Текст книги "Люблю"

Часть девятая
Четверг. Двадцать пятое июня

Фёдор проснулся на чердаке у Ватракшина в шесть часов утра. Марины не было, постель её была аккуратно заправлена. Одевшись и спустившись по лестнице на первый этаж, он через «чёрный вход» вышел в сад.

Там, по мокрой от росы траве, еле передвигая ногами, гуляла Ядвига. Её длинное платье намокло и прилипло к ногам, поверх платья был надет мужской свитер крупной вязки с длинными рукавами. Заметив Фёдора, она подошла к нему, долго всматривалась в его глаза, а затем спросила:

– В чём я виновата? Почему папа говорил, что ненавидит меня?

Не находя, что ответить, Фёдор молчал.

– Я всю ночь не спала, думала, – говорила Ядвига. – И теперь, когда гуляла в саду, поняла. С папой вчера что-то случилось. Не может же он, в самом деле, так думать обо мне и о маме.

Ядвига говорила слабым голосом и, как бы невзначай, добавила:

– Если вы ищите его, то напрасно. Он вместе с «этой» уехал в город. В пять часов уехал.

Поднявшись по ступенькам в дом, Ядвига сняла с себя промокшие сандалии и пошла по полу босиком, оставляя при этом, на широких крашеных досках, маленькие частые следы.

Посмотрев на птиц и зверей из зоопарка Ядвиги, как-то по-особенному нахохлившихся и насупившихся, поругав про себя Ватракшина, бросившего его на произвол судьбы без копейки денег в кармане, Фёдор стал прикидывать, с какой стороны находится выход из посёлка и очень скоро сориентировался.

В Москву он возвращался в кабине цементовоза, в компании водителя-весельчака. Водитель много говорил, Фёдор ему много поддакивал, из-за чего первый с последнего за проезд ничего не взял. Впрочем, у последнего с собой, кроме московского проездного билета, ничего и не было.

Оказавшись в Москве, Фёдор решил зайти к Леденцовым, обо всём рассказать и только после этого ехать домой.

У Леденцовых он нашёл большие перемены. Во-первых, стали сбываться пророчества Ватракшина. Мазымарь, услышав о том, что Илья Сельверстович предлагал Фёдору деньги на собственные нужды (пусть даже в виде шутки, в виде розыгрыша), а он их не взял, назвал Макеева дураком и, действительно, при этом смотрел уверенно ему в глаза, будучи убеждённым в своей правоте. Во-вторых, Фёдору никогда не приходилось видеть Вадима и Геннадия в таком виде, в каком предстали они перед ним на этот раз. Они тупо смотрели на него красными, блестящими глазами и совершенно были на себя не похожи. Как вскоре выяснилось, они всё ещё были пьяны. Всю ночь пили и легли спать под самое утро.

Чтобы не смотреть на них, таких, Фёдор стал осматривать комнату. На полу валялось несколько пустых бутылок из-под вина и водки, на столе в тарелках, вместе с окурками и пеплом, красовался сухой сыр с загнувшимися краями и покрывшиеся сине-серой корочкой куски варёной колбасы. Запах в комнате стоял кислый и нездоровый, видимо, ночью кого-то стошнило, за ним убрали, но вонь осталась.

– Не слыхал? – Спросил у Фёдора Леденцов, глаза у которого горели каким-то болезненным огоньком. – Горохополов-то, отца с матерью утюжком по головкам погладил. Когда забирали, сказал: «мне голос был». Его с Грановского погнали, он с невестой к родителям, а они протестовать. Он дождался, пока они уснули и сонных их того… Гладильню им устроил, – из Леденцова вырвался болезненный смешок. – Теперь и рукопись Лилькина у него останется. Никак не взять. Пойдёт вместе с ним в тюрьму или в психушку.

– А Лиля где? – Спросил Фёдор.

– Я попросил, чтобы она пока у матери пожила, – с трудом выговорил Геннадий. – Я с ней жить не буду. Не могу. И это решено. Она силы из меня забирает.

Из маленькой комнаты, о которой, в последний приход Фёдора, Леденцов говорил как о спальне, вышли разом три девицы. Фёдор глянул на них и с первого взгляда понял, кто они такие.

– А помнишь, Федя, я тебе про Стаськин «Содом» рассказывал? – Заговорил Вадим, сразу же, после того как девицы вышли из комнаты и направились всей командой в ванну. – Так вот, после того нашего похода к Ватракшину, я с Генкой прямо туда и поехал.

– Ну, и что? – Сказал Фёдор, в том смысле, что хвастаться этим нечего.

– Да так, – растерялся Вадим. – Дай, думаю, тебе об этом скажу.

– С горы, значит, полетел?

– Значит, с горы, – согласился Мазымарь и взялся оправдываться. – Одни вон предков утюжками угощают, другие жён с грудными детьми на улицу гонят, наверное, можно и мне разок Содом посетить. Как, Федя, на это ты смотришь?

– Когда бы разок. Смотрю, вы тут целый филиал открыли. Это чтобы на дорогу не тратиться?

– Да. Именно. Чтобы подорожные сохранить.

– Ну, что ж, успехов, – с горечью в голосе, находясь в состоянии угнетения от всего увиденного и услышанного, сказал Фёдор и направился на выход.

– Спасибо за искреннее пожелание, – кричал ему в спину Мазымарь. – Я бы тебе тоже пожелал, да тебе и желать нечего! Ты же у нас генерал своей судьбы, сынове отрясённых. У тебя и без пожеланий всё клеится.

Увидев на белой двери, которую он собирался открыть, нарисованный синим мелком профиль кудрявого человека с носом в форме птичьего клюва и подпись «русофоб» красовавшуюся под ним, Фёдор остановился.

– Кто это нарисовал? – Спросил он и посмотрел на Вадима.

– Ты что? Думаешь, я, что ли? – Не на шутку обиделся Мазымарь.

– А чего ты их защищаешь? – Сказал Случезподпишев, появившийся из спальни в одних трусах. – Все знают, что еврей русского ненавидит.

Он заявил это гордо, тоном человека, на чью улицу пришёл, наконец, долгожданный праздник.

– Если б и так, чем ты тогда лучше? – Спросил Фёдор у Случезподпишева, глядя на него с омерзением, и обращаясь к Вадиму, прошептавшему «это дурака работа», сказал. – Он, дурак, значит, рисует, а ты, умный, стоишь и смотришь?

– Да нет. Мы уже спать легли, – стирая мел рукой, оправдывался Мазымарь. – Мы тоже только что увидели.

Не имея возможности выйти, так как Вадим, стирая рисунок, закрывал собой дверь, Фёдор, немного успокоившись, заговорил с Леденцовым.

– Гена, Гена, что ж ты с собой делаешь? – Говорил он. – Куда же тебя понесло? Так ведь недолго и до того, что захочется руки на себя наложить!

– Когда я вскрою себе вены или отравлюсь газом, – попробовал обыграть это Леденцов, – то в гробу положите мне ногу на ногу.

Он лёг на диван, руки сложил на груди, а ноги скрестил.

– Вот так, – сказал он. – Хорошо? Федя, проследишь?

– Прослежу, – пообещал Фёдор.

Леденцов хмыкнул, сел на край дивана, и его вдруг посетила такая внезапная грусть, что Фёдору стало не по себе.

– Мы, Федя, решили за границу податься, – сказал Мазымарь. – Сначала в Польшу, оттуда в Германию, а потом в Штаты.

– Тю-тю, – подражая паровозному гудку, пропел Случезподпишев и скрылся в спальне.

– Насовсем поедем, – продолжал Мазымарь. – Здесь театр никому не нужен, кино тоже не дадут снимать. Да, и надоело жить, ощущая себя ничтожеством.

– Если ты на родине жить не смог, думаешь, на чужбине человеком себя почувствуешь? – Спросил его Фёдор и Вадим от этого вопроса, как-то потерялся, загрустил и если бы не приход сокурсников Леденцова, то непременно бы впал в тоску.

Сокурсники пожаловали вовремя, и тем ценнее был их приход, что пришли не с пустыми руками. Принесли две трёхлитровые банки с пивом, место распития которого, после ухода Лили из дома, переместилось со сквера ГИТИСа на квартиру к Генке.

Отказавшись от предложенного пива, попрощавшись со всеми, Фёдор ушёл.

«И что мне до них, заплетённых страстями? – Думал он, выходя от Леденцова. – У меня своё дело, своя работа. Что я нос свой сую повсюду? Ведь, пожалуй, что и деньги-то им не нужны. Появятся деньги – придется работать, а так на всё оправдание есть. Нам не дали работать. Хотя нельзя так думать. Плохо, что я так подумал о них. Простите, милые меня грешного, простите мне злой мой язык. А всё безделье, праздность проклятая. Она, как трясина, засасывает, губит людей. И как не хочется тебе, Фёдор Алексеевич, идти к Черногузу, но идти придётся. И, скорее всего, сегодня же».

Идти к Черногузу он намеревался за деньгами, которыми прежде, по обоюдному согласию с Вадимом, как бы побрезговали. О Горохополове и о том, что с ним произошло, Фёдор старался теперь не думать и откладывал это известие и все мысли о нём «на потом». Хотя, в глубине души, неслыханное падение и последовавший вслед за этим разврат Вадима и Геннадия объяснял не столько праздностью, сколько именно этим преступлением. А точнее, страшным известием о преступлении товарища, безусловно потрясшем обоих и подмявшем под себя их неокрепшие представления о добре и зле, как подмяла бы тяжёлая чугунная плита молодые зелёные побеги.

Не надеясь застать Степана дома, Фёдор всё-таки ему позвонил.

«Купается в море», – думал он, слушая длинные гудки, но вдруг, трубку кто-то поднял, и он услышал на другом конце провода чей-то голос, отдалённо напоминающий голос Степана.

– Стива, это ты? – спросил Фёдор.

– Я, я! – Взволнованно заговорил Степан. – Я думал, что опять Григорий Данилович. Он мне сейчас… Он только что звонил, сказал, что Марина в Склифосовского. Ты, как нельзя, кстати. Поедем вместе, один боюсь. Тесть хоть и сказал, что сама звала, а там, кто знает, попадёшь впросак. Я уже выходил, с лестницы вернулся. Думал, снова тесть звонит, что-то уточнить хочет. Умоляю, поедем. Мне к ней одному никак нельзя. Ты, давай, выходи и жди у подъезда, я сейчас за тобой заеду!

Через полчаса на «Волге» ГАЗ-24, доставшейся Степану от отца, друзья уже ехали в сторону института Склифосовского. По дороге Степан рассказывал Фёдору о том, что произошло. Как ему стало известно от тестя, Марина поехала к Ватракшину за деньгами на кино, и по пути их машина попала в аварию, залетела под самосвал. Сам Ватракшин скончался на месте, а Марина попала в больницу и, будучи, по словам тестя, тоже при смерти, просила позвать его (Степана), якобы только за тем, чтобы проститься.

– Только с ним одним, – повторял Степан дрожащим голосом слова, переданные ему тестем. – Тут, Макейчик, столько перемен. Столько всего нового в моей жизни случилось. А Марина… Я ведь к ней хотел идти просить прощения, чтобы снова жить вместе. Потому как, куда не верти, я ей муж, а она мне жена. По-настоящему, она одна у меня и была. Её только я и любил. Её одну только и помню. Как думаешь, простит, если на коленях прощение просить буду?

– Не знаю, как будешь просить, – сказал Фёдор и, посмотрев пристально на Степана как на человека, который сам не понимает, что говорит, тихо напомнил. – Ты же сказал, она при смерти?

– Да, да. Это-то самое страшное, – взволнованно забормотал Степан. – Что, если тесть не соврал, как всегда, а именно так всё и есть?

Но тесть, к общей радости, соврал почти по всем пунктам, за исключением разве того, что дочь, действительно, хотела видеть мужа. Во-первых, Ватракшин был жив, лежал в реанимации, и врачи, приняв меры, уже не опасались за его здоровье, во-вторых, и сама Марина не походила на человека, находящегося при смерти. Она лежала в отдельной палате, целая и невредимая, с румянцем на щеках и явно не подходящим её цветущему виду, диагнозом «сотрясение мозга».

Степан тут же, немедля, стал просить прощения у жены и, обещая во всём быть полнейшим рабом, предлагал снова жить вместе, как и подобает законным супругам. Просил верить, призывал в свидетели Фёдора. На колени, впрочем, не пал, что было бы, конечно, уже лишним. Марина, которая, возможно, сама собиралась просить прощения и уж само собой, от гордого мужа да ещё в присутствии Фёдора, слов таких услышать не ожидала, из розовощёкой стала пунцовой и на мгновение с ответом замешкалась. Не говоря ничего Степану, она привлекла к себе Фёдора и шепнула ему на ушко:

– Умоляю, о том, что было на даче – ни слова.

Отойдя от неё, Фёдор кивнул головой.

– Что она у тебя спросила? – Загораясь ревностью, поинтересовался Степан.

– Можно ли тебе верить, – ответил Фёдор и, кинув на прощание. – Оставляю вас. – Пошёл на выход.

– К Корнею завтра пойдём, – крикнул ему в спину Степан и полез к Марине с объятиями.

Со слов Марины, Ватракшин сам свернул на встречную полосу, что было практически сознательной попыткой самоубийства.

«Завтра уже пожалеете, что не спасли, не взяли моих денег», «Пришло время делать добро? Тогда мне пора на тот свет», – по-другому теперь звучали эти вчерашние слова Ильи Сельверстовича.

«Утром ругал Ватракшина за то, что уехал без меня, а ведь мог бы и я ехать с ними в машине, – думал Фёдор, выходя из больницы. – И как знать, где лежал бы теперь? Как странно всё это и страшно».

* * *

Жанна, как и обещала, позвонила рано утром, но звонок её Максима недолго радовал. Она нервничала, говорила и одновременно с этим плакала. Даже не старалась скрывать слёз.

– Тут такая квартира, – говорила она. – Как подвал. Навозом пахнет, как в конюшне. Дверь в туалете не закрывается, из крана вода постоянно течёт. Зачем я такая тебе нужна? Максим, посмотри, сколько вокруг красивых девушек. Почему ты не можешь выбрать себе другую?

– Ты опять говоришь глупости. Я люблю только тебя и другие мне не нужны, – сказал Максим, не смущаясь тем, что его разговор слышала Галина. – Давай, я приеду и всё починю.

– Нет, нет, потом. Ты знаешь, Ольгу убили. Её кто-то позвал, она пошла через дорогу и тут её сбили. Сбили сразу две машины. Я этого не понимаю. Что, у людей глаз нет?

– Что ж, они не видят, куда едут, – сказал Максим в тон Жанне, искренно сопереживая её горю.

– Я тоже так думаю, – тут же отозвалась она. – Ну, пусть темно, но есть же фары? После того, как её ударила первая машина, она была ещё жива. Она встала в шоке, вскочила, и тут на неё налетела вторая машина. Вот ты говоришь – Бог, любовь, а посмотри, сколько в мире несправедливости! Всякие подлецы живут, а молодые… Она ведь ничем не болела… Я была в больнице с её мамой, но эти врачи, у них же ни души, ни сердца – сказали ей, что надежд практически нет никаких. Если это даже и так, зачем близкому человеку об этом говорить? Нет, это всё не просто так. Я это чувствую. Я стала уже больной, мне надо лечиться. Я всего боюсь. Боюсь выходить из дома, спать, есть. Знаю точно, то же самое будет и со мной. Меня тоже убьют. Мне страшно!

– Не бойся. Чего тебе бояться? – Максим хотел сказать: «Ты же не Ольга», но вовремя сдержался и сказал. – Давай, я приеду?

– Нет, нет. Не надо. Потом, – категорически заявила Жанна. – Сейчас мужик придёт, хозяин. Он сказал, что сделает вешалку. Он тут палку прибьёт. Как всё тут сделаю, я тебе позвоню, и ты ко мне приедешь. А сейчас прощай. Я нанервничалась, ночь не спала. Я больше не могу сейчас говорить.

Она положила трубку. Положила, не сказав своего и не услышав его «до свидания». Положила так, что казалось, кто-то посторонний, находящийся рядом с ней, заставил её это сделать силой или просто вырвал провод.

Долго сидел Максим в коридоре на корточках, с трубкой в руке, слушая короткие, громкие и злые, разрывавшие на части перепонки, а вместе с ними и душу, телефонные гудки.

За окном шёл тёплый дождь, солнце не пряталось за тучами, светило и грело беспрестанно, отчего упавшие на асфальт редкие капли тут же поднимались в виде пара к небесам. Мать-природа с улыбкой приводила в порядок пыльные улицы города, всё кругом смеялось и благоухало. Одному Максиму было не до смеха и не до ароматов, его жизнь после этого звонка стала мукой.

На работу он не пошёл, не пошёл и в поликлинику. Вечером, встретившись с Назаром, сказал, что ему нужно быть во дворе, а не на голубятне. Он сидел на скамейке у подъезда и ждал звонка. Ждал, что Жанна позвонит, попросит прощения за то, что так бесцеремонно бросила трубку, обо всём подробно расскажет и все его беспокойства разъяснит.

Сидеть, ждать звонка дома он не мог, и так весь день ушёл на это. Было невыносимо всякий раз кидаться к телефонному аппарату и слышать в снятой трубке не её голос. Галя обещала позвать, если его станет спрашивать девушка.

Покормив голубей и закрыв голубятню, к нему присоединился Назар. Сидя на скамейке, они молчали и вдруг, нарушая тишину, мимо них прошёл плачущий мальчик. Он нёс в руках разрезанный почти пополам, зелёный с красной полосой, резиновый мяч. Это был тихий безобидный мальчуган, учившийся в третьем классе, прозванный во дворе за свой малый рост Великим.

Максим подозвал его к себе и спросил, в чём дело. Великий рассказал, что играл в футбол с одноклассниками на школьном дворе, пришли взрослые ребята, прогнали, а мяч разрезали ножом. Он рассказал ещё и о том, что его другу взрослые ребята сделали на носу «сливку».

– Пойдём, покажешь их, – решительно сказал Максим и они, вместе с Назаром и Великим, пошли на школьный двор.

Ничего не подозревая, по школьному двору, покуривая и время от времени давая шутливо друг другу пинки под зад, слонялось пятеро подростков. Хорошо разглядев их из-за забора, Максим всех узнал. Мяч, как выяснилось, разрезал Луняев, бывший их одноклассник, а «сливку» сделал Маслов, тоже учившийся вместе с ними один год, в восьмом классе.

Все подростки, включая «Маслёнка» и «Луню», были учащимися местного ПТУ и в последнее время стали настоящей грозой района. «Маслёнок» – тот просто считал себя некоронованным королём, о чём Максиму не раз сообщали сверстники, удивлявшиеся тому, как новосёл сумел так скоро освоиться, да сколотить шайку, подмявшую под себя всех.

Максима, в отличие от сверстников, всё это мало заботило. Он не обращал внимания на их рассказы, считал, что с подростковыми распрями и разборками давно покончено. Оставив всё это в прошлом, он спокойно ездил в техникум, возвращаясь, шёл на голубятню и знать ничего не желал. Его давно не интересовало, кто с кем подрался, кто кому набил «морду». Но этот случай был особый, исключительный, обидеть мальчишек, да ещё и разрезать мяч – в этом было что-то запредельное, то, что оставить без внимания, а точнее без наказания, Максим не мог.

Маслёнок появился недавно, четыре года назад построили новый дом и в школу пришли «новобранцы». Всем им, тогда же, показали их место, и лишь Маслёнок избежал этой участи, так как Максим с Назаром взяли его под своё крыло. Был он жалким на вид, но физически достаточно крепким. Назар предлагал Максиму взять Маслёнка в друзья, но в том обнаружилось до того много чрезмерной услужливости, что все разговоры о дружбе как-то сами собой, без объяснений, закончились.

Закончился и восьмой класс, в котором они учились, Назар с Максимом поступили в техникум, ездили на занятия в центр города и практически исчезли со дворов и улиц. А Маслов, поступив в ближайшее профтехучилище и заведя там новых друзей, стал во дворах и на улицах полным хозяином.

Маслов и сам был не из слабых, а если учесть, что впятером нападали на одного, то станет ясно, что и тех немногих, кто попробовал поднять голову, он урезонил и отбил всяческую охоту ему противостоять.

Недовольство Масловым росло, но никак не разрешалось и ни во что не могло вылиться. Все чего-то ждали, выгадывали. Взрослые надеялись на то, что его посадят в колонию или призовут в армию. Подростки, из непокорных, на то, что окрепнут и сами смогут за себя отомстить, подловив обидчика без друзей.

В Маслёнке, между тем, накопилось столько высокомерия, что встречаясь с Максимом на улице, он проходил мимо, как незнакомый, а иной раз так даже поглядывая с чувством превосходства. Максима это никак не задевало и ничего, кроме снисходительной улыбки, в нём вызвать не могло. Внимания и дружбы Маслова он никогда не искал.

Оказавшись на школьном дворе и направляясь к Маслову, Максим ещё не знал, что он с ним и с Луняевым сделает, как накажет. Он даже не думал о том, что их с Назаром только двое, а тех пятеро. Зато об этом сразу же подумал Маслов и, не выдержав, тут же, с удовольствием стал потирать руки и улыбаться.

Он давно собирался поговорить с Максимом и Назаром, да всё не выпадало удобного случая, а тут они сами пожаловали, идут выяснять отношения. Что могло быть лучше подобной ситуации, дававшей возможность одновременно сделать два дела. Хорошенько проучить бывших покровителей, за то, что был вынужден в их покровительстве нуждаться, а заодно укрепить свои позиции в глазах окружающих. В том, что из окон близлежащих домов на них смотрят, он не сомневался. Если теперь побьёт Максима, всё же пятеро против двоих, то соперников не останется.

Но улыбался и руки потирал Маслов недолго. Ещё до того, как Максим подошёл к нему, он заметил большое движение, происходящее за решетчатой оградой школьного двора. От тех самых, близлежащих домов, из окон которых, как он предполагал, все со страхом и трепетом будут следить за его расправой над Макеевым, на всех парах бежали подростки. Бежали, на бегу подбирая камни с земли и те палки, что поудобнее и поувесистей. Некоторые из них, те, что пошустрее и повзрослее, уже перебирались через ограду и спустя несколько мгновений были способны принять участие в драке, и само собой, не на его стороне.

Увиденное неприятно поразило Маслова, горше же всего было то, что Максим их специально не звал, а явились они сами по себе. Это было ему так же ясно, как и то, что пришёл час расплаты и минута позора близка. Заметив стремительную перемену в лице и позе Маслова, а тот, прямо таки в мгновение ока, из короля, сгорбатившись и осунувшись, превратился в пешку, Максим, не доходя до него трёх шагов, оглянулся.

Появление подростков на школьном дворе для него было такой же неожиданностью, и, если минуту назад он готов был рвать и метать, то теперь, видя за собой такую силу, как-то размяк и драться уже не мог. С удивлением и растерянностью смотрел Максим на всё ещё перелезавших через ограду юнцов, держащих в руках палки и камни, а объяснение всему этому нашёл такое:

«Не один Великий, а все они в разное время пострадали от Маслова. Жили с обидой, ждали отмщения, мечтая о том, что придёт день и час. Время пришло, час настал».

Собравшиеся, а их было человек сорок, окружили всю пятёрку, а так же Максима и Назара широким плотным кольцом, и стали ждать развития событий. Максим подошёл к Луняеву и попросил у него нож. Луняев, не говоря ни слова, достал нож и отдал его Макееву.

– А теперь галстук, – спокойно сказал Максим.

Луняев послушно снял с себя модный галстук.

– Луня, а ведь у тебя своего мяча не было, – говорил Максим, кромсая галстук ножом на мелкие кусочки. – Давно ты чужие резать научился?

Луняев молчал, понурив голову, не сказал ни слова и тогда, когда его нож, переломанный пополам, полетел на землю. Молчали и все окружающие, слишком хорошо понимая, что это только начало, прелюдия, а всё то, что должно произойти, впереди. Понимал это и Маслов, лучше других понимал, и поэтому, когда к нему подошёл Максим и взял его пальцами за нос, он, гордый, почти свихнувшийся на своём величии здоровенный детина, снёс это покорно.

– Это тебе от меня, – сжимая пальцами нос, сказал Максим. – Прививка для того, чтобы маленьких не трогал.

На этом всё могло бы и кончиться, так как Максим отпускал получивших своё. Он-то отпускал, но Маслов не мог так просто уйти. Слишком высоко он поднялся в собственных глазах, чтобы снести это всё безответно. Он достал из кармана выкидной нож, но ещё до того, как раскрыл его, получил от Назара, стоящего с боку, удар в ухо и тут же нож обронил. Встряхнув головой, он матерно выругался и сказал Максиму с вызовом:

– Погоди сынок, я ещё поговорю с тобой, один на один!

Эта реплика просто взорвала Максима, бес обуянный вселился в него, он накинулся на Маслёнка и с неистовством стал избивать. Маслов, какое-то время пробовал противостоять, но очень скоро перевес Максима стал очевидным и Маслёнок оказался на земле.

– Вставай, сука! – Кричал Максим. – Сегодня мы вас будем бить долго!

Эти слова Макеева все стоящие и ожидающие восприняли как сигнал, и на несчастных ремесленников обрушилась, копившаяся последние два года, подростков праведная месть.

Ни на Маслове, ни на Луняеве, ни на трёх других их товарищах, из одежды не осталось ничего целого. Кроме того все они вывозились в грязи и имели разбитые, распухшие лица. Когда им было дозволено убираться, они почти что не стояли на ногах. Самые маленькие, не участвовавшие в избиении, но присутствовавшие на школьном дворе и следившие за всем происходящим со стороны, мальчишки семи восьми лет, после драки бежали за шагающими неровной походкой «козлами» и плевали на них.

Оплеванные короли, потерявшие власть, уходили с позором. Победители наоборот, упивались славой, с жаром делились впечатлениями, показывали друг другу, как действовали в драке.

Появился мяч, находящиеся на школьном дворе разбились на команды и стали играть в футбол, до трёх голов на вылет. Со всех сторон раздавался смех, задорные возгласы. Школьный двор переполнялся весельем, царила атмосфера праздника.

Максим с Назаром в футбол играть не стали, вернулись во двор. Максим всё не терял надежды дождаться звонка. А Назар, находясь, как и школьники, в приподнятом настроении, показывая разбитые костяшки на кулаках, предложил вдруг Максиму, пойти «отметелить» тех баб, что ходят к солдатам и шоферюгам в автобусный парк. Тех, с которыми Маслёнок и Луня прохлаждались по чердакам и подвалам.

От этого предложения Максим наотрез отказался.