Текст книги "Люблю"

У Жанны на плите уже что-то шипело, в раковине под шумно бегущей из крана водой она мыла помидоры и зелень. И помидоры, и зелень тут же были поданы к столу, причем помидоры были порезаны и посыпаны солью и перцем. Глядя на то, как Жанна хозяйничает, Максим снова задумался о своем: «Почему я с ней поехал? А главное – зачем? Чего я здесь сижу, чего высиживаю? Сейчас будут меня кормить, а за что? За то, что бананы помог донести? Нет. Тут явная ошибка. А если не ошибка? Такая серьёзная, красивая. Она что же, так встречает меня только потому, что считает меня проституткой? Нет. Хватит. Надо теперь же всё выяснить. Узнать теперь же, чтобы потом не оказаться в дураках».

– Вы?.. – Сказал он, обращаясь к хозяйке, собираясь задать свой вопрос.

– Нет. Не «Вы», – нежно поправила его Жанна, – а «Ты». Я сейчас. Мне чуть-чуть осталось, потерпи. Сейчас картошка дожарится, мясо в духовке горячее, скоро сядем. А пока готовится, ты возьми в холодильнике бутылочку, там она одна. Это красное, сухое, французское. Должно быть неплохое. Штопор на подоконнике. Открой, пожалуйста. Мы по чуть-чуть, для аппетита и на «Ты».

– Я… – снова попытался разрешить свои недоумения гость, но хозяйка, и на этот раз очень деликатно, сделать ему этого не позволила.

– По капельке. По чуть-чуть, – сказала она с улыбкой и Максиму пришлось покориться.

Он достал из холодильника бутылку, взял в руки штопор и откупорил бутылку. А выпив, посмотрел на попугая и забыл свой вопрос. Почувствовал прилив беспричинной радости.

– Я держал в свое время попугаев. – Неожиданно развязно заговорил он. – Хотел птенцов от них иметь.

Жанна рассмеялась, и, глядя на Максима блестящими, красивыми глазами, сказала:

– Какие твои годы. Будут у тебя ещё и птенцы и попугаи.

Она поставила на стол перед Максимом тарелку с жареной картошкой, отдельно блюдо с жареным мясом, и, ставя на стол плетеную из тонкой соломки тарелочку, сказала:

– А вот и хлеб, всему голова.

В плетенке лежало три ломтика чёрного и три ломтика белого хлеба.

– А, ты? – Спросил Максим, приятно опьяневший и совершенно освоившейся в чужой кухне.

– Только что поужинала. Я сыта. Ты, ешь. Не спеши. А потом расскажешь, чем кормить попугая. А, то он, у меня, ничего не ест.

Взяв бутылку, она налила в пустой бокал Макеева вино и сев за стол напротив, стала смотреть на него и покорно ждать, пока он закончит трапезу. Но, Максим решил, что способен одновременно есть и говорить. Стал рассказывать, чем следует кормить попугая:

– Сухарики из белого хлеба в воде размоченные. Если в молоке размачивать, то они быстро киснут. В молоке не надо. Фрукты, овощи всякие, сахар, овес кипятком ошпаренный, просо очень любят, семечки подсолнечные. Да, практически – всё. Есть еще витамин для них, специальный, необходимый. Серый камень такой, похожий на пемзу. Его обязательно нужно купить, на птичьем рынке продаётся.

– Что-то, сколько я с ним не бьюсь, он моих слов не учит, – пожаловалась Жанна на попугая.

– А они и не говорят, – поспешил успокоить ее Максим. – Это так, легенда. Все думают – раз большой, то обязательно должен быть говорящим. А они не говорят. Уж я-то их перевидал.

Максим искренно верил в то, что говорил. И, вдруг, попугай словно оскорбившись, громко и грубо, на всю кухню крикнул:

– Глупости!

После чего свистнул, залаял по-собачьи, и в завершение всему засмеялся по-человечески. Все это проделал с грустной миной, почти не раскрывая клюва, тупо глядя на дно клетки, так, что казалось – говорит не он, а встроенный в днище магнитофон.

– Как? Глупости? Он сказал – глупости? – Удивленно глядя на попугая и краснея от того, что попал впросак, переспрашивал Максим смеющуюся Жанну.

– Нет. «Хубасти», – очень трогательно, не переставая, однако смеяться, отвечала она. – Это слово такое, с языка фарси переводится: «Как дела?». Так-то он умеет. Вот моих слов, лентяй, не учит.

А попугай, привыкнув к гостю и подзадоренный смехом хозяйки, заново повторил все, что умел, начиная с афганского слова и заканчивая смехом. Поправив клювом перо на крыле, он стал лазить по клетке и, что называется, безобразничать.

– Ну, вот. Начинается, – со вздохом сказала Жанна и, взяв клетку, отнесла ее в одну из двух комнат, имевшихся в квартире. Вернувшись, так объяснила свои действия:

– А то покоя от него не будет. У подруги, – продолжала она, – волнистый попугай живет. Она мне рассказывала, что даже его научила говорить. Одному или двум словам. Так, для забавы.

– Врет, – довольно грубо сказал Максим, на что Жанна рассмеялась, и глаза ее снова заблестели.

– Нет, правда, – как-то особенно мягко и ласково сказала она. – А, ты знаешь, как эти маленькие попугаи дорого стоят?

– Знаю, – оживился Максим, довольный тем, что заговорили на близкую ему тему. Он отложил помидор, который собирался уже съесть и стал рассказывать:

– В магазине они стоят пять пятьдесят, а на рынке по шесть, по восемь. Совсем маленького, с голым пузом, можно даже за три рубля взять.

– Нет. Мне кажется, на рынке цены другие, – ласково сказала Жанна, стараясь не обидеть. – Маргарита попугая с клеткой купила за пятьдесят рублей. Так теперь его и зовет – «полтинничек мой».

– Да. Я знаю, – согласился Максим, – там можно и без клетки за сто рублей купить. Того самого с голым пузом, что трёшник стоит. Даже поговорка такая есть: «на рынке два дурака – продавец и покупатель». Бывает, что и продавец в дураках, но чаще, конечно, покупатель. Особенно новый. Вот видят такого, и заламывают цену, а он, вместо того, чтобы походить ещё, поприцениться, настоящую цену узнать, тут же и выкладывает денежки. При мне один продавал волнистых маме с дочкой. Выбирай, говорит, любого, на свой вкус, все по восемь рублей. Девочка выбрала плохонького, щипанного, хуже которого и не было. Он достал его, пересадил в маленький садочек, отдал ей. А после того, как она спрятала садочек с попугаем к себе за пазуху, холодно было, чтобы попугай не замерз, – говорит мамаше, ведь самого хорошего выбрала, он десять рублей у меня стоит. Делать нечего, отдала ему мама червонец. Вот как. Да-а. Хотя, может теперь они столько и стоят. Я их года четыре назад держал, а с тех пор и не интересовался. А знаешь, в прошлое воскресенье… Нет, лучше другой случай расскажу, – разошёлся Максим, видя перед собой внимательные глаза. – Зимой это было, в феврале, жижа под ногами была, я тогда на рынок не поехал, чего, думаю, грязь месить. Ботинки у меня были ненадежные, историю эту мне друг рассказал. Там на птичьем есть одно дерево, оно особнячком стоит. Вот на ветке этого дерева, без всякой клетки, сидел большой белый попугай, только грязный, словно все триста лет, что живет, провел в котельной и ни разу не мылся. За лапу у него веревка привязана была, а другой конец веревочки был в руке у мужика стоящего под деревом. Это хозяин у него такой был, в телогрейку одетый, да с беломориной в зубах. А вокруг этого дерева человек сто собралось. Все ждали, что попугай ругнётся матом, им мужик пообещал. Попугай сидел-сидел, молчал-молчал, то нахохлится, то потянется, все уже устали ждать. Мужик его несколько раз за ногу дергал, грозился, ни в какую. И вот, когда уже стали люди потихоньку расходиться, он, наконец, крикнул. Он, правда, не матом крикнул, а… – Максим преобразился, вошел в образ того самого попугая, и тем противным голосом, каким должен был кричать попугай, изобразил то, что тот крикнул. – Менты! Шухер!

Выкрикнув то, что, по словам Назара, кричал попугай, Максим ужаснулся, так как понял, что все это чистейшей воды ложь.

«Назар трепло, любитель выдумок, ему сочинить про попугая – все одно, что через зуб сплюнуть, – думал он. – А я, повторивший эту чушь, должно быть, выгляжу теперь дураком».

Но, не успев еще как следует ужаснуться, он стал улыбаться и забыл о терзаниях. Жанна от увиденного и услышанного закатилась долгим, звонким смехом и с благодарностью смотрела на него.

«Не так это и глупо. – Подумал Максим. – И почем знать, в таком месте, как птичий рынок, совсем даже возможно».

После этой истории, он стал рассказывать другие. Все известные ему, смешные и серьёзные. И всякий раз был вознагражден то смехом, то вниманием.

Поведал и о том, что завтра, с утра, ему надо ехать в деревню, собирать клубнику, а затем продавать её на рынке.

– Придется рано вставать, – заключил он свой длинный монолог.

– Тогда давай ложиться спать, – спокойно сказала Жанна и проводив его в одну из комнат, принесла туда из другой подушку и две простыни. У Максима мелькнула мысль распрощаться с гостеприимной хозяйкой и ехать домой, но взглянув на будильник, он оторопел, стрелки показывали второй час ночи.

– Это северная сторона. Замерзнешь – придешь. – Сказала Жанна и, уловив в глазах Максима недоумение и вопрос, добавила. – Дам теплое, ватное, одеяло.

Заведённый будильник Жанна взяла с собой. Простыни, постеленные ею на полутора местную деревянную кровать с пружинным матрасом, равно как и наволочка на подушке, были совершенно новые, но при этом мягкие.

Максим уже лёг, когда Жанна вошла в белом, махровом, халате, включила свет и пожелала спокойной ночи. Затем свет погас и она ушла. Последние сомнения отпали, на душе у Максима стало спокойно.

«Конечно, перепутала, – думал он, – не может быть, чтобы такая девушка, как Жанна… Надо спать, завтра рано вставать».

Лёжа в темноте, на мягкой, приготовленной ему постели, засыпая, он не хорошо помянул старшего брата, который не работает, а от деревни всегда сумеет отговориться. Ехать в деревню не хотелось.

* * *

Проснувшись днем в квартире Леденцовых, Анна увидела перед собой записку: «Не вздумайте убегать. Еда на кухне. Чувствуйте себя, как дома. Поехала к маме, буду завтра к обеду. Ключ – ваш. Пользуйтесь. Лиля».

Под бумажным листком действительно, лежал ключ.

Надев платье, высушенное и выглаженное Лилей, Анна стала осматривать квартиру, имеющую два входа, две кухни и восемь комнат. В одной из комнат увидела спящего на диване Федора. На белой, крашеной двери, ведущей в кухню, было много рисунков и надписей, сделанных шариковой ручкой. Подойдя ближе, она стала их рассматривать и читать.

«Свидетельство о браке», – было написано на самом верху.

Далее шло перечисление фамилий и имен. Невесту, вступающую в брак, звали Лилианой, а жениха – Геннадием. Шли имена и фамилии свидетелей, различные пожелания от знакомых и родных, и завершался этот своеобразный документ печатью, на которой вместо герба был изображён профиль Пушкина.

Чуть ниже был рисунок человека с лицом, похожим на бульдожью мордочку, по пояс раздетого, находящегося в одной коротенькой юбке. Ещё ниже была приписка:

«Романюк – заслуженный артист цирка».

Приглядевшись к рисунку, Анна вспомнила человека, хлопавшего ей и кричавшего: «Молодца!». От комической схожести рисунка с оригиналом она невольно улыбнулась и прошла на кухню.

Позавтракав, вспомнила о спящем Фёдоре.

«Проснётся, а есть нечего».

Она взяла сумку и пошла в магазин. Выйдя на улицу, очень удивилась, что провела ночь в двух шагах от ГИТИСа.

В магазине купила свежую рыбу, картошку, масло и хлеб. Всё это тихо, чтобы не разбудить спящего, пронесла на кухню, картошку отварила, рыбу пожарила, зашла взглянуть – не проснулся ли Фёдор, и с удивлением обнаружила, что его нет.

Вернувшись от Ватракшина, Фёдор, сняв с себя только обувь, не раздеваясь, прилёг на диван и уснул. Проснувшись через час, не найдя в квартире ни души, он сначала сходил – позвонил, а затем и поехал домой.

Дело в том, что Полина Петровна, находящаяся на даче, через приехавших в Москву соседей по даче передала, что ждёт Фёдора к себе. Так как в воскресенье должен придти печник, которому нужен помощник, а старший сын обещал помощь.

Узнав обо всём этом по телефону от Галины, Фёдор ехал домой переодеться и предупредить, чтобы утром его не ждали, так как поедет на дачу не с Матвеевской, а с Киевского вокзала.

Наступил вечер, но никто не приходил. Анна была в квартире одна и начинала испытывать страх. На её беду, в квартире не было света.

В каждом углу виделись чудища, безмолвно приближающиеся, чтобы её схватить. Наконец она услышала спасительные звуки ключа, поворачивающегося во входной двери.

– О! – Сказал Фёдор, выбежавшей навстречу Анне. – А я решил, что вы ушли.

– Я выходила, – стала оправдываться Анна, которая всё ещё продолжала дрожать.

– Света нет, страшно, – пожаловалась она.

– Свет отключили? – Переспросил Фёдор. – Не беда, есть свечи.

Он прошёлся по коридору, на какое-то мгновение исчез, и вернулся с горящей свечой. В другой руке нёс ещё с полдюжины толстых, жёлтых свечей.

– Сейчас будет светло, – по-хозяйски сказал он, проходя в комнату.

Анна последовала за ним.

– А чего вы испугались? – Поинтересовался Фёдор, расставляя зажженные свечи так, чтобы комната, как можно лучше, освещалась. – Вы же были одни?

– Оттого и страшно.

– Вы, наверное, родились и выросли в отдельной квартире. Вам надо было бы в коммуналке пожить, тогда бы ценили одиночество.

– А что это такое?

– Как, не знаете? Садитесь. Обязательно садитесь. Такие истории нельзя слушать стоя. Упадёте. Я расскажу, будет интересно. Коммуналка – это квартира, в которой одновременно проживает сразу несколько семей. Эта нива так обширна, я имею в виду саму тему, что даже затрудняюсь с чего начать, с какого края. Да, для начала вам надо знать, что почти в каждой такой квартире, как данность, пришедшая из ниоткуда и не собирающаяся уходить в никуда, существуют свои неписаные законы. Они ещё называются «нормами общежития». Вот я сижу по ночам на кухне и пишу. Для примера – в другой такой квартире, руководствуясь этими самыми нормами, мне не разрешили бы сидеть ночью на кухне при свете, а тем более писать. Даже если за свет я плачу из собственного кармана. Не разрешили бы только потому, что видите ли, выгорает расстеленная на столе клеёнка, или же не мелочась, объявили бы колдуном и обвинили в ворожбе и насылании болезней. В иной коммунальной квартире, чтобы вскипятить чайник, пришлось бы вам стоять часовым у плиты и поглядывать в оба, дабы не кинулась в чайник тряпка для умывания полов, вместе со сметённым в коридоре мусором. И не успели бы вы, войдя в комнату, закрыть за собой дверь, как тот, что готовил мусор и тряпку, уже стучался бы к вам костяшками своих пальцев и с милой улыбкой объявлял новое положение по квартире, заключающееся в том, что пол в местах общего пользования и лестницу перед дверью необходимо мыть всем вместе и никак не реже семнадцати раз в день. И тут же, на ваших глазах, взялся бы, через личный пример, притворять это в жизнь, требуя немедленного следования оному. Затем, даже если бы вы во всём и сразу с ним согласились, он кинулся бы на вас с оскорблениями и рукосуйством и успокоился бы только в отделении милиции, отведённый туда специально вызванным нарядом. Но, даже успокоившись внешне, в сердцах он продолжал бы сквернохульничать на вас, и всё это только за то, что, волею судеб, вы являетесь его соседом и вынуждены проживать с ним вместе. А вы говорите – страшно одной, с такими вот страшно, – закончил Фёдор о коммуналках и вдруг, как обожженный, подскочил и спросил:

– Вы, наверно, голодная? А я вас баснями…

– Я ела, ела… – торопливо заговорила Анна.

– Тогда давайте хоть чай попьём, – предложил Фёдор и взяв одну свечу, ушёл с ней на кухню.

– Да, здесь и рыба и картошка! – Закричал он из кухни. – Идите сюда. Я просто заставлю вас со мной поесть. И когда только Лилька успела?

– Это я, – робко созналась Анна. – Весь завтрак съела, а потом вспомнила о вас. Думаю, проснётесь, а приготовить вам некому. Лиля уехала к маме, кроме меня никого нет. Вот и наготовила.

Всё это Анна сказала, оправдываясь, вдруг приготовленная рыба или картошка окажутся невкусными и Фёдор, хотя это было на него и не похоже, при ней станет ругать Лилю.

– Вы? – Удивился Фёдор и, улыбнувшись, предложил. – Ну, так поешьте со мной. Я сейчас подогрею.

– Может лучше… – Анна смутилась и не договорила.

– Пожалуйста, конечно. – Фёдор уступил ей место у плиты и подумал о том, что неуклюж, и невольно обидел девушку.

Он сходил в комнату, принёс ещё две свечи, и, сев на стул, стал смотреть, как по-хозяйски ловко Анна разогревает рыбу, как обжаривает в масле варёную картошку.

– Так будет лучше, – заметив, что Фёдор пристально смотрит на сковороду, сказала Анна. – Или вы картошку холодной хотели?

– Нет, нет, зачем. Горячую. Вот так, в масле.

Анна улыбнулась, подумав о том, какой всё же не похожий на других, интересный человек, Фёдор.

Поужинав при свечах, она стала рассказывать о себе.

– Вы, наверное, нехорошо обо мне подумали, – сказала Анна тихим, кротким голоском. – Хотя я плохо говорю. Вы не могли так подумать. Всё равно я обязана рассказать, каким образом ночью, в дождь, оказалась в беседке.

Анна тяжело вздохнула.

– Если вам это неприятно… – попробовал остановить её Фёдор.

– Нет. В этом нет никакой тайны и нет никаких других причин, которые мне могли бы… Просто к сестре, к которой я накануне приехала, пришли гости, из-за которых мы с ней поссорились. Так я в беседке и оказалась. Ушла сама. Это был мой выбор. Не подумайте плохо о сестре. Я уверена, что после моего ухода она сразу же проводила этих гостей.

– Одного из них не Олегом ли звали? – Спросил Фёдор, не догадываясь, какую реакцию этот вопрос вызовет.

– Да, – сказала Анна, широко раскрыв глаза и, затаив дыхание, стала ожидать разъяснений.

– Ну, тогда точно проводила, – весело сказал Фёдор. – И гостям этим, вас с сестрою поссорившим, к тому же ещё крепко досталось. Хотите, расскажу?

Анна, не переставая смотреть во все глаза на рассказчика, кивнула головой.

– Когда я вышел от Черногуза, родственника моего друга, у которого провёл весь тот день, то передо мной встал вопрос, какой дорогой идти домой. Через Козловку? Деревенька такая есть у нас. По грязи и в потёмках, или вдоль шоссе, по асфальту, освещённому неоновым светом фонарей? Но, как говорится, в обход. Выбрал второе. Тем более ливень к тому времени затих и только моросил мелкий дождь. Пошёл и, выйдя на асфальтовую, освещенную дорогу, сразу же попал в своеобразную колонну. Три хмельных друга шли в затылок друг за другом и, в процессе ходьбы, их колонна довольно прилично растянулась. Первый был от меня шагах в двадцати, второй в десяти, а третий, так вышло, шёл сразу за мной. Шли мы спокойно и, вдруг, слева на дорогу со стороны вашего дома, то есть, того дома, до которого накануне я вас проводил, вышли двое в одинаковых костюмах. Оба озлобленные. Наскочив на первого из нашей колонны, они потребовали закурить, сделали это очень развязно. Первый, находясь в самом что ни на есть благодушном настроении, их нахальство во внимание не принял, остановился и стал доставать сигареты. Его медлительность и безответность рассердили их ещё сильнее. Стали его поторапливать: «Живее доставай. Некогда». По-моему, тот из хулиганов, что помладше, хотел дать ему подзатыльник, даже замахнулся, но что-то в самый последний момент передумал. А бедолага их слушался, и не из страха, а просто из желания угодить. Говорят «живее», он и достаёт живее. Они думали, что он один, поэтому так себя и вели. Вдруг с ними поравнялся его друг, шагавший впереди меня на расстоянии десяти шагов, который, конечно, очень хорошо слышал их обращение и видел все эти манипуляции руками. «А что так грубо?», – спросил он. Они поняли, что ситуация изменилась, и уже другими голосами, тихими и жалкими, стали оправдываться, говорить: «Вам показалось, ребята, мы просто попросили закурить». «А что так грубо?», – не успокаивался второй. И они, опять что-то робкое и унизительное лепетали в своё оправдание, вместо того, чтобы просто взять да извиниться. Я прошёл мимо, а шедший за мной, их третий друг, как только поравнялся с просившими закурить, сразу же затеял драку. И будьте уверены, им хорошо досталось. Я слышал, как один из них кричал: «Олег, мне больно».

– Как? И вы не пришли им на помощь? Не заступились за них? Вы, такой благородный и добрый? – Всплеснув руками, сказала Анна.

Фёдор рассмеялся.

– Вот логика! Пойми тут женщин, – сказал он вслух. – Да, вы, наверное, правы. Нехорошо, когда трое бьют двоих, а кто-то, кто мог бы им помочь, идёт мимо и не помогает. Но, если взять этот случай, то я вам скажу откровенно. Слишком нагло они себя вели. Так нагло, что самому хотелось дать им «закурить».

Анна при этих словах вздрогнула.

– Ну, это, конечно, крепко сказано, – продолжал Фёдор, оправдываясь. – Бить в любом случае не стал бы. Но и защищать их не имел никакого морального права. Рука бы не поднялась. Район у нас рабочий, зря ни к кому не пристанут, но и жлобства не спускают. Понимаю, что это никак не оправдывает меня в ваших глазах, но считаю, что вы должны знать моё мнение таким, какое оно есть. Знать, что не совсем я благородный и не со всеми добрый.

– Да, я знаю, у вас, у мужчин, свои законы, нарушать которые нельзя. И я ещё знаю, что у вас бывает так, что бьющий считается правым, но мне это трудно понять, – сказала Анна, тоже в свою очередь, пытаясь объяснить свою позицию.

С минуту оба молчали, глядя друг другу в глаза.

– Я сказал, что не полез в драку потому, что кроме удовлетворения никаких других чувств не испытывал, – заговорил Фёдор, нарушая тишину, – но это не вся правда, а точнее всё это не правда. Говоря так, я вас обманывал. Вас и самого себя. Я испугался. Знаете, я трус, и очень многого боюсь. Я боюсь влезать в драки, во всякую внешнюю жизнь. Боюсь, что какая-нибудь мелочь, нелепый случай, возьмёт и отнимет меня от жизни внутренней, от моей работы, от моего романа. Мне теперь близки и понятны слова престарелых родителей, говорящих о своих поздних детях: «Успеть бы только на ноги поставить». Я, просыпаясь ото сна и отходя ко сну, молюсь не о душе своей и не о хлебе насущном, а лишь о том, чтобы не били на моих глазах маленького ребёнка или беременную женщину. Как знать, быть может, я и в эту минуту подумаю о своей книге и пройду мимо.

– Нет. Вы не пройдёте мимо.

– Кто знает?

– Я знаю.

– Вы очень хорошо обо мне думаете. С ребёнком и женщиной это страшные примеры, это я нарочно хватил. Но признаюсь, гуляя по городу, а ведь совсем без прогулок нельзя, всякий раз испытываю неловкость. Как бы и подлецом не стать, и в то же время, домой, к работе своей вернуться.

Фёдор помолчал, подумал о чём-то в тишине, и, взяв свечу, предложил Анне пойти в комнату. В комнате, в которую они пришли, окно выходило на дорогу, освещённую светом фонаря. Фёдор стоял у окна и смотрел на дорогу, на фонарь.

– Знаете, – сказал он, не оборачиваясь, – Вы только не подумайте, что я сошёл с ума. Хочу вам сказать, что вижу во снах своё будущее. Помните ту страшную драку в автобусе, и встречу в беседке, всё это мне снилось, снился и сегодняшний ужин наш, при свечах, и этот фонарь.

– Так вы, значит, уже в автобусе знали, что мы встретимся? Так вот почему вы всю дорогу молчали, а я в тот день, перед сном о вас думала и всё понять не могла. Если бы я тоже могла знать, что мы уже на следующий день встретимся, но я не знала, я это только чувствовала. Признаться, я и в беседке вас не сразу узнала. Думала, что меня с кем-то путают.

– Нет. Молчал не потому, что заранее знал о встрече. Я выпил с другом, и чтобы не предстать человеком, от которого попахивает спиртным, старался помалкивать. А насчёт того, что я знал… Нет. Я не знал в автобусе, что мы встретимся в беседке. К счастью своему, я не знаю своего будущего. Не знаю, хотя оно мне регулярно и снится. Когда уже что-то свершается, происходит, узнаю, вспоминаю, а так – уловить, что-то высчитать наперёд совершенно невозможно. Ведь мне, кроме будущего, снятся ещё и другие сны. Они-то меня и сбивают. Если я беру какой-то сон на заметку, то он всегда оказывается не вещим, будущее наше настолько непредсказуемо и так непонятно, что увидев его во сне, совершенно не веришь в то, что это сбудется. Ну, что бы хоть чуть-чуть стало вам понятней, я приведу пример. Снился мне сон. Метро, приходит поезд на конечную станцию. Я выхожу из него и вижу, что вагоны, перед тем, как дать разрешение машинисту отправлять состав в депо, проверяют не работники метрополитена и не милиционер, а два курсанта-суворовца. И тут же на меня наскакивает маленький мужичок, который, как муравей, тащит на себе огромный деревянный шкаф. Ну, не смешно, скажите вы мне? Чего здесь замечать и запоминать? Приходит время, и всё это я вижу наяву. Всё это мне уже не кажется смешным. И суворовцам тут же находится объяснение, они, судя по всему, помогали отлучившейся родственнице, и маленький мужичок, который тащит на себе шкаф, тоже выглядит вполне буднично. Но во сне, во сне – всё казалось смешным и нереальным. Будущее до того удивительно, что если человеку показать его, пусть даже на час вперёд, то он не поверит. Это не самый удачный пример, и я не умею найти нужных слов для объяснения. Но, надеюсь, что хоть какое-то представление о том, что же такое мне снится, и как я с этим сталкиваюсь в жизни, вы себе составили. Вот вы как-то сразу поверили. Даже нисколько не усомнились. Друзья же мои, и все те знакомые кому я об этом рассказывал, не верят. Они и знают, что я не лгу, но считают это моей фантазией, художественным вымыслом, стремлением к оригинальности. Я не обижаюсь. Я их хорошо понимаю. Я и сам с трудом поверил в это, а когда поверил и стал размышлять, то чуть не потерял рассудок. Настолько всё моё миропонимание перевернулось. Вы только представьте себе на мгновение, что вся ваша жизнь, каждый ваш шаг, всякая мысль и даже ничтожная тень мысли, сны, страхи, запахи, наконец – всё это за вас кем-то уже распланировано до самого конца земного существования. А может быть и далее. И не только ваша жизнь, но и детей ваших ещё не родившихся и внуков, и внуков ваших внуков и так далее, на многие тысячи лет! И представьте ещё, что людей так много, и все они мыслят, видят сны, испытывают различные чувства, и всё это за них за всех уже расписано.

Фёдор отошёл от окна и, подойдя к Анне, сел на стул недалеко от неё.

– Завтра утром, а точнее, уже сегодня, я должен ехать в деревню, – угрюмо сказал он. – Поеду помогать печнику. В прошлом году с матушкой ездили на кирпичный завод в Малоярославец, отработали смену. Это непременное условие для тех, кто жителем города не является, но хочет купить кирпич. Потом, на тракторе везли кирпич в деревню, а теперь пришло время печь класть. Придёт печник, обещал помогать. Хотите послушать рассказ? Сегодня, как раз по этому поводу, сочинил.

Анна молчала, внимательно слушая.

– «Печник» называется, – сказал Фёдор и задумался. Минуту просидели в молчании, после чего он стал рассказывать:

– Жил-был молодой человек, писал роман, учился в Литературном институте. И вдруг из института ушёл, потому что не мог одновременно писать и учиться. Выбрал первое, а его мама, с сыном не советуясь, выбрала ему второе. А с нею и все знакомые, родня. Все выбрали для него второе. После такого глупого и непонятного поступка сыновьева, стыдно стало его матери смотреть людям в глаза. Подруги спрашивают, как у сына дела, а что ответишь, как объяснишь? А самой-то, главное, как понять? Тут у бабушки в деревне печь решили новую класть, печник, окромя платы, помощника себе требует. Кого послать? А вот его и послать. Сын упирается, говорит, теперь никак не могу, надо писать. А мама ему: не лги, если бы хотел писать, то из института бы не ушёл. А коли ушёл, значит, бездельничать захотелось. Он ей несёт начатую рукопись, а она смеётся.

Кому, говорит, это теперь нужно, раз у тебя не будет диплома? Делать нечего, поехал в деревню. А в деревне бабушка. Дочь у неё в институте училась, диплом имеет, зять дипломированный специалист, а с внуком непорядок. Не выгнали, по своей воле из института ушёл. Беда! Настоящая беда. Да, добро бы на работу пошёл, где заработки хорошие, понятно бы было, а то ушёл из института и дома сидит, дурака валяет. Знать, и впрямь молодёжь испортилась, учиться не хочет, работать не хочет. Да, она, впрочем, всегда это знала. Всегда, всем говорила об этом. И вот едет к ней помощник, наглядный тому пример. И взяла-поведала бабушка печнику о семейном горе. Сказала, что внук тунеядец, перед государством, как есть преступник, не сегодня-завтра в тюрьму посадят. А у печника своих двое, каждому за сорок, с жёнами развелись, с работ ушли, вернулись в дом к отцу и сиднями сидят на его шее, благо получает он хорошо за свою работу. Печник, мужик работящий, сколько помнил себя, всё трудился, спины не разгибая. Как услышал он, что не только сорокалетние, но и двадцатилетние работать не хотят, закручинился. Лишнего выпил, всплакнул… Да! Тут я пропустил. Бабушкин внук приехал к ночи, поужинал и спать лёг, а печнику о нём за ужином бабушка возьми и доложи. Вот он за этим затянувшимся ужином от горьких мыслей и угостился. Бабушка ему вместе с внуком постелила, а сама в другую комнату спать пошла. Остался печник за столом один. Вспомнил трудную, длинную жизнь, как уставал, как выбивался из сил, работая, и как крепко и сладко спалось после этих трудов. Вспомнил, как женился, как появились дети, как ждал, что сыновья вырастут и станут помощниками. Ждал он, ждал, и вот дождался. Выпил он ещё, больше обычного. Ну, да и причина на то весомая была. Выпил, но жара сердечного так и не угасил. Сердце пылало, болела душа. Посмотрел он на молодого лентяя, сладко и беззаботно спящего, смахнул с глаз пьяные слёзы, достал топор и порешил бездельника.

Увлечённый рассказом, Фёдор не сразу заметил, как сидящая рядом Анна, после его слов «порешил бездельника», закрыла лицо руками и бесшумно заплакала. Он, закончив историю, погрузился в задумчивость, но, как только услышал всхлипывания, тут же вышел из неё.

– Что это вы? – Растерявшись, стал спрашивать Фёдор и, догадавшись о причинах, стал заглаживать вину. – Не плачьте, Аня. Разве можно? Я всё это выдумал. Это неправда. Ничего этого не было. Выдумал от страха, вот рассказ страшным и получился. Я не знал… Не думал… Если б только мог предположить…

– А за что он? За что? Как можно? – Дрожащим голосом, плача и не отнимая от глаз руки, спрашивала Анна.

И Фёдор, вместо слов утешения, подумал и стал отвечать:

– Ну, как за что? По обстоятельствам. Мамка по-своему права, бабка по-своему, внук тоже по-своему прав. Нам его правда ближе, оттого и жалко внука. А, ведь если разобраться, то и всех остальных пожалеть надо. Печник, если вдуматься, тоже по-своему прав.

– Нет, – сквозь слёзы, говорила Анна. – Вы сначала оправдали бьющих, а теперь хотите оправдать убийцу. Печник не прав. Не может быть прав убивающий.