Текст книги "Люблю"

Всё кипело и спорилось в его руках. Степан не знал молодого человека, но гость, живой и предприимчивый, должно быть знал его, коль скоро сумел так войти и так расторопно хозяйничать. Сделав такое заключение, забыв закрыть входную дверь, забыв убрать с крюка верёвку, он пошёл в спальню и, не раздеваясь, лёг на кровать поверх покрывала.

Спать не хотелось, во всём теле чувствовалась неприятная усталость, похожая на боль, которая заснуть не давала. За короткое время Степан успел вспотеть и просохнуть, его бил озноб, смоченные потом волосы присохли, приклеились ко лбу. Перед глазами мелькали живые картины из прожитой жизни, случайные, давно забытые, эпизоды из раннего детства. Предстал во всех красках день его отъезда из деревни. Отец в новом сером костюме, мама, с утра нарядившая его в городскую одежду, плачущая, уговаривающая ехать с отцом в город. Она обманывает его, говорит, что поедет с ним, путаясь, забываясь, тут же уверяет, что приедет на следующий день. А он слушает её и уже знает, что не поедет она с ним и не приедет на следующий день.

Сосед, его сверстник, Илюшка, сказал ему накануне, узнав от своих родителей, что мама и папа его теперь разведены, что у папы в городе новая жена, и что папа, желающий сделать из него человека, берёт его с собой в город. Стоит солнечный день. Они втроём идут по дороге, разделяющей поле цветущего льна, он видит большую, блестящую машину, спрашивает что-то у отца и кидается к ней. Несётся, к этому блестящему чуду, оставляя за спиной и маму, и деревню, и всё своё деревенское детство. Слыша радостное отцовское: «тихо, ты, чёртушка» и мамино «осторожно».

Он видел свою прежнюю, принадлежавшую Галине Андреевне, городскую квартиру, в которую приехал из деревни.. И саму Галину Андреевну, называвшую себя его мачехой, всякий раз смеявшуюся, когда так называл её он. Бледная, болезненная, очень добрая, она называла его по имени отчеству, постоянно причёсывала и учила играть на рояле. Вспомнился вечер в конце лета, когда на ночь глядя, после сильного дождя, он просился гулять, и, боясь, что не отпустят, сказал: «мама в деревне всегда разрешала гулять». Галина Андреевна, грустно улыбнувшись, поцеловала его и отпустила, а через неделю умерла.

Степан приподнялся и заложил руки за голову.

«И зачем всё это вспоминается?», – подумал он и увлёкся новыми образами.

Вспомнился день похорон. В тот день он проснулся оттого, что громко тикали часы, и кто-то тихо говорил на кухне. Он встал с кровати и пошёл смотреть – кто там. На кухне было много женщин, все в чёрном, он никого из них не знал. Испугавшись, он почему-то решил, что они его зарежут и съедят. К тому времени уже болел, и находился в бреду. Побежал в комнату, где стоял гроб с Галиной Андреевной и спрятался за ним. В комнату вошёл отец, достал из шкафчика графинчик с водкой и сделал несколько глотков. Степан хотел позвать его, сказать, что на кухне чужие люди, предупредить, чтобы он успел спрятаться, а иначе они съедят его, но не успел. В коридоре послышался стук каблучков и в комнату, с ножом в руках, вошла одна из женщин, одетых в чёрное. С замиранием сердца ждал Степан того момента, когда она зарежет отца и станет его есть. Отец её боялся, Степан видел, что как только зазвучали в коридоре каблучки, отец спрятал графинчик и притворился жалким. Но, она не съела его, и не зарезала. После нескольких секунд молчания и переглядок, отец стал целовать эту женщину и мять её в своих руках, как тряпочную куклу. Она же вскоре стала третьей женой отца, а ему новой мачехой. Это была родная сестра Галины Андреевны, в отличие от той – красивая, но недалёкая. Как-то при Фёдоре дала яблоко и сказала: «ешь один, никому не давай».

«Да это же Станислав! – Вскрикнул он про себя. – И как я мог забыть? Это Стасик Случезподпишев. Родственник последней мачехи. Племянник первого её мужа».

Четыре года назад Стасик приехал в Москву и жил у него две недели до поступления в институт. В какой институт тот поступил, Степан так и не знал. С тех пор Станислав только звонил изредка и вдруг приехал.

– Ты, что здесь? Уснул, что ли? То вешаться собрался, то уснул. – Раздался вдруг голос Стасика, вошедшего в комнату и остановившегося в дверях.

– Нет, Станислав, не сплю, – намеренно называя родственника по имени, ответил Степан. На что узнанный даже внимания не обратил.

– Ну… Это… Тогда, пойдём. Всё готово, – забормотал Стасик и, зазывающе махнув рукой, вышел.

По его уходу Степана охватило неприятное чувство. Стыдно было за то, что забыл убрать следы неудачной попытки. Да, к тому же, теперь, когда ореол неизвестности над головой пришельца рассеялся и личность его была установлена, захотелось прогнать незваного гостя в шею, так же как хотел прогнать Ларису. Или же уйти из дома самому, так как ощущал непреодолимую потребность побыть одному. Но, вместо этого Степан встал с кровати и пошёл к Стасику.

Войдя в большую комнату, он увидел, что пол в ней тщательно выметен, на крюке вместо петли висит люстра, прежде лежавшая на полу, и не просто висит, а горят все лампы, освещая ярким светом комнату и накрытый стол.

– Ну, как оно? Принимается работа? – Спросил Стасик, плохо стоявший на ногах.

Степан промолчал. Не дождавшись ответа, кинув зад свой на стул, Стасик, посмеиваясь, с особым удовольствием стал рассказывать о своём походе за лампочками к генералу. Как тот, не найдя у себя, посмотрев даже в книгах, подразумевалось, что между страниц, повёз его на лифте к вертолётному инженеру с завода Миля. Как там они не смели отказываться и пили из больших хрустальных «фурджеров». Как генерал остался у инженера, а он с лампочками за пазухой от них удрал. После чего Степану щедрым жестом предлагалось присаживаться за стол и начинать пировать.

Степан сел за стол, взял чёрный хлеб и, отломив маленький кусочек, стал медленно его пережёвывать. Ему не показалось странным, что его родственник вместо того, чтобы устроиться на кухне, привёл в порядок комнату, взял под трапезу самый большой стол. Что, незаметно для себя, пролежал на кровати два часа, совсем не слыша, как Станислав, всякий раз входя и выходя из квартиры, проходил мимо его двери.

Глядя на незваного гостя, Степан чувствовал, что тот имеет какое-то явное преимущество перед ним, то, что давно уже в нём самом отсутствует. «Что же это? Что? – Мысленно спросил он у себя, и тут же ответил. – Страстное, слепое, ненасытное желание жить. Если бы ему предложили быть червём, или не быть вовсе, он без сомнения выбрал бы червя».

Степан, сам того не замечая, смотрел на гостя с ненавистью, впрочем, гостю было всё равно, как на него смотрели. Выпив одну за другой две бутылки пива, Стасик, не без труда, встал, взял в руки третью бутылку и перед тем, как и её отправить в утробу, решил сказать тост:

– За нас с тобой! – Произнёс он торжественно.

Выпив, пожелал «грохнуть её об пол», но передумал.

– Жаль, что нельзя, – грустно сказал он, – а надо бы.

Степан не пил, на вопросы Стасика не отвечал, стал демонстративно не замечать его, что родственника совершенно не смущало. За следующие полчаса, с селёдкой и отваренной в мундире картошкой, родственник в одиночку выпил семь бутылок, трижды отлучаясь на короткое время из комнаты и трижды возвращаясь после этих отлучек, с расстегнутыми штанами. Входя в комнату, он тотчас замечал непорядок в своём туалете и устранял его. Опростав восьмую бутылку, он неожиданно заплакал и стал жаловаться на свою жизнь. Степан встал из-за стола и вышел на балкон. Следом за ним на балкон прибежал и Стасик. Балкон выходил во двор, погрузившийся в сон, и лишь на небе ярко светилась половинка луны и в доме напротив горела лампа в одном окне, наглухо зашторенном. Постояв с минуту в молчании и посмотрев на освещённый прямоугольник окна, оживившийся родственник предложил:

– А что, Степан, давай девок вызовем?

Стасик засмеялся, глядя на неприязненно смотрящего в его сторону Степана, и пошёл к телефону. Долго ждать ему не пришлось, там, куда он звонил, очень скоро подняли трубку.

– Здравствуйте, – сказал он притворно ласковым голосом. – Что делаем? Гости? Понятненько. А к нам в гости не хотите? А то мы сидим тут, понимаете ли, вдвоём, ха-ха… Да, да. Нет, с братом. Ну, давай, не тяни сопли. Бери кого-нибудь и приезжайте. Ладно, знаем. Чего поздно? Ну, понятно, понятно. Давай поговори с подругами, я через пятнадцать минут перезвоню. Он положил трубку и, посмотрев на ручные часы, присвистнул.

– Полчетвёртого! Ну, и задачку ты мне задал, – сказал он, обращаясь к Степану и приговаривая себе под нос. – Ничего, приедут девки, они выезды любят.

Не дожидаясь, пока пройдёт пятнадцать минут, снова снял трубку и стал звонить.

– Ало? Алё? Это я. Ну, что? Как? Плохо! Плохо, говорю. Придумай что-нибудь. Какие мои друзья? Да, нет у меня таких друзей. Какой ещё Вадим и Гена. Наплюй на них, приезжай! У нас здесь стол. Вино, водка, шоколад, есть и конфеты. Что? Красное? Да. Красное вино есть, хорошее. Давай, ищи подругу и… Ну, что ещё? Говори громче, не разобрать. А? Смотри. Смотри, будешь локти потом кусать. А, что я? У меня всё есть. Всё под рукой. Захотел красного вина, налил и выпил. Ну, сходи, поищи, скажи музыка. Расскажи, какой стол, скажи, встретят и за такси заплатят. Что? Ну, и дура! Дура, говорю. Ты дура, а кто ещё? Обиделась? Чего молчишь? Ладно, в другой раз позвоню.

Положив трубку, Стасик зевнул, в его глазах появились ко сну зовущие слёзы.

– Слишком поздно. Надо было раньше звонить, – повторил он чужие слова и ушёл на кухню.

Оттуда он притащил старый надувной матрас, привезённый вместе с пивом, на котором намеревался теперь спать, и, развернув его, принялся надувать. По мере заполнения матраса углекислыми газами Стасика, выяснилось, что прорезиненное ложе имеет в себе дефект. От времени один из швов, разделяющих матрас на равномерные продольные полосы, разошёлся и дал возможность двум центральным соединиться в одну, единую, при надувании заметно выпиравшую над всеми остальными. Говоря иначе, по центру матраса проходила настоящая гора, исключающая всякую возможность спать, или просто лежать на нём. Не смущаясь этим неудобством, заткнув надувное отверстие специальной пробкой, сказав заученное с детства: «спокойной ночи», Стасик удалился на кухню, где кинув матрас на пол и взобравшись на него, уснул, как ни в чём не бывало.

Степан стоял на балконе, забыв о родственнике, и не заметил, как тот ушёл спать. Светало, тихо гасли звёзды на утреннем небе. Густая, чёрная тьма, заполнявшая пространство двора стала серой, и постепенно сменилась густой синевой. Синева, в свою очередь, с каждым мгновением становилась прозрачней и, наконец, в прозрачности растворилась. Тишина, хранившаяся под покровом ночи, теперь была напугана хриплым собачьим лаем и безжалостно гонима проснувшимися птицами. Во двор, громко кашляя, с метлою на плече вышел дворник. Лениво прошёлся он по своему участку, не снимая метлы с плеча, закурил, и у вышедшего из подъезда мужчины, очень громко спросил:

– Куды, Матрёныч, в такую рань?

Не выспавшийся мужчина, решивший сначала промолчать, дойдя до арки, басом ответил:

– Куды, да куды… На праздник, бёноть!

Слова, сказанные со злобой, взбодрили дворника и были им восприняты со смехом.

– На праздник – это хорошо! Праздник – дело хорошее, – сквозь смех, говорил он пустому двору, и, сняв с плеча метлу, стал нежно подметать асфальт.

В доме напротив погасло окно. Взглянув ещё раз на проснувшийся двор и потирая озябшие плечи, Степан ушёл с балкона.

Часть четвёртая
Суббота. Двадцатое июня

Максим проснулся от чириканья воробьёв. Достав из кармана джинсов наручные часы, посмотрел время. Чтобы поспеть на электричку – самое время выходить.

Одевшись, сложил простыни и тихо вошёл в другую комнату – сказать Жанне, что уходит. В этой комнате его поразило огромное количество кукол и мягких игрушек, сидевших и стоявших повсюду. Были слоны, медведи, лисы, зайцы и целое семейство ежей. Ежи, заинтересовавшие Максима, имели человеческое тело и были одеты в костюмы, присущие людям. Только голова и собственно, мордочка, напоминала о том, что это ежи. Куклы добродушно поглядывали на Максима и улыбались. Улыбнулся и он им.

Жанна спала на широкой, двуспальной кровати, укрывшись так, что из-под одеяла выглядывала только голова. Белые локоны завивались, щёчки разрумянились, ротик был слегка открыт, выражение лица было беззащитно-ангельским, как у спящих детей. Она так мирно, так сладко спала, что Максим не решался её будить. Но, и уйти, не предупредив, ему казалось невозможным. Он дотронулся рукой до одеяла в том месте, где было её плечо и стал тормошить.

– Жанна, – тихо звал её он.

Она не просыпалась. Не проснулась и после второй робкой попытки.

– Жанна! – Приступил Максим в третий раз, добавив в голос настойчивости и тревоги.

Жанна проснулась.

– А? Что? – Беспокойно спросила она.

– Ничего. Всё хорошо, – улыбаясь, сказал ей Максим. – Пора. Я пойду. Закрой за мной дверь, – прибавил он для вескости, как бы в оправдание того, что разбудил.

– Хорошо. Сейчас, – говорила Жанна спросонья, как следует не понимая того, что происходит. Она взяла в руку будильник, стоявший на маленьком столике, потрясла его, послушала, сказала «ходят», и обратилась к Максиму с упрёком в голосе:

– Кофе попил бы, позавтракал. А я бы потом подвезла, или проводила.

– Некогда, – стал отказываться Максим.

– Смотри, – безнадёжно произнесла Жанна, и, откинув одеяло, встала.

Тут только Максим и заметил, что спала она не в белом махровом халате, в котором приходила желать спокойной ночи, а в воздушном, прозрачном, коротком платьице, которое хоть и было всё в сборках, казалось совершенно символическим, так как самую важную, в понимании Максима функцию, как-то – скрывать наготу тела – не выполняло. Увидев этот наряд мельком, он так и не осмелился взглянуть на него ещё раз.

Выйдя из квартиры и вдохнув прохладный воздух подъезда, он обернулся. Жанна стояла на пороге и смотрела на него осуждающе. И было в этом осуждающем взгляде недоумение.

Не задерживаясь, помня теперь только о том, что надо спешить, он махнул ей рукой и побежал.

На улице было пустынно и это утро напомнило детство, когда по воскресным дням отец его будил, надевал на шею маленький, прохладный крестик, и они вдвоём ехали в Храм.

Пройдя метров сто, Максим встретил прохожего.

– Метро? – Не останавливаясь, переспросил мужчина, куда-то очень спешащий. – До метро ехать надо. Идём со мной.

Пройдя ещё метров сто вместе с мужчиной, в ту сторону, куда Максим шёл интуитивно, ему была указана, еле заметная в зарослях зелени, металлическая конструкция.

На остановке, несмотря на ранний час, было много людей и каждый, прибывая в состоянии полудрёмы, старался чем-то занять себя, чтобы не заснуть. Кто-то смотрел неподвижными глазами в раскрытую книгу, кто-то часы подводил, кто-то стоял отрешённо, заложив руки за спину, время от времени двигая бровями.

Узнав, что до метро идёт любой, Максим, находясь в приподнятом настроении, принялся наблюдать за воробьями, прыгавшими в редкой, низкорослой траве. Там же, метрах в четырёх от них, заметил он крадущегося кота. Вытянув и без того продолговатое тело, сосредоточившись на цели, кот лихорадочно перебирал согнутыми лапами, подбираясь к пернатым.

«Сожрёт», – подумал Максим и подобрал с земли, как для случая приготовленный, камень.

Кот приготовился к прыжку, но прежде чем решиться на него, заметил, что воробьи вдруг взлетели. Не сообразив ещё, что произошло, накинулся на упавший рядом с ним камень. Как только сообразил, что из охотника мог превратиться в жертву, ни секунды не медля, задал стрекача.

Люди видели только кота, убегающего от камня и поняли всё превратно. Но, промолчали. Ограничившись лишь осуждающими взглядами. Да, и что они могли сказать? «Хулиган! Мальчишка! Кот тебе помешал? Руки чешутся?». Да, это сказать они могли бы. А зачем? Зачем им было всё это говорить? Впереди у каждого был трудный, переполненный заботами день, а потом – кто даст гарантии, что человек, швырнувший камень в кошку, не достанет из кармана нож и не зарежет?

Максим же ощущал себя легче пёрышка. Душа ликовала. Ощущение восторга не оставляло. Ехал домой, никого не видя и радовался всему – троллейбусу, в котором находился, людям, его окружавшим. Он, конечно, полагал, что настоящая женщина скрывает в себе множество тайн, но столько прелести, столько радости, сколько открыл он после знакомства и общения с Жанной, ему и во сне не могло присниться.

Ему нравилось в ней всё. И её голос, который особенно волновал, и её смех, и все манеры вкупе. Особенно же нравилось, когда она чему-либо, удивляясь, поднимала глаза и брови вверх и надувала щёки. У неё это выходило так легко, так славно, так естественно, как могло бы получиться только у ребёнка, да она в этот момент и казалась совершеннейшим ребёнком.

«Она самая чистая, самая возвышенная», – думал о Жанне Максим.

Троллейбус привез к станции метро Кузьминки, а в шесть часов сорок пять минут Максим уже был дома. Пройдя сразу на кухню, он поставил чайник на плиту.

– Ты же обещал в шесть приехать! – Услышал он за спиной голос сестры.

– Не смог. Сейчас чайку попью и поеду, – стал оправдываться Максим.

– В деревне чайку попьёшь. Шесть часов сорок шесть минут. Тебе выходить пора.

– Да? А может, успею?

– Не успеешь. Тебе ещё переодеться надо. Опоздаешь на электричку.

– Да, – согласился Максим, сдаваясь перед обстоятельствами, и побежал в комнату, скидывая на ходу свой парадный наряд.

– Я всё купила, что маман велела, всё уложила в твой рюкзак, – говорила сестра из коридора. – Осторожней неси, яйца сырые в банку литровую положила, смотри не разбей. И клубнику мне поесть не забудь, привези.

Чайник, поставленный Максимом на плиту, кипел и из длинного, согнутого металлического носа плотной белой струёй валил пар. Максим вышел из комнаты переодетым и взвалил приготовленный рюкзак на плечи.

– Давай, беги, – сказала сестра и, проследив за его жадным взглядом, добавила. – Чайник я выключу.

«По утрам, когда я или Федя едем на дачу, она особенно ласкова, а так – слова доброго не дождёшься», – думал Максим, стоя на автобусной остановке. Эта мысль пришла к нему в голову от негодования на то, что ни Галя, ни Фёдор, не работающий, кстати, а именно он должен на субботу и воскресенье ехать в деревню, к чёрту на рога. Усугубляло его негодование ещё и то, что, как теперь только выяснилось, он как следует, не выспался и был ужасно голоден.

«Надо было хоть хлеба взять», – упрекнул он себя, и вдруг вспомнил о сырых яйцах, которые было велено не разбить. «В электричке достану и выпью», – с вернувшейся в сердце радостью решил Максим, садясь в подошедший автобус.

Электричка по расписанию отправлялась со станции в семь часов двадцать одну минуту, он приехал к семи двадцати, и, купив в кассе билет, стал не на шутку волноваться.

«Не укатила ли?».

Следующая шла только в семь пятьдесят семь и, приехав на ней, невозможно будет купить билет на заветный сквозной автобус. Из-за каких-то двух минут могла сорваться вся дорога. А случаев прихода электрички ранее запланированного он на собственном опыте имел с десяток.

«Нет, идёт!», – облегчённо сказал Максим, наблюдая за тем, как окружавшие его люди засуетились, надевая рюкзаки.

Совершенно успокоился он лишь тогда, когда прочитал на флажке подошедшего электропоезда заветное слово «Калуга-1».

Войдя в набитый людьми вагон, он позабыл и о том, что собирался пить сырые яйца, и о том, что голоден и не выспался. Поставил рюкзак на решётку для ручной клади и, встав у одного из ряда сидений, держась за железную ручку, стал слушать седого старика, своего соседа по даче, ехавшего с Киевского вокзала и случайно встретившегося.

– О, какая пошла! – Говорил дед Андрей, глядя в окно на удалявшийся перрон. – Попка кругленькая, ядреная. Правильная девка растёт!

И, возвращаясь к своему главному слушателю, десятилетнему мальчику, сидящему напротив него, стал развивать свою мысль.

– Вон Берия, на машине ездил, всё таких искал.  Э-эх. Разорили Русь, всю по ветру пустили. Никита, бывало, поедет на пароходе – пароход подарит, полетит на самолёте – самолёт отдаст. Нет, лучше Петра не будет. Тот всё в Россию вёз, город построил, а Ленин всех его родственничков под корешок. Вот правительство было… Молотов – мужик полуграмотный, у его образования полтехникума. Калинин – тот только расписываться умел. Нашёл себе где-то палку, стал хромать, достал в какой-то деревне пальто кожаное, овчинное. Всю страну разорили. В сороковом годе указ выпустили – сажать детей с 12-ти лет, давать от двух до четырёх. Украл катушку ниток – судят за кражу ста пятидесяти метров пошивочного полотна. Его судят, а ён и не знает, за что. И туды всех в Сибирь, в школы специальные, а дети там и поумерли. Ты Хрущёва-то застал? – Спросил дед у мальчика, и, не дожидаясь ответа, продолжил. – При Сталине поехал он отдыхать к себе на родину. Возвращается, Сталин у него и спрашивает: «Ты, Никита, молодец, что придумал подоходный налог, скажи – как люди на селе живут?». Хорошо живут, отвечает, птицу держат, скот держат, пасеки, сады разные. «Ага. Давай-ка, Никита, подумаем, как бы придумать ещё налог?». И Никита придумал. С курицы по 75 яиц, с яблони, с улья, с куста смородины – со всего налог. Шерсть сдать, мясо сдать, кости, рога, копыта – сдать. Стали люди сады рубить, забивать скот. А какие сады богатые были… А у Хруща спрашивали потом: «Никита Сергеевич, а это правда, что вы работали на шахте?». Да, говорит, работал. «А как же вы это так сумели, пройти путь от шахтёра до руководителя целой страны?». А он хитрый был, знал всегда, что ответить. Говорит: а я шёл маленькими шажками!

После слов деда Андрея о Хрущёве Максим перестал его слушать и обратил внимание на речи, доносившиеся из соседнего ряда. Там говорили на тему, занимавшую его более, нежели реформы Хрущёва.

– После войны пришёл на завод, – говорил помятый мужичок, с маленькими редкими зубами, – влюбился в девушку, стал за ней ухаживать, жениться хотел, а надо мной все в цеху смеются. Да, стали учить. Возьми, говорят, бутылёк и вези её в лес. Сторожа, говорят, с деревянной ногой знаешь? Вот он свозил её, угостил и уделал. Спросил я у сторожа – говорит, что так и было. С тех пор моя вера в женщин и нарушилась. Так больше никакую и не смог полюбить, весь век бобылём прожил.

Сидевший напротив него мужчина лет сорока понимающе закивал головой и стал приглушённым голосом рассказывать свою историю. Первые несколько фраз Максим не разобрал. Подобравшись ближе, услышал рассказ, начинавшийся так:

– Встречает нас её ухажёр с ребятами. Смотрю, – такой же молокосос, как и она. Можно, говорю, на пару слов? Отошли. Спрашиваю: чего ты с шайкой меня встречаешь, напугать хочешь? Ты, спрашиваю, как думаешь, если даже и испугаюсь, и откажусь, она вернётся к тебе? Будет тебя любить? Молчит. Вот, говорю, а я уверен, что если даже я сейчас и опозорюсь в её глазах, она не бросит меня, потому что в ней чувство сейчас пылает. Подожди, говорю, дай срок, она скоро поймёт, что я ей не пара и вспомнит о тебе, и чем ты будешь деликатнее в тот момент отзываться обо мне, тем тебе же будет полезнее. А теперь иди и жди, и ко мне не ревнуй, пустое.

Сидевшие в том же отсеке, у самого окна, два парня, не слушая столь заинтересовавшие Максима рассказы и не думая о том, что мешают, загадывали загадки и смеялись. Точнее, один загадывал, а смеялся другой. Загадки были замечательны неприличными ответами, Максим знал их ещё со школы, и теперь наблюдал более не за рыжим парнем с лицом и руками, густо усыпанными веснушками, что эти загадки загадывал, а за его приятелем, у которого кадык был больше носа, за его реакцией, чаще всего выражавшейся в бурном смехе.

– Почему у Кощея Бессмертного не может быть детей? – Спрашивал рыжий.

Его товарищ, уже готовый рассмеяться, выжидательно улыбаясь, отрицательно мотал головой, показывая, что не знает. Рыжий говорил почему, и парень взрывался заразительным хохотом.

– А почему Баба Яга не может иметь детей?

И всё повторялось.

Парень сначала мотал головой, а потом долго смеялся. Выждав, пока рыжий объяснил своему товарищу, почему женщина не может быть полковником, и что должна сделать для того, чтобы быть вратарём, помятый мужичок, у которого вера в женщин нарушилась и сорокалетний мужчина, разговорились с ребятами.

Рыжий, который много говорил и, казалось, просто не в состоянии был молчать, тут же стал рассказывать о своей жене. О том, какой она комплекции, что умеет и чему он её научил. Сорокалетнему мужчине на вопрос: «Ты, что толстых любишь?» он ответил: «Мужик не собака, на кости не бросается». На, что тот, в свою очередь, тоже сказал прибаутку, смысл которой сразу же стал ясен и Максиму: «Сухие дрова жарче горят». Сошлись люди, что называется, одного круга, одних интересов, разговоры меж ними пошли специфические, Максиму малопонятные. Краем уха продолжая слушать четвёрку знатоков, Максим уходил постепенно к своим мыслям, погружался в свои воспоминания.

Где-то с полгода назад Маслов с Логуновым приглашали его с собой. Шли они с девицами. Максим не мог даже представить себе, как это он будет спать с женщиной без любви, без влечения, на каких-то там грязных циновках или промасленных телогрейках. И где? На чердаке или в подвале. Он слишком серьёзно относился к женщине, что бы сходиться с ней в таких местах – без любви, да ещё и при свидетелях. А душа созрела и ожидала ту, которой можно было бы отдать свою любовь и нежность. «А те безликие существа, которые шли с Маслом и Гуней, предлагая свои услуги всем, что им можно было отдать? – Думал Максим. – Ничего, кроме отвращения».

Вспомнил упрёк, замеченный сегодня в глазах у Жанны и стал думать о ней.

«А что если Ольга не ошиблась и направляла именно к Жанне? И этот прозрачный наряд. Зачем спала в таком платье? Может, специально надела? Положила меня в другую комнату и ждала, чтобы я тихо к ней ночью пришёл, например, за тёплым одеялом. Да. И кровать у неё огромная, двухместная. Зачем одной такая? И откуда знает моё имя, если не от Ольги? Всё сходится. И упрёк в её глазах тоже доказательство. Разозлилась за то, что я к ней не пришёл».

От этих мыслей, в особенности от вывода, который напрашивался сам собой, по сердцу Максима прошёлся сладкий холодок, приятно щекотавший не только сердце, но и самолюбие. Такая красавица хотела, чтобы он пришёл к ней ночью. Но, тут же на ум приходило другое:

«Неужели она, такая красивая, умная, добрая, может с кем-то так вот встречаться, ложиться в постель? Нет. Жанна точно так не может. Значит всё, что я придумал – самообман. Не может быть, что бы такая чистая.. Нет, такая не может».

Он уверил себя в том, что их встреча – простое недоразумение, приятная ошибка.

«И почему я не спросил об этом у ней самой, всё бы сразу выяснилось».

Максим решил, что, как только придет в понедельник на практику, так сразу же позвонит Ольге и всё узнает. На этом успокоился и все размышления о Жанне закончились.

В это время вся четвёрка пошляков слушала историю, которую им рассказывала старушка, сидевшая вместе с ними. Стал слушать эту историю и Максим.

– Жил в Москве богатый человек, – говорила старушка. – Жил один, не хотел жениться из жадности. Жену не хотел кормить. Прознала об этом красивая, бедная девушка. Заложила все свои ценные вещи и сняла квартиру напротив богача. Утром выходит она на площадку перед дверью, в гимнастическом костюме, и делает спортивные упражнения. Смотрит на неё богач через глазок, ничего понять не может. Открыл дверь и спрашивает: «Что ты делаешь?». А она ему и говорит: «Воздухом питаюсь». Услышал это жадина и думает: «О! Как раз то, что нужно. Жена, питающаяся воздухом!». И давай скорее свадьбу играть, что бы никто его не опередил. Девушка мать предупредила, что бы та её на людях не кормила, а отложила бы всего понемногу и на кухне припрятала. Мать так и сделала. Гости пьют, едят за столом, а невеста сидит и только смотрит. Богач не налюбуется – мечта, а не жена! А та вечером пошла на кухню и от всех незаметно поела. Утром встала, захотелось снова есть, а муж и поймал за этим. Увидел и говорит: «Что же ты меня обманула, сказала, что воздухом питаешься, а сама с утра пораньше да за еду?». А девушка находчивая была, не растерялась. «Я тебя не обманывала, – говорит, – действительно воздухом питалась, пока была целая, а теперь ты меня проткнул, и весь воздух из меня выходит. Надо же чем-то пустоту заполнять, вот есть и захотела». Так молодая бедная девушка обманула жадного богача! – Этими словами старушка закончила свою басню.

История, рассказанная ею, была воспринята, как что-то чересчур грязное. Мужчины и ребята, ожидая серьёзного, нравственного, по-стариковски назидательного рассказа, сидели и переглядывались, ощущая неловкость. Максим тоже поймал себя на мысли, что спокойно, как само собой разумеющееся, слушал сальные речи мужчин, и что невольно покраснел от неожиданного финала бабушкиной истории. После бабушкиного рассказа все, не сговариваясь, надолго замолчали.

Ещё раз услышал Максим голос рыжего только тогда, когда электричка подошла к платформе Малоярославца. Он спросил у сидевшего напротив парня, назвав его Жекой, «сколько в копилке?», парень с кадыком посмотрел на часы и сказал: «девятьсот тридцать семь». Максим взглянул на свои часы, на них было девять часов тридцать шесть минут.

В Малоярославце Максим купил билет на сквозной и ехал вместе с соседом по деревне дедом Андреем. Выйдя вместе с Максимом на Фёдоровке, дед Андрей не пошёл с ним в Пирово, сказал, что зайдёт к Даше Брянец. Брянец – было Дашино прозвище. Так звали её по мужу, покойнику, уроженцу города Брянска. Она жила когда-то в их деревне, а восемь лет назад переехала на Фёдоровку, поближе к дороге.

– Надо ей вина и колбаски занесть, – сказал дед Андрей и пригласил Максима с собой за компанию, но Максим Дашу помнил плохо и идти к ней отказался. Дашину собаку, носящую человеческое имя Яков, ошивавшуюся на остановке и промышлявшую попрошайничеством, он знал куда лучше.

– Ты иди тогда, чего ждать-то будешь, – сказал дед Андрей, глядя на остановившегося Максима.

А тот и не думал ждать. Он первый раз в этом году приехал в деревню и залюбовался высоким небом, которого в городе не видно. Гудели пчёлы, перелетавшие с цветка на цветок, полосатый шмель, цепляясь за лепестки, гнул тонкий стебель к земле, со всех сторон было слышно стрекотание кузнечиков, с неба доносились радостные песни птиц, где-то совсем рядом, скрытая от взора за разросшейся листвой деревьев и кустарников, мычала корова.