Текст книги "Люблю"

Достав из портсигара сигарету и закурив её, старичок стал сильно кашлять.

– Вам не надо бы курить, – сказал Фёдор, с состраданием глядя на слёзы, выступившие на глазах у старичка.

– Вы правы, – согласился он. – Никогда я курить не любил, но вот приучили и ничего не могу поделать. Никак не избавлюсь. Дед меня научил, на войне это было. В окопе мы с ним сидели. Он себе самокрутку свернул и мне предложил. Закури, говорит, сынок, сейчас нас бомбить начнут, никого в живых не останется. Ну, я и закурил. И правду он сказал, как знал. Смотрю, – летят. И так много их летело, что всё небо стало чёрным от самолётов. Всё небо собой закрыли. И стали бомбить. Я сразу же сознание потерял, так что до сих пор толком не знаю, как выжил. Очнулся, лежу весь в земле, засыпало, а лицо и вся голова – не пойму в чём, в чём-то липком. Я пока в себя не пришёл, испугался. Думал, ранило в голову, а потом уже сообразил, что моя голова цела. Это, как оказалось, были мозги того самого деда, что самокруткой угостил. Ему осколком полголовы снесло. Он как знал, что умрёт. Нас, новобранцев, двести человек привезли, а после бомбёжки, только шестеро осталось. Ужасная война была. Страшная. Поймали, помню, поросёночка, уж как он в той мясорубке уцелел, не знаю. Окружили, достали ножи, и давай с него мясо кусками резать. Даже убить его не догадались, с живого куски срезали и в рот. Поросёнок орёт, визжит, никто его не слышит. Лица закопченные, руки в грязи, одни глаза блестят, и те не человеческие, звериные. Кладут сырое мясо в рот, жуют, а по подбородкам чёрным, по рукам, живая кровь вместе с салом течёт. Других за это ненавижу, их страшные, чёрные лица, эти подбородки, по которым течёт сало с кровью, а сам ем это сало вместе с ними же. Можно сказать, в зеркало на себя смотрю, и отражение своё ненавижу. Вот как оно было. Да. Знаете, ничего противнее и страшнее в своей жизни не видел. Извините, молодой человек, я бы остался теперь один. Извините.

Фёдор с готовностью оставил старичка и пошёл к Леденцовым. Он шёл по бульвару и видел перед собой уставшие от горя и страдания лица солдат, со страхом и жадностью, рвущие на себя кусок. Слышал истошный крик поросёнка, которому суждено было принять мученическую смерть и душа Фёдора, неспособная до конца поверить во всё это, болела и эта боль отзывалась физическим недомоганием всего тела.

Отойдя шагов двадцать от старичка, Фёдор в изнеможении присел на край скамьи, на которой лобызались влюблённые. Они с любопытством посмотрели на него, но ничего не сказали. Посидев с минуту и придя в себя, он пошёл туда, куда не дошел.

Дверь Леденцовых на стук откликнулась прежним безмолвием, а новый замок смотрел на Фёдора, как бы говоря:

«Неужели не понятно, что тебя здесь не ждут?».

Теряясь в догадках, он решил зайти в ГИТИС, но тут его кто-то окликнул по имени. В окликнувшем Фёдор, не без труда, узнал Марселя.

Марсель был одет не так броско и выглядел не таким щёголем, каким предстал в доме Черногуза. Волосы были растрёпаны, на подбородке и щеках повылезла щетина. На нём были синие, вытертые, вельветовые джинсы и малиновая, короткая майка. На ногах, нечищеные туфли со сбитыми каблуками.

– Я тут, в ста метрах живу. На Семашко. Зайти, чайку попить не желаете? – Как-то жалобно предложил он. – Если хотите, непосредственно к вам есть разговор. Дело, очень важное.

– Мы не знакомы. Да, и чай с вами пить, признаюсь, желания нет никакого, – сказал Фёдор, неприязненно глядя Марселю прямо в глаза.

– Вы, наверное, меня не узнали?

– Очень хорошо узнал, – сухо ответил Фёдор.

– Нет же. Нет! – Вскричал Марсель. – Вспомните! Седьмое марта. Ночь. Метро. Инженер Мухин.

– Разве это были вы?

– Я! Честное слово, я! – Стал клясться Марсель. – Правда, тогда был моложе. Всё-таки, четыре года прошло.

– С тех пор вы изменились.

– Вы тоже. Но, судя по тому, что я вас узнал, а вы меня до сих пор не узнаёте, я изменился сильнее.

– Теперь узнаю. Простите. Действительно, узнал вас только теперь.

– Не беда, – мягким примиряющим голосом отозвался Марсель и снова предложил пойти к нему на Семашко, пить чай.

После упоминания Марселем того случая, происшедшего с Фёдором ещё до армии, он просто не мог отказаться, тем более, что чрезвычайных, срочных дел у него не было, а врать он не умел.

Пришлось идти, пить чай и очень скоро, как зазывавший в гости и обещал, они подошли к тому дому, где жил Марсель. Жил он на первом этаже в комнате с высокими потолками. Для того, чтобы пройти в его комнату, Фёдору пришлось долго идти по коридору, что тоже происходило не без приключений. Не успел Марсель открыть входную дверь, как на него накинулась огромная, пушистая собака. Встав на задние лапы, она передние положила Марселю на плечи. Её страстным желанием, судя по порыву, было вырваться вон из этой квартиры. Схватив собаку за густую шерсть и, ударив навалившееся на него животное дважды коленом в грудь, для того что бы это желание отбить, Марсель препроводил её в туалет и там запер.

– Проходите, – сказал он Фёдору, включая в коридоре свет. – Вы тут осторожнее.

Он указал пальцем на кучи и лужи, оставленные в разное время собакой, не знавшей улицы. Весь пол, кроме того, был усыпан пшеном. Ступая по пшену, Фёдор вошёл в указанную комнату и сразу обратил внимание на водяные подтёки, красовавшиеся по углам и захватывающие практически всё пространство потолка, что являлось следами систематических затоплений.

Не зная, что делать, стал их разглядывать.

– Садитесь, садитесь, – засуетился Марсель. – Я, сейчас. Только чайник поставлю.

Он взял со стола старый зелёный чайник и ушёл, оставив Фёдора одного. В комнате, кроме плохонького стола, развалившегося дивана, из которого торчали пружины и клочки ваты, было три жёстких стула и шкаф. На шкафу, как замечательная деталь, лежал деревянный круг с вырезом, принадлежность унитаза.

Седьмого же марта, четыре года назад, случилось следующее. Фёдор ехал в вагоне метро. Стоял, держась рукой за поручень. Инженер Мухин, как впоследствии выяснилось, подошёл к нему и, приставив к голове зажигалку, сделанную в виде пистолета, сказал: «выходи».

Фёдор не знал, что предпринять. Люди, находившиеся в вагоне, не обращали на происходящее никакого внимания. Единственным человеком, который отозвался на его молящий о помощи взгляд, был паренёк, служивший в армии, игравший в футбол за дубль ЦСКА, что также, только впоследствии, выяснилось.

Он подошёл к Фёдору и поинтересовался: «Знакомый? Нет? Помочь?». И тут же, от Мухина, получил за эти вопросы прямой удар в челюсть. После чего, улучив момент, Фёдор с футболистом (он, к своему стыду, так и не запомнил, как звали паренька), не сговариваясь, завернули инженеру руки за спину, вывели на станции из вагона и сдали милиции.

Фёдор давно забыл об этом нападении, но стоило молодому человеку, которого у Черногуза звали Марселем, напомнить детали случившегося, как всё былое тут же предстало перед ним с той ясностью, как будто всё это случилось только вчера.

Из кухни вернулся хозяин с мокрыми руками и, вытирая их о полотенце, висевшее на гвозде, вбитом в стену, начал проявлять гостеприимство.

– Может, водки, по сорок капель на каждый зуб? Так сказать, за Мухина? Нет? Ну, тогда чай. Чай у меня хороший, индийский. Сейчас вода закипит, заварю. Вы на потолок не смотрите, здесь кругом радуга, заливают.

– Почему не заставите их ремонт сделать?

– Меня, к слову сказать, Константином зовут, – представился хозяин. – Кто Костасом, кто Костанакисом, кто Костильей, кто Костикой. В общем, как хотите, так и зовите.

– А, почему же Марселем? Или там у вас так положено? – Неосторожно поинтересовался Фёдор, чем обидел Костю.

– У кого – у нас? Я ни каких там дел не имею и почти такой же для Черногуза, как вы. Корней Кондратьич услышал фамилию, она у меня Жанкиль, ему показалось, что она французская. Вот Марселем, или как это он выговаривает, Марьселем, меня и назвал. Ну, я вроде, молчу, но кроме него, меня Марселем там никто не зовёт. И хочу предупредить вас, что Корней Кондратьич не такой добрый Карлсон, каким умеет показаться. Не обольщайтесь на его счёт. И если намереваетесь у него что-то взять, знайте, что отдавать придется раз в десять поболее. Это я так, для информации. Весь тот балаган, что вы видели, был устроен специально для вас. И Жанку заставил в постель лезть и Марко своего подослал. Если б ваш друг сам не пришёл, то его бы Марко привёл. Ну, с зуботычием, конечно, непредвиденно всё получилось. А, всё остальное, включая стрельбу в голову, всё было отрепетировано.

– Зачем? – Недоумевая, спросил Фёдор.

– Ну, как? Надо же себя подать. Перед вами хотел себя показать. Степан Филиппович, слишком много лестного о вас Корнею Кондратьевичу рассказывал. Вот и решил он продемонстрировать, что и как мужчина силён, и вообще живёт весело.

– И, в ресторан людей специально собрали?

– Нет. Ресторан был таким, каким был. Милена тоже неожиданно прикатила. А так всё, что вы видели, было представлением.

– Извините. Кажется, я обидел вас своим вопросом?

– Не беда. О чём спрашивали? Почему ремонт не заставлю сделать? Ремонт делать – смысла нет. Это же не моя квартира, не моя комната. Снимаю. Здесь все, кто живут, снимают. Из этого дома жильцов выселили, ремонт капитальный грядёт. В этой огромной квартире только Митрич с пропиской. И пока суд да дело, он за деньги в свободные комнаты жильцов пустил. Так что живу и жду, что где-то через месячишко выгонят. Раньше с родителями жил, надоело, переехал сюда. Даю Митричу по сорок рублей в месяц и живу. Митрич – алкаш, глушит по-чёрному. Того и гляди умом тронется, в психушку попадёт или сгинет под забором. Что ж, тогда раньше выселят, делов-то. Вот такое у меня житьё-бытьё. Подождите.

Он ушёл на кухню и вернулся через пять минут, неся в руках два чайника, маленький, заварной и большой с кипятком. Всё это поставил на стол и снова отлучился. Из отлучки вернулся с двумя металлическими кружками, пачкой печенья и свежим запахом водки изо рта, которую судя по всему, выпил только что на кухне. Стали пить чай.

– Если любите сладкий, сахар вам принесу, – сказал Костя.

– Спасибо, не нужно, – остановил его Фёдор.

– Вот такое житьё-бытьё, – продолжал Константин. – После армии кем только не работал. Чуть было в КГБ «топтуном» не устроился. В Кремль ходил на собеседование, через Троицкие ворота, медкомиссию прошёл, да передумал. Врач-психиатр надоумила. Она со мной беседу проводила, в рамках медкомиссии и шепнула на ушко: «куда лезешь, здесь же дубы одни, беги отсюда». Я и убежал. Работал грузчиком, таксистом, клакером в Театре киноактёра.

– А футбол?

– В футбол – всё. Сразу после службы и бросил. Там тоже неприятная история была, не хочу вспоминать, – грустно сказал Костя и продолжал. – Жил какое-то время у друга, квартира у него большая была. Нет теперь той квартиры и друга нет. Хотя и нельзя говорить «был» о живом человеке, но тем не менее. Он в одной комнате жил со своим братом Лёвой Кругленсоном и их общей шведской женой. Знаете? На манер шведского стола, кто хочет, тот подходи и бери. Они со Львом её спокойно делили, а ко мне почему-то приревновали. Хотя я и в мыслях не имел столом их шведским пользоваться. И вообще, всё то, что вы из уст моих у Корнея Кондратьевича слышали, всё это выдумки. Он слаб на них, падок. Ну, а я потворствую. Придумываю и рассказываю. Только не подумайте, что за деньги. Денег он не даёт. Просто, когда жрать нечего, иду к нему в ресторан и ем. Деньги, если очень нужны, у его жены беру. О ней, собственно, и хотел бы поговорить, но, если позволите, чуть позже.

– А, Митрич, кто он? – Спросил Фёдор, только для того, что бы поддержать разговор.

– Шизофреник, – с готовностью отозвался Костя. – Человек откровенный. Откровенно подслушивающий, гадости свои так же откровенно делающий. У него в комнате живёт кошка, собака и голубь. Всех кормит, исключительно одним пшеном и только раз в неделю. Насыпет на пол. Как хотите, так и питайтесь. Ещё и курица у него есть, сидит запертая в тумбочку. Прячет. Боится, что кошка с собакой её съедят. Сидит в тумбочке, свет белый через щёлку видит, яйца ему несёт. Был и петух, но кричал много. Как посреди ночи начнёт кричать, так подряд раз четыреста. Он его с херсонскими братьями зарезал и съел. Вся квартира в перьях была.

Вдруг Костя рассказывать перестал, вздрогнул. У самой его двери, подобно замерзающему, голодному волку, кто-то протяжно завыл. Это было неожиданно и в то же время так кстати, что Фёдор рассмеялся. Ему показалось, что воет тот самый, откровенно подслушивающий Митрич. Косте, однако, было не до смеха.

– Это собака, – сказал он. – Думает, что здесь её хозяин.

Костя встал и подошёл к двери. Открыв дверь, он не удержал пса и тот, ворвавшись в комнату, подбежал к Фёдору. Глядя на то, как пёс лижет руки его гостю, а тот гладит его и треплет по холке, Жанкиль сказал:

– За собакой смотреть надо, гулять с ней, а он бросил её, неделями на улицу не выводит. Зачем животину заводить, если собираешься только мучить? Ну что, псина, видишь – нет твоего хозяина. Иди, выходи, давай, и не вой!

Взяв собаку двумя руками за холку, он вывел её из комнаты и, сопроводив на кухню, запер там.

– Не закрывайте, – сказал Косте Фёдор, имея в виду комнатную дверь. – Я сейчас приду.

– Подождите, – остановил его Жанкиль и, достав со шкафа деревянный круг с вырезом, поинтересовался, – не понадобится?

– Нет. Не пригодится, – с улыбкой ответил Фёдор и пояснил. – После собаки руки помыть. И зачем вы держите этот круг на шкафу? – спросил он у показывающего ему дорогу Константина.

– Зачем? – Переспросил Жанкиль и вместо ответа открыл дверь в ванную комнату, которая была совмещена с туалетом, и включил свет.

Картина, представшая взору Фёдора, ошеломила его своей грандиозностью и широтою размаха. Стены, от пола до потолка, сам потолок, до которого было три с половиной метра, не говоря уже о ванне и унитазе – всё было каким-то самобытным художником-самородком, правой, а может, левой его кистью, на совесть вымазано калом. Мириады мух, различной величины, летали в этом живописном пространстве и гудели, как пчёлы в момент роения. Увидев подобную картину, Фёдор отказался даже войти в это помещение.

Вернувшись в комнату, он узнал, что авторское право и собственно сама роспись принадлежат кистям Митрича.

– Сказали бы ему. Что он безобразничает? – Только и смог произнести Фёдор, чувствуя себя неловко.

– Он только этого и ждёт, – как-то отрешённо произнёс Жанкиль. – Я обращал его внимание на содеянное. Смеётся в ответ. Говорит: ишь, чистюля, какой.

Покручинившись ещё некоторое время на этот счёт, сходив на кухню и отхлебнув немного из невидимой для Фёдора бутылки, Костя, вдруг предложил рассказ о своей любви.

– Я не Черногуз. И без этого могу обойтись, – сказал Фёдор, с лёгкой иронией в голосе.

– Не обижайте. Хочу рассказать о той, которая есть или, скажем, должна быть в жизни каждого. Хочу поведать о чистом, неземном чувстве, одно воспоминание о котором так жжёт сердце, что невозможно терпеть и слёзы текут как у ребёнка, которому сделали больно.

– Как вы красочно…

– Да. Красиво. А иначе о ней и нельзя. Это единственная светлая полосочка в беспросветной жизни моей. Утренняя росиночка. Песня! Из хорошего дома. Ой, как была хороша! Заметил-то я её задолго до того, как познакомился с ней. Один раз видел, как в автобус вошла с сопровожатым. Потом как-то в метро. Мелькнула и уехала. Видел ещё раз стоящей на остановке, когда сам в такси мимо проезжал. И всегда, хоть она потом и отпиралась, но я-то не слепой, всегда она замечала меня. И вот, осенью, в начале ноября, утром… А вы попробуйте, представьте себе такое утро. Два дня и две ночи лил дождь, температура плюсовая, листьев ни на ветвях, ни на земле давно нет, все убраны. Туман. Голые ветви в тумане, под ногами чёрными зеркалами лужи. Фонари горят, потому что в ноябре по утрам темно. Тишина и редко в этом сказочном безмолвии каркает ворон. И вот – Она! Представьте, из тумана выходит прямо на меня. В дамской, необыкновенной шляпке с сеточкой на лице. В длинном платье, почти до пят и шикарном пальто. Графиня! Настоящая графиня! Вот, как тогда увидел её, такую неземную, так сразу и понял, что это мой единственный и последний шанс. Та, удобная во всех отношениях минута, в которую только и возможно подойти к ней. Помню, что с особенной ясностью понял, – что или теперь, или никогда. И решился. Представьте, преградил ей дорогу. Ну, разумеется, не как бандит, расставив руки. Я постарался это сделать так, чтобы не напугать. Она шла медленно, остановилась и смотрит на меня. Глаза большие, блестят из-под сеточки. Ах, память, что ты с нами делаешь, лучше б и не вспоминать. Дорогу-то я преградил, а сказать ничего не могу. Стою, как истукан, какое тут говорить, не упасть бы. Рот раскрыл, а слова где-то далеко, глубоко, не идут. Смотрю на неё и молчу. Но потом заговорил, вырвалось сердце наружу, и, знаете, неплохо получилось. Здравствуйте, говорю, разрешите с вами познакомиться. Тут, понимаете, вся красота не в словах была, а в том, как всё сказано. Слова-то что? Слова обыкновенные. Я, представьте, и сам удивился тому, как я эти слова сказал. Тут словно и не я, а сердце само за меня говорило и она, с её тонкой натурой и чуткой душой, не могла этого не оценить и конечно, разрешила. «Здравствуйте», ответила она мне, – «а как же мы с вами будем знакомиться?». Это она к тому говорила, что я снова замолчал и стоял, уставившись на неё, ничего не предпринимая. Затем, чтобы расшевелить, подтолкнуть меня. А очень просто, говорю, и протягиваю ей руку. Тут уж она поняла, что не дождаться ей от меня, от такого, чтоб я первым представился, подала мне свою ручку в перчаточке и первая назвала своё имя. Представьте же, что я и тут ушами прохлопал и имени своего не назвал. Так я был поражен самою возможностью стоять с ней рядом, смотреть на неё. Ручку её в своей зажал, держу, не выпускаю и молчу. Пришлось ей спрашивать у меня моё имя. Ну, а потом напросился я в провожатые, сказал, что чуть-чуть. Шли, как будто на одном месте. В тумане, когда идёшь, временами кажется, что не движешься, а движется только земля под тобой. А тогда настали для меня такие времена, что всё казалось, и всё было возможно. Вы в густом тумане если прогуливались, то должны знать, как неожиданно появляются из тумана люди, и так же неожиданно, в тумане исчезают. И заметьте одну деталь того дня. Все прохожие, готов присягнуть, что не лгу – как бы они ни были заняты своими мыслями, а вы ведь знаете, что прохожие обычно ничего не замечают, – стоило нам попасть в поле их зрения, забывая о своём, бесстыдно, до тех пор, пока мы не проходили мимо, во все глаза смотрели на нас. Скажете, – ничего удивительного, утро, все спешат на работу и вдруг из тумана тихо выходит пара. Нет. Пара – да, но не простая. Видимо, в то утро от нас исходило какое-то сияние. Я это ещё и потому так думаю, что придя на остановку, мы испытали вот что. Все, до одного, сколько было, из тех, что стояли на остановке, все подошли к нам, обступили, и принялись нас в упор рассматривать. Словно мы из другого вещества сделаны. Разве только что не щупали. Не лгу. Я тогда даже покраснел и глаза опустил, спрятался за графиню от такого неожиданного внимания. Ей даже пришлось меня успокаивать. Я тоже, говорит, стесняюсь, когда так смотрят.

Ну, и понеслась жизнь с высокой и ровной горы. Не пью, а пьян, спать ложусь с улыбкой, просыпаюсь со смехом. Душа расцвела, летала как птица, обняла собой всю землю, всех людей и всё пространство вокруг земли. Идёшь к ней, на улице холод, снег колючий, северный ветер, а я весел, нет для меня плохой погоды. Знаете, придёшь, она кинется на шею, повиснет, смеётся, целует. Она смешливая была, то есть, она и теперь есть, я просто не знаю, какой она теперь стала. Бывало, чего не скажешь, на всё колокольчиком смех её слышится. Вообразите, сама, своими нежными ручками, холодные пуговицы на пальто моём расстёгивала, до щёк моих колючих, на морозе задубевших, ладошками своими дотрагивалась. Говорила о будущей нашей жизни, любимым звала. Ну, и я её баловал, без шоколада не приходил. Впрочем, что это я? Что, дурак, говорю, какое это баловство. У неё всего этого добра, такое количество было. Просто я же знал, что ей будет приятно, вот и приносил. Цветов, правда, не дарил. Хотя, таких цветов, которые хотел бы ей подарить, которые можно было бы, не стыдясь, ей подарить, таких я не видел.

Костя замолчал и просидел в молчании с минуту, после чего стал продолжать.

– Никогда, слышите, никогда не рассказывайте любящей вас девушке о том, что кого-то любили до неё. Любили или просто жалели. Она будет вас пытать, допрашивать, подвешивать вниз головой, бить палкой по пяткам – молчите. Даже если будет жечь калёным железом, говорите: нет, не знаю, не знаком. Врать не можете, просто молчите, не раскрывайте рта. Стоит сказать одно только слово, совсем, казалось бы, пустяковое, совершенно ничего не значащее – всё, любовь погибла! Вы скажете – глупости, скажете, что это за любовь, которая не видит, не терпит и не прощает? Отвечаю: нормальная, девичья любовь. Графиня моя, например, всерьёз считала, что у нас с ней была любовь с первого взгляда и представьте себе, в другую любовь не верила. Вот с первого взгляда – это так, как надо, как должно быть, как положено. Было у неё много ухажеров, обожателей. Я её к ним не ревновал, она их и не прятала. Так и считала, что это нормально. Есть знакомые, есть друзья, есть ухажёры и есть любовь. И, любовь – она одна. И любовь эта может быть только с первого взгляда и никак иначе. С первого взгляда и на всю жизнь. Совершенно искренно, убеждённо, со всем пылом девичьего сердца, уверяла меня, что другой любви в мире нет, и я соглашался. Соглашался потому, что знал, что первая её любовь, которую так самоотверженно она защищает и о которой с таким убеждением говорит, это я. И вот, дёрнула же нелёгкая за язык, подтолкнул лукавый не в добрый час, зная её мысли, позабыв о горячих ладошках, согревавших мои колючие щёки, покусился я на её сказку. На сказку нашей любви, в которую она так свято верила. Тут, говоря о любви её с первого взгляда, необходимо пояснить, что при этом сама собой подразумевалась чистая, непорочная жизнь до этого взгляда, до этой любви. Я же взял и сказал ей, до сих пор не знаю зачем, а с другой стороны так подступило, что вроде как и не мог не сказать, что живёт в городе Москве один человек женского пола, который был в моей жизни до нашей с ней встречи. И рассказал я ей всё о том человеке. Вам теперь, чтобы это себе представить, надо было бы видеть глаза её, губы, тогда, в те самые минуты. А щёчки? Как горели её щёчки в течение всей моей исповеди. Как опускала она глаза, не в силах смотреть на меня и тут же поднимала, затем, что они были переполнены слезами, и она боялась, что не удержит слёз, они покатятся по щекам, и я замечу, что она плачет. А они всё равно не могли удержаться и катились. Я видел, что они катятся, очень даже хорошо видел, но как-то в пылу внимания на них не обращал, можно сказать, что не замечал. Да. Сколько же она должна была пережить за время моего откровения. Я это только теперь всё могу представить. Как она могла тогда понять? И что значит «понять» для неё, любившей безоглядно. Понять, говорят, простить, вернуться, то есть оглянуться. А безоглядность не способна оглянуться, не способна возвращаться и прощать. Но это я теперь способен рассуждать, спокойно сидя с вами за чаем. А тогда, как понесло меня, так и вынесло. Быть может в глубине души мне казалось, что расскажу и будет хорошо, буду чист, буду такой же как она, и мы с ней вдвоём от этого только выиграем. Любовь наша станет крепче, а жизнь лучше. Но лучше не стало, да и стать не могло, не стоило перекладывать свой груз на чужие плечи, да ещё такие хрупкие, не способные его выдержать. Смешно. Сейчас вот спрашиваю себя: зачем? Ну, зачем? Весною она обженилась, то есть, вышла замуж, я всегда путаю. Вышла замуж и, само собой, не за меня. После исповеди моей мы с ней почти и не виделись. Она отговариваться от встреч принялась, стала говорить, что занята. В последний раз я её видел, когда заносил ей книгу, она мне давала читать. И всё. Позвонил я ей, подняла она трубку, узнала и говорит дрожащим голосом: «Костя, извини, но мне неудобно сейчас говорить с тобой, жених рядом стоит».

Костя замолчал, поднял брови и сидел какое-то время в забытьи. Из этого состояния его вывел Фёдор, сказав, что прошлого не вернуть. Не расслышав его слов и приняв их за вопрос о той, что была до встречи с графиней, Жанкиль грустно заметил:

– А там всё было буднично. Похоже на то, что рассказываю Корнею Кондратьевичу.

Он снова хотел задуматься, но Фёдор ему не дал, напомнив о деле, о котором Жанкиль с ним хотел говорить.

– Да, да… – сказал Константин и опять замолчал.

В тишине просидели ещё две минуты.

– Спасибо за чай, – поблагодарил Фёдор, вставая и собираясь уходить, полагая, что про дело было сказано, так, для слова.

– Нет. Постойте. Ещё две минуты, – сказал ему Костя, тоже вставая. – У меня действительно есть к вам дело и поверьте, оно посерьёзнее всего того, о чём я только что говорил. Ваш брат, Максим, встречается с женой Черногуза. Я видел их сегодня на голубятне. Они, не стесняясь людей, целовались, и он носил её на руках. До этого, конечно, нам с вами не было бы дела, если бы не исключительные обстоятельства. Год назад, когда Корней Кондратьевич женился, он при мне сказал своей будущей жене: «Мне плевать на то, что раньше было, но если что вперёд узнаю, убью и тебя и полюбовника». И это не всё. В воскресный день он лично попросил меня шпионить за своей женой, так как почувствовал что-то неладное. И, судя по тому, что я сегодня видел, у него были на то все основания. Боюсь, что шпионить просил он не только меня, так как втайне и меня к жене своей ревнует, а из всего мною сказанного делайте выводы. Судьба брата вашего, теперь и от вас зависит. Побеседуйте с ним, как говорится, повлияйте на него. Если вы, конечно, на него влияние имеете. А с женой Корнея Кондратьевича, я сам сегодня поговорю. Ибо мне и своя голова дорога. Вы вправе словам моим не доверять. Сказал я вам об этом только для очистки совести. Только и всего.

– Я поговорю с братом. Спасибо, что предупредили, – сказал Фёдор, смутившись и покраснев. – Но, скажите, зачем вы к Черногузу ходите, если знаете, что он способен на всё и даже убить вас?

– О-о! Более, чем способен, – с каким-то мальчишеским задором вдруг заговорил Костя. – Почти уверен, что убьёт. Вот только когда, не знаю. Обо мне не беспокойтесь, я этого заслуживаю. Каждый, в конечном счёте, получает то, что заслужил. Ведь я, быть может, оттого и рассказал вам самое своё дорогое, что боюсь, убьют и ничего после меня не останется. Пойдёмте, я вас до двери провожу.

Простившись с Костей, Фёдор вышёл на улицу и стал размышлять над фантастической, в его глазах, связи брата с Миленой, которую считал женой Черногуза.

«Нет, нет. Не может быть, – говорил он себе. – Костя фантазёр и очень любит неожиданные эффекты. То сказал, что для Черногуза, как я, такой же посторонний, то вдруг Корней даёт ему поручение следить за своей женой. И тот берётся, следит и выслеживает. Непонятно, правда, откуда он знает о Максиме и о том, что он гоняет голубей. Но, как вот так взять и представить Милену рядом с Максимом? Нет. На это мне даже Костиной фантазии не хватит. Эх, Костя, Костя. Всё водку пьёшь, да в россказнях заходишься, теряя правду в вымыслах. Жалко тебя, да чем поможешь?».

На всякий случай, для успокоения, Фёдор всё же решил спросить вечером у Максима о Милене. Одно дело верить или не верить, другое дело брат и его жизнь. Тут не до шуток. Если есть хоть малейшая доля правды во всём том, что услышал, нужно будет принимать самые действенные меры. Какие это могли бы быть меры, он не знал, не думал об этом, будучи в глубине души, всё-таки, совершенно уверенным в том, что Костина исповедь – не что иное, как очередное представление.

На этом все мысли о Косте, Максиме и Милене закончились и, вспомнив о другом, более важном для него деле, он направился к ГИТИСу. Фёдор надеялся отыскать там кого-нибудь из тех, кто смог бы рассказать, что за время его отсутствия стряслось и почему на дверях у Леденцовых новый замок.

В скверике приметил самого Генку в кругу сокурсников, они поочерёдно пили пиво из пятилитровой банки. В тот момент, когда Фёдор его заметил, Леденцов зубами рвал сухое тело воблы и, откладывая остатки на скамейку, прикладывался губами к широкому горлу вышеозначенной посудины.

Фёдор подошёл к чугунной ограде и окликнул его.

«Ну, наконец-то. Хоть что-нибудь выяснится», – думал он, терпеливо наблюдая за тем, как лениво Леденцов подходит и перелезает.

– Заходил? – Спросил Генка, пожимая руку.

– Да. Стучал, никого нет и новый замок. Что случилось? Где Анна?

Леденцов стоял и напряжённо думал, как ему отвечать на вопросы. Это было замечено Фёдором.

– Да, что с тобой? – Спросил он Геннадия, желая как-то подбодрить.

– Видишь, в чём дело. С Анютой, конечно, хуже всего получилось.

– Что с ней?

– Ах, да нет же. Всё нормально. Жива, здорова, – ответил он чуть живее, а затем снова стал мямлить, – дело в другом. Видел новый замок на двери? Вот. Нас из той квартиры переселили в другую. Пойдём, новое жильё посмотришь, дорогой всё расскажу.

Фёдор, повинуясь обнявшей его руке, пошёл с Леденцовым, но желая всё-таки ясности. Он повторил свой вопрос, связанный с Анной.

– Я же тебе сказал. Всё нормально. Только теперь она у нас не живёт. Нас переселили, жить ей стало негде. Вот и ушла. Раньше в семи комнатах одни жили, зная, правда, что рай на земле не вечен. Вот он и кончился. Теперь занимаем комнату в квартире, где семь семей.

– Погоди, – остановился Фёдор. – Да, как же вы её отпустить могли? Ей же жить негде! Вы что, не могли день подождать, пока я вернусь?

– Я же говорю – тесно. Жить негде, она сама ушла. Не на улицу, я ей адрес дал. Там без денег. Я знаю, что у неё их нет. Там по хозяйству помогать. Ну, пойдём, зайдём. Посмотришь, где теперь живём.

– В другой раз, – ответил Фёдор. – Адрес дай мне. Тот, где она бесплатно помогает по хозяйству.

– А, он в квартире. Давай поднимемся, – сказал Геннадий, всё-таки вынуждая Фёдора пойти с ним.

– В этом же доме и подъезды рядом, – говорил Леденцов, шагая. – Одна разница, раньше подъезд был собственный, а теперь общий.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, открывая ключом дверь, хозяин показал рабочий звонок, один из трёх, и сказал, что к ним звонить один раз. Переступив порог «новой» квартиры Леденцовых, Фёдору попалась на глаза растрёпанная женщина лет тридцати, одетая в рваный, заношенный халат. Женщина, сидя на корточках, тыкала котёнка мордочкой в лужицу и приговаривала: