался, отчего болели то ухо, то глаз; но в ноябре Николай все же попросил его прибыть в северную столицу по неотложным делам.

«Тяжко и заботливо сие для моей немощи, – писал Филарет наместнику Антонию, – ибо и теперь дома не могу избавиться от простуды; но надобно творить дело послушания. Помолитесь, чтобы Господь укрепил и сохранил меня от неблагоприятного действия разных стихий».

В Петербург он прибыл 17 декабря и застал печальное событие, о котором писал Антонию: «Вместо того, чтобы в первую ночь отдыхать, надлежало увидеть зарево пожара Зимнего дворца и проводить время в печальных и заботливых размышлениях. Чудная судьба! Эрмитаж был под ветром, и, по распоряжению государя, спасен; три стороны дворца были над ветром, и весь четвероугольник сгорел». А в собственной записной книжке святитель Филарет отметил: «Мы в Петербурге вечером. Болезненному от сильной стужи в дороге, всю ночь не дал мне успокоиться неутихающий пожар Зимнего дворца».

В январе 1838 года, размышляя о петербургском пожаре, он пришел к остроумному выводу, о котором сообщил Антонию: «Заметили ль Вы, что три страшных и много убыточных пожара у трех народов разрушили то, что которому больше любезно: в Петербурге дворец, в Лондоне биржу, во Франции театр?» Биржа в Лондоне сгорела в ночь с 10 на 11 января, в том же январе сгорел в Париже театр «Опера комик». Далее в том же письме Филарет писал: «Сказать ли Вам, что еще кажется мне очень худым предзнаменованием? – Петербург сходит с ума в идолопоклонстве пред французскою плясавицею. Говорят, в то самое время, как она в театре бросалась в огонь, от которого должен был избавить ее бесстудный языческий божок, – сделался пожар, истребивший дворец. Господу помолимся, да простит людские неведения и да очистит наши грехи». Под «французскою плясавицею» митрополит Московский подразумевал Марию Тальони, с сентября 1837 года сводившую Петербург с ума. В опере-балете «Бог и баядерка» она исполняла партию баядерки, то бишь публичной женщины и танцовщицы Золое, которая отвергла любовь верховного судьи Кашмира и за то отправлена на костер. Пламя охватывает баядерку, но появляется бог Брахма, хватает ее в объятия и уносит в облака. И как раз, когда в Большом театре Петербурга шло это огненное представление, загорелся Зимний дворец. Святитель Филарет увидел в этом наказание высшему петербургскому обществу, включая и самого императора, ибо Николай Павлович, увы, также «сходил с ума в идолопоклонстве» пред танцовщицей Тальони и по возвращении из Москвы в Петербург не пропускал спектаклей с ее участием, усаживал к себе в ложу и самозабвенно ею восторгался.

Героизация публичной женщины, спасаемой языческим божеством, конечно же, не могла радовать владыку Филарета, да и все духовенство. Но с пристрастием света к театру, в котором язычество пело и плясало напропалую, приходилось скрепя сердце, если не мириться, то хоть как-то уживаться. Ворчать, возмущаться, по мере сил бороться. И указывать: разве то не причина стихийных бедствий?

Празднование двадцать пятой годовщины изгнания Наполеона из России из-за пожара Зимнего дворца не состоялось с тем размахом, которого ожидали. Какое тут празднование, коли надобно латать дыры! 29 декабря перед Казанским собором совершилось открытие памятников Кутузову и Барклаю-де-Толли, и это стало самым крупным событием тех торжеств.

Весной 1838 года святитель Филарет возвратился в Москву. Под его руководством основанная Маргаритой Тучковой, а ныне монахиней Меланией Спасо-Бородинская община на Бородинском поле превратилась в Спасо-Бородинский второклассный женский монастырь. А в июне владыка участвовал в церемонии переноса памятников прежней закладки храма Христа Спасителя и произнес слово в Троицкой церкви на Воробьевых горах:

– Мы призваны сюда, чтобы окончить то, что почти не начато, для приготовления к новому началу… Александр Благословенный положил в сих местах начало созиданию храма во имя Христа Спасителя, в ознаменование царственной благодарности за спасение России. Составлен чертеж здания, избрано место, даны средства сооружения, прошло двадцать лет, в начале которых думали, что к концу сего времени мы увидим здание возрастающим. Во столько времени мог бы даже явиться целый храм… Но Божие всемогущество явилось над могуществом человеческим, судьбы Божии превознеслись и над возвышеннейшими и над лучшими помыслами человеческими… И посему мы не с скорбию или смущением идем снять основание несозданного еще храма, но с молитвою и упованием веры, и со священною торжественностию, с какою оное было положено… Соединимся, братия, в молитве, да дарует Господь после благочестивейшего Александра благочестивейшему Николаю благодать храмоздательства, как даровал оную после Давида Соломону.

В 1838 году производителем и главным архитектором храма Христа Спасителя был назначен автор нового проекта Константин Андреевич Тон. Началось строительство, здания Алексеевского монастыря подверглись сносу, началась выемка земли под фундамент, 27 июля начали класть каменные фундаменты особым способом, чтобы все основание храма представляло собой однородную каменную массу. На сей раз владыка Филарет внимательно следил за ходом работ, чему способствовало и его частое гостевание в доме у Сергея Михайловича Голицына.

Здоровье владыки продолжало ухудшаться. С наступлением зимы он жаловался на частые простуды, онемение кожи на руках, зуд в глазах. Игумен Аарон, славившийся своим врачевательским искусством, обихаживал святителя Филарета, когда тому нездоровилось.

В конце 1838 года владыка с радостью узнал, что после десяти лет запрета вновь разрешено издание краткого Катехизиса. А 26 марта 1839 года последовала царская милость в виде награждения орденом святого равноапостольного князя Владимира I степени большого креста. По старшинству орденов Владимир стоял сразу после Андрея Первозванного. Кавалеры I степени имели знаки: крест на ленте, надеваемой через правое плечо, и звезду на левой стороне груди. Подписанный императором рескрипт к награждению звучал так: «Долговременное служение Ваше Церкви и Отечеству всегда украшалось разнообразными и многотрудными занятиями; всегда и словом убеждения, и действием надзора храня целость вверяемых Вам паств и заботясь умножать число сынов Православия, Вы еще особенно приносили дань общему благу Церкви в звании члена Святейшего Синода опытным знанием нужд ее и неутомимым трудолюбием по разным частям высшего Духовного Управления».

1839 год стал настоящим годом торжеств, посвященных памяти великой победы над Наполеоном. Исполнялось двадцать пять лет взятию русскими войсками Парижа и Пасхе на площади Согласия. Начинались торжества на Бородинском поле; 23 июля святитель Филарет освятил в Спасо-Бородинской обители храм святого праведного Филарета Милостивого и дал благословение самому монастырю, основанному той, которую некогда звали в миру Маргаритой, а теперь она носила имя Мелании. И она хотела, чтобы храм в ее обители был посвящен тому, чье имя носил ее добрый пастырь.

– Добрая была мысль посвятить храм Богу на месте, где столь многие тысячи подвизавшихся за веру, царя и Отечество положили временную жизнь в надежде восприять жизнь вечную, – говорил митрополит Филарет в своем пастырском слове. – Мысль обитать здесь родилась, может быть, в недрах частной, семейственной печали. Что нужды? Довольно на первый раз, если печаль сия принесена Богу и в Нем взыскано утешение…

В конце августа святитель Филарет снова отправлялся на Бородинское поле, теперь уже по иному торжественному случаю: «Помолитесь, отец наместник, преподобному Сергию да благословит путь мой в Бородино, предполагаемый вскоре после следующей полуночи. И да благоуправится тамошнее служение в мире и благоугождении Богу. Молитва при открытии памятника здесь у места более, нежели когда-либо, потому что памятник имеет христианский характер: на нем образ Спасителя, род главы и крест», – писал владыка наместнику Антонию 22 августа, вспоминая, должно быть, как не стал освящать Триумфальные ворота, украшенные языческими символами. Теперь все было в порядке. Можно ехать и освящать. Только бы здоровье не подвело! «Но мне стужают помыслы трудностию, чтобы у меня достало сил и средств. Я представил проект церемониала, государь утвердил его в 5 день сего месяца; но теперь армейские священники говорят, что церемониал изменен, а меня никто не уведомляет о сем. Предположенный крестный ход едва мне по силам…»

К 1839 году земля в центральной части Бородинского поля и само село Бородино были выкуплены императором Николаем у местных помещиков на имя цесаревича Александра. Для размещения царственных особ и свиты усадебный дом в селе Бородине был перестроен в двухэтажный деревянный дворец. 26 августа огромное число народу пришло на Бородинское поле. Участников торжеств оказалось больше, нежели в 1812 году здесь сражалось воинов обеих сторон! Стодвадцатитысячное войско и двести ветеранов битвы выстроились на Курганной высоте и батарее Раевского, где уже возвышался монумент в память о подвигах доблестных предков. Это был первый памятник русским воинам из созданных по проекту архитектора Д. Адамини. Восьмигранный чугунный столп, суживающийся кверху, увенчанный главой в виде булавы, древнего оружия русских витязей. Ничего подобного еще не видела история мировой монументалистики. Тридцатиметровый памятник сочетает в себе формы триумфальной колонны и православного храма. Увенчан крестом, сияющим над просторами поля, овеянного славой. На лицевой, западной грани основания памятника – рельефное изображение образа «Спаса Нерукотворного» с надписью славянской вязью «В Нем спасение».

Накануне торжеств рядом с памятником был перезахоронен с воинскими почестями прах Петра Ивановича Багратиона одного из главных полководцев Отечественной войны, отдавшего жизнь за спасение Родины.

Утром 26 августа на Бородинское поле выехал сам император. Увидев настоятельницу Спасо-Бородинской обители, он воскликнул:

– Вот почтенная вдова храброго генерала Тучкова! Она предупредила меня, воздвигнув здесь бессмертный памятник.

Небо было закрыто тучами, но когда процессия во главе с митрополитом Филаретом, императором и Тучковой вышла из церкви и двинулась к памятнику под гром барабанов и звуки духовых оркестров, под пение церковных песнопений, солнечный луч, будто саблей, рассек облака, и солнце воссияло над величественной картиной происходящих торжеств.

Открывая памятник, государь извлек из ножен свой меч и склонил его к подножию монумента; затем произнес речь:

– Здесь, на этом месте, за двадцать семь лет перед сим, надменный враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за веру, царя и Отечество. Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана полегли дерзкие пришельцы – и мы вошли в Париж…

После крестного хода освящение памятника совершал митрополит Московский и Коломенский Филарет. Затем состоялся парад войск.

Напротив батареи Раевского была построена сторожка для двух воинов-ветеранов, которые, согласно указу императора, должны были ухаживать за памятником и могилой Багратиона, вести книгу записей посетителей, показывать приезжающим план сражения, находки с поля битвы. Первым экспонатом стал план сражения, привезенный из архива военно-топографического депо. Родственники участников битвы приносили в новый музей награды, мундиры, личные вещи, а местные жители – найденные в окрестностях клинки, ядра, старинное оружие. Так началась история музея Бородинской битвы.

29 августа впервые была воспроизведена Бородинская битва. Войска были выставлены на тех же местах. И так же, как тогда, стояла холодная погода. Все события двадцатисемилетней давности были воспроизведены со всей точностью и последовательностью.

«Слава Богу, отец наместник, бородинское богослужение совершилось в мире и нетрудно было».

4 сентября, встречая императора на крыльце Успенского собора Кремля, митрополит Филарет приветствовал его: