Текст книги "Люблю"

– Увидели красивую девушку?

– Девушку? Ах, нет. Что вы, Галя. Дело в том, что в соседнем подъезде действительно жила девушка и к ней приезжал на «уазике» солдат, а точнее, сержант. И вот, трое пьяных, видимо из ревности, вытащив его из машины прямо под моим окном, стали его бить. Били приговаривая: «Ах, да ты ещё и сержант!».

– И, что? Крикнули им?

– Да, но они не услышали. После чего налил в ведро воды и вылил им её на головы. После этого они от сержанта отстали. Когда со мной произошла вся эта история. Авария, а затем неудачная операция. Когда я оказался на этом кресле с колёсами, которое, к слову сказать, есть далеко не у каждого оказавшегося в моём положении. Мне его друзья достали. Да. Когда со мной всё это произошло, и я остался один, в душе заклокотала злоба. Я возненавидел людей. Тех, кто сбил меня и уехал, врачей, не сумевших поставить меня на ноги, друзей, отказавшихся от меня, и всех людей на земле, которые ходят, смеются, живут своими заботами, даже не подозревая, что у меня такое горе. Возненавидел весь мир, но это продолжалось недолго. Я уже на следующее утро понял, что ненавистью никому, кроме себя, вреда не принесу. Да, и хотел ли я вреда тем людям, которых ненавидел? Нет, я вреда для них не хотел. Я просто желал, чтобы они не были ко мне такими равнодушными. Внимания хотелось. И всё это как-то наивно представлялось. Было желание пожаловаться всему миру, поплакаться, и чтобы непременно пожалели. Отыскали бы виновных, привели ко мне на суд, спросили бы, что с ними делать – и я их, конечно, простил бы всенародно и отпустил. Как-то так всё это мечталось, по-детски, по-мальчишески. И вот я от безделья стал гаснуть на глазах. Ну, что с больного взять, всё за меня родители делали, всё мне в руки, как ребёнку совали. Чуть ли не разжёвывали за меня. И я решил для начала сам себя обслуживать, насколько это возможно, а затем уже подумать и о будущем. Стал соображать, что может в моём положении спасти? Думал, думал и придумал. Силу жизненную, решил я, мне даст любовь. Любовь, только любовь. Надо, думал я, простить и полюбить тех, кто сбил меня и не остановился, тех, кто делал операцию и поторопился и тех, кто обо мне забыл. То есть, надо было полюбить весь мир, который я намеревался ненавидеть. Вот, ты, Галя, совсем недавно сказала, что это великое наслаждение, чувствовать себя прощённой. Я правильно тебя понял?

Галина с готовностью закивала головой.

– Вот… – ища утраченную ниточку, сказал Карл и тут же, отыскав её, продолжил. – Так и почувствовать себя простившим, поверь мне, наслаждение не меньшее, а может быть и большее. Но, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Задумать – это одно, а исполнить – совсем другое. Задача оказалась очень тяжёлой для разрешения. И я стал понемногу учиться смирению, понемногу учиться любви. Стал постепенно привыкать не ненавидеть и начал с конца, начал с людей вообще, с человечества. И с человечеством всё быстро и просто получилось, сложнее было с явными моими обидчиками. Но и тут я нашёлся, придумал им такие оправдания, по сравнению с которыми мои собственные беды казались ничтожными. Через это, с лёгким сердцем, я простил им всё и полюбил их. Полюбил, как братьев. И вот случилось настоящее чудо – я стал жить полноценной, нормальной жизнью. Даже стал много счастливее того себя, который ходил на своих здоровых ногах и на всех дулся. Я стал улыбаться, смеяться. Мой мир стал богаче. Я стал вдруг неплохо рисовать, вырезать из дерева, выучил немецкий по самоучителю, научился играть на гитаре. Знаешь, Галя, раньше я хотел, что бы меня любили, только об этом и заботился, только в эту сторону и были направлены все мои мысли и конечно, был несчастен, так как не мог всех заставить себя любить, не мог каждому понравиться, всем угодить. От этого сильно страдал. От этого жизнь моя часто казалась пустой и никчёмной. Она, впрочем, такой и была, так как и сам я тогда был пустым и никчёмным. Изменилось всё в лучшую сторону только тогда, когда случилось со мной это несчастье. Прямо по пословице или поговорке: «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло». Когда я попал в аварию и был вынужден большую часть своего времени проводить в кровати, а затем в кресле, я лишился возможности выходить на люди, угождать им, лишился возможности искать людской любви. С трудом пережил это, почти что умер и возродился к жизни лишь после того, как сказал себе: «У тебя осталась теперь только одна возможность, это – любить самому». Стал любить и стал жить. Это просто звучит, Галя, но в этой простоте заключается величайший смысл. Я понял, что любовь – это дар человечеству и в этом даре истинная свобода. Свобода в том, что ты волен любить кого угодно, плохих и хороших, красивых и безобразных. Тебя могут не любить все, могут все ненавидеть, но это их выбор, но, ты-то можешь любить всех и ненавидящих тебя и обидевших. Вот где путь к свету и дорога в вечную жизнь! И идущие по этой дороге не знают минут отчаяния и никчёмно прожитых дней.

– Карл, скажи, ведь это радость, это счастье – жить на свете? – Спросила Галина, глаза у которой блестели, а щёки горели.

– Да, Галя, великое счастье, – подтвердил Карл.

– Мне сейчас так хорошо, как никогда ещё не было. Знаешь почему? – Спросила Галина и, опустив глаза, продолжала. – Можно, я тебе открою свою тайну? Хотя, ты уже догадываешься обо всём. Догадываешься?

– Догадываться боюсь, – тихо сказал Карл. – Я и мечтать об этом не смею.

Часть шестая
Понедельник. Двадцать второе июня

Прощаясь с Жанной в воскресенье, Максим договорился о встрече в понедельник. Обещал быть к часу дня, в крайнем случае, к половине второго. Так что утро, первого дня рабочей недели, началось для него с похода в районную поликлинику.

В другое время он вызвал бы врача на дом, но в данный момент это было исключено. Узнает сестра, что он получил больничный и при этом здоров – отправит в деревню. К тому же Жанна ожидала к часу дня, а врач на дом мог прийти, когда ему заблагорассудится.

Неосмотрительно было с его стороны давать обещание. Как знать, может его подростковый врач только с трёх начинает работать? Это единственное, что волновало Максима, по дороге в поликлинику. А то, что он, здоровый, получит больничный лист – в этом Максим совершенно не сомневался.

Учась в школе, а затем в техникуме, он частенько пользовался услугами терапевта. Подростковый врач, женщина, всячески поощряла симуляцию. Иной раз, в учебное время, Максим заставал в её приёмной до тридцати соискателей, из таких же, как он, желающих отдохнуть. Многие, из которых даже на приёме не утруждали себя притворством и жалобами.

Придя в поликлинику, Максим обнаружил там нововведение. Перед тем, как записаться к врачу, необходимо было зайти в специальный кабинет и измерить, на глазах медсестры, температуру. Не колеблясь, он вошёл в кабинет и сунул предложенный градусник под мышку.

Через две минуты медсестра, не сводившая с него глаз, попросила градусник.

На крохотном листке она написала: «Макеев Максим Алексеевич, семнадцать лет, температура 36,6». Имя и возраст узнала от Максима в то время, когда он сидел с градусником под мышкой.

Ни слова не сказав медсестре, Максим взял у неё бумажку и пошёл в регистратуру.

– Что вам? – Спросила девушка в белом колпаке, выглядывая из окошка.

– К врачу записаться. Я болен, – лаконично пояснил Максим, протягивая ей бумажку с температурой.

– Но, у вас же тридцать шесть и шесть? – Вежливо напомнила девушка.

– Я знаю. Но, я болен. Мне нужно к врачу, – настойчиво повторил Максим свою просьбу и с негодованием честного человека, покачав головой, добавил. – Или мне к главврачу идти?

– Подросткового сегодня нет, – ответила побеждённая девушка, которая, конечно, не испугалась главврача, но слишком уж хорошо знала, что правда будет на стороне молодого человека. – Я вашу карточку отправлю в тридцать третий кабинет к Нергиной. Если примет она вас, то…

Конец фразы девушка проглотила, но Максим уже знал, что всё будет так, как всегда.

– А когда вы карточку отправите? – Поинтересовался он. – Давайте, я сам её отнесу.

– Вообще-то так не положено, но у нас, действительно, с этим плохо. Вот, возьмите и идите в тридцать третий. Врач Нергина.

Взяв карточку, Максим побежал на третий этаж. В означенном кабинете находился только что вошедший пациент и он, из ожидающих своей очереди, оказался первым.

Но, ликовать пришлось недолго. Появился старичок с дрожащими губами и попросил его пропустить, затем женщина, которой нужно было только спросить, зашла на минуту и пробыла в кабинете полчаса. Затем мимо Максима врач в белом халате с сигаретою в зубах, что в поликлинике значило многое, провёл в кабинет к Нергиной старушку с палочкой и вместе с ней провёл там минут сорок.

За Максимом, начинающим нервничать, собралась уже порядочная очередь, которая роптала и понуждала его войти в кабинет, не дожидаясь, пока выйдет старушка. Так как, того и гляди, ещё кого-нибудь приведут, а им, бедным, снова стой и жди.

Старушку Максим не побеспокоил, а вот как только она вышла, не дожидаясь загорания лампочки, установленной над дверью, в качестве сигнализации, он тут же оказался пред светлыми очами врача Нергиной.

– Это не ко мне, – холодно сказала Нергина, посмотрев на карточку Максима. – Вам нужно в другой кабинет.

– Полтора часа я прождал у вас под дверью, а теперь отсылаете, чёрт знает куда! – Взволнованно заговорил Максим, готовый на всё. – В регистратуре направили к вам, и в другой кабинет я не пойду.

Нергина, тем временем, нажала на кнопку и, увидев загоревшуюся лампочку, в кабинет вошёл мужчина, следующий по очереди. Но, ещё до его прихода за Максима вступилась медсестра, объяснив врачу, что подростковый отсутствует.

– А почему ко мне? Почему не к Комаровой, не к Жабиной? – Кричала женщина-врач.

После бурной сцены обсуждения, Нергина решила принимать сразу двоих, так как переадресовать Макеева другому врачу, по этическим соображениям, не представлялось возможным, а вошедший следом за ним выходить из кабинета отказывался.

Этот, вошедший следом, не молчал. Не обращая внимания на то, что его не слушают, он громко вещал своё:

– Доброго здоровичка, Василиса Кузьминична. Как поживаете? Как здоровье ваших детей?

Максиму дали градусник и посадили в угол на стул, а осведомлявшегося о здоровье стали спрашивать по всей норме, а точнее, совершенно отлично от неё, от привычной нормы.

– Опять Кудряшов? – Устало спросила Нергина, глядя на хитро улыбавшегося мужчину.

– Ага, Василиса Кузьминична. Опять вот заболел, – с трудом сдерживая смех, сказал Кудряшов и развёл руки в стороны.

– Всё. Моё терпенье лопнуло, – сказала Нергина. – Справки ты у меня больше не получишь. Бери градусник, меряй температуру.

– Это пожалуйста, – с удовольствием произнёс Кудряшов и взяв предложенный градусник, стал стряхивать ртуть, но тут же задев им о край стола, разбил его вдребезги. Медсестра заохала и, взяв веник, стала подметать осколки.

– Ей Богу, не хотел. Я вам, Василиса Кузьминична, новый куплю, – хихикая, оправдывался Кудряшов, глядя на осколки.

– Раздевайся, – скомандовала Нергина, и Максим увидел тело Кудряшова, со всех сторон украшенное татуировками.

Тут были и голые женщины с русалочьими хвостами и скрещенные ножи, с которых капала кровь, и православный Храм с горевшими на солнце куполами, и Богородица с младенцем на руках, и разорванные кандалы и много другого, что в памяти у Максима не удержалось.

Послушав для виду у Кудряшова лёгкие и взяв градусник у Максима, на котором было тридцать шесть и шесть, врач, молча села за стол и выписала справки одному и другому.

Максим со справкой спустился на первый этаж, и чуть было не забыл открыть больничный, так рвался он к Жанне.

«Как она там, без меня? Что ела? Что пила? О чём думала? Только бы не заблудиться», – эти и другие мысли приходили к нему в голову по дороге к ней, волновали, будили сладкую истому.

Он не заблудился. Жанна встретила его в фиолетовом шёлковом халате, исписанном сверху до низу белыми японскими иероглифами. Максим приехал вовремя, даже раньше назначенного часа, но первыми словами Жанны были:

– Почему так долго?

Она, к моменту прихода Максима, уже находилась в возбуждённом состоянии и, едва он закрыл за собой дверь, стала стаскивать с него одежду, сопровождая это страстными поцелуями, чередовавшимися с чувственными стенаниями.

Не дойдя двух шагов до кровати, они устроились на полу. Жанна сумасшедшим голосом, кричала «умираю», и, на самом деле, несколько раз теряла сознание, лишаясь чувств.

Провалявшись с удовольствием около часа на полу, Максим и Жанна перебрались в ванную комнату, где ещё пару часов плескались в воде и веселились, придумывая друг для друга озорные игры.

Одевшись, после ванны, беспрестанно смеясь и целуясь, они сели за маленький, круглый столик в той комнате, где в первое своё посещение спал Максим.

Столик был накрыт белой скатертью, на столе стояли две вазы, одна с цветами, другая с фруктами (два персика, гроздь розового винограда, восемь крупных синих слив), бутылка «Советского шампанского» и два хрустальных бокала.

Жанна была одета в красивое белое платье, плотно облегавшее всю верхнюю часть её тела вплоть до талии, далее переходящее в юбку плиссе. Белые гольфы и белые туфельки. Открыв бутылку без шума и разлив шампанское по бокалам, любовники, разговаривая одними глазами, со звоном чокнулись и осушили бокалы. Наливая второй бокал Жанне, Максим видел, что льёт через край, но почему-то рука его слишком поздно среагировала. Он облил не только скатерть, но и Жанну, а точнее, её красивое белое платье. Оба рассмеялись.

– Подожди меня. Я сейчас, только переоденусь, – сказала Жанна и ушла.

Красивые были у неё наряды, и платья, и бельё, но Максим подумал о том, что если бы даже она не имела ничего, или имела плохую, некрасивую одежду, пусть даже лохмотья, он всё равно любил бы её ничуть не меньше, а может быть ещё сильнее, чем теперь.

Через минуту появилась Жанна в ярко-красном костюме, сшитом на манер гусарского. Петлицы, воротник и рукава, а так же вся верхняя часть узких брюк, были обшиты золотыми и серебряными галунами, на курточке так же имелись эполеты и аксельбанты. Красные туфельки и те были с золотыми бабочками. Костюм был безупречен, и Жанна в нём была великолепна, но Максим попросил снять его и надеть что-нибудь более подходящее женщине – платье или блузку с юбкой. И чтобы обязательно были белые гольфы, которые Максиму понравились больше всего.

Жанна покорно выполнила его просьбу и, садясь за стол, накрытый новой скатертью, в ситцевом цветастом платье, которое очень понравилось Максиму, и белых гольфах, нежно спросила:

– Можно я тоже буду разливать вино?

Кавалер разрешил и Жанна, взяв бутылку в маленькие, белые руки, стала наливать шампанское в его пустой бокал.

«Как изящно она это делает, – думал Максим. – Она любит меня и во всём хочет угодить, понравиться. Ну, кто ещё сможет так наливать шампанское? Никто. Только она одна».

За столом выяснилось, что у Максима с Жанной много общего, например, первая группа крови. Это обстоятельство любовников чрезвычайно обрадовало, в особенности Максима.

После того, как Жанна его полюбила, он и сам себя полюбил. А, до этого у него к своей персоне было много претензий. Так, наряду с любовью, которая в той или иной форме всегда всё-таки присутствовала, каким-то необъяснимым образом уживалась и ненависть к своему лицу и телу. Теперь с ненавистью было покончено.

Теперь Максим знал, что мужчиной, по настоящему, себя можно почувствовать только тогда, когда рядом с тобой настоящая женщина. Он ощущал себя таковым и этим гордился.

Жанна показала паспорт, где была написана её фамилия – Гагушарова. Ей нравилась своя фамилия, но фамилия Максима нравилась больше. Она повторяла её стократно и всё на разные лады. И торжественно произнося: «Максим Макеев», смотрела на своего любимого с восхищеньем.

Кроме паспорта с фамилией и размашистой росписью, Жанна принесла из другой комнаты и выложила на стол для обозрения целую кипу фотокарточек, где она в разных нарядах с различными причёсками позировала фотографу.

Максиму понравилась довольно мятая, чёрно-белая, на которой Жанна была в платье минувшего века, и, в соответствующих моде того времени, причёске и шляпке.

Жанне она тоже нравилась, но подарить хотела другую, цветную, где широко улыбалась – так широко, что готова была уже рассмеяться. Эта казалась более удачной, но Максим просил чёрно-белую и она ему её отдала.

– Теперь будешь всегда со мной, – сказал Максим вместо привычных слов благодарности и стал уговаривать Жанну ехать к нему на голубятню.

Уговаривать долго не пришлось. Перед тем, как выйти из дома, Жанна подвела ресницы, подкрасила губы, напудрилась, прошлась пилкой по ногтям и всё это сделала почти машинально, не переставая говорить с Максимом.

Максиму Жанна нравилась и без всего этого, то есть он считал, что её природная красота в приукрашивании не нуждается, но если уж ей самой всё это необходимо, то пусть будет. Это, по его мнению, красивее её не делало, но, однако же, и не портило.

Голубятня была тем единственным, что Максим мог показать Жанне как своё, собственное, личное. Показать, испытывая гордость. Голубятня, действительно, была хорошая и досталась им с другом чудесным образом, от старшего брата Назара, уехавшего на заработки в Нижневартовск. Голуби, правда, были недорогие – всё больше чиграши (не путать с сизарями), а те породистые, как то – «монахи», «шпанцери», «сороки», которые тоже присутствовали в «партии», имели столько дефектов в оперении, что стоили не намного дороже чиграшей. Была единственная гордость, которую всем в виде диковинки и показывали, белая «курносая» голубка. Она осталась от старшего брата Назара, который разводил исключительно «красночистых» и «черночистых». Он пожалел её и продавать не стал. Она единственная стоила денег, жила одна, Максим с Назаром всё собирались и никак не могли купить ей голубя.

На голубятне Максим нашёл осколки от винной бутылки, собрал их, для того чтобы выбросить, но не выбросил. Среди них оказался осколок от зеркала. Поймав им солнечный луч, он направил «зайчика» Жанне в глаза. Она стала прятаться, закрываться рукой и при этом смеялась.

– Знаешь, как я люблю голубей? – Восторженно сказал Максим. – До тебя у меня, кроме них, никого не было.

Он обнял послушную Жанну за талию, пыльными ладонями не касаясь, и ощутил скрытое за одеждой, такое драгоценное для него тело.

«Вот она, вся моя. Вся, без остатка. И нет в мире человека счастливее меня», – думал Максим, глядя томными глазами на любимую.

– Ты так расхваливаешь своих голубей, что я тебя к ним ревную, – сказала Жанна, капризно нахмурив брови и надув губки. – Не хочу, что бы ты кого-нибудь любил, кроме меня. Ты мой! Понимаешь? Весь мой. Никаким голубям тебя не отдам.

Говоря, всё это, Жанна гладила Максима по руке, делала это машинально, не задумываясь о том, что делает. А, у Максима от этих её поглаживаний кружилась голова, и всё плыло перед глазами. Чтобы не упасть и как-то освободиться от столь приятного, но не своевременного состояния, он в мыслях своих отвлёкся от сладостных ощущений и, возвращаясь к голубям, сказал:

– Я люблю смотреть, как летают птицы. На небо люблю смотреть. Как посмотрю на небо, так всякая грусть уходит. Оно меня лечит. А голуби в небе как у себя дома, я им завидую. Я люблю птицу, понимаю её, чувствую. Кошка, собака – они тоже хорошие, но так как птицу, я любить их никогда не смогу. Мне иногда кажется, что сам я когда-то был птицей или буду.

– Ты будешь птицей, а я буду клеткой. Закрою, запру дверцу и никуда не выпущу, – сказала, улыбаясь, Жанна и обняла Максима сама, как бы демонстрируя сказанное. – Попался? Не полетишь теперь никуда, ни в какое синее небо, будешь у меня в клетке. Но ты не плачь, птичка, не грусти, – говорила Жанна, шутя, Максим и не собирался плакать. – Я буду кормить тебя, поить, оберегать от врагов. Плен мой сладок.

Говоря последние слова, она приблизила свои губы к губам Максима и он её поцеловал. После поцелуя в голосе у Жанны появилась грустинка.

– Ты так красиво обо всём рассказываешь, – продолжала она свою речь. – Рассказывай мне больше. Мне так приятно слушать тебя. Так сладко, так спокойно на душе делается, когда ты говоришь. Я иногда специально не вникаю в смысл слов, но всё равно всё-всё понимаю. Я смотрю на тебя и думаю – за что мне свалилось в руки такое счастье, такой подарок? Ведь ты, хоть сам того и не знаешь, настоящий подарок. А может, это и хорошо, что не знаешь, а то бы, пожалуй, ещё и загордился. Я думала, таких, как ты, не бывает. Я серьёзно, не смейся. Ну вот, уже гордиться стал. Смотри у меня! Да, и на других девочек при мне не поглядывай, я ревнивая. Если захочешь бросить ради другой, знай, – я тебя не отпущу. Знаешь, что сделаю? Куплю в «Кулинарии» какие-нибудь тухлые полуфабрикаты и ими тебя отравлю, а затем сама чего-нибудь съем и отравлюсь. Да, да, да, не улыбайся, я это сделаю! Ты меня ещё не знаешь. У тебя есть птицы, есть небо, есть я, а у меня, кроме тебя, ничего нет. Никого и ничего. Помни об этом и не забывай. И, пожалуйста, будь со мной поласковее, руку мою никогда из своей не выпускай, обнимай почаще. Это всё были пожелания, а можно я тебя ещё об одном попрошу? Можно? Да? Поцелуй меня, пожалуйста.

Жанна стояла, спиной прислонясь к сетке нагула, заложив руки за спину. Максим, опирался высоко поднятой рукой на ту же сетку, а вторую руку опустил и она безвольно, как плеть на ветру, слегка покачивалась. Они целовались, касаясь друг друга одними губами, и целиком были поглощены своим поцелуем. После поцелуя Жанна вдруг спросила:

– Ты, как думаешь, у птиц есть душа?

Задумавшись над вопросом и наконец, вникнув в его смысл, Максим спешно, с тем выражением, что и думать тут было нечего, заговорил:

– Конечно. Птица, она ни чем от человека не отличается. Есть у каждой и характер свой, есть и душа. Голуби, – это те же люди, разве что вместо рук у них крылья.

После этих его слов, Жанна прижалась к Максиму и стала говорить, что-то странное:

– Если б я знать могла, что тебя встречу, совсем бы по-другому жила. Я жила бы и ждала, искала тебя. Если бы знать. Ах, если бы знать.

Совершенно неожиданно Жанна расплакалась. Её слёзы тут же сообщились Максиму и его губы задрожали. Но, плакали они недолго, да и когда плакали, тогда уже знали, что слёзы эти есть сладкие слёзы счастья.

После этого Максим взял Жанну на руки и носил на руках, как маленькую девочку, которая нуждается в этом для утешения. Обоим это понравилось. После чего смотрели белую голубку, а затем, оставив голубятню, поехали купаться.

Купаться поехали в лесную зону и купались в искусственных прудах с бетонными берегами, перед которыми стояли железные крашеные щиты с надписью: «Купаться строго запрещено!».

День был не жаркий, не душный, но тёплый, вода при этом казалась теплее воздуха. Со всех сторон только и слышалось: «Как парное молоко». Ветра не было, а тот, что изредка налетал, был скорее похож на ласковый, весёлый дух, который хочет просто обнять.

Не смотря на запрещающие надписи на щитах, стоящих через каждые пять метров, народ во всех этих прудах кишмя кишел. На Жанне был голубой купальник, в котором она выглядела очень соблазнительно.

Купаясь в пруду, Максим брал Жанну на руки и даже подбрасывал её в воздух, такой лёгкой она казалась в воде. Оба при этом громко и заразительно смеялись. Всякий раз, когда они собирались входить в воду, Жанна убегала от Максима, делая вид, что в воду идти не хочет. Он догонял, брал её на руки и нёс на руках в воду. Она, при этом визжала и смеялась одновременно. Та же ситуация возникала в тот момент, когда любовники намеревались выходить из воды. Жанна выходить, как будто не хотела, отплывала и, ныряя под воду, пряталась. Максим оказался пловцом позавиднее, без труда под водой находил её и опять же на руках, в сопровождении визга и заразительного смеха, выносил на берег.

Наблюдавшие за всем этим люди, смотрели на Максима и Жанну добрыми глазами, поощряя взглядами эти игры. Частенько слышалось раздававшееся со всех сторон слово «молодожёны», а один проходивший мимо мужичок, завистливо глянув на них, громко сказал своему спутнику:

– Ничего, поживут с годок, поостынут. Я со своей поначалу тоже смеялся.

Купаясь в пруду, Максим всё же спросил у Жанны про Ольгу. Что она о нём говорила.

– Спросила: «Хочешь познакомиться с красивым молодым человеком?». Я, говорю: «Хочу». Вот и познакомилась, – ответила Жанна и засмеялась.

– О деньгах не упоминала?

– Нет. Ты не особо её слушай. Мало ли, что с языка сорвалось. Она большая выдумщица – и соврать могла.

Такое объяснение Максима устроило.

Ужинать поехали к Жанне, но до трапезы вечерней испытали взаимное наслаждение, проведя два часа в любовных утехах. Приняв совместный душ и накинув на себя шёлковые халаты, «молодожёны» отправились на кухню.

Через десять минут ломтики картофеля с шипением жарились на сковороде, Жанна, одетая в зелёный халат с красными цветами, резала холодную телятину, а Максим, облачённый в фиолетовый с белыми иероглифами, сидел за столом и смотрел на то, как она это делает.

– А почему у твоего отца чёрные волосы, а у тебя белые? – Спросил он, голосом полным ласки и нежности.

– Это не отец. Тот, что на рынке был, это мой муж, – так же нежно и ласково ответила Жанна.

– Муж? И, ты его любишь?

– Нет.

– А любила?

– Любила, – спокойно говорила Жанна. – Мне кажется, что любила. Но это была не такая любовь, какой я люблю тебя. Я его не как мужа любила, а скорее, как отца. Он мне вернул ощущения детства. Дал то, чего я в детстве была лишена. Всё, что хотела, покупал, у меня голова шла кругом. Но, это длилось недолго, скоро всё надоело. Я просила его тогда, чтобы он меня отпустил, но он кричал на меня и слушать ничего не хотел. Предстал, наконец, таким, какой есть на самом деле. Поздно я его разгадала, но когда разгадала, возненавидела. А, отец у меня работал на стройке, и от него постоянно пахло извёсткой или замазкой, не знаю чем точно, но до сих пор отчётливо помню запах. Такой противный, кислый, удушливый. Было ощущение, что он приносит вместе с собой со стройки целое облако кислой пыли специально для того, чтобы травить меня. Этот запах заполнял в квартире всё. Каждый уголок, каждую щель. Я бежала от него на улицу, но он и там меня преследовал. Я ненавидела отца за то, что он работает на стройке, за то, что от него плохо пахнет. Отец у меня был хуже мужа, он был позором моим. Я помню – как-то проснулась, лежала и не могла понять, утро на дворе или день. Если утро, думала я, то почему отец не идёт в уборную? В течение всей моей жизни в родительском доме каждое утро начиналось с того, что отец, шаркая тапочками, шёл в уборную. Но, это ещё не всё, это только начало. Он шёл в уборную, гремел задвижкой, матерно ругался и возвращался за папиросами. Снова раздавалось шарканье, снова гремела задвижка и снова, грязно ругаясь, он возвращался в свою комнату, но теперь уже за газетой. Без папиросы и газеты, видимо, не мог отправлять свои надобности, не шёл нормально процесс. Видимо, с годами выработался условный рефлекс. И так неизменно, каждое утро, как по написанному: забывал, возвращался, ругался, снова забывал. Шлёпанцы, задвижка, это был какой-то ад для меня. Даже сейчас вспоминаю, и дрожь бежит по телу.

Выйдя от Жанны на улицу и попав в объятия шумного летнего вечера, Максим побрёл по дороге наугад, никого и ничего не замечая. Шёл, то и дело останавливаясь и озираясь, стараясь вспомнить и разобраться, где находится и куда ему дальше идти. Были такие отрезки пути, когда останавливался через каждые два шага.

Со стороны Максим выглядел странным, но в Москве странных много, к ним привыкли, и поэтому на него никто не обращал внимания. Он, действительно, шёл так, будто выбирался из дремучего леса. Только лес, из которого Максим выбирался, состоял не из деревьев, а из собственных мыслей и фантазийных образов, облеплявших его со всех сторон с такой плотностью, что не останавливайся он через каждые два шага и не разгоняй их, путём растирания руками висков и встряхивания головы, наткнулся бы лбом на дерево или телеграфный столб.

Теперь, когда Максим знал, что Жанна замужем и что он преступник, ему было не по себе. Но, как не странно, преступником он себя не считал, а считал таковым её мужа.

Максим любил Жанну страстно, до безумия. Любил каждый её пальчик, ноготок. Знал, чувствовал её так же хорошо, как самого себя. И совсем недавно они веселились, наслаждались своим чувством, упивались долгими, пьянящими взглядами и поцелуями, слушали голоса друг друга, как волшебную музыку и вдруг такое: «Это не отец. Это муж мой».

«Какой ещё муж? Зачем? Откуда он взялся?».

Максиму нравилось в Жанне всё: как говорила, как молчала, как одевалась, как умела носить вещи, и даже то, как раздевалась. И вдруг всё пропало, исчезло, появилось что-то страшное, колючее, ненужное, называющееся неприятным словом «муж».

Всё это никак не вязалось с её образом и его представлением о ней. Как ему теперь быть? Как ему теперь жить? Да, и возможно ли было жить, после такого известия, после эдакого, грянувшего, как гром среди ясного неба, сообщения? Он не знал. Мысленно склонялся к тому, что никак не возможно. Как же это так? Как, она, своё тело, свою душу, такую для него родную и дорогую, отдаёт кому-то другому, какому-то там мужу, пусть даже законному и имеющему все права. Нет, всё это невозможно было понять, и невозможно было об этом даже помыслить.

Вспоминая свежесть её дыхания, благодарные взгляды, ласки, он не находил себе места. И как не успокаивал себя тем, что он не муж, а любовник, что обманывают не его, а обманывает он, и по всем правилам приличия ему и ревновать-то нельзя, всё одно, ничего не мог с собой поделать. Всё это было слабым утешением.

И тогда Максим придумал для себя другое успокоение.

«Муж её стар, – рассуждал он, – ленив и конечно, как мужчина, давно не состоятелен. Тем более, сама Жанна сказала, что любит меня одного. Значит, все переживания напрасны. Да, и какой он ей супруг? Он старый, дряхлый, некрасивый, а она молодая. Я ей муж, а она мне жена. Теперешнее её положение временное и мне просто не надо обращать на это внимания».

Эти рассуждения, действительно, несколько успокоили его и, если о муже Жанны он совершенно не позабыл, то, по крайней мере, все мысли о нём отложил в своей голове на дальнюю полку.

После вчерашней и сегодняшней встречи с Жанной, в Максиме твёрдо закрепилась уверенность, что он самый лучший человек на земле. Самый умный, красивый, достойный и исключительный. Вот никого же она не любит, а любит его. А она самая-самая из всех живущих на земле. Значит, он лучший. Лучше других. Лучше всех. Он давно подозревал в себе что-то особенное, замечательное, отличное от прочих, теперь же сознание своей исключительности в нём не имело пределов. Он чувствовал в себе неуёмную силу, власть над всем его окружающим, над природой и людьми.