Текст книги "Люблю"

– Завтра встретимся, потребую, чтобы немедленно бросила мужа и ушла со мной, – говорил он вслух. – Конечно, послушается. Она вся в моей власти и ей, похоже, самой нравится мне подчиняться. А откажется, – припугну. Скажу, что больше меня не увидит. Да нет, не откажется. Зачем ей отказываться, мы подходим друг другу, а старик – он ей не нужен.

Шагая от Жанны, и совершенно теперь успокоившись, Максим смотрел по сторонам и думал:

«Вот, сколько много вокруг прохожих, разных людей и никто из них не знает о моей тайной жизни. Не знает и не должен знать. Все проходят мимо, и никто не обращает внимание на то, что я изменился. Что изменилась вся моя жизнь. Ну, и пусть не замечают перемену во мне, им же хуже. Главное, что сам я знаю о своей перемене и знаю о том, что и они переменились вместе со мной. Но, неужели же и они, каждый из тех, что проходят мимо, имеет свою, тайную, сокрытую от других личную жизнь? Как-то это не совсем честно по отношению к другим, по отношению к тем, от кого скрывают. Но, однако же, и рассказывать об этом тоже нельзя. Нет, не имеют они такой жизни, какая есть у меня. И, никто из них никогда ничего подобного не чувствовал и не испытывал. Только я один. Только у меня всё это есть и никому я эту жизнь не отдам, не уступлю. И, никому о ней рассказывать не буду».

* * *

Фёдор был разбужен печником в четыре утра, когда веки только-только налились приятной тяжестью.

– Вставай, Федя, – говорил печник. – Пойдём, не спеша. Пока глину накопаем, принесём. Пока хозяйку разбудим, раствор замесим. А, там, глядишь и рассвет.

– Да, глина нам зачем? Труба осталась, – сказал Фёдор, желая дать понять, что торопиться некуда и хорошо бы ещё часок поспать.

– Ну, а как же без неё. Всё равно нужна. Печь обмазывать чем будешь? Давай, поднимайся.

Всё тело болело, каждая косточка ныла, вставать не хотелось, но делать было нечего.

Когда Фёдор, оставив печника делать раствор из песка и цемента, пошёл с лопатой и двумя пустыми вёдрами за глиной, над его головой ещё стоял месяц и светили звёзды. Кисти рук не сгибались и до конца не разгибались, во всём теле кололо и ломило.

Первые два ведра, гружённые глиной, казались неподъёмными, но незаметно о тяжести и болях думать он перестал, втянулся в работу и не заметил, как наступил рассвет.

От завтрака они отказались. Работа спорилась, и к полудню, дав Фёдору ведро с раствором цемента, чтобы тот обмазал им трубу, печник затопил свежевыстроенную печь.

Сидя на крыше, Фёдор мазал рыжие кирпичи трубы серой массой раствора, а из неё валил горячий дымок.

Закончив работу, печник позволил себе выпить чуть больше восьмидесяти грамм и довольный, улыбающийся, плохо стоящий на ногах, целовал помощника и говорил:

– Жаль, Федя, я не генерал. Дал бы тебе орден за работу!

За печником в дом к Макеевым пришли Укатаевы, изъявившие желание строить печь, имевшие в наличии все исходные материалы, включая водку и чай. То, что мастер имел не совсем трезвый вид, их нисколько не смущало.

Печник ушёл с Укатаевыми, а Фёдор, оставшейся от печки глиной замазал трещины у яблони. Полина Петровна была им довольна, как никогда.

– Теперь осталось только побелить, что бы солнце отражалось, – сказала она, имея в виду и печь и яблоню.

На дорогу, как и предполагал, Фёдор получил две корзины с клубникой и наказ её продать. Паспорт, необходимый для предъявления на рынке, он всегда носил с собой, опасаясь задержания и вопросов: «Где работаете? Сколько не работаете?». Впрочем, в настоящий момент о себе он думал мало, более беспокоился и переживал из-за Степана. Вспоминая о том, что оставил его у Черногуза навеселе. Думал только об одном:

«Только бы с ним ничего не случилось».

После того, как Степан разошёлся с женой, он убрал из большой комнаты и рояль, и мягкую мебель, и всё, что напоминало ему о семейной жизни. Завёл огромный стол и много стульев, готовя всё для товарищеских пирушек. Фёдор присутствовал на них, на дне рождения и на двух других, праздничных сборах. Присутствовал более из-за Степана, чтобы приглядывать за ним. Гости у Степана друг другу были мало знакомы, все были знакомые хозяина. Наблюдая за гостями, на ум к Фёдору часто приходила поговорка:

«Было бы корыто, а свиньи найдутся».

Он был свидетелем трёх застолий и на всех этих застольях, кроме него и Степана, состав закусывающих и выпивавших полностью менялся. Всё были люди малосимпатичные, которые даже не прилагали усилия к тому, чтобы симпатичными казаться. И всякий раз Степан напивался до поросячьего визга и шёл в таком состоянии принимать ванну. Фёдор, как нянька, шёл за ним, стоял и следил, чтобы Степан не утонул. Вот и теперь Фёдор переживал за друга так, как будто он отпустил его пьяного в ванну без присмотра.

В автобусе, который вёз Фёдора в Медынь, с ним рядом ехала женщина, говорящая без умолку.

– Собака моя хлеб ест, – говорила она. – Что сами едим, тем и её кормим. Мне сказали, что можно ей сделать укол, и она умрёт, но я не согласилась. Что же это, и я старая, что же – и мне укол делать? Пусть живёт. Дед у меня без ноги. А, почему отняли? Сахарный диабет у него, гангрена началась, вот и отняли.

Она отвернулась от молча слушавшего её Фёдора и, обращаясь к молодой женщине, сидевшей с ребёночком на руках, постоянно одевавшей своему чаду шапку, которую он тут же капризно снимал, сказала:

– Не надевай шапку, видишь, не любит.

Фёдор тем временем прислушался к разговору двух древних старушек, сидевших впереди.

– Сын у меня в войне пострадал, весь изранен, изломан вернулся. В голове осколок торчит, – говорила старушка в белом платочке старушке в платочке голубом. – Раз осердилась на него, ударила по голове, а он говорит: «Ой, мама, что ты, ведь я так и умереть могу». Пошла к врачам, сделайте, говорю, операцию, что ж он с осколком живёт, мучается. Не можем, отвечают, он тогда дурачком станет. Так пожил он шесть лет и умер, а жена его пришла ко мне и говорит: «На, бери».

– Ну, помолчи! – Сказал бабушке-рассказчице мужчина лет сорока.

– А, это что за парень? – Спросила старушка в голубом платке, имея в виду сорокалетнего, просившего помолчать.

– Это внук мой. Кинула мне его в пелёнках и ушла. А, я ей сказала: «От крови своей не откажусь». Взяла, с тех пор его и рощу.

– Ну, помолчи! – Снова влез мужчина.

– А что? Я правду рассказываю, – спокойно продолжала старушка. – Он не любит, когда я о матери его плохо говорю. Ну, а ты теперь с кем живёшь?

– С Богом.

– Так. А где?

– Да, на старом месте. Куда я оттуда. Там лежит сестра моя, муж.

– Так они живут там?

– Лежат.

– Ой, а я…

Старушки умолкли, каждая думая о своём.

В Медыни Фёдор сел в полупустой автобус и всю дорогу спал. Но спал с приключениями. Стоило ему заснуть, как немедленно ударялся лбом о затылок сидевшего перед ним мужчины. Тотчас просыпаясь, он, виновато поглядывая в глаза потерпевшего, который поворачивался и интересовался тем, что происходит, и приносил извинения. И такой порядок вещей продолжался на протяжении всей дороги. Раз двадцать. Что интересно, ни один, ни другой не пересели на свободное место, коих в автобусе было предостаточно.

В Малоярославце, сев в электричку, Фёдор оказался невольным слушателем новых разговоров.

Самая пожилая из трёх женщин, сидевших рядом с ним, рассказала о своей молодости, о том, как хорошо ей было жить при Сталине, сколько радости, сколько порядка было в стране. Вторая поведала о том, как воспитывала сына и в качестве примера своих методов, выбрала случай, когда её малолетний сын украл у неё из кармана двадцать копеек.

– Прихожу домой, – рассказывала она, – целую его и чувствую, что пахнет от него ванилином. Спрашиваю, что ты ел? Я, говорит, мамочка, мороженое ел. Так, говорю, на какие деньги? Я, мамочка, у прохожего попросил. А я знаю, что у него не такой характер, что бы просить у чужих. Надавила на него, он сказал мне правду. «Мне очень мороженого захотелось, я взял, мамочка, у тебя из кармана». Ах, так, говорю, значит, ты своровал? Значит, ты вор? А ты знаешь, что воры на вокзалах живут? Взяла и постелила ему на полу в коридоре. Он лежал, ворочался. До трёх часов не мог заснуть, я следила. Подняла я его в половине четвёртого и спрашиваю: будешь ещё воровать? Нет, говорит, мамочка, больше не буду. Вот с тех пор копейки не взял.

Этот пример был ею приведён, как универсальный приём воспитания добродетели и тут же она посетовала, на то, что к земле в своё время сына не приучила.

– Ну, хоть убей, не хочет ничего на огороде делать. – Пожаловалась она.

– Так это нормально, – не вытерпев, влез в разговор Фёдор. – Это в генах у человека заложено. Каждый должен заниматься своим, понятным и любимым делом.

– Так это ж не чужое. Свой участок, – пояснила женщина.

– Участок свой, да дело не своё, – убеждённо говорил Фёдор. – Мой вам совет – не мучайте, не стелите хоть теперь ему на полу в коридоре. Дайте ему свободу самому выбирать и любить. Свободу делать то, что ему нравится.

С этим все согласились, тему закрыли и стали рассказывать кто о чём. Жившая при Сталине и любившая его рассказывала о том, что в молодости у неё было хорошее зрение. При луне книги могла читать, а теперь уже не то, ослепла, говорила она. Учившая честности своего сына рассказала вдруг о том, как она погубила кошку.

– Новые дома строились, бараки на снос шли, я ходила, для дачи вещи присматривала и мне дали в одном из бараков кошечку. А она, то ли к прежним хозяевам привыкла, то ли мы ей не понравились, всё «мяу» да «мяу», никак не успокаивалась. Я на дачу её повезла, думала, там ей лучше будет, а она – ни в какую. Я тогда к сторожу её понесла, возьмите, говорю, он отказался. А осень на дворе была, надо было в город уезжать. Что мне было делать? Я шла по мосту и это грех большой, наверное, с моей стороны, но мне жалко кошечку стало. Где она на улице, думаю, жить будет? Привязала я ей камень на шею и с моста бросила. Не знаю, грех мне это будет или нет? Я в деревне росла, мы постоянно кур резали, меня мама учила всегда, что мучить, не кормить животных – грех, а убивать не грех. Как вы думаете? – Спросила она у Фёдора, пристально смотревшего на неё с самого начала рассказа.

– Я думаю, что это не просто грех, а грех смертный. Думаю, что вам за погубленную кошечку придется крепко заплатить.

– А я, между прочим, уже заплатила, – с готовностью объявила рассказчица. – В тот же год со мной случилось страшное несчастье, я не могу вам сказать, какое, но это так.

– Убить кошку – всё равно, что убить ребёнка, – не успокаивался Фёдор. – Готовьтесь к несчастьям, к худшему.

– Нет, нет, хватит. Я их и так много имела в своей жизни. Не могу я вам рассказать, что это было. Хотя, ладно, вам одному скажу на ушко.

Она нависла над ухом Фёдора и горячо дыша, зашептала:

– Через месяц после этого случая, мой муж выпил и пырнул ножом одного парня. Его за это осудили и посадили в тюрьму.

Она села на своё место и вслух, чтобы все слышали, спросила:

– Ну, что? Как вы считаете, достаточно я заплатила?

– Не знаю. Я не Господь Бог, что бы ведать грехами, – ответил Фёдор.

Сидевшая и до сих пор молчавшая третья женщина, похожая на учителя русского языка и литературы, читавшая всё это время книгу и краем уха принимавшая участие во всём происходящем, взяла на себя смелость и, обратившись к Фёдору, спросила:

– Простите, вы не семинарист? Нет? Жаль, а очень похожи.

– Да, да. Хороший молодой человек, – согласились с ней женщины. – Редко теперь таких встретишь.

Очередь подошла говорить молчавшей, вопросительные взгляды двух рассказчиц были устремлены на неё, и она стала хвастаться своей родственницей, сын у которой большими трудами, терпением и прилежанием добился того, что стал учиться в семинарии.

На рынок Фёдору идти не хотелось, но делать было нечего, наказ есть наказ. В медицинской лаборатории, куда он принёс на проверку горсть ягод, вышедшая ему на встречу уборщица, которую все незнающие, как тот же Максим, принимали за врача, наглым голосом закричала на Фёдора.

– Что это ты тут принёс? – Кричала она. – А ну, неси сюда всю корзину, иначе я не буду проверять.

– Вы и так у меня проверять не будете, – сказал Фёдор спокойным, уверенным голосом. – Зовите врача, да побыстрее.

Опешившая от неожиданного ответа уборщица, уже другим, писклявым голосом, в своё оправдание, молвила:

– Врач мясо принимает. Занят. Не скоро освободится.

Но, оказалось – скоро. Врач, тут же вынырнул, окинул Фёдора проницательным взглядом и, сев за стол, стал выписывать ему справку. После чего, не унося ягоду, проверил её на радиоактивность и, кивком головы показав, что справка выписана правильно, ягода чиста, стал ждать, пока Фёдор уйдёт, не прячась в подсобку и не забирая принесённую на проверку ягоду.

Получив весы, фартук и белую пилотку, Фёдор встал за прилавок. И продавал ягоду дёшево.

Купил попутно у проходившей мимо старушки ненужные ему пакеты. Видел, что ей нужны деньги, а попросить она стесняется. Тут же, бесплатно, отдал их другой, похожей в материальном плане на первую.

Люди, покупавшие у него ягоду по дешёвой цене, его захвалили.

– А больше ты ничего не продаёшь? А, когда ты ещё приедешь? – Спрашивали они.

Заметив, как старушка собирает с пола по одной ягоде и ест, Фёдор, предупредив, что дарит, насыпал ей в сумку клубники с полкилограмма. Растроганная старушка расплакалась.

– Девятый десяток пошёл, восемьдесят первый год. А ягод всё хочется. Соседи прямо в лицо говорят: когда же ты сдохнешь? Я и сама умереть хочу, зажилась. Да, смерть всё никак не приходит. А тут, по улице шла, да рот-то сдуру разинула. А челюсть, как раз тут и выпала. Собака, откуда ни возьмись, взялась, подбежала и разгрызла её. Она думала – может кость, али что ещё съедобное, а я теперь ходи без зубов. Уж хоть бы умереть поскорей, хоть бы смерть за мною пришла.

– Ну, что вы, бабушка. Не плачьте, – сказал Фёдор. – Живите столько же и ещё сто лет.

Стесняясь своих слёз и слов, старушка хотела уйти, но на мгновение задержалась и стала рассказывать о том, что беда не приходит одна.

– А вчера в автобусе костылик свой оставила. Хватилась, пришла на конечную за ним, а там его уже и нету. Я в слёзы, а мне и говорят, что ктой-то заметил, что я оставила его и в окно мне его выбросил. А где же мне искать теперь? А я и глухая, и слепая, а теперь и без костылика осталась. Что делать не знаю. Были бы деньги, пошла бы купила новый. Да, ведь и денег нет.

– А сколько он стоит? – Спросил Фёдор.

– Дорого. Рублей, может даже пять, не меньше.

Фёдор достал десять рублей и дал старушке.

– Возьмите, пожалуйста, не побрезгуйте.

– Что ты, миленький, я же тебе не для этого. Ой, спасибо. Спасибо тебе. Чем же я тебе отплачу? Чем отблагодарить смогу?

– Тем, что будете жить долго. Спасибо вам за добрые слова, ничего сверх этого не надо.

Старушка взяла руку Фёдора и поцеловала. Сделала это так быстро, что он не успел даже сообразить, что происходит, тем более не успел воспрепятствовать.

«Не они нам, а мы им руки должны целовать, – думал он, глядя в спину уходящей старушке. – Как мало нужно живому человеку. Капельку внимания, чуточку тепла».

Рядом с Фёдором торговал мужчина лет сорока, с пожилой матерью, у них тоже была клубника. В отличие от Фёдора, просившего шесть рублей, мужчина просил восемь. Его мать, плохо разбиравшаяся в том, что больше – шесть или восемь, бранила сына почём зря.

– О, дурак, – говорила она, завистливо глядя на то, как быстро Фёдор распродал клубнику. – Плохо отдать за шесть, отдаёт за восемь. Дал же Бог такого сына – молодой, да бестолковый.

Мужчина, видимо привыкший к таким комплиментам, угрюмо отмалчивался, а Фёдор, глядя на женщину, думал о том, как хорошо, должно быть, ощущать себя хоть и старой, и больной, но в здравом уме.

Продав клубнику, он поехал домой. А приехав, сразу же, «не умываясь», позвонил сначала Степану, а затем, услышав длинные гудки, его соседу по лестничной площадке, генералу, которому и всегда звонил, если что-то нужно было другу срочно передать или что-либо точно о нём узнать. Степан всегда обо всём соседу докладывал.

От генерала Фёдор узнал, что Степан поехал на море, расспросил подробности и только после этого окончательно успокоился.

Приняв душ и на скорую руку перекусив, он отправился к Леденцовым. Доехав до Арбатской, спустился в подземный переход, прорытый под Калининским проспектом, возле кинотеатра «Художественный». В самом начале перехода милиционер говорил продавцу, торговавшему колючими ковриками, сделанными из пластика:

– Смотри, будут крушить, и я ничем не смогу помочь.

С этими словами он стал подниматься по ступенькам вверх, выходя из перехода, навстречу Фёдору.

– Поможешь, поможешь, – злорадно посмеиваясь, сказал раздражённый продавец, тыкая в спину милиционера пальцами, в которых дымилась зажатая сигарета. – И, знаешь, почему? Ты сам знаешь, почему!

Милиционер, видимо и впрямь знающий «почему», с плохо скрываемым недовольством на лице продолжал подниматься по ступеням. Оказавшись невольным свидетелем происшедшего, Фёдор подумал: «купили». Выходя из перехода, он обратил внимание на девочку, которая шла навстречу и несла в руках кошку.

– Что я за тобою, бегать должна? Сейчас пинчишку получишь, – говорила она ей ласково.

Сломя голову, с криками и смехом, мимо пронеслась ватага мальчишек, догонявших своего задиристого друга. Они неслись весёлые, счастливые, не замечая вокруг никого. Один из них, со всего маху, влетел в предупредительно подставленные руки Фёдора. Заражаясь бурлящим в мальчишках жизнелюбием, Фёдор рассмеялся.

«Счастливая пора», – думал он, вспоминая и своё незабвенное детство.

На двери у Леденцовых он увидел новый замок и на условный стук в дверь, ему никто не открыл. «Странно» – подумал он и пошёл в пельменную на Герцена, где предполагал закусить поплотнее и, чем чёрт не шутит, может быть, встретить там Леденцова.

В пельменной Генки не было, а вот очередь оказалась чрезмерной, и занимать её он не стал. Знакомый студент из ГИТИСа, который мог бы ему взять без очереди, уже рассчитывался с кассиршей и, обращаясь к ней, любезно просил:

– Не обманите меня, пожалуйста. Я считать не умею и поэтому целиком полагаюсь на вашу честность.

– Обмануть не обману, могу ошибиться, – сказала кассирша и, ещё раз пересчитав сдачу, подкинула к ней в дополнение десять копеек.

Выйдя из пельменной, Фёдор зашёл в магазин «Овощи– Фрукты», где был отдел соков.

Там так же было много народа, а в довершение ко всему и сама продавщица была пьяна. Что-то необычное происходило в отделе соков, и Фёдор не стал спешить, выходить, а стал приглядываться ко всему происходящему, и наконец, сообразил, что присутствует на самом настоящем представлении.

Продавщица ставила грязные стаканы на моечный круг, крутила его, делая вид, что стаканы моются, а затем брала грязные стаканы и наливала в них сок. Все видели, что воды не было, это было для всех очевидно, и, тем не менее, все упорно старались такого пустяка не замечать.

В очереди Фёдор заметил известного в этой местности горлопана-главаря, бесноватого мужичка лет пятидесяти, имевшего плотное телосложение и отвратительную наружность. Однажды имел удовольствие смотреть вместе с ним фильм в кинотеатре «Повторного фильма». Вместе – в смысле, в одном зале. Горлопан, устроившись на последнем ряду, пил вино, притворно чихал, плевался, с завидной периодичностью произносил матерные слова и время от времени кричал во всю глотку:

– Мы не рабы! Рабы не мы!

Так вызывающе он вёл себя не только в кинотеатре, таким же грубым и страшным Фёдор видел его всякий раз на улице. От него шарахались прохожие и с лаем налетали на него дворовые собаки. Но, в этот раз и он стоял в общей очереди, что называется, как шёлковый. Стоял и молча, терпеливо дожидался своего стакана сока. Никто не роптал, ни он, ни очередь.

«Наверное, всех жажда мучает, – вынес Фёдор оправдательный приговор людской покорности. – Может, кто и говорил „мойте“, а она пригрозила, что отдел закроет, вот и притихли».

Он хотел уйти, но его остановило любопытство.

«Яблочный и виноградный, в силу своей прозрачности, такому театру поддаются, но как же томатный?», – заинтересовался Фёдор и, подойдя к прилавку, стал наблюдать за продавщицей.

И скоро увидел, что и томатный сок не проблема для находчивого человека.

Грязные стаканы с бурым налётом мылись под прилавком в ведре с водой, мылись руками, после чего они так же преспокойно ставились на моечный круг, который был без воды, крутились и шли под разлив.

«Надо же, все видят и всё равно пьют», – подумал Фёдор, выходя из магазина.

Постояв какое-то время на крыльце, посмотрев на купающихся в луже воробьёв, на сизарей, раскинувших крылья, гревшихся, лёжа грудкой на горячем асфальте, он пошёл на Тверской бульвар. Пошёл для того, чтобы прогулявшись, вернуться и снова постучать в знакомую дверь с незнакомым замком. Прогуливаясь по бульвару, заметил вставшего со скамейки старичка, который сняв шляпу, поклонился ему.

– Здравствуйте, – сказал он ласково, так как это умеют делать только старички.

– Доброго здоровья, – так же ласково ответил ему Фёдор и собрался пройти мимо.

– Э-э, присядьте. Садитесь, пожалуйста, – пристал к нему старичок. – Посидите со мной. Здесь, на бульваре, вы удобнее скамьи не найдёте. Разве что вам нужна свободная, но посмотрите, таких теперь нет. Все заняты.

Фёдор улыбнулся и присел на скамейку.

– А я, признаться, сразу понял, что вам спешить некуда, – заговорил старичок с большой охотою. – Сознайтесь. Должно быть, вышли из дома с мыслью сесть на скамейку с каким-нибудь старичком и послушать, что он расскажет. А? Угадал? О! А сейчас, наверное, подумали о том, как же он смешно радуется, этот старый дурак. Нет? Не подумали? Зря. Ну, ничего, не огорчайтесь. Вы ещё об этом подумаете. Мы, старики, как дети, такие же нетерпеливые. Вот и за вас уцепился. Смотрю, идёте, не спешите. А действительно, куда спешить в такой день? Знаете, тут до вас прошли два молодых курсанта школы милиции и один другому говорит: «Погодка-то! Настроение лирическое создаёт. Хочется цветов или зарезать кого-нибудь». – Старичок рассмеялся, но тут же утих и продолжал. – Так-то вот. Посидите. Посидите со мной. Время сейчас неудобное, в магазинах перерыв. Вы же не продавец, вам обедать не надо? Я это так спросил. Прекрасно вижу по вашим глазам, что вы не продавец. Они у вас чистые и улыбаетесь вы, как честный человек. Продавцов таких не бывает. Седьмой десяток живу на этом свете и, представьте, ни разу не встречал продавцов с такими глазами, как у вас! У них они обычно мутные, как рассол в огуречной бочке или беспокойные, бегают туда-сюда, как хорьки в клетках. Боятся прямо взглянуть. Думают, что сразу их мысли отгадают. А мысли у них какие? Как бы обмануть. Вот и боятся, прячут глаза. Да, что это мы всё о продавцах. Знаете, где я живу? Я живу здесь рядом, на втором этаже. Живу не один, с такими же, как я, кавалерами. Три бобыля в одной квартире. У каждого своя комнатёнка, прожитая жизнь, претензии. Я с соседями не говорю. Даже не заговариваю. Да, и что с них возьмёшь, о чём с ними говорить? Вы бы послушали, о чём спорят. Да, да, я не оговорился. Просто, нормально говорить они давно не могут, разучились. Только спорят по любой мелочи, по всякому незначительному пустяку. Вчера, к примеру, ухватились за сахар и песок. Что слаще? Один говорит – песок, потому что его делают из свеклы, другой спорил с ним четыре часа, убеждая, что сахар, и представьте себе, именно потому, что его изготавливают из сахарного тростника! Почему они так убеждены, что песок делают только из свеклы, а сахар только из тростника, я не знаю. Я в их споры не вхожу. А они ругаются, что-то придумывают, доказывают и так весь вечер. Но, это ещё хорошо, что в спор всё ушло. Что было из-за чего сцепиться. Хуже, когда неделями не о чем спорить. И такое случается. Вот тогда настоящая беда. Ведь и до драки дело доходит. Да, как ещё дерутся. Рвут волосы, царапаются, плюются. Противно смотреть. Одинокие люди все со странностями, и они, и я, все со своими. Вот если б, как в том анекдоте, было бы столько друзей. Знаете? Нет? Есть такой анекдот. Один человек решил купить себе телевизор. Решил купить не так, как все, а особым, своим способом. Он у каждого своего друга занял по рублю и, собрав таким образом нужную сумму, купил телевизор. Вот если бы у моих соседей было бы столько друзей, они, должно быть, не дрались и были б поласковей.

Вы любите истории? Я их раньше много знал, теперь уже все забыл, но если пошевелить извилинами, то можно кое-что вспомнить. Вы, молодой человек, как? Верующий или суеверный? Я про суеверие одну хорошую историю знаю. Если хотите, расскажу.

– Да. Пожалуйста, – согласился Фёдор.

– Очень хорошо, – обрадовался старичок. – Слушайте. Случилось это накануне свадьбы. Невеста у себя дома принимала жениха. А надо вам знать, что раньше отношения между женихом и невестой были не такие, как теперь. Отношения были строгие. «Выберет кофей – жить будем счастливо. Выберет чай – жизни не будет», – так про себя загадала невеста, девица серьёзная, но суеверная. Решила так, памятуя, что всегда со своим избранником пила только кофе. Так она загадала и спрашивает жениха: «Что предпочитаете – чай или кофей?». Тут бы, ослеплённому близостью свадьбы юноше, очнуться от грёз, расслышать, как невеста выделяет голосом последнее. Куда там. Ему в голову пришла другая мысль. «Почему она об этом спрашивает? – Подумал он. – Всегда пили кофей. Видимо, что-то не так». Он подумал и догадался. «Кофей кончился, – решил смышлёный юноша, – а гостеприимная хозяйка не решается об этом сказать». И он выпалил то самое слово, против которого в маленькой, прелестной головке уже было прописано: «жизни не будет». Как услышала этот страшный приговор девушка, побледнела, а за чаем вдруг загрустила. Представьте же, что после всего этого, ну, то есть, после чаепития, свадьбе их, так и не случилось быть. А всё суеверие, будь оно проклято. Так что, вот вам мой совет: «не загадывайте и не гадайте». Ничего хорошего из этого не выйдет. Знаете, сегодня утром я обнаружил на этой скамейке бокал шампанского. Шампанское я выпил, а бокал, он оказался хрустальным, взял себе. Смешно. Не правда ли? Чего только не бывает на белом свете. Я ничему уже не удивляюсь. Тут, намедни, где парочка теперь сидит, сидела старушка, и, представьте – к ней, за своим убежавшим мячиком, подбежал малыш. Подбежал и спрашивает: «Бабушка, почему у тебя лицо в полосочку?». Он имел в виду морщины, да не знал, как они называются. Старушка поняла его вопрос, оскорбилась, и отвечает: «Мне, маленький нахал, вчера исполнилось восемьдесят пять лет, тебе столько не прожить. Оттого у меня лицо такое. А вот тебе сколько лет, интересно знать, что такие вопросы задаёшь?». И как же он ей ответил? «Я не нахал. Я мальчик. Мне исполнилось четыре года, тебе столько не прожить». Ха-ха! Каково! У старухи так глаза и повылезли. А мальчуган и сам не понял, что сказал, взял мяч в руки и побежал своей дорогой. Да, здесь, на бульваре, много чего замечательного происходит. Много смешного. Сегодня, часа два назад, на вашем месте сидел парень годов сорока с паршивенькой бородкой и прямым пробором в грязных волосах. Знаете, иногда такие встречаются, из запустивших себя, из опустившихся, но со своей идеей внутри. Посмотреть не на что, но не тронь, у него принципы. Литератором представился. Да, с апломбом эдак сказал: «Я – литератор!». Нашёл, дурак, чем гордиться. Если бы не пузатый, видевший виды, портфель, то я бы ему и не поверил. А с портфелем, кто знает. Эти бездельники действительно с собой их таскают. Но я отвлёкся. Достал этот литератор из своего потёртого портфеля яблоко, поднёс к губам и вместо того, что бы есть, давай целовать, да вслух нахваливать: «Какое чудо чудное, какая прелесть дивная! Не зря сравнивают с красной девицей, а девицу со свежим яблочком. Какой румянец, аромат! А мы, варвары, как поступаем? Нет бы – рассмотреть красоту, налюбоваться ей, всё скорее покусать норовим да выбросить». И так он нахваливал яблоко, так передо мной изливал восхищения свои, что я уже предчувствовать стал, что хорошо всё это не кончится. Сижу, смотрю на него, а сам про себя думаю – погоди, будешь ты, милый мой, за своё суесловие наказан. И угадал. Укусил он своё румяное, ароматное, а оно с мясом. Там червяк оказался толщиной с палец, мечта перепёлки. Не червяк, а удав. Исплевался он весь, чуть его бедолагу, не вытошнило. И что ж, думаете, замолчал, сравнения бросил? Нисколько. О, как тут бедному яблочку досталось! Поганое сразу стало, отравою сделалось. С виду оно красное, а внутри чёрное. И девушку стал, в своих сравнениях, уже иначе величать. Так и есть, говорил, как баба. С виду пригожая, а нутром змея. Смеётесь? Да. Смешно. Если сидеть здесь с утра до вечера, то насмотришься и наслушаешься. Вы уж простите меня, старика, что я на вас накинулся. Изголодался я по собеседнику, я и знаю, что надоел, да остановиться не могу, выговориться хочется. С соседями, я вам уже докладывал, не могу, а со всяким ведь тоже не заговоришь. Редко случается так, что проходит хороший человек, да ещё такой, который согласиться глупости слушать. Были бы мы молодыми, впрочем, вы и сейчас молодой, я хотел сказать: был бы и я молодым. Мы бы с вами взяли бутылочку. Ой, чуть было не забыл – какое грандиозное представление я здесь видел! Это уж воля ваша, уйти или остаться, но я обязательно расскажу. Это коротко. Это недолго. Это было как раз после того, как водку пить запретили, выпустили указ. Вон там, чуть подальше, где мальчик идёт, взобрался на скамейку с ногами уже зрелых лет господин и как с трибуны, потрясая в воздухе кулаком, стал говорить буквально следующее: «Говорят, что любовь к женщине и любовь к водке – два разных чувства. Но почему тогда эти различные чувства называются одним и тем же словом – любовь? И если правда то, что самый высокий смысл жизни заключается в любви, то могу сказать смело, – я этот смысл постиг. Любовь во мне без границ. Я согласен с теми проповедниками, которые говорят: „полюби и всё для тебя станет прекрасным“. И если любовь к женщине, в зависимости от возраста и опыта прожитых дней, то возгоралась во мне, то затухала. Любовь к водке, однажды родившись в душе моей, всегда оставалась неизменной и с каждым днём становится всё крепче и сильней. Заявляю это официально. Говорю об этом смело, несмотря на то, что сгорание в любви к женщине у вас считается правилом хорошего тона, а сгорание в любви к водке – страшнейшей болезнью, пороком. И вообще, я так скажу, сограждане, драгоценные братья и сёстры. Вы просто завидуете любящим, и то, что взяв власть, добрались теперь до любящих водку, является самым большим предостережением для любящих женщин. Закрыв за нами ворота тюрем, лицемерно названных лечебно-трудовыми профилакториями, общественность, обделённая в любви, накинется на вас. Это не борьба с пьянством, это борьба с любовью. Тот, кто хоть однажды любил, поймёт и оценит мою искренность! Идите на баррикады, спасайте любовь, спасайте от грязных рук!». Так-то.