Текст книги "Люблю"

Взяв ключ, Анна пошла в институт. Найдя тридцать вторую аудиторию, она уже хотела постучать в дверь, как из-за двери услышала знакомые голоса. Но, только это была не репетиция, а самая настоящая жизнь. Вадим ругался с Геннадием.

– А я говорю, ты это сыграть не сможешь! – Орал во всё горло Вадим.

– Это почему же я не смогу? – Тоже ором спрашивал Геннадий.

– А я говорю, ты это сыграть не сможешь! – Так же остервенело, как прежде, орал Мазымарь.

– Это почему же я не смогу? – Снова спрашивал Леденцов, находясь на последней стадии, за которой идут уже сумасшествие, драка и убийство.

Это было так неожиданно для Анны, и настолько расходилось с её представлениями об этих воспитанных, добрых людях, что она стояла у двери и смеялась. А главное, – сколько бы усилий не прилагала, не могла заставить себя не смеяться, и продолжалось всё это довольно долго.

Всё это время за дверью звучали, повторяясь в точности, ответ и вопрос, вопрос и ответ. Смешнее всего было то, что эти крики были не игрой, а шли у обоих прямо из сердца. А, главное, состояние крикунов не переходило в новое качество. Анна ждала после каждого крика развязки, что вот-вот кто-нибудь возьмёт и сломает стул, бросив его об пол, или выйдет стремительно из аудитории, хлопнув дверью. Но, ничего этого не происходило, повторялось «не сможешь», и «почему это я не смогу?». И это, оказывается, было смешнее всего на свете.

Не решаясь постучаться, постояв ещё какое-то время у двери, Анна отошла к окну, у которого стояли два студента. Один из студентов, видимо только что вернувшийся из армии, с удовольствием рассказывал о своей службе:

– А на втором году совсем тоска, – говорил он приятелю. – С самого утра сидит вся музкоманда, зевает. Как, ворон крови, жмура ждём. Смотрю, Димон бежит, руками машет. Ура – кричит, есть жмур! А, я как знал. Как правило, после дождичка, обязательно похороны. Они чем хороши? Отыграешь своё, тебя и покормят на поминках, и пятьдесят грамм за воротник. Ну, и в этот раз поехали, ничего не подозревая. В Москву поехали из Ленинграда. В Москве генерал помер. А было неизвестно, будут там стрелки, что бы залп давать. И поэтому взяли своих, молодых, карабины им выдали. Приехали, всё чин чином, играем траурный марш. Постой, вру, отставить. Играем гимн. Точно. Играем Гимн Советского Союза. Кстати, запомни, на всякий случай, это и для гражданских закон такой. Если нанимаешь оркестр, то при опускании гроба в могилу музыканты должны играть гимн. Играем, значит, гимн, солидные дяди и тёти стоят, плачут, гроб с генералом медленно опускается, и тут молодые, впервые им дали карабины, по команде стали палить. И вместо чётких, как положено, залпов, устроили канонаду. Один выстрелит, лезет за гильзой, гильзу ему надо быстрей подобрать ведь их запугали, не дай Боже хоть одну не сдашь, а тут снова команда «огонь», он спешит, передёргивает скорее затвор, догоняет. Короче – смех, охота на уток, сорвали похороны. Все наши повалились от смеха на землю, на ногах остался один барабанщик. Он стоит, колотит в свой барабан и гогочет себе во всё горло. Утерпеть невозможно, прямо в парадках на земле корчились, чуть не задохнулись. Смех до коликов, до спазмы в горле. Ты только представь – суровые, скорбные лица родни, вся эта помпезность, торжественность, порядок, и на их фоне – такие охотники!

– А я в своё время на БАМе служил, – сказал солидный, бородатый, тому, что смеялся на похоронах. – Представь себе первый день службы. Выхожу из палатки, мы там в палатках жили, строят нас. Смотрю, стоит буквой «П» виселица. Рядом с виселицей узбек связанный, и командир части перед личным составом зачитывает приказ: «За неуставные взаимоотношения ды-ды, ды-ды, данной мне властью, рядовой такой-то приговаривается к смертной казни через повешение». Я так и обалдел. Шёл служить, дорогу строить, а тут – раз, и сразу делают тебя соучастником убийства. Узбек плачет, лепечет что-то, клянётся, а ему петлю на шею одевают.

– Не может быть.

– Может. Было.

Тут оба замолчали, закуривая сигареты, которые до этого держали в руках.

«А может, им дать ключ, что бы передали?», – подумала Анна и попробовала обратиться к молодым людям, но они были слишком увлечены, что бы её услышать.

Она решила, что лучше всего ей будет посидеть дома, чем передавать ключ таким невнимательным людям и собралась идти, но нерешённая участь узбека, приговорённого к смертной казни, её не отпускала и она задержалась, что бы узнать, чем кончилось дело.

– И что ж, повесили? – Спросил смеявшийся на похоронах, затянувшись, выпуская дым через ноздри.

– Не повесили. Поиздевались. Слово честное взяли, что больше не будет и отпустили. Но ты представь, каково? Хорош первый день службы?

Со спокойной душой Анна оставила друзей делиться воспоминаниями, а сама пошла домой к Леденцовым. К тому времени Лиля успела уже вернуться, а вскоре пришёл, постучавшись в дверь, и Геннадий. Да, не один, а с Вадимом.

Пройдя на кухню и заметив, что Лиля берёт сковороду, в которой она минувшим днём жарила рыбу, Анна спросила у Лили горчицу.

– Зачем она тебе?

– Я бы ещё раз её с горчицей помыла, – сказала Анна, показывая на сковороду. – Боюсь, рыбой пахнет.

– Рыбой? – Спросила Лиля, принюхиваясь. – Им и так сойдёт.

– Вот тебе горчица, – сказал Леденцов, подслушавший их разговор, доставая из кухонного стола банку.

Жене, посмотревшей на него с упрёком, он объяснил это так:

– Если человек хочет, зачем мешать?

Лиля хотела ему на это, что-то ответить, но на кухне вовремя появился Вадим, которого Лиля уважала и при котором никогда бы не решилась ругаться с мужем. Вадим, поймав настроение, с ходу заговорил.

– Не ссориться! Это Геня, я тебе говорю. Ты, что это подзуживаешь? Не знаешь, что с жёнами ругаться нельзя? Так знай. Хотите историю, как Стас говорит «по теме»?

Мазымарь сел на табурет и, не дожидаясь просьб или простого одобрения, начал рассказывать историю так, как рассказывают взрослые малым детям сказку:

– Жил-был поэт. Жил, как хотел. Играл в карты, пил вино, забавлялся с женщинами. Не пропускал дня, чтобы в приятельском кругу не нарезаться. А на утро – глядь, уже стихи несёт. Да, не пустые, а что называется, трудовые. Все удивлялись. Когда? Как он всё это успевает? А успевал он так. Где бы и как бы ни загуливал, спать всегда домой приезжал. Не раздеваясь, бухнется в кровать, или бухнут его, он и спит. А к нему тихо, чтобы случайно не потревожить, присаживается на кровать его любезная с простым карандашом и листком бумаги. Присаживается и внимательно слушает всё, что он во сне пробурчит. И не только слушает, но и до последней буквы, всё записывает. Утром, или днём, когда уж там он встанет, проснётся. Кидается поэт к листку, и, не умываясь, по горячим следам – правит, вписывает, и через пять минут произведение готово. Так и писал, пока не пришла к нему слава и деньги. Тут появились навязчивые особы женского пола и неотвязчивые дружки. Стал он ссориться со своей любезной, обижать её. И однажды добился всем этим того, что она обиделась и ушла. И всё сразу кончилось – и стихи, и слава, и деньги. Стал пить, опустился. Умер на улице, под забором. Так, что Геня, с женою не спорь.

– Ну, деньги, должно быть, не сразу кончились. Да, я и не поэт. А потом – разве мы ссоримся? – Заискивающе спросил Геннадий у Лили.

Не отвечая мужу, внутренне радуясь, что за неё так красиво заступились, Лиля заговорила, обращаясь к Вадиму:

– Ты мне зубы, Мазымарь, не заговаривай. Рассказывай, как к Ватракшину сходили. Да, где с мужем моим всю ночь пропадали?

– Да. К Ватракшину, – задумчиво произнёс Вадим. – Ватракшин, он свою идею предложил. А мне, даже если я и соглашусь на его идею, всё равно денег не даст. Не угодил, мордой не вышел. А точнее, – глаза мои ему не понравились. Один Феденька ему приглянулся. С минуту, наверно, в глаза его смотрел, да так, похоже, дна и не достал. Пригласил его к себе на дачу. Кстати, где он? Домой поехал? Надо ему позвонить.

– Он в деревню уехал, помогать печь класть, – робко вступила в разговор Анна.

– Да? Видишь как… А, когда вернётся? Не сказал, когда назад?

– Сказал, через два – три дня.

– Ага. Не прозевать бы.

– Не прозеваем, – успокоила Лиля. – Рассказывай, где пропадали?

– Да, в баню муж твой меня затянул, – сказал Вадим и замолчал.

– Что, угорели там? – Вызывая его из раздумий, спросила Лиля.

– Не прозевайте Фёдора, – строго наказал Вадим и, отвечая Лиле, продолжил. – Хуже. Мы сначала в Краснопресненские поехали, там мест не оказалось. Поехали в Рогожские, там и попались… – Занятый мыслями о внезапном отъезде Фёдора, Вадим снова провалился в прострацию.

– К кому попались? К Романюкам? – С настырностью допытывалась Лиля.

– Нет. Хотя был там его доверенный, временно поверенный. «Пар поддали, чего сидите, ребята?». И всё предлагал: «не потрёшь мочалкой живот?». И ты бы видела, как удивился, услышав отказ.

– Да, ну? – Засмеялась Лиля. – Как же ты отказался, они же прилипчивые. – Вон, мужу моему Романюк до сих пор проходу не даёт. То в кино пригласит на последний сеанс. То обнимет со страстью при всех, когда Соловьёва поблизости нет.

– А он Вадима спрашивает: «Живот не потрёшь?» Не потру. «Не понял? Нет?» Нет. «Да-а-а?», – стал рассказывать и показывать в лицах, как всё это было, Леденцов, и тут же перешёл к личным воспоминаниям. – Ко мне на улице такой же подошёл, две копейки спросил позвонить. Двух не было, я ему гривенник дал. Он мне двадцать копеек в ответ. Ну, думаю, дам ему ещё один гривенник, что бы в расчёте быть. Дал, а он: «Подождите, я вам сейчас полтинничек поищу».

– Всё? Ну, а теперь помолчи чуть-чуть, – оборвала мужа Лиля. – Ну, и что, Мазымарь, дальше было? К кому, если не к ним, вы попались?

– Да, хуже нет, к добрым людям. И отказаться нельзя… Короче, стали они нас вином поить.

– А к ним-то, как же вы попались?

– Как-то само собой. Леденцова я потерял, пока под душем стоял. Ну, думаю, в парилке. В парилку зашёл, – там такая картина. – Человек двадцать вповалку лежат, а над ними один, огромным веником жар гоняет. Сам в фетровой шляпе, без зубов, и чего-то ещё шаманит, приговаривает. Картина, поверь, впечатляющая. Неужели, думаю, и Геша среди прочих улёгся. Хотел кликнуть его, да следом за мной мужик вошёл, рассмешил. Он увидел всё это и со страхом каким-то особенным, шепчет сам себе: «Это, что ж они разврат-то здесь устроили?».

Лиля рассмеялась и спросила:

– Мой, что, вместе с другими лежал?

– Нет. Твой в это время уже в лапах у добрых людей находился. Анекдоты им представлял, да песни пел, после крепкого виноградного напитка в тридцать пять оборотов при двух процентах сахара и кислого сухого вина по имени «Пино». Коим и меня впоследствии поподчевали в достаточном количестве. Это в раздевалке они так широко устроились. Смотрю, – никто ни слова им. А, они там оказывается свои, из постоянных и проверенных. Не все, правда, свои. Один парень, как и мы с Генкой, со стороны был. Только вернулся с Афгана.

– Ох, этот афганец! Скажи? – Не выдержав, вступил в разговор Леденцов. – Шальной, красивый. С православным крестом на груди! А, ты помнишь, что он сказал? Говорит: «Я думал, что домой, на Родину еду. Думал, что меня ждут. А оказалось, что всем на нас плевать».

– Он всё Генку просил, чтоб тот спел ему. Просил «Парней так много холостых на улицах Саратова».

– Да, да. Точно! – Взволнованно закричал Леденцов. – Почему-то именно эту песню. И говорил: «Спой ты мне её, за ради Афгана».

– Так вы с ними всю ночь песни пели?

– Нет. Мы всю ночь пешком шли, – сказал Вадим. – Они нас хорошенько напоили, дали с собой бутылочку. Мы и пошли. Идём, идём. Устанем – остановимся. Отопьём, песни попоём, дальше идём.

– Как в милицию вас не забрали.

– Что ты! – Снова влез Леденцов. – Мы их сами напугали, ГАИшников. Они вышли ночную рыбёшку половить, а Вадим их осадил. Что, говорит, ребята, не спится? Они сразу в машину и уехали.

– Правда? – Блестя глазами, спросила Лиля.

– Спьяну, да сдуру, – подтвердил Мазымарь. – А вообще-то ночью, изредка, совсем неплохо прогуляться по городу. Синенькие огоньки горят на железной дороге. Красиво. Зашли на мост, посмотрели на реку. Спит река, и дома спят, и люди. Город спит, тишина кругом.

– А, что вы у добрых людей не заночевали? Или на такси?

– На такси денег не было. Ездили грузовые машины, что-то возили, не останавливались. Да и без денег тоже не повезли бы. А с добрыми людьми хорошо только песни петь, да над анекдотами смеяться. Они приглашали, Леденец твой растаял. Он так даже очень хотел, но я наотрез, и считаю – правильно сделал. Вот, после нашего отказа, они нам бутылочку и презентовали, так сказать, на дорожку. В четыре утра дошли до моих хором и баиньки. Так, что мы оба чисты. В связях порочащих и прочее…

Во входную дверь условно постучали. Вошёл пьяный Случезподпишев с пьяненькой девушкой. Девушка училась в ГИТИСе на театроведа.

Спутница Стаса вела себя вызывающе. Хвасталась. Говорила, что её родители большие начальники. На что Мазымарь, не растерявшись, ответил:

– Не беда, были бы люди хорошие.

Пропустив сказанное Вадимом мимо ушей, она с широко раскрытыми глазами стала сообщать жуткие новости:

– Знаете, говорят, вчера на кольцевой инспектор ГАИ арестовал водителя рефрижератора. Он остановил машину, попросил открыть, показать, что тот везёт, а там полно человеческих внутренностей. Представляете?

– Не на кольцевой, а на Садовом, – неожиданно для всех поддержал её Мазымарь.

– Да, да. Может, на Садовом, я точно уже не помню, – обрадовано вторила девушка.

– Это во-первых, – спокойно говорил Вадим. – А во-вторых, водителя не арестовали, а просто оштрафовали. И ещё. Возвращая права, инспектор шофёру сказал: «Срочно вези потроха к ГИТИСу, там без сплетен ни дня прожить не могут».

Девица, казавшаяся очень глупой и непонятливой, как-то сразу поняла недобрый смысл сказанного и, став в одно мгновение пунцовой, сверкнув глазами в сторону Стаса, пошла на выход.

Стасик, видимо решив, что их взаимоотношениям пришёл конец, остался у Леденцовых. И стал вести себя так, как будто он галантный кавалер, к тому же только что вошедший.

Принялся, улыбаясь, целовать руки.

Поцеловал руку у Лили, у Анны, у Вадима и у Геннадия. Смех давил его, он просто захлёбывался, смеясь. В промежутках, между приливами Стасик стал говорить:

– Вадим, Генка, айда в подъездах стёкла бить! Я только что из Дома Медика. Принесли с собой в кафе пива, по одной бутылочке из-под стола доставали и заливали в бельма. Нашли тетрадный лист на полу, я сходил к тётке-буфетчице, взял у неё ручку. И стали по очереди писать всякую муру на листке. А потом достали из кармана спички и сожгли листок под столом. А когда я ручку назад отдавал, вместо «спасибо», говорю «рукопись сгорела!».

Случезподпишев стал многократно повторять «рукопись сгорела!». И, восторгаясь этому словосочетанию, принимался несколько раз хохотать. Но сил на это у него не хватало и, в конце концов, Стасик стал кашлять, плеваться, бить себя одной рукой по груди, а другой по спине.

Откашлявшись, сообщил главное, из-за чего пришёл.

– Гена, Вадим, пойдём гулять. В сквере я сетку оставил, там пиво пенное.

Вадим наотрез отказался, сказав, что едет домой досыпать, а Гена, не слушая жену, и проявив на этот раз завидное упрямство, пошёл со Стасиком пить пиво.

– Вадим, вы – режиссёр? – Спросила Анна в тот момент, когда Мазымарь собирался уходить.

– Да, – ответил он, неприятно поморщившись.

– Вы не помогли бы мне сделать отрывок?

– Не понял? Какой?

– Из прозы, для экзамена.

– А-а… Так, ты что, хочешь в актрисы?

Объяснять на ходу, у двери на улицу, что сама ещё толком не знает, но из-за сестры втянутая в это дело, просто обязана подготовить к шестому числу отрывок, она не могла. Всё это казалось очень личным, длинным в объяснении и поэтому, покраснев, Анна покривила в чём-то душой и сказала «да». Что означало: действительно, хочу стать актрисой.

– Зачем тебе это нужно? – Вкладывая в слова всю свою душу, заговорил Мазымарь. – Ты же умная, добрая девушка? – Ему показалось, что это звучит не очень убедительно, он стал искать подходящие для убеждения слова, но не нашёл их и, разозлясь, сделав брезгливую гримасу, сказал:

– Ты же не обезьяна!

Услышав такие слова и увидев, с каким отвращением Вадим говорит об актёрах, Анна за него испугалась. Но, тут же вспомнила репетицию и объяснила себе этот приступ гнева, неудачей в текущей работе.

О настоящих же причинах она не знала и знать не могла. А гневался теперь и кричал на репетиции Мазымарь из-за того, что поддавшись уговорам Леденцова, после бани, вместо выдуманных для Лили прогулок по городу, поехал в тот самый Содом, о котором совсем недавно с насмешкой и презрением рассказывал Фёдору.

«Все знают, что Случезподпишев – гулящий, пошлый человек. С него взятки гладки. Что Фёдор обо мне подумает, когда узнает? А, узнает он непременно, ибо знает уже Стася. Да, и у Леденцова язык за зубами не держится».

Вот что мучило Вадима более всего, и именно поэтому кричал он на репетиции. Он ненавидел соблазнившего его Леденцова, а из-за него и всех актёров на свете. После этой поездки, Вадим ощущал себя человеком, навсегда утратившим духовное лидерство. Он-то всегда гордился тем, что не такой, как Случезподпишев, что лучше его. А оказалось, что такой же. Ничем не лучше. Он знал, что соблазнивший его Леденцов первый станет его презирать, а со временем его же во всём и обвинит. Скажет, что это он сам просил и даже упрашивал его, Леденцова, ехать в ночлежку. Что же касаемо ненависти ко всем актёрам на свете, то не умолчим и о том, что и без Леденцова Вадим с заметной периодичностью то страстно любил всех актёров, то страстно их всех ненавидел.

Ни о чём более не прося и ничего более не спрашивая, проводив уходящего домой режиссёра сострадательным взглядом, Анна пошла в комнату Фёдора, которая была предоставлена ей.

Просидев с полчаса в раздумьях, Анна услышала, как шумно вошли в квартиру Гена и Стасик. Окликнув Лилю и не услышав ответа, Леденцов, постучавшись, вошёл в комнату к Анне, и сразу же с порога принялся жаловаться ей на жену.

Геннадий, равно как и сопровождавший его Стасик, был пьян. Никак не ожидая таких гостей, Анна забралась с ногами на кровать и забилась в угол.

Ругая жену, Леденцов в сравнениях пошёл далеко и на эпитеты не скупился. В ход пошли малопривлекательные сравнения с животными, имевшие цель показать настоящую сущность Лили и матерные слова, как дополнительные штрихи к её портрету. Стоявший за спиной Геннадия Случезподпишев, отвратительно улыбался и во всём другу поддакивал. Судя по настроению гостей, они намеревались пробыть у Анны долго, но всё это, внезапно, и очень скоро закончилось.

Из-за спин пьяных друзей появилась Лиля. Анна решила, что во всём виновата она и, закрыв лицо руками, горько заплакала. Лиля, как могла, успокаивала её, говорила, что всё нормально, что давно уже к этим выходкам привыкла. Леденцову, мужу своему, стоявшему с открытым ртом, она объявила решение техника смотрителя, а именно – что их переселяют, и велела собираться.

Успокоившись, Анна помогала Леденцовым переезжать. Их переселяли в соседний подъезд на второй этаж, и теперь вместо восьми комнат, принадлежавших им всецело, у них было только две.

Анна носила горшки с цветами, лёгкие вещи, книги, мыла вместе с Лилей окна и полы в старом и новом жилище. Одним словом, принимала в переселении самое живейшее участие, но на все уговоры остаться и жить, вежливо ответила отказом.

– Куда же ты пойдёшь? – Потеряв все надежды уговорить, спросила Лиля.

Услышав в ответ кроткое молчание, она ей предложила адрес, на котором не было ни имени, ни фамилии хозяйки, а было лишь её прозвище «Медведица».

– Там бесплатно. Но, с тем условием, чтобы за бабусей ходить, – добавила к адресу Лиля.

Анна поблагодарила за приют, за стол, за «Медведицу», и, попрощавшись, ушла.

Скорее всего, она бы отказалась от Лилиной помощи, но, увидев знакомую улицу, бумажку с адресом взяла. Когда она жила у сестры, и искала продуктовый, то ей назвали именно эту улицу, сказав, что там хороший магазин.

Нужно было где-то жить, а эта квартира устраивала тем, что располагалась рядом с квартирой сестры.

Добираясь до дома, указанного в бумажке, Анна шла знакомыми местами. Шагала мимо магазина «Свет», мимо дома сестры. Проходила через двор, в котором стояла ночью в беседке.

Дом, который был ей нужен, находился как раз рядом с магазином. Двухэтажный, построенный из красного кирпича, он имел пять подъездов. Поднявшись по скрипучим, деревянным, ступеням на второй этаж, Анна позвонила в квартиру, номер которой был указан в бумажке.

Дверь открыла пожилая, энергичная женщина.

– Чего тебе? – Спокойно спросила она, в том смысле, что не первый раз Анну видит и просто забыла, что той нужно. Спросила так, как спрашивает продавец у покупателя – повтори, дескать, запуталась в мыслях, не помню, что тебе должна дать. Анна растерялась на мгновение, но преодолев растерянность, сказала:

– Мне, если можно, Медведицу.

– Я Медведица, – так же спокойно сказала женщина, и только после этого, что-то про себя размыслив, посмотрела на Анну внимательно.

– Мне дали ваш адрес, сказали, что… – Анна показала бумажку.

Женщина взглянула на неё и спросила:

– А сказали, что за старухою придется ходить?

– Да, – уверенно ответила Анна, говоря в том смысле, что этого-то она менее всего боится.

– Смотри, – добродушно пригрозила Медведица, приглашая жестом Анну в квартиру. – Одно старухино слово, и вышвырну вон.

* * *

Солнце стояло высоко над Москвой, двор, в котором жил Степан, гудел. На расчерченном мелом асфальте девочки играли в классики. Чуть далее подростки обоих полов, разделившись на две команды, ходили по очереди друг к другу навстречу со словами:

«Бояре, а мы к вам пришли»…

Ребята, игравшие в прятки, считались, встав в круг. Выясняя, кому выпадет водить:

– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, всё равно тебе водить.

Считавший остановился на смуглом мальчике и тут же все остальные, не дожидаясь, пока водящий подойдёт к назначенному месту и зажмурит глаза, рассыпались по двору.

Молодые мамы, с колясками, собравшись вместе в тени под клёном, подальше от шума детворы, делились своими радостями.

В глубине двора, под старыми тополями, за дощатым самодельным столом, покрытым линолеумом, старики играли в домино.

У подъездов, сидя на скамеечках, греясь в солнечных лучах и жмурясь от удовольствия, тихо шептались старушки.

У подъезда, в котором жил Степан, их сидело семеро. Самая маленькая и самая худенькая из них, одетая в синее зимнее пальто с цигейковым воротником, постоянно облизывавшая языком сухие губы, говорила всем остальным:

– Очень уж имя красивое я узнала. У кого родится внук, назовите его этим именем.

– А, что за имя-то? Как назвать? – Стали спрашивать сидевшие с ней.

Старушка призадумалась и, вспомнив, просияв от радости, сообщила:

– Это имя – Жучка.

– Да, что вы, тётя Шура. Это же собачье имя, – вступила в разговор ещё не старая женщина с раскосыми глазами.

– Нет, – упрямо стояла на своём Тётя Шура. – Не собачье. У соседей родился сын, они назвали его Жучка.

– Да, что вы! – Засмеялась женщина с азиатским лицом. – Володей. Вовой его назвали.

– Так, так. Точно, – припоминая, согласилась тётя Шура. – По-вашему будет Вова, а по-русски – Жучка.

Все сидевшие на скамейке рассмеялись, но, заметив вышедшего из подъезда Степана, умолкли и обратили взоры на него. Он остановился и вежливо поздоровался.

Проснувшись, Степан не обнаружил у себя дома ни Станислава, ни пива, ни даже пустых бутылок из-под него. Болели почки, чего никогда раньше не было, и зрение, его отличное зрение, совсем почти пропадало. А главная беда – он не мог себе объяснить, отчего это всё с ним случилось.

Выйдя во двор и увидев сквозь туман потерянного зрения огромное количество жизнерадостных людей, Степан на время растерялся и даже подумал о том, что может, никуда ему ехать и не стоит. Наблюдая за ребятами, игравшими в «бояр», а именно за щупленьким мальчиком, пробовавшим прорвать цепь, да так и повисшем на мосластых руках, сцепленных в замок, принадлежащих двум переросткам-девицам, решил всё же ехать. Вспомнилось ласковое Чёрное море, горы, небо, богатая растительность, которую очень любил.

Выйдя из двора, через просторную арку, он подошёл к широкой автомобильной дороге, располагавшейся от дома в двух шагах и поднял руку. Сизый голубь, напуганный взмахом руки, вспорхнул и полетел низко над землёй.

«Устал бедняга, на меня похож», – подумал Степан, глядя на голубя.

– Куда, командир? – Спросил водитель красных «жигулей», остановившихся рядом с ним и узнав, что на Курский, сказал. – Садись.

Степан, с лёгкой спортивной сумкой в руках, устроился на заднем сидении. Поглядывая на своего пассажира через зеркальце, пожаловавшись на движок и на дороговизну ремонта, владелец «жигулей» стал рассказывать о своей жизни.

– Я брату говорю: чтобы работать мясником и что-то иметь, пить нельзя совсем. У меня в бригаде мужик выпивает стакан, выпивает второй – всё, говорит, норма! Ты ему хоть ящик ставь, он пить не станет. Достаёт червонец – на, говорит, Сергунь, пей, я всё. Брат мне сколько раз говорил: Сергунь, поверишь-нет, я без трёх сотен смену не сдавал, и никого никогда не обманывал. Всё, что имел – всё блатные приносили с заднего крыльца…

Приехав на место, Степан заплатил столько, сколько Сергуня запросил. Поезд давно был подан на посадку, до отправления оставалось десять минут. Подойдя к своему вагону, он улыбнулся проводнице и, показывая билет, вежливо, как хорошей знакомой сказал:

– Здравствуйте.

Ответив словом «зласте», проводница посмотрела на Степана с подозрительностью, пытаясь понять к чему это «здравствуйте» сказано, и, не поняв, отнесла к насмешке и не на шутку рассердилась.

В купе, окна которого выходили на перрон, уже сидели пассажиры. Ими были молодая мама и ребёнок пяти лет. Глазастый мальчик, одетый в маечку, короткие штанишки и гольфы, читал по слогам детскую книжку, водя по жирным чёрным буквам тоненьким беленьким пальчиком. Его мама, сидевшая рядом, листала журнал мод. Ни мальчик, ни его молодая мама появление нового пассажира не заметили. И Степан, решив не мешать, молча сел на свободное место и стал ждать отправления поезда.

Вспомнил море, ласковые волны, едва колеблющиеся водоросли на глубине и мелких рыбёшек, прячущихся между камнями.

«Всё это было, – думал он, – и всё это будет».

У Степана было два билета, он покупал второй билет из расчёта на то, что с ним поедет отдыхать Галина или Фёдор. Мама с мальчиком, судя по всему, имела один билет, не хватало ещё одного пассажира.

За три минуты до отправления поезда их появилось сразу двое. Один из них был в военной форме, а другой в обычном, гражданском костюме, но, судя по всем невидимым приметам, тоже военный. Тот, что был в форме, с погонами майора, тотчас напомнил о дефиците времени и достал из своего портфеля бутылку лимонной водки, складной туристический стакан и два бутерброда, завёрнутые в фольгу, состоящие из ломтей чёрного хлеба и жареных яиц. На всякий случай извинившись перед молодой женщиной, майор, обращаясь к своему спутнику в гражданском костюме, сказал:

– Ну, Миша, мы с тобой сами про себя всё знаем, а другие про нас ничего не знают. Давай!

Миша осторожно поднял до краёв наполненный стакан, и, прошептав «давай» – выпил содержимое. Следом, торопясь, выпил и майор, знающий всё про себя и про Мишу. Поспешно пережёвывая чёрный хлеб и жареные яйца, лежавшие на нём, оба заговорили о взаимных звонках, письмах, телеграммах и очень быстро допив последнее, говоря: «приезжай, теперь ты адрес знаешь», пошли к выходу.

В это время к окну купе, в котором остался Степан и мама с ребёнком, подбежал взъерошенный мужчина. Был он под градусом и, судя по всему, приходился мужем молодой женщине. Не говоря о том, о чём он думал, а думал он, это было видно – как хорошо бы было жене на Кавказ не ездить – стал лепетать:

– Езжай, езжай. Скатертью дорога! А я сейчас в ресторан пойду!

Он говорил и при этом показывал сторублёвку.

Не отвечая ему, женщина высунула руку в приоткрытое окно, и, воспользовавшись замешательством говорившего, выхватила сторублёвый билет. Поезд в тот же миг тронулся. Взяв сына за руку, женщина молча вышла из купе. Стоявший на перроне мужчина, заплакав самым унизительным образом, стал идти за движущимся вагоном и кричать в окно:

– Отдай! Эй, ты, скотина, отдай!

Опомнившись на мгновение и сообразив, что изнутри на него смотрит молодой человек, а не жена, он, всхлипывая и сморкаясь, обратился к нему: «Позовите, пожалуйста, скотину».

Степан безучастно смотрел на него, не двигаясь с места, поезд набирал ход и вскоре перрон, вместе с просящим остался позади, а та, кого он называл скотиной, сама вернулась на своё место, с милой улыбкой в сопровождении Миши.

Не прошло и минуты с момента отправки, как Миша сознался, что является политическим заместителем командира части. Выискивая языком по сусекам рта оставшиеся от бутерброда крошки, демонстративно разгрызая их передними зубами, он завёл с пятого на десятое без начала и конца дорожный разговор. Вставляя, где следовало и не следовало слово «начисто», которое, видимо, в женском обществе являлось заменителем матерных слов.

Воспользовавшись тем, что Миша в своём повествовании обращался более к молодой маме и её сыну, нежели к нему, Степан вышел из купе и пошёл по узкому проходу в тамбур. В тамбуре было душно, у железного шкафа с надписью «осторожно – высокое напряжение» и табличкой «не курить» стоял старичок путеец, одетый в старый, латанный, форменный костюм и полинявшую от времени железнодорожную фуражку.

– Закурить не найдётся? – Спросил старичок, ласково поглядывая на Степана.

Взяв из предложенной пачки сигарету и, закурив, поинтересовался:

– На Юг, стало быть? Отдыхать? С компанией?

Весь его облик, добрые глаза, сердечный интерес, всё располагало к откровенному разговору. Но Степан, неожиданно для себя замкнулся и на все его вопросы сумел сказать лишь угрюмое:

– Один.

– Что ж, понятно. Дело молодое, – одобрил старичок и хотел ещё что-то добавить, как вдруг в тамбуре появилась знакомая проводница и, обращаясь не к путейцу, дымящему сигаретой, а к Степану, сурово и с расстановкой сказала:

– В вагонах поезда курить запрещено!

– Бросаем, милая. Бросаем, – затараторил старичок и, послюнявив пальцы, затушил сигарету.

Проводница ушла, а оставшихся в тамбуре стало швырять из стороны в сторону, поезд скакал со стрелки на стрелку.