Текст книги "Люблю"

Минуты тянулись, казались часами, вытягивались в вечность, а звонка всё не было. Он подходил к телефону, проверял, правильно ли лежит трубка, подходил к часам, смотрел, не остановились ли, не запнулась ли стрелка.

«Отчего, проклятая, не движется? – Думал он. – Вроде и тикают, и стрелке ничего не мешает, а всё не идут, как следует».

Он подгонял, торопил время, хотя и сам толком не знал, зачем ему это было нужно.

За окном с утра шёл дождь, перестал и снова пошёл, а звонка всё не было. Солнце пряталось за тучи и выходило из-за туч, а телефон молчал. И от этого мысли Максима, подобно солнцу, скрывавшемуся и выглядывавшему из-за туч, менялись, проходя путь от самых мрачных и безысходных, до светлых и радужных, озарявших надеждой и заставлявших ждать.

Сколько же пришлось ему за короткое время передумать и перечувствовать. За всю прожитую жизнь, через голову и сердце не проходило столько мыслей и образов, столько переживаний. То он чернел, скрипел зубами, ходил по комнате. То, тихо сидел на краю дивана с блаженной улыбкой и глазами, обращёнными взором внутрь. И злоба, и полное ко всему безразличие, и любовь – всю эту гамму чувств можно было наблюдать на лице его, как сменяющиеся маски.

Она не могла не позвонить, это Максим знал. Он скорее поверил бы в то, что на дворе зима, чем тому, что телефон не зазвонит, но он не звонил и этим убивал наповал.

Когда же Максим, наконец, осознал, что звонка не будет, то почувствовал, что на него наваливается непосильная ноша. Он вставал, ходил, тут же снова садился, брался руками за голову, встряхивал ею. Делал так для того, чтобы хоть на мгновение отогнать часть тяжёлых, тёмных мыслей, которые и не оформившись, причиняли боль, мучили, а оформившись, грозили раздавить окончательно.

К этому времени Евфросиния Герасимовна свои истории рассказывать перестала и сказав: «Что это мы всё: ля-ля-ля, ободрали кобеля. Пора бы и о деле», стала наперебой с участковым и электриком уговаривать Карла взять пистолет и застрелиться.

Карл родился и вырос в Москве, видел всякое, привык к изгибам и вывертам русской души, но никак не ожидал такой занимательной развязки, то есть того, что станут упрашивать застрелиться.

Фрося, до смерти напуганная иском на пять тысяч рублей и обещанным Полиной Петровной судом, грозила ему инвалидным домом, куда он, якобы неизбежно, попадёт, так как со старой квартиры выписан, а к себе она его не пропишет. Грозила и рассказывала о том, что санитары в инвалидных домах, попавшим туда выкручивают руки и ноги и те, несчастные, с этими выкрученными ногами и руками, лежат на койках, стонут, и медленно от боли и голода умирают.

Участковый, капитан милиции, Николай Шафтин, уговаривал, угрожая тем, что в противном случае он просто будет вынужден застрелить Карла самолично, а все присутствующие впоследствии покажут, что тот украл у него пистолет и выстрелил в себя сам. Говорил о том, что Карл перешёл дорогу влиятельным людям, уверял, что и сам находится в клещах, просил пожалеть пятерых его малолетних детей.

Монтёр Лёня личной корысти не имел, но также упрашивал Карла застрелиться за компанию со своими друзьями.

Карлу было и смешно, и жалко их, всех троих. У Евфросинии Герасимовны дрожали поджилки, и на неё без слёз нельзя было смотреть, даже водка, которую она вместе с друзьями пила, её не брала. Очень жалко было участкового и его малолетних детей, но всё же стреляться из предложенного пистолета, Карл совсем не хотел.

– Ах, так, – сказал, наконец, Шафтин, снимая пистолет с предохранителя и целясь Карлу в сердце. – В последний раз спрашиваю.

– Нет, – спокойно сказал Карл.

Посмотрев на жалкое, опрокинутое лицо участкового, он улыбнулся, и в этот самый момент, как всегда, без стука, в комнату вошёл Максим.

Вошёл, и, увидев людей, как бы опомнился и тут же направился назад на выход. По всему было видно, что ему не до кого, весь в своих раздумьях и дверь толкнул по ошибке. Заметив в руках у капитана пистолет, он задержался, какое-то мгновение решал, стоит ли увиденное его внимания, а затем подошёл к Шафтину.

– «ПМ». Пистолет Макарова, – сказал Максим тоном знатока. – Дай, посмотрю.

Шафтин безропотно отдал оружие. Максим повертел пистолет в руке и бездумно направил его на Шафтина. Сделал вид, что прицеливается и хочет нажать на курок (он-то думал, что и Шафтин играл, когда целился в Карла), а затем, сказав «Буф», что должно было означать выстрел, протянул смертоносную игрушку капитану.

Шафтин пистолет не взял, вместо этого сев за стол, налил себе в стакан водку и выпил. «Игрушка» так и осталась у Максима, а Фрося, придя в себя, стала рассказывать очередную душещипательную историю из своей жизни и начала её так, как будто и до этого только тем и занималась, на мгновение прервалась и вот снова продолжает.

– Эх, царство небесное, дед Серафим, – говорила она. – Бывало, разложит на солнце свои портянки и вместе с солнцем поворачивается. Солнце движется – и он с ним, за лучами следом. Лапти мне праздничные плёл. Кому, спрашивают, плетёшь? – Да, своей Ефросиньюшке. Нога у меня болела, ходить не могла, так он орехов мне лесных приносил, чтоб я грызла. А потом его в дом инвалидов определили, – она покосилась на Карла, боясь, что тот скажет, что и его они хотят туда определить, но Карл промолчал, – там он и помер. В село хотелось съездить, копил деньги. Триста рублей скопил, старыми, а народ-то какой, взяли да из кармана деньги вынули. Не выдержал он этого, умер.

– А зачем вы его в дом инвалидов отдали? – Спросил Максим.

– Похоронка на отца пришла, – стала оправдываться Фрося. – А он, как узнал об этом, так не выдержал, заплясал. Люди видели, рассказали матери. И мать тотчас его прогнала. Ах, так, говорит. Ты в доме моём живёшь, да ещё и радуешься, что мужа моего убили? Собирай манатки и марш со двора. А он весёлый дед был. Мы, дети, его любили. Вечно рассмешит. Мы смеёмся, а у матери голова постоянно болела, она возьмёт ухват и на нас, а мы за Серафима прячемся. Она бьёт его, а он ещё сильнее смеётся. Вот же, понадобились кому-то его триста рублей. Он приехать хотел в село, проведать, а сердце лопнуло, не выдержало воровства.

– А, сама-то у комсомольца сапоги стащила, – сказал Максим. – Ведь понадобилось зачем-то?

– Сапоги? – Фрося засмеялась. – Да. Сапоги, да. Попили тогда на них. Помнишь, Коль? Сапоги – это дело старинное. Он сам виноват. Обидел нас. Ворами обозвал за то, что мы у него из холодильника кусок колбасы взяли. Ах, так, думаю. Ты нас ворами считаешь. Ну, так я тебе покажу, что такое вор. Вот из-за чего. А так, сапоги нам его ни к чему были. Скажи, Лёнь?

– А то, – подтвердил электрик. – Выпить у нас и без того было. Моя работа – подъезд. Квартиры в мою обязанность не входят. Надо тебе лампочку ввернуть, или розетку поставить, – гони бутылку. И сам управдом об этом знает и сама даже мне так и говорит: иди в тринадцатую, да смотри, бутылку взять не забудь. Понятно, студент? Так-то вот.

– Правильно. Если бы ты делал розетку без бутылки, то управдом бы тебя боялся и не смел бы при тебе воровать, а, в конце концов, придрался бы к чему-нибудь и вовсе избавился бы от тебя, от честного. Ему ведь воры нужны, потому что и сам вор.

– Да. Это правда. Он вор. Ох, ворует! И я многое про него знаю, но молчу. Молчу до поры до времени.

Замечание, касающееся его персоны, прошло у электрика мимо ушей и осталось незамеченным.

Максим слушал Лёню, кивал ему головой, но все мысли его при этом были где-то далеко. После того, как Лёня говорить закончил, Максим тихо хохотнул, обвёл всех присутствующих в комнате, странным, пристальным взглядом и вдруг, как бы на что-то решившись, выбежал вон.

Прибежав на кухню, он расстегнул рубашку, приставил к левой груди пистолет и попытался нажать на курок. Сразу этого сделать не смог, курок оказался слишком тугим, а может быть, силы оставили. Он стал нажимать сильнее, закрыл глаза, отвернул голову в сторону, и только после этого прозвучал выстрел.

Пуля, едва скользнув по телу, так искусно сняла кожу, что крови совершенно не было, а была видна одна лишь подкожная жировая прослойка.

Взглянув на рану и увидев вместо крови какие-то желтые клеточки, Максим побледнел и упал в обморок. Подоспевшая к этому моменту Галина взяла лежавший на полу пистолет и выбросила его в форточку.

Следом за ней на кухне появились Фросины гости. Увидев лежащего на полу Максима, электрик на глазах у всех обмочился в штаны, стал панически кричать, метаться и просить, чтобы его немедленно выпустили. Узнав, что пистолет выброшен в форточку, Шафтин последовал примеру друга, то есть, в штаны, конечно, мочиться не стал, но стал так же неистово просить, чтобы дверь открыли и дали возможность выйти.

В этот момент раздался известный звонок Фёдора, к которому Шафтин с перепугу, обращаясь как к майору, сказал известные слова.

Пока Фрося толклась в коридоре, открывая дверь своим гостям. Галина на кухне разговаривала с Максимом. Он пришёл в себя и сидел на полу.

Сообразив, что брат невредим, Галина стала истерически смеяться и целовать Максима. Затем смеяться перестала, взяла со стола увесистую скалку, которой утром раскатывала тесто для пирога, и замахнулась ею, чтобы ударить брата по голове.

Замахнуться-то она замахнулась, но не ударила. Бросила скалку на пол и в голос заплакала. А не ударила потому, что Максим не стал закрываться руками, бояться и прятаться. Не по голове же, в самом-то деле, она его собиралась бить.

Максим сидел на полу и после обморока не мог понять, что вокруг него происходит. С недоумением смотрел на смеющуюся сестру, на то, как собиралась она ударить его скалкой по голове, но почему-то не ударила и от этого заплакала.

Открыв дверь, выпустив визжавшего монтёра и следом за ним участкового, Фрося взяла брошенную Шафтиным телефонную трубку и, слыша доносящийся с кухни смех Галины, сделав на этот счёт скоропалительные выводы, сказала то, что первым пришло в голову. А именно:

– Федя, немедленно приезжай домой. Ваш Максим выкрал у участкового «пестель» и стрелил себя. Галина с ума сошла. Я одна. Не знаю, что делать!

А что же Степан?

Степан, услышав выстрел и увидев, как из квартиры Макеевых бегут с промокшими штанами, забыв, что неуместно и неудобно, вошёл туда и, найдя Максима, попросил всех остальных оставить их наедине.

Кроме Максима и Галины, на кухне к тому времени, были уже и Фрося, и Карл. Степана ослушались. Опасались того, что Максим, следом за неудавшейся попыткой застрелить себя, предпримет что-либо подобное. Тогда Степан, не стесняясь присутствующих, хорошо понимая состояние Максима, стал ему говорить:

– Эх, дурашка, дурашка! Думаешь, разлюбила? Думаешь, обманула и бросила? Никогда! Верь мне – никогда! Она просто погибла. Понимаешь? Погибла. Её убили, сволочи. Была бы жива, она, конечно, тебя бы не мучила. Но её убили. Понимаешь, убили. Вот почему она к тебе не пришла и не позвонила. Тому, кто убил её, отрубили голову. А тот, кто велел её убить, сам сжёг себя живьём, и от него остался только пепел да вонь. Так что, получается, нам с тобой и мстить некому. Да, её не стало. Но, у тебя осталась её любовь. Она любила тебя! Верь мне. Любила тебя одного.

Кроме Максима, который в рассказе Степана тоже более половины не понимал, все просто посчитали, что Удовиченко бредит. Однако на Максима слова его подействовали особенным образом и, не понимая, чему он радуется, но видя, что дело действительно приобретает интимный оборот, Галина и Карл удалились в комнату к Галине. Фрося, хоть и осталась слушать, всё одно, ничего разобрать не могла и лишь с любопытством следила за живой, энергичной речью Степана и наблюдала за быстрыми переменами, происходящими на лице у Максима.

Степан горячо и подробно рассказывал Максиму о том, как видел их с Жанной в церкви, какие они были красивые, рассказывал о сегодняшнем своём походе к Черногузу и о том, что видел там. Во время рассказа он постоянно, как заклинание, повторял одно и тоже:

– Да, её не стало. Но, у тебя осталась её любовь. Она любила тебя. Верь мне. Любила тебя одного.

Максим ему верил и сам не заметил, как стал рассказывать Степану о чувствах, мыслях, о своих терзаниях в последние два дня.

Несмотря на то, что весть о гибели Жанны была страшна, эта весть, как ни странно, показалась Максиму благостной. В смерть возлюбленной он, конечно, до конца не верил, не хотел думать об этом, зато с готовностью поверил в другое, в то, что она любила, то есть любит, его. И только от сознания одного этого он радовался и плакал, сидя в кухне на полу.

Вместе со Степаном, который стал для Максима роднее родных, они на такси съездили в районную больницу, где Макееву младшему обработали рану.

Вернувшись из больницы, вместе с Галиной, Карлом, Анной, Фёдором и детьми, они уселись в комнате за овальный стол и стали пить чай.

Чай пили из праздничного сервиза, вместе с клубничным пирогом. Было на столе варенье, мармелад и печенье. За стол приглашали и Евфросинию Герасимовну, но она, обычно отзывчивая в таких делах, на этот раз от приглашения отказалась. Впрочем, кусок от пирога Галина ей отнесла.

За столом сидели молча, каждый думал о своём. Максим о Жанне, Степан о Марине, Карл о Галине, Галина о Карле.

Анна радовалась тому, что всё закончилось благополучно, все живы и здоровы и Фёдору, сидящему с ней рядом, не нужно переживать. О том, что ему предстоит завтра, она не знала. Она не думала о том, как будут развиваться и складываться их отношения, точно знала только одно – что никогда этого человека не бросит и всегда по первой его просьбе придёт к нему на помощь.

Также думала и о детях, сидящих у них с Фёдором на коленях, и о Матрёне Васильевне, и о Медведице, и о Пистолете, и о сестре. Обо всех, кому, хоть чем-нибудь, могла бы быть полезной.

Сидящий с ней рядом Фёдор, старался ни о чём не думать. Слишком много забот навалилось с утра. И это почти получилось, но лицо больного, потерявшего силы Пашки, так и стояло перед глазами.

«Надо быть рядом с ним, – думал Фёдор. – Сейчас немного отдохну и пойду».

Дети, сидевшие на коленях у Анны и Фёдора, беспрестанно шалили. Они объелись пирогом и занимались тем, что опускали пальцы в варенье, мазали этим вареньем друг другу нос, а затем друг у друга с носа это варенье слизывали.

Они беспрестанно смеялись, им было весело. Впереди у них была целая жизнь, казавшаяся большой и красивой, похожей на стол, за которым сидели, в которой всегда будет вдоволь клубничных пирогов, варенья, мармелада, а главное – добрых людей.

И они были правы.

2013 г.

Москва